Стихи Марины Бородицкой

Марина Бородицкая

Детские стихи:

Медвежья школа

Первого апреля

В первый день ученья,

Пишут медвежата

В школе сочиненья.

Вывешена тема

На большой сосне:

«КАК Я ПРОСПАЛ КАНИКУЛЫ

И ЧТО ВИДАЛ ВО СНЕ»

Про Петрова

Я сидел, писал крючки —

А Петров играл в снежки.

На уроки я бежал —

А Петров ещё лежал.

Я в метро бросал пятак —

А Петров проехал так.

Потому что мне семь лет!

А Петрову — ещё нет.

Вот такой воробей

Уселся воробышек

Рядом со мной.

— Не трусишь? —  спросил я. —

Ты что же, ручной?

— Я дикий! —  сказал он,

Взлетев на скамью. —

Бросай бутерброд,

А не то заклюю!

Булочная песенка

Были два приятеля:

Бублик и Батон.

Ждали покупателя

Бублик и Батон.

Бублику понравился

Школьник в колпачке,

А Батону — бабушка

В вязаном платке.

Бублик в ранец бухнулся

И понёсся вскачь,

А Батон тихонечко

В сетке кач да кач.

Бублик познакомился

С горкой ледяной,

С четырьмя мальчишками,

С девочкой одной.

А Батон — с кастрюльками,

С тёплым молоком,

С бородатым дедушкой,

С рыженьким щенком.

Убежало молоко

Убежало молоко.

Убежало далеко!

Вниз по лестнице

Скатилось,

Вдоль по улице

Пустилось,

Через площадь

Потекло,

Постового

Обошло,

Под скамейкой

Проскочило,

Трех старушек подмочило,

Угостило двух котят,

Разогрелось – и назад:

Вдоль по улице

Летело,

Вверх по лестнице

Пыхтело

И в кастрюлю заползло,

Отдуваясь тяжело.

Тут хозяйка подоспела:

– Закипело?

Закипело!

Щи-талочка

Чищу овощи для щей.

Сколько нужно овощей?

Три картошки, две морковки,

Луку полторы головки,

Да петрушки корешок,

Да капустный кочешок.

Потеснись-ка ты, капуста,

От тебя в кастрюле густо!

Раз-два-три, огонь зажжён —

Кочерыжка, выйди вон!

Мы младшего брата давно уже ждём

Мы младшего брата

Давно уже ждём.

О нём об одном

Разговоры ведём.

Мы ждём его вечером,

Ждём поутру

Любимого брата

(А может, сестру).

И пусть он без спросу

Хватает игрушки!

Пусть пьёт из моей

Разрисованной кружки,

Пусть будет пока

Маловат, слабоват

— За брата всегда

Заступается брат!

Уже обзавёлся я

Гирей тяжёлой,

Семь раз по утрам

Отжимаюсь от пола…

И брюки теперь

Аккуратно ношу:

Ещё пригодятся они

Малышу.

Ура!

Родился брат! Родился брат!

Я страшно рад, и папа рад.

Конечно, можно и сестру

Катать в коляске по двору,

Конечно, можно и с сестрой

Играть в войну и в Главмосстрой,

Но всё-таки я очень рад,

Что у меня родился брат,

А не какая-то сестра...

Короче говоря — ура!

На кого же он похож

До чего же он пригож!

— На кого же он похож?

Папа говорит: — На маму!

Очень славненький с лица.

Мама говорит: — На папу!

Взгляд смышлёный у мальца.

Обе бабушки друг дружке

Уступают битый час:

Внук похож на вас, не спорьте!

Что вы, душенька, — на вас!

Я один сижу, как мышка:

Пусть потешится родня…

Я-то знаю, что братишка

Уродился весь в меня!

Открытие

Вынул соску любимую брат изо рта —

И даёт мне: попробуй, мол, вот вкуснота!..

Сам ещё не встаёт, не садится —

А уже научился делиться!

Вертушка

Сел на папу младший брат

И поехал на парад.

У него в руке вертушка:

Палка, гвоздь, четыре ушка.

На бульваре на Тверском

Ходит мельница пешком:

Сверху вертится вертушка,

Братец мелет языком.

Ветрянка

Ветрянка — хворь нестрашная,

Да на дворе весна…

Зеленкой весь раскрашенный,

Торчу я у окна.

Зелененькие точечки

Танцуют на ветру:

Там приоткрылись почечки

На липах поутру.

Как будто расхворался

Весь город вслед за мной

Зеленою ветрянкой —

Зеленкой ветряной!

Перелётный штукатур

Перелётный штукатур

Не боится верхотур:

Прилетает к нам весной

В старой люльке подвесной.

Осторожный дождик

Дождик выглянул

Из тучки:

«Не пойду!

Внизу колючки!»

Лесное болотце

Лужица!

Скажи на милость,

Как в ней столько

Уместилось?

Головастиков три штучки.

Небо.

Половина тучки.

Ветка ивы.

Птица зяблик.

И корявый

Мой кораблик!

Рыбкин телевизор

Пруд замерз. Каток открыт!

Вальс гремит. Фонарь горит.

Подо льдом вздыхает рыбка

И подругам говорит:

«Поздний час, пора в кровать,

Я детей устала звать,

От фигурного катанья

Их никак не оторвать!»

Тётушка Луна

Я возвращался из гостей,

В потёмках шёл пешком,

За мною тётушка Луна

По небу шла бочком.

Я сел в трамвай, трамвай бежал,

По улицам кружа,

Над нами тётушка Луна

Скакала, дребезжа.

Тогда спустился я в метро,

Где ходят поезда,

Отстала старая Луна:

Ей не попасть туда.

…Усталый, прибыл я домой,

Вошёл и в кресло — плюх!

В окошке полная Луна

Переводила дух.

Лягушка и тыква

Лягушка у тыквы спросила:

«Ты — ква?»

Но та промолчала в ответ.

«Бедняжка!

Жива она или мертва?

Скажите мне, да или нет?»

Лягушка ладошкой стучала по ней

И тыкала тыкву ногой,

А тыква лежала на грядке своей

И коркой блестела тугой.

«Ты — ква? —  надрывалась квакушка. —

Ты — ква?»

Пока не шепнул ей осот:

«Хорошая тыква

Всегда такова:

Молчит себе знай да растёт».

Таракан

Залез в бутылку

Таракан,

А вылезти

Не смог.

От злости

Бедный таракан

В бутылке

Занемог.

Он сдох

В начале января,

Прижав усы

К затылку.

Кто часто сердится,

Тот зря

Не должен

Лезть в бутылку.

Феи

Я зеркальце ручное

Оставила в саду,

Чтоб феи под луною

Катались, как на льду.

...На зеркальце остались

Хвоинки да сучки.

Лентяйки! Накатались —

И бросили коньки.

Ореховый гном

В орехе одном,

В орехе лесном

Вчера поселился

Ореховый гном.

В ореховый домик

Он скрылся от всех,

Но ветку пригнули,

Сорвали орех,

И вот

Он плывёт

В лукошке моём:

Качается дом,

Кувыркается гном,

Гадает —

Куда принесут?

Съедят

Или впрок запасут?

Колдунье не колдуется

Сидит колдунья, дуется

На целый белый свет:

Колдунье не колдуется

И вдохновенья нет.

Наколдовала к завтраку

Из Африки банан,

А появился — здрасьте вам!

Из Арктики буран.

Наколдовала к ужину

В стаканчике пломбир,

Но убедилась с ужасом:

В стаканчике — кефир!

Ну что за невезение,

Ну что за наказание —

Не радует ни пение,

Ни даже рисование:

Нарисовала курицу,

А вышел пистолет...

Сидит колдунья, дуется

На целый белый свет.

А может быть, кто дуется —

Тому и не колдуется?

Первое сентября

Обёрнуты книги,

Готовы закладки,

Бумагою гладкой

Сияют тетрадки.

В них будут отныне

Писать аккуратно —

Прощайте навеки,

Помарки и пятна!

Простой карандаш,

Карандаш красно-синий

И три запасных —

Так и будет отныне.

Взамен деревянной

Линейки невзрачной

Вчера ещё куплен

Угольник прозрачный.

Вот новенький ранец

С защелкой тугою:

Его никогда

Не ударят ногою,

На нём ни за что

Не прокатятся с горки,

В нём станут селиться

Сплошные пятёрки!

А утро начнётся

С холодного душа;

На завтрак завёрнута

Жёлтая груша,

И вкус её сладок,

И вид её ярок,

Как свет новой жизни —

Без клякс и помарок!

Первоклассник

Первоклассник, первоклассник —

Нарядился, как на праздник!

Даже в лужу не зашёл:

Погляделся — и прошёл.

Уши вымыты до глянца,

Алый гриб на крышке ранца,

Да и сам он как грибок —

Из-под кепки смотрит вбок:

Все ли видят? Все ли знают?

Все ль от зависти вздыхают?

На контрольной

Не решается задачка —

хоть убей!

Думай, думай, голова,

поскорей!

Думай, думай, голова,

Дам тебе конфетку,

В день рожденья подарю

Новую беретку.

Думай, думай —

в кои веки прошу!

С мылом вымою тебя!

Расчешу!

Мы ж с тобою

Не чужие друг дружке.

Выручай!

А то как дам по макушке!

Последний день учения

Последний день учения!

За окнами — жара...

Все дневники с отметками

Получены с утра,

И новые учебники

На следующий год

За стопкой стопку пёструю

Дежурный раздаёт.

— Что там? Гляди, молекулы!

— Ой, девочки, скелет! —

Как будто бы учебников

Не видели сто лет!

И чуть не плачет Рыбочкин,

Лентяй и весельчак:

«Мне не досталась алгебра,

Марь-Пална, как же так?»

А твёрдые обложечки

Так пахнут новизной,

Каникулами длинными

И свежестью лесной!

И можно просто почитать

Про средние века,

Ведь на дом средние века

Не задают пока.

Канцелярская сказка

Лист кленовый — желтый, влажный —

Отправляется в полет.

В магазин писчебумажный

Устремляется народ.

В магазин писчебумажный —

Самый нужный, самый важный:

Шелестящий, словно лес,

Полный всяческих чудес.

Есть там ручка-самописка,

Карандашик-самогрызка,

Есть конструктор «Сделай сам»

Весом двадцать килограмм!

Там на паре тонких ножек

Вдруг пройдет сама собой

Груда розовых обложек,

Сверху — бантик голубой.

Там и глобус в три обхвата

Над толпой плывет куда-то

И вращает, как живой,

Великаньей головой.

Как неведомые пташки,

Вспархивают промокашки;

Счетных палочек мешок

Тащит кто-то, сам с вершок.

Гномы дружною семейкой

У прилавка голосят:

«Двести в клетку! Сто в линейку!

И в горошек — пятьдесят!»

За охапками охапки

Покидают магазин

Кнопки, скрепки, краски, папки,

Даже черствый пластилин...

Весь товар писчебумажный,

Самый нужный, самый важный,

Раскупили до конца, —

Кроме дяди продавца:

Продавец был непродажный,

Он стоял для образца.

Отдышавшись еле-еле,

Он снимает свой халат:

«Вот и полки опустели,

Скоро листья облетят».

Ботаник

Жил да был один ботаник,

Захотел он съездить в лес:

Взял тетрадку, тульский пряник

И в электропоезд влез...

По тропинке по весенней

Не пройдя шагов пяти —

Вдруг знакомые растенья

Повстречал он на пути.

Те здоровы, те хворают,

Там детишки подросли,

Те соседей затирают,

Тех не видно от земли...

Так ходил он вдоль опушки —

Все картуз приподнимал,

Гладил пышные макушки

Да листочки пожимал.

И приветствовал ботаник

Всех по двадцать раз на дню —

Словно городской племянник

Деревенскую родню!

Про старого портного

Сегодня выходной

У старого портного,

Но не надел портной

Костюма выходного.

За стол он в кухне сел,

Согнувшись по старинке,

В иголку нитку вдел

(Как будто нет машинки!),

С утра одно и то же

Поёт он неспроста:

«Ах, боже ты мой, боже,

Какая красота!»

Спешит, шуршит иголка,

Склонилась голова,

По голубому шёлку

Кружатся кружева,

Топорщатся оборки,

Волнуется волан,

И белый бантик вёрткий

Садится на карман...

У старого портного

Сегодня внучке — год,

В подарок ей обнову

Портной сегодня шьёт:

С оборкой поперечной,

С кокеткой кружевной,

С любовью бесконечной

И с песенкой чудной.

Никто на свете платья

Нарядней не носил!

Он шил его на счастье

И на здоровье шил.

С утра одно и то же

Твердил он неспроста:

«Ах, боже ты мой, боже,

Какая красота!»

Краткое руководство по отращиванию длинных кос

Эх, мальчишкам не понять,

Что за наслажденье —

Косы длинные растить

Чуть ли не с рожденья!

Косы холить и беречь,

Пестовать-трудиться

Крупнозубым гребешком,

Дождевой водицей.

Детским мылом промывать

Или земляничным,

То настоем диких трав,

То желтком яичным.

Ах, как сладко поутру,

Сидя на постели,

Туго-туго их плести

Или еле-еле,

Чтобы этаким торчком

Встали над плечами

Или плавным ручейком

По спине журчали...

Как приятно выбирать

Шёлковые ленты

И от бабушек чужих

Слушать комплименты!

Нет, мальчишкам не понять

Счастья непростого —

Косы длинные носить

Класса до шестого,

А потом пойти, занять

Очередь на стрижку

И решительно сказать:

«Режьте под мальчишку!»

На старом месте

Я лёг

На тёплый бережок

В излучине речной,

И надо мной,

Как стрекоза,

Повис прозрачный зной...

И шмель жужжал,

И я лежал

И всё соображал:

«Неужто правда я зимой

На лыжах тут съезжал?»

В июле

В июле дворы опустели —

Лишь ветер скользит по белью.

Мальчишка присел на качели,

Вздохнул, пересел на скамью.

Качели спросили: — Чего ты?

Влезай! – проскрипели они, —

Соскучились мы без работы,

Качайся хоть целые дни!

Ведь съедутся — станут толпиться,

Толкаться, покрикивать: «Слазь!»

А нынче — куда торопиться?

Садись, налетаешься всласть!

Но бродит мальчишка без цели,

Траву сандалетами мнёт...

На что человеку качели,

С которых никто не столкнёт!

В гостях у лесника

Здесь опускаются птицы

в наш огород,

Здесь поднимается небо

прямо с земли.

Если бы только мы жили здесь

круглый год —

Медленней бы говорили,

быстрей росли.

Здесь деловитый ёжик

пыхтит в углу,

Старый колодезь цепочкою

стук да бряк…

Глянешь в окошко —

прижмётся луна к стеклу,

Двери откроешь —

и солнце стоит в дверях!

Лето прошло

Дорогая Вероника,

Приезжай к нам погостить!

Тут у нас растёт черника,

Поспевает земляника, —

В общем, есть чем угостить.

...Дорогая Вероника,

Приезжай, мы ждём давно.

Отошла уж земляника

И кончается черника,

Но малины здесь — полно!

...Дорогая Вероника,

Что ж не едешь ты никак?

Есть пока ещё брусника,

Есть грибы в березняках...

...Дорогая Вероника!

Поезда летят, трубя...

Нет грибов. Сошла брусника.

Всюду пусто, всюду дико —

Очень плохо без тебя!

Ветер

Ветер, верный спутник дней ненастных,

Мечется вдоль улиц взад-вперёд,

Ребятишек в куртках жёлтых, красных,

Как листву осеннюю, несёт!

Вот он у порога в кучку смёл их,

В дверь загнал — и переводит дух:

В городе — порядок, дети — в школах,

Можно и вздремнуть часов до двух.

Листок

Зима сбежала за ворота

Под беспощадный птичий свист.

И вылупился желторотый,

Ещё дрожащий, мокрый лист.

Он жадно ловит капли света,

Он тоже рад бы засвистать...

Когда-нибудь, к исходу лета,

И он научится летать.

Последний снег

Последнему снегу никто не рад.

Все морщатся, все ворчат:

«Апрель на носу, а тут снегопад!» —

Как будто снег виноват.

Да он бы рад пойти в ноябре

И лечь на школьном дворе,

Чтоб даже отличники все в окно

Уставились, как в кино,

Чтоб молвил учитель, прервав урок:

«Ну вот и первый снежок…»

А тут снежинки среди весны

Танцуют, обречены.

Так выпало – значит, лети, кружась,

Одной надеждой держась,

Что скажет какой-нибудь человек:

«Ну вот и последний снег».

Про вредных

Нам сказал Пал Петрович

По природоведению,

Чтоб мы приняли к сведению,

Что некоторые жуки,

А также гусеницы и червяки —

Страшно вредные для огорода

И что насекомых такого рода

Нужно систематически истреблять —

Например, специальным

Химическим порошком отравлять.

Я тогда говорю: «Да за что же?!

Вот ведь Жанка Печёнкина —

Вредная тоже,

Даже ещё вредней! —

Уж такой характер у ней.

Но ведь Жанку-то мы вовсе не истребляем,

Мы её наоборот — исправляем:

Прорабатываем на активе

И перевоспитываем в коллективе».

И все закричали:

«Не будем жуков отравлять,

А только перевоспитывать и исправлять!»

Жил король

Жил король да поживал

И от всех придворных

Требовал себе похвал

Только непритворных.

Если фальшь он замечал,

То, подобно зверю,

Вскидывался и рычал:

«Нет, не то! Не верю!»

В гневе он кричал шуту:

«Все вы лицемеры,

Я привью вам простоту,

Вкус и чувство меры!

Если любишь — не ори,

Не маши руками,

Тихо, скромно говори:

«Восхищаюсь вами!»

Не кривляйся, не юли,

Тут тебе не сцена,

Ты хвали меня, хвали —

Только откровенно!»

Три бабушки

Тары-бары,

Трали-вали,

Три бабушки

На бульваре —

В салочки играли,

Внуков растеряли,

И вся троица ревёт:

— Нам от дочек попадёт!

Налегке

Бабушка в скверик пришла налегке:

Ролики были у ней в рюкзаке,

Мячик, ведёрко, пара лопат,

Кукла и мишка,

Книжка под мышкой,

Внучка за ручку

И самокат.

Возле скамейки ей встретился дед.

Были у деда ружьё, пистолет,

Два парохода,

Три лунохода,

Внук на закорках

И велосипед.

Бабушка с дедушкой книжку листали

И луноход по скамейке катали.

Внучка и внучек на травке вдвоём

Час наблюдали за муравьём.

Велосипед, опершись на ограду,

Тихо о чём-то звенел самокату.

Молча висело ружьё на сучке...

Бабушка в скверик пришла налегке.

В школу

Темно. Декабрь. Семь утра.

Кричит будильник: «Эй! Пора!»

…Декабрьским утром, в семь часов,

Я дверь закрою на засов,

Чтоб в этот час, почти ночной,

Мой сон побыл еще со мной.

Я сон подушкой придавлю:

Я так, я так его люблю!

Запрусь, закроюсь — не найдут,

Сожмусь, зароюсь — обойдут,

Хоть ты тут разорвись, звоня,

Хоть мир обрушься — нет меня!!!

…Но через час, как через год,

Я выбегаю из ворот:

Мне этот день уже знаком,

Он у меня под каблуком

Морозным голосом поет

И стелет быстрый, длинный лед, —

И я скольжу, и я скачу,

И этот день прожить хочу!

Вечер

Как быстро сумерки пришли!

Во всех квартирах свет зажгли,

И разноцветные квадраты

Легли на снег сиреневатый.

Хожу с квадрата на квадрат,

Из света в свет, за рядом ряд,

На чёрточки не наступаю,

Из дома в дом переступаю:

Я обхожу микрорайон,

Как доктор или почтальон…

Нет! Я гроссмейстер над доскою:

Скачу конём! скольжу ладьёю!

…Никак домой не попаду.

Ключи посеял. Маму жду.

К дому...

По тропинке по прямой,

Я люблю идти домой.

Вот калитка и забор,

вот знакомый тихий двор,

Вот в окне зажегся свет —

Места лучше в мире нет!

Дома ждет меня семья:

Мама, папа! Вот и я!

Прогульщик и прогульщица

Прогульщик и прогульщица

Прогуливали день:

Брели вдвоём сквозь белый свет

И голубую тень,

По самой лучшей из дорог,

Испытанной и старой,

И проходили за урок

По полтора бульвара.

Прогульщик и прогульщица

Расстаться не могли.

Когда бульвары кончились,

Они в музей зашли.

Повесив куртки на крючки,

В Египетском отделе

В пластмассовые номерки

Друг дружке пальцы вдели.

* * *

С мудрёной задачкой управясь,

Наморщив старательно лбы,

Девчонки рисуют красавиц,

Мальчишки рисуют гербы.

Девчонки рисуют вуали

И платья как можно длинней,

Мальчишки рисуют дуэли

И бег тонконогих коней.

Из тусклых обложек тетрадных

Верхом унесётся душа

В страну облачений парадных,

Где можно играть не спеша,

Где вдоволь и блеска, и риска,

И брезжит счастливый конец…

Летит над рядами записка.

Торопится тайный гонец.

Ёлочный шар

На пыльной дачной полке

В предавгустовский зной

Нашёлся шарик с ёлки,

Забытый и чудной.

Ах, скатерти прохладной

И миске мытых слив

К лицу ль его парадный

Малиновый отлив?

А помните, зимою —

Как гордо он царил:

Мерцал в подсохшей хвое,

Позванивал, парил.

В нём всё плыло, сливалось,

Он был главней всего,

И сердце разрывалось

От хрупкости его!

Теперь блестит, нелепый

Под солнцем на столе...

Так сдутый мячик летний

Найдётся в феврале.

Литературные:

Сказка

Чтобы голос подать, чтобы просто заговорить,

надо прежде связать одиннадцать грубых рубах:

босиком истоптать крапиву, вытянуть нить

и плести, как кольчуги, нет, не за совесть — за страх.

Чтобы голос подать и спасти себя от костра,

надо диких одиннадцать птиц обратить в людей,

превратить их обратно в братьев, срок до утра,

и не тает в окошке живой сугроб лебедей.

Чтобы голос подать, чтобы всех — и себя — спасти,

надо крепко забыть два слова: «больно» и «тяжело»,

и топтать, и плести, и тянуть, и плести, плести…

И всегда у младшего вместо руки — крыло.

Песенка детективная

О, как нам нужен еще один

неожиданный поворот —

такой, что даже мисс Марпл

с ходу не разберет.

когда уже дело ясно,

как цейсовское стекло,

и в кресле подпрыгнул Ватсон

и по лбу себя: дошло! —

когда приосанился Шерлок,

откашлялся Пуаро

и над последней главою

автор занес перо,

когда до конца осталось

страниц, ну, может, пяток, —

пусть будет та самая малость:

еще один завиток.

Присвистнет ажан суровый

и все, кто свистеть горазд:

лорд Питер, лондонский денди,

и честный сыщик Эраст.

И гордый любитель Пруста,

за чтивом забыв весь свет,

прошепчет: «Мыслей не густо,

но как закручен сюжет!»

Один, последний, нежданный,

негаданный ход конем —

и мы поменяем планы,

не ляжем и не уснем,

и восхищены заране,

рассказчику глядя в рот,

не вздрогнем, когда за нами

захлопнется переплет.

* * *

Снова вьюга ангелом подраненным

Над Москвой со стоном пролетит.

Свет Наташа! Уезжай с Курагиным,

Все равно Болконский не простит.

А простит — вы будете обвенчаны,

И тебя в именье заберут,

Где без света засыхают женщины,

Как в иных домах растенья мрут.

С этим же светло, как на пожарище,

Этот до добра не доведет,

Не одна княжна еще позарится

На его нетерпеливый рот.

Но сегодня — твой он, всем кипением

Юности, и жажды, и пурги...

Пропадать — так с музыкой и пением.

Все готово, дурочка. Беги!

* * *

Сограждане!

Затверживайте стихи наизусть,

загружайте головы Диккенсом

и Вальтер Скоттом!

Три аккорда и песенка

про испанскую грусть

обернутся спасительным хлебом,

а то и компотом.

Истинно говорю вам,

ибо хочу помочь:

перечитывайте Майн Рида,

чтоб избежать расправы.

Сколько бы ни тянулась

тысяча первая ночь,

не обезглавят знающего

последние главы.

Пересказывайте прочитанное,

упражняйте память и речь,

подзубрите Овидия —

он так уместен на зоне!

И соседи по камере

будут вас любить и беречь,

и возьмут под свое покровительство

воры в законе.

* * *

Здравствуй, дедушка Эзоп!

Думаешь, забыли?

Кол осиновый в твой гроб,

Думаешь, забили?

С возвращением, старик,

Твой топчан свободен.

Ну-ка, высуни язык!

Одевайся. Годен.

Здравствуй, дедушка Эзоп,

Здравствуй, раб лукавый!

Вновь растет твой хитрый стёб

На дрожжах державы.

Зряшный шум прошел в лесу,

Будто ты не нужен.

Доскажи нам про лису.

Задержись на ужин.

Перевод с английского

Шпагу мне! Я сегодня играю

влюблённого лорда,

Он прощается с милой,

поскольку идёт на войну.

Он ей пишет стихами: не плачь, мол,

решился я твёрдо,

И других не люби,

а вернусь — я бока им намну.

Впрочем, что я! Отставить! Он пишет:

«Прощай, дорогая,

Слёз жемчужных не трать —

лучше бусы из них нанижи,

Но верни моё сердце,

чтоб радостно шёл на врага я,

И, как ладанку, в бой

мне сердечко своё одолжи…»

Так он весело, лихо, красиво

бумагу марает!

Этот странный, старинный костюм

я примерить должна:

Мне к лицу и трико, и колет,

а жабо натирает,

Мне идёт этот слог и размер,

только рифма тесна…

Ну же! – лихо, легко и отвесно,

как в воду вонзиться,

И свободней, свободнее,

с радостью в каждом персте,

И уже не лицо моё –

облик иной отразится

В этом дьявольском зеркале,

в белом бумажном листе!

Мёртвый лорд подбирает на лютне

мотивчик весёлый,

Триста лет его нет, а гляди,

всё такой же шальной.

…И однажды, одетая мальчиком,

вскрикнет Виола:

«Это ты, Себастьян? Ты воскрес

и вернулся за мной!»

* * *

Корделия, ты дура! Неужели

Так трудно было старику поддаться?

Сказать ему: «Я тоже, милый папа,

Люблю вас больше жизни». Всех-то дел!

Хотела, чтобы сам он догадался,

Кто лучшая из дочерей? Гордячка!

Теперь он мертв, ты тоже, все мертвы.

А Глостер? О, кровавый ужас детства —

Его глазницы — сцена ослепленья —

Как будто раскаленное железо

Пролистывали пальцы, торопясь…

На вот, прочти. Я отвернусь. Тебя же

В том акте не было? Читай, читай,

Смотри, что ты наделала, дуреха!

Ну ладно, не реви. Конечно, автор —

Тот фрукт еще, но в следующий раз

Ты своевольничай, сопротивляйся:

Виола, Розалинда, Катарина

Смогли, а ты чем хуже? Как щенок,

Тяни его зубами за штанину —

В игру, в комедию! Законы жанра

Нас выведут на свет… На, вытри нос.

Давай сюда платок. Его должна я

Перестирать, прогладить и вернуть

Одной венецианской растеряхе

В соседний том. Прости, что накричала.

Отцу привет. И помни: как щенок!

* *

Мне Пушкин обещал, что день веселья

Настанет. Он сказал: «Товарищ, верь!»

И верили ему в лесах тамбовских

Все волки, на скрипучей Колыме —

Невольники, толпой во тьму влекомы…

Мне тоже Пушкин никогда не врал.

Вот только нужно запастись терпеньем,

И грифельными досками, и мелом,

И книжками, в которых есть картинки,

И книжками, в которых нет картинок, —

Чтоб дети на обломках самовластья

Хоть что-нибудь сумели написать.

* * *

В детективы прятался. Убегал

В исторические романы.

Как кулисы, над Темзою раздвигал

Диккенсовы туманы.

Ездил в будущее. Золотой осой

На чужую взлетал планету.

А потом пришла за ним жизнь с косой

И призвала к ответу.

* * *

Детскую книжку дарю по привычке врачу.

Доктор, не думайте, это не умысел низкий:

Знаю, что даром не лечат, и я заплачу

По прейскуранту, а это — судьбе на ириски.

Детские книжки дарили когда-то врачам,

Учителям, воспитателям: песни да сказки,

Что рождены не от гулкой тоски по ночам,

А от нечаянной радости, транспортной тряски.

Как начинали застывшие лица мягчать!

И у чиновников были же малые дети:

Пишешь, бывало, «От автора мальчику Пете» —

Глядь, к вожделенной бумажке прижалась печать.

Взятка ли хитрая, пропуск ли сквозь оборону —

Яркий, как яблоко, хрусткий ее переплет?

Детскую книжку подсуну при встрече Харону:

Вдруг покатает за так — и домой отошлет!

Гимн библиотекарю

Библиотекарь, когда вокруг темно

И лишь твое окно горит на свете,

Ты повесть о Ромео и Джульетте

Мне поднеси, как старое вино.

Библиотекарь, спрячь меня, укрой

За полками, где машет из обложки

Мне д’Артаньян в подклеенной одежке,

Где доблесть, и любовь, и пир горой…

И верю я, не рухнет мир вовеки.

Покуда свет,

Покуда свет,

Покуда свет горит в библиотеке!

Библиотекарь, открой мне свой ковчег,

Свой каталог, звучащий как поэма, –

Мы выйдем в море с капитаном Немо,

Умчимся к звездам в двадцать третий век…

Ведь нам с тобой, дружище, все равно:

Шумят ли за стеной леса глухие,

Иль весело гудит Александрия, –

Светилось бы в ночи твое окно!

Воспоминания о детстве:

* * *

Гляжусь я в память: что мне зеркала!

Да, в память, в перевёрнутый бинокль,

Нацепленный на временную ось.

Вот это юность – в лаконичной юбке

Шагает переулками: душа

И тело – точно певчие пружинки.

А дальше – детство, вот оно сидит

В углу за шкафом, утирая сопли

Полою мушкетёрского плаща.

А дальше? Несомненно. Вон оно!

Почти за горизонтом! Меньше точки!

Так далеко, что не хватает глаз!

Там тоже я, но только в прошлый раз.

* * *

Встаньте, кто помнит чернильницу-непроливайку,

Светлый пенал из дощечек и дальше по списку:

Кеды китайские, с белой каемочкой майку,

И промокашку, и вставочку, и перочистку.

Финские снежные, в синих обложках тетради,

День, когда всем принести самописки велели,

Как перочистки сшивали, усердия ради,

С пуговкой посередине, — и пачкать жалели.

Встаньте, кто помнит стаканчик за семь и за десять,

Пар над тележками уличных сиплых кудесниц, —

С дедом однажды мы в скверике при Моссовете

Сгрызли по три эскимо, холоднейших на свете.

Разные нити людей сочленяют: богатство,

Пьянство, дворянство... порука у всех круговая,

Пусть же пребудет и наше случайное братство:

Встаньте, кто помнит, — и чокнемся, не проливая!

Дюймовочка, Снегурочка…

Дюймовочка, Снегурочка –

Изгваздана в снегу,

Бахрушинская дурочка,

В слезах домой бегу.

А дома – ноты стопкою

Да книжные тома,

А дома спросят: «Кто тебя?» –

А я скажу: «Сама!».

«Вольно ж тебе с хулиганьём!» –

В сердцах воскликнет мать,

Но дед покажет мне приём,

И я пойду опять…

А у татарки-дворничихи

Трое татарчат,

Они с утра в окне торчат

И гадости кричат.

А Санька, белокурый бог,

Заедет мне под дых!

А что приём, когда врасплох?

И мне никак не сделать вдох,

Не добежать до них…

Но крыша возле чердака

Звенит, как зыбкий наст,

Но чья-то грязная рука

Скатиться мне не даст, –

И я вдохну все звуки дня,

Весь двор – со всех сторон,

И никогда уж из меня

Не выдохнется он!

* * *

Медный кран, серебряная струя,

раковина звенит.

Двое в кухне: бабушка Вера и я,

солнце ползет в зенит.

Ковшик ладоней к струе подношу,

воду держу в горсти —

и честно размазываю по лицу,

что удалось донести.

— Раз, — объявляет бабушка, — два, —

но не считает до трех,

а произносит смешные слова:

Троицу — любит — Бог…

Бабушка Вера не верит в Бога,

но слов удивительных знает много.

И я послушно в лицо плещу

и переспрашивать не хочу.

Вот эта свежесть и будет — Троица,

она уже никуда не скроется,

с лица не смоется, в кран не втянется,

в небесной кухне навек останется:

в просторной кухне с живой водой,

с окном, где солнечный глаз,

и с бабушкой Верой, еще молодой,

такой же, как я — сейчас.

* * *

«Бог – это совесть», – сказала бабушка Вера.

Под утюгом орошённая блузка дымилась.

Бог в этот миг, обнаружив меня у торшера,

щёлкнул разок по затылку, и вот – не забылось.

Бабушка так говорила о глаженой блузке:

«Вещь – совершенно другая! ведь правда? ты видишь?»

С дедом они перекрикивались по-французски,

только потом я узнала, что это идиш.

Дед же Наум учил меня бегать и драться

и по-латыни ворчал, что хомини хомо –

волк. Я не верила деду, я верила в братство,

в дружество, равенство, счастье и бегство из дома.

А ещё так смешно говорила бабушка Вера:

«Честью клянусь», не просто «честное слово».

«Бога гневишь, – вздыхала, – ну что за манера!

Ты вот поставь-ка себя на место другого».

* * *

Бабушка, видишь, я мою в передней пол.

У меня беспорядок, но, в общем, довольно чисто.

Глажу белье, постелив одеяльце на стол,

И дети мои читают Оливер Твиста.

Бабушка, видишь, я разбиваю яйцо,

Не перегрев сковородку, совсем как надо.

В мире, где Хаос дышит сивухой в лицо,

Я надуваю пузырь тишины и уклада.

Бабушка, видишь, я отгоняю безумье и страх,

Я потери несу, отступаю к самому краю:

Рис ещё промываю в семи водах,

А вот гречку уже почти не перебираю.

Бабушка, видишь, я в карауле стою

Над молоком, и мерцает непрочная сфера...

Вот отобьёмся — приду наконец на могилу твою,

Как к неизвестному воину, бабушка Вера!

«Мой детский выбор был – сапожник…»

…Царь, царевич,

король, королевич,

сапожник, портной, –

говори поскорей,

кто ты будешь такой!

Мой детский выбор был – сапожник,

Ну в крайнем случае, портной,

Но уж не царь, не королевич –

Бездельник толстый и смешной.

Штаны просиживать на троне –

Занятие для дураков,

А ты попробуй, шут в короне,

Стачай хоть пару башмаков!

Поёт сапожник за работой,

Постукивает молотком,

Вокруг детишки-обормоты

Приплясывают босиком…

И всё сбылось: труды и пляски,

И ремесло, и прочный кров,

И было весело, как в сказке,

Как в пьесе «Город мастеров».

Лишь как-то раз на дальнем бреге,

На том крыльце, на склоне дня

Соблазны королевской неги

На миг забрезжили, дразня.

…И деревянные колодки

Крошатся, как негодный мел,

И опостылели подмётки,

И молоток осточертел.

Но в доме подрастают дети,

И день отлажен и толков, –

И есть ли что-нибудь на свете

Важней удобных башмаков?

Гроб на колёсиках

Страшная сказка из детства доносится,

после отбоя в палате – ни зги:

– Девочка-девочка, гроб на колёсиках

едет по улице вашей, беги!

В чем провинилась несчастная девочка?

Кто пионерку решил извести?

Кто в репродукторе, добрый, надеется

предупредить и беду отвести?

Не до подробностей! гроб на колёсиках

катится к дому, въезжает в подъезд, –

под одеялами разноголосица

писка и визга: ой, мамочки, съест!

Мамочки в лагерь девчушек спровадили

крепнуть на воздухе, кушать и спать.

Дурочка в сказке не слушает радио,

да и услышит – куда отступать?

Гроб на колёсах по лестнице тащится,

дверь протаранена – грохот и гром –

и воспиталка орет, что рассказчицу

в спальню к мальчишкам поставит – «гольём»!

Девочка, девочка, что с тобой сделали –

мы не узнаем уже никогда.

В небе луна ухмыляется белая,

чёрная в речке лоснится вода.

Спят воспитатели, дрыхнут вожатые,

дети тревожным забылися сном…

Только малявка одна странноватая

слух напрягает в безмолвье ночном.

Последний лагерный денёк…

В. Д. Берестову

Последний лагерный денёк.

Последний окрик, долгожданный.

Зажат в руке сластей кулёк,

Мальчишки грузят чемоданы.

Друг другу пишем адреса.

В дощатом корпусе унылом

Звучат как в роще голоса –

Всё кажется сегодня милым:

Комочки в тёплом киселе,

Горячий шёпот за беседкой,

Потёки краски на стекле,

Кровати с панцирною сеткой.

Забыт вражды закон простой

И дружбы сладкие мученья,

И замкнут в тумбочке пустой

Дух мятной пасты и печенья.

Пора, пора в автобус лезть

И песни петь – не в лад, но вместе…

Зачем мы все гостили здесь?

И кто нас встретит там, на месте,

Обнимет, скажет: «Боже мой,

Опять разбитая коленка!»

И насовсем ли мы домой,

Иль это просто пересменка?

* * *

Двенадцатилистовая тетрадь

Ещё лишь начата, и всё возможно:

Случится ли страничку измарать –

Ты скрепы отгибаешь осторожно,

И грязь – долой. Затем листок двойной

Вставляешь из тетрадки запасной

И пишешь вновь. Учитель не заметит.

Ай, молодец! Тебе пятерка светит.

И так – до середины. А уж там –

Все набело, и строгий счёт листам.

* * *

Под фонарём, на сахарном снегу,

У вечности глазастой под вопросом,

Я вензель свой рисую как могу

Мальчишеским ботинком тупоносым.

И связанные крепко за шнурки,

Подрагивая в отгремевших маршах,

Звенят в руке забытые коньки

О леденцовой глади Патриарших.

Там сок томатный, гривенник стакан,

От крупной соли он ещё багровей,

Там детство терпеливо к синякам,

А юность исцелована до крови, –

И всё развеется, как снежный прах,

Всё в Лету утечёт с весной слезливой!

И лишь уменье бегать на коньках,

Дурацкая привычка быть счастливой,

И светлый лёд, и медная труба –

Слышна, хоть с головой в сугроб заройся! –

И обнимая, шепчет мне Судьба:

«Закрой глаза и ничего не бойся».

* * *

Кусочек неба в мокром тротуаре,

Серебряный просвет в ноябрьской хмари,

Бананы дерзостные на лотке,

Мороженое в стынущей руке –

Какое счастье! Нас опять прощают,

Включают свет и сласти обещают,

И можно уложиться в восемь строк

И прогулять ещё один урок.

Заземлите меня, заземлите…

Заземлите меня, заземлите,

я больше не буду!

Ну, смеялась над физикой –

так не со зла ж, не назло!

Я не верила, что электричество

водится всюду,

Чуть притронулась – и затрещало,

и всю затрясло.

Кареглазый учитель, явись

из глубин лаборантской,

Что-нибудь отключи, расконтачь,

эту дрожь пресеки!

Никогда я поступок свой не повторю

хулиганский –

Не дотронусь

до юной твоей долгопалой руки.

Заземлите меня!

Если надо – землёй закидайте:

Я читала, ударенных молнией

можно спасти!

Ну хотя бы учебник,

учебник по физике дайте –

Там уж, верно, укажут,

куда мне заряд свой нести…

Взрослые:

* * *

Ещё последняя нам сласть

дана в наследство:

сначала в отрочество впасть,

не сразу в детство.

О, там обиды велики,

победы хрупки,

но утешают пустяки:

косынки, юбки.

Там каждый взгляд, что бросил он

и вздох невнятный

с подругами обговорён

тысячекратно.

Там можно сделать встречный шаг

как одолженье

и целоваться просто так,

без продолженья.

* * *

Когда-то, когда я была и жива, и права,

И ластилось солнце ко мне на последнем уроке, –

И сами, как в сказке, меня находили слова,

И сами же строились

в сказочно стройные строки.

А я удивлялась – а я их совсем не звала!

Лениво черкала

в тетрадках для лекций не важных,

В кафе возле липкого от лимонада стола –

На пачке «Столичных»,

на хлипких салфетках бумажных.

Теперь – погляди же, мой глупый,

счастливый мой брат,

Которого ищут слова –

и записывать лень их –

Вот я, разложив безнадежно

бумажный квадрат,

Как чеховский Ванька, стою перед ним

на коленях.

* * *

Я когда-то жила от звонка до звонка:

От звонка твоего до звонка.

А теперь телефонная трубка легка

И спокойная медлит рука.

В том нежнейшем июне, в начале начал

Я б могла, как челнок о причал,

Грохнуть тот телефон, чтобы он не молчал,

Чтобы он навсегда замолчал!

…Ах, как трубка легка, как спокойна рука –

Мне б на место того дурака,

Что сегодня живёт от звонка до звонка:

От звонка моего до звонка.

Блюз о розовых блюдцах

Это чашки бьются, а блюдца потом вдовеют,

и уже никогда, и служат верой и правдой:

что-нибудь накрыть, или шпроты в банке поставить,

чтоб не прямо на скатерть, – а то и горшок цветочный…

Дзынь-ля-ля!

Я люблю эти блюдца, подаренные к новоселью

четверть века назад, эти розовые, из «Ядрана»,

так и вижу: кто-то родной летит как на крыльях,

прижимая к груди добычу в нарядной коробке.

Дзынь-ля-ля!

В гардеробе моём не осталось таких оттенков:

ни болгарской маечки, ни цветастой юбки, –

если хочется жизнь увидеть в розовом свете,

можно вымыть яблоко и покатать по блюдцу.

Дзынь-ля-ля!

Покажи мне, блюдечко, дальние страны:

ладно ль там житьё или вовсе худо?

Хоть одну покажи страну, что исчезла с карты

шесть разбитых чашек тому назад.

Сегодня

Сегодня мамы моют рамы.

а также стекла и полы,

И мясо жарят сверхпрограммы,

И алчут мужней похвалы.

Сегодня папы ищут шляпы,

Ребят скликают по дворам

И в зоопарк ведут за лапы —

От мам подальше и от рам.

А я, отнюдь не мывши пола,

Детей напичкав как-нибудь,

С утра спрягаю три глагола:

Удрать, сбежать и улизнуть.

Я покидаю поле брани,

Родного мужа не бужу,

С пустой авоською в кармане

Я на свободу ухожу:

Парить в толпе, глазеть на храмы,

Дышать облезлою весной

И за невымытые рамы

Терзаться вечною виной.

* * *

Есть что-то робко-наивное в рифмах глагольных,

В этих «блистает — играет», «любил — изменил»,

Детское что-то, простецкое — в пушкинских, школьных, —

Радость дикарская: складно же я сочинил!

В этих опорных согласных — неловких, непарных,

В свет вывозимых впервые: «узнать — запылать», —

Девичье что-то, в оборках, в слезах благодарных:

Взяли же, выбрали — большего грех и желать!

Где ты, невинность? На горе себе отточили

Мы мастерство, далеко отмахали вперед,

И от младенчества сами себя отлучили, —

Так и стареем, а замуж никто не берет.

* * *

Четыре женщины за сорок

Садятся радостно за столик.

Они галдят, возбуждены,

Последней юностью полны.

Одна мороженого хочет,

Другая рыбки поострей,

А та, как школьница хохочет,

Удрав от взрослых дочерей...

О, всплески юности закатной,

Золотоносной, невозвратной,

Той, что впадает, как река,

В другое детство! А пока —

Они плывут от «Маяковской»,

В толпу ныряя с головой,

И без вина пьянит московский

Вечерний воздух дождевой.

Горожане

Где-то солнце встаёт из-за гор,

Где-то солнце встаёт из-за моря,

Наше солнце встаёт по утрам

Из-за крыши соседнего дома.

Длинным пальцем в окно погрозит:

«Эй вы там! Где вы там, горожане?

Днём проглянешь — вы небо коптите,

Утром встанешь — вы спите да спите...»

Где-то солнце садится за лес,

Где-то солнце садится за горы,

Наше солнышко ловко съезжает

Вниз по крыше соседнего дома.

Ноги свесит, присядет на край:

«Эй вы там, горожане! До завтра!»

Нас не балует солнце, но любит:

Пристрожит — а потом приголубит.

* * *

Господи, как пролетел этот год!

Только вчера от жары изнывали,

Ждали зимы, а потом зимовали,

Ждали весны, и весна у ворот.

Осенью – чтоб затопили в домах,

Летом – чтоб дали горячую воду,

Ждали: бранились, корили погоду,

Год без любви, всё равно что впотьмах.

Впрочем…

Праздники

Цепляемся за праздники. С начала

И до конца он греет, этот хмель.

Проснёшься после выпускного бала –

А сын уж нянчит новенький портфель.

Раскрошена сирень по электричкам,

Салют ноябрьский сыплется впотьмах…

И входит няня с крашеным яичком.

И пахнет ёлкой на похоронах.

Пустое ноября

Что-то день не задаётся,

Валится из рук.

Бродит лень, в колени жмётся,

Выгнать недосуг…

Что ж ты, ангел мой хранитель,

Приболел никак?

Нашу блочную обитель

Огулял сквозняк.

Время – полдень, дети в школе,

Темень за окном.

Объявись сегодня, что ли,

Посидим вдвоём.

Коньячок да капля виски –

Весь ассортимент,

Чайник ангельский, английский

Закипит в момент.

О былом за кружкой чая

Помечтаем всласть,

Были в сказки превращая,

Над собой смеясь.

Подведу тебя к дивану,

Упрошу прилечь,

Кофту дедову достану

Для крылатых плеч,

Унесу, зажав подмышкой,

Звонкий телефон

И на кухне сяду с книжкой

Охранять твой сон.

* * *

В этот час, когда окна уже горят

из ноябрьской тьмы по краям фасада

и последние несколько дошколят

молчаливо ждут у крыльца детсада, —

в этот час капризничает душа:

ни гулять не хочет, ни даже в гости,

у окна стоит, на стекло дыша,

и ладони трёт в диатезной коросте.

То ли скушно ей, то ли тошно ей,

только знай сопит, только тянет шею:

не видать ли там дорогих теней?

Ведь придёт же кто-нибудь и за нею.

* * *

Не утешает пряник, не действует кнут,

не веселят мужчины, горчит вино.

Едешь в метро какие-то двадцать минут,

входишь — светло, выходишь — уже темно.

Это отхлынула жизнь, обнажая дно,

скоро созреет в тучах медлительный снег.

Время закутаться в плед и смотреть кино:

веку назло — с изнанки собственных век.

Холода

Не выйдет амнистии нам от зимы,

И солнце о нас позабудет.

Читаю, читаю над всеми дверьми:

«Нет выхода». Что ж это будет?

Я помню, я помню, бредя по пустой,

Просвистанной парковой зоне,

Как лопнула склянка с замёрзшей водой,

Оставленная на балконе.

…Здесь лыжники спросят, по насту шурша:

«А эта фигура откуда?»

А это – моя голубая душа,

Принявшая форму сосуда.

* * *

Когда в троллейбусе едешь,

А окна застит мороз,

Кажется, будто едешь

Мимо сплошных берез,

Мимо серебряных елок,

Позванивающих, как жесть...

И кажется: путь наш долог,

И что там в конце — Бог весть.

* * *

В зимний вечер, в снег и слякоть

Страж мой верный, ангел мой

Посылает мне троллейбус,

Самый тёплый и сухой.

Ночью тёмной и огромной

С полки сбрасывает мне

Книжку давнюю, родную,

О неведомой стране.

В липкий, душный полдень летний

Он, погоду не кляня,

На скамейке у фонтана

Держит место для меня.

И в толпе, хоть раз в декаду,

Страж мой милый, ангел мой

Для меня организует

Восхищённый взгляд мужской.

Так чего же мне бояться?

И на что же мне роптать –

Что не можно с ним обняться?

Шкурку сжечь? Врасплох застать?

* * *

И новенький снежок из тучи

Затопчут в слякоть у метро,

И снова девочке наскучит

Ручной доверчивый Пьеро.

Ей нужен дикий Буратино:

Упрямый рот, нахальный взгляд,

Пусть отдаёт болотной тиной

Его изодранный наряд!

Унылых крыс привычной скуки

Он разгоняет хохоча:

В чернилах нос, в карманах руки,

А в мыслях – дверка для ключа.

…Пьеро, стремительно мужая,

Издаст поэму той весной,

И век спустя жена чужая

Откроет книжку в час ночной,

Под деревянный храп супруга

Уйдёт на кухню до утра,

И неприкаянная вьюга

В окно кивнёт ей, как сестра.

Маленькая ночная серенада

Тихо светит месяц ясный

С жёлтым хохолком.

Трудоголик мой прекрасный,

Выйди на балкон!

Свежевымытая чёлка,

Галстук – чистый шёлк…

Я торчу внизу, как ёлка

Или серый волк.

Стану сказывать я сказки,

Песенку спою,

Не спрошу любви и ласки –

Просто постою.

Отключи ты, мой желанный,

Весь свой интерком,

Белокурою Роксаной

Выйди на балкон!

Длинноногая отрава,

Что дрожишь, мой свет?

Лондон слева, Мюнхен справа,

А меня и нет!

Взгляд прохладен, труд бесплоден,

На дворе темно…

Что мы только в них находим,

Брат мой Сирано?!

Дорожная шепталка

Господи Боже,

по небеси

наш самолётик

перенеси:

сначала туда,

потом обратно.

Не урони,

поставь аккуратно.

* * *

В студии литературной

Я сижу в торце стола,

Говорю: «Ну что ж, недурно,

Жаль, что рифма подвела».

Над расстегнутой рубашкой

Большеротый, чуть живой,

Смотрит голой черепашкой

Стих молочно-восковой.

Я, в фуляр закутав горло,

Говорю: «Ученье — свет.

Кроме формы, крепкой формы

У певца защиты нет!»

Чай допив, дослушав прозу,

Вывожу из теплых стен

Не боящийся морозу

Броненосный свой катрен.

В небе ежится спросонок

Удивленная звезда.

Чей-то пегий жеребенок

Вылетает из гнезда.

* * *

Не продается «Вдохновенье»?

Давайте «Золотой ярлык»!

Кому-то чудное мгновенье,

А нам сойдет и сладкий миг.

В метро с тобою встану рядом,

Чуть придержусь, чтоб не упасть,

И горьким, горьким шоколадом

Заем украденную сласть.

Привет Архилоху

Как, мол, жить? куда, мол, деться?

Ангел мой, какой пустяк!

Разве ты не помнишь с детства,

Как вести себя в гостях?

Не чинясь, отдай с порога

Свой подарок иль букет:

То, что ты принес с собою,

Не тебе принадлежит.

За столом не объедайся

И соседа не толкай,

Если хочется добавки —

Попроси, тебе дадут.

Не ломайся, если просят

Спеть, сплясать, стихи прочесть:

Сделай это, как умеешь,

И посмейся над собой.

Не хвались в игре удачей,

Стойко проигрыш сноси,

Если где-то насвинячил,

То прощенья попроси.

Не молчи весь день, как рыба,

Без нужды не тарахти,

Не забудь сказать спасибо,

Встать и вовремя уйти.

Правила пользования

Не тяните за правую руку: я ею пишу.

Не орите в ухо: в него мне диктуют.

Не хватайте за горло: я им дышу.

Вот и все, о чем вас прошу.

* * *

Интернет —

это просто большой интернат:

в нем живут одинокие дети,

в нем живут одаренные дети

и совсем несмышленые дети.

А еще в нем живут

кровожадные,

беспощадные,

злые, опасные дети,

которым лучше бы жить

на другой планете.

Но они живут

вместе с нами

в большом интернате,

и от них, словно эхо, разносится:

— Нате! Нате!

Подавитесь! Взорвитесь!

Убейтесь!

Умрите, суки! —

и другие подобные звуки.

Мы бы вырубили им свет,

но боимся тьмы.

Мы позвали бы взрослых,

но взрослые — это мы.

* * *

Ласковая ты бабушка,

история Древнего мира:

всё картинками баловала,

сладостями кормила.

Был на диване триклиний,

триумвират на кресле,

триста спартанцев за шкафом

враз выдыхали: «Йесли!»

Строгая ты учительница,

история Средневековья:

всё рисовала виселицу,

всё рифмовала с кровью.

Всё же твои ужастики

наши питали грёзы:

Йорки шли на Ланкастеров,

алые тлели розы…

Злая ты, злая мачеха,

нынешняя история,

алчности математика,

ненависти фактория.

Ядерные пастилки,

лагерное барокко, –

и ни единой картинки,

ни одного урока.

* * *

Если вышло писать историю,

Если вышло о битвах петь —

У окошка сиди в скриптории,

Где уместно пером скрипеть:

Чёрным соком дубовых шариков

Всласть напаивая стило,

Чаркой красного да сухариком

Подкрепляясь, чтоб дело шло.

А кровавым копьём историю

Позовут писать — не ходи:

Не расчислишь стрел траекторию

С оперённой стрелой в груди.

Мертвецу не воспеть викторию,

Мяснику не подняться ввысь…

Если вышло писать историю,

На замок от нее запрись.

* * *

Доктор, ну хоть вы-то, ну уж вы-то хоть!

Неужель соображенья нет?

Отражать российскую действительность —

Это ж для здоровья страшный вред!

К ней с прикрасой надобно, поласковей,

Тут ведь язву нажил не один.

Вон, Василь Андреич — всё со сказками,

Подобру и дожил до седин.

Здесь писатель — даже и не зеркало,

Дориана ихнего портрет!

Не убило, так перековеркало.

Взять хотя бы графа: спору нет,

Прожил долго, впору хоть Конфуцию,

Только оконфузился творец —

То ли отразил он революцию,

То ли просто сбрендил под конец...

Доктор, пожалейте ваши легкие!

Плюньте, чтобы кровью не плевать!

Пусть без вас уносятся залетные.

Пусть не вам шампанское пивать.

* * *

Говорят, и говорят, и говорят,

и сверлят без передышки, и бурят,

и в ночи, уже раздевшись, говорят,

и в дверях, уже одевшись, говорят.

Вот министр просвещенья говорит:

— Слишком много просвещенья, — говорит.

А министр освещенья говорит:

— Эта лампочка сейчас перегорит.

Вот министр обороны говорит:

— Принеси мне в жертву сына, — говорит.

— Да молитвами зазря не беспокой,

Ведь бывает, что и выживет какой.

А вон тот уж так красиво говорит:

— Я ж люблю тебя, чего ты! — говорит.

— Я ж как сорок тысяч братьев! — говорит.

Только он над мёртвым телом говорит.

А ещё они друг дружке говорят:

— Ваши речи — Богу в уши! — говорят.

— Бедный Бог, — ему тихонько говорю,

— Я тебе на Пасху плеер подарю.

* * *

Боже, Боже, безотцовщина кругом!

Расшатался и скрипит наш старый дом.

Тут течет на всю Европу, там горит,

Над Кавказом что ни провод, то искрит.

Боже, Боже, безотцовщина вокруг,

Даже реки отбиваются от рук.

Пацаны играют в деньги по дворам,

Без отцов идут невесты к алтарям.

Смотрит шарик наш со звездного крыльца,

Извертелся весь, извелся без отца:

Может, крутит он с галактикой иной?

Может, явится хотя бы в выходной?

* * *

Чего бы проще: с этакой страной

Расстаться? Да она и слез не стоит!

Пусть в метриках ей пишут:

«Отказной

Ребенок-даун, внешне монголоид,

Характер тихий, но порой вязать

Приходится. Лакает водку с чаем.

Протянешь руку — может облизать,

А может откусить. Необучаем».

Всего-то шаг до вольного житья:

Бумажку подписал — и прочь сомненья.

Глядишь, американская семья

Еще заплатит за усыновленье!

Но все нас тянет в эту маету,

Все верится: в диагнозе ошибка,

И нам сияет в аэропорту

Кириллицы щербатая улыбка.

* * *

Тосковать – но весело, чёрт подери! –

как сама когда-то провозгласила.

Тосковать надо весело, хоть умри,

а стареть – красиво.

Надо спину держать и тянуть носок,

полонезом легким вплывая в старость,

даже если долбят изнутри висок

и не мудрость выходит на свет, а ярость.

Исполнять с улыбкою пируэт,

уходить красиво и бесшабашно,

чтобы дети, в наш наступая след,

знали: это не трудно.

Не больно.

Не страшно.

* * *

Никого не держала. Стыдилась прикинуться слабой.

Никому не кричала: «Уйдешь — я умру!»

Потому что неправда.

Не умерла бы.

Ничего не хранила. На волю детей отпустила.

Распустила охрану, уволила рать.

Даже лиру, которая в сущности — лук,

Из немеющих рук

Телемаху вручу, что сумеет согнуть и сыграть.

Лишь одно утаю:

Мой нечаянный выигрыш, радость мою,

Голос мой, что, ликуя, звенел на ветру, —

Никому не оставлю, с собой заберу.

* * *

Когда старшему сыну было двенадцать лет,

У нас были с ним одинаковые голоса.

«Борода, — кричали мне в трубку, — ты чё, выходи!»

И пугались: «Ой, теть-Марин, извините, я не узнал».

Когда младшему сыну было двенадцать лет,

У нас были с ним одинаковые голоса.

«Слышь, Серый, — шептали мне в трубку, — встречаемся там же.»

А теперь в моем доме цветут два бархатных баритона,

В телефонной трубке звучат басы и сопрано,

А я и рада бы выйти, я собралась бы за пару минут,

Но меня уж ни с кем не путают и никуда не зовут.

Счастье

Счастье — это когда

Идешь пожелать ребенку спокойной ночи —

И отнимаешь книгу, и гасишь свет,

И слышишь вслед:

«Один... холодный... мирный!»

* * *

Ощущение сгущающейся тьмы.

Ощущение сгущающейся тьмы.

Можно, в сущности, на этом оборвать,

Но зачем тогда на свете были мы?

Можно, в сущности, оставить две строки,

Нить из брюха не тянуть, как паучки,

Свет рассеянный в себя не собирать

И лучи не концентрировать в пучки.

«Выжигание глаголом», экий вздор,

Кем-то в детстве передаренный набор…

Ощущение сгущающейся тьмы.

Луч направленный. Дымящийся узор.

* * *

Уменье укладывать чемодан

Приходит с теченьем лет:

Рубашки в стопку, очки в карман,

На дно — обратный билет.

С годами все строже

багажный контроль,

Все меньше дозволенный вес:

Лишь самое нужное выбрать изволь,

Учись обходиться без.

Ведь очередь движется все равно

К той стойке — за пядью пядь —

Куда проносить не разрешено

Даже ручную кладь.

Звуковое письмо

Здравствуй, Господи!

Пишет Тебе

второстепенный поэт:

голос из хора,

сосенка с бора,

в школьном оркестре — кларнет.

Веришь ли, Господи,

так это сладко:

быть, Твоего не ломая порядка,

голосом в хоре,

рыбкою в море?

Страшен удел ледяной

тех, кто поставлен

первою скрипкой

или на горной вершине — сосной!

Нам же не в тягость годами и днями

гаммы гонять, закрепляться корнями,

ждать, что вот-вот дирижер

палочкой ткнет, освещенный, с престола –

и зазвенит благодарное соло,

слезы исторгнув из гор.

* * *

Господи, я не владею умами,

я и собой-то владею с трудом,

только дверями, дворами, домами,

светом слабеющим, снегом и льдом.

Господи, душами я не владею,

вот ведь и эту придётся вернуть, –

только сугробами в сетке ветвей и

светом, ещё голубеющим чуть.

Господи, я не владею сердцами,

я и своё-то теряла сто раз,

только хрущёвок глухими торцами,

светом из окон, слезами из глаз.

* * *

Н. Т.

Время ускорилось, и впечатленье такое,

Будто писать эту повесть наскучило Богу, –

И отменив болтовню, перекуры, простои,

Темп набирая, он дело ведёт к эпилогу.

Бог с тобой, Господи!

Долго ли в нашем-то деле

Скомкать концовку,

неверное сделав движенье?

Если тебе персонажи твои надоели –

Можно детей их использовать

для продолженья!

Дети не глянутся –

можно задействовать внуков:

Вон, Голсуорси попробовал –

вышло не худо…

Господи!

Столько листов измарав и отстукав,

Гнаться ли за достоверностью?

Чудо так чудо.

* * *

Давайте из жизни пока не уйдём,

давайте побудем немного:

пусть мокнет в окошке фонарь под дождём

в кокошнике нежного смога.

Давайте ещё поскучаем чуток,

на двери поглядывать бросьте:

когда-то ещё завернём на часок

в такие уютные гости?

Здесь можно беседой тоску заглушить,

обдуть фолианты от пыли…

И молвит хозяйка: «Куда вам спешить?

Ещё ведь и чаю не пили». 

Стихи Бородицкой о собаках

Марина Бородицкая