Полузабытая Нина Саконская

Целых 125 лет прошло со дня рождения детской поэтессы Нины Павловны Саконской (1896—1951), автора известных детских произведений — «Про четыре цвета», «Песенка самых счастливых», «Ягодка по ягодке» и других. Помните строчки: «Маша варежку надела: — Ой, куда я пальчик дела?», «Улетели стайкой легкою, цветной...Ну-ка, угадай-ка: От кого — какой?», «От чистого сердца простыми словами давайте, друзья, потолкуем о маме»; «Это не рыбки ныряют в пруду — это ребята играют в саду», «На санях хорошо, на коньках хорошо, И с горы хорошо прокатиться! Но сейчас веселей, в десять раз веселей возле елки играть и кружиться!»... Мне в детстве нравились стихи и картинки:

«Красной да сочной

Выросла рябина.

Мама свою дочку

В праздник нарядила:

Красная косынка,

Красные сапожки,

Стала на рябинку

Девочка похожа....»

Загадочная женщина, знавшая многих известных писателей и поэтов, общавшаяся с Либединской, Благининой, Цветаевой... Начнём с того, что Нина Саконская — не настоящие имя и фамилия. Звали ее Антонина Павловна Грушман, по мужу — Соколовская. Родилась 10 (22) июня 1896 года в многодетной семье, в деревне Мысовая, недалеко от Красноярска. Когда девочке было около полутора лет, родители повезли ее на юг, в Баку. Её мать, Александра Герасимовна Маклыгина, из купеческой семьи, вышла замуж за Павла Александровича Грушмана, сына ссыльнопоселенца, ставшего вскоре совладельцем небольшой фабрики в Баку. Отец занимался благотворительностью, в частности, был одним из спонсоров строительства Бакинской детской больницы.

Воспитывалась Саконская в дружной семье. Горячо любила маму, посвятила ей проникновенные стихи: «От чистого сердца, простыми словами давайте, друзья, потолкуем о маме»... Ещё совсем девочкой записала в дневник ласковые строки о материнской честности, преданности. Может быть, этот дорогой образ помог ей впоследствии написать стихи про матерей, которым можно доверить сердце. Творчество началось для Саконской рано. Ей было восемь, когда она попыталась вывести неумелым карандашом первые стихотворные строчки. Она рассказывала: «Я жила в Баку, училась в гимназии, была от природы слаба здоровьем и мне не удавалось хорошо играть в лапту. ...Меня учили музыке, но у меня не было склонности к ней. Я убегала с уроков, прыгая через окно на улицу, не проработав положенного мне часа». В Баку у нее было много подруг, но с одной из них, Ниной Саконской, она особенно сдружилась. Нина была болезненным ребенком и умерла от чахотки в третьем классе. Эта смерть оставила глубокий след в сердце Антонины. Начав писать стихи, писательница решила, что печататься она будет под псевдонимом погибшей подруги.

Интересные подробности рассказала родственница поэтессы: «Моя прабабушка Мария Павловна является родной сестрой Нины Саконской. Ей-то поэтесса и посвятила своё знаменитое стихотворение «Где мой пальчик?». Что касается истории семьи… как и у всех — было всяко-разно…Александра Яковлевна Маклыгина родом из Красноярского края. Говорят, что по матери у неё — немецкие корни. В семье было ещё несколько сестер. И был достаток. Поэтому, когда к юной Александре посватался какой-то неблагонадёжный элемент, сосланный в Сибирь по политической статье, семья была в шоке. Когда-то Павел Александрович Грушников работал в одесской газете и недвусмысленно симпатизировал революционерам. В конце 19 века ничего хорошего из этой симпатии не вышло: Павла объявили в розыск. По этой причине он менял свою фамилию, пытаясь замести следы. Остановившись на фамилии Грушман (дело-то происходило в Одессе) он, вероятно, потерял бдительность и попал в руки стражей порядка.

Несмотря на своё незавидное положение, Павел сумел убедить родственников любимой девушки, сказав, что собирается отправиться в Баку, чтобы заняться серьезным делом — на рубеже веков в этом городе расцветала нефтяная отрасль. Антонина Павловна, старшая из шести детей, родилась в 1896 году ещё в Красноярском крае. Но позже семья всё же переехала в Баку. Павел Александрович, обладая, как выяснилось, недюжими способностями, вскоре преуспел в нефтяной сфере, разбогател и стал владельцем двух нефтяных компаний (со слов моей, ныне здравствующей, бабушки — внучки Павла).

...В семье было пять дочек: Мария, Антонина, Оля, Нюра, Валя и сын Сергей. Все дети получили прекрасное домашнее образование: знали несколько европейских языков, пели, танцевали и играли на музыкальных инструментах. Семья вообще была очень музыкальна: сам Павел Александрович был самородком — не зная нотной грамоты, он мог играть на всех музыкальных инструментах, которые ему попадались. И прекрасно пел! Неудивительно, что четверо из его детей выбрали музыкальную стезю. В том числе и поэтесса Н. Саконская, его дочь. (Позже музыкальное образование очень пригодилось ей в военную пору, когда в эвакуации она давала уроки музыки и тем спасла себя и своего сына от голода).

…Но вот грянула революция… И всю семью из собственного двухэтажного особняка в центре Баку новая власть выгнала на улицу. А нефтекомпании Павла Александровича национализировала. В то же, примерно, время, в возрасте 45 лет умирает его жена — Александра Яковлевна. Павел Александрович от всех потрясений теряет рассудок. И новая власть ему подыграла — бывшего нефтяного магната, а ныне жалкого умалишенного схватили на улице, отправили в дом для душевнобольных и вскоре просто сгноили там. Со слов его дочери, незадолго до смерти он пел перед заключенными свои любимые песни, и пел, как всегда, прекрасно!... Эта история ещё долго будоражила обитателей больницы.

…Дети остаются одни. Без крова и хлеба. Но, чудесным образом, детей спасает их же прислуга — кухарка. Семья была добра к ней, и эта женщина в трудную минуту протянула руку помощи. Она перевезла детей к себе в подвал, в котором обитала сама, а спустя время открыла в Баку столовую с домашней кухней — сестры Грушман быстро выучились готовить и вовсю помогали своей спасительнице. Позже сестры разъехались кто куда...

И вот однажды (уже, думаю, в начале тридцатых годов)… Однажды этих сестер приглашают в НКВД! Что случилось? Молодые женщины шли, не чуя ног от страха. Оказывается, незадолго до революции любящий папа застраховал всех своих детей, для чего в английском банке открыл на каждого счет. И теперь английская сторона искала тех людей, кому они должны выплатить проценты. И, о чудо, эту валюту сестры действительно получали какое-то время и тратили в торгсинах. Покупали, в основном, еду, но и на одежду тоже оставалось. Однако, страх за семью остался у каждой из сестёр на всю жизнь — моя прабабушка, будучи уже в преклонном возрасте рассказала дочери и внучке историю семьи как она есть».

Нину Саконскую с детства хорошо знала Лидия Либединская, с ней дружила с бакинских времен ее мать поэтесса-футуристка Татьяна Вечорка. В Баку в начале 20-х годов Саконская подружилась с дочерью Вячеслава Иванова — Лидией, обе они занимались музыкой. Там она встретилась с Алексеем Крученых. В своих альбомах, где он хранил всевозможные автографы, есть особый альбом Саконской с множеством писем, стихами декадентского склада. Их названия поражают: «Смерть», «Морг», «Мертвячки» и т. д. Между Саконской и Крученых был роман, который то прерывался, то начинался вновь. В 1928 году она кокетливо написала ему: «Буду твоей вечной невестой». Муж — Соколовский, от которого был сын Саша, — очень быстро исчез из ее жизни. Вот как рассказывала о ней Либединская: «Фамилия ее была Грушман. Это была довольно обеспеченная семья. Саконская посылала свои фотографии в Париж на конкурс красоты и даже получила приз. В Москве жили рядом: мы на Воротниковском, а они — в Колобовском. У нее, кстати, была какая-то детская повесть о скрипачах, где был описан домик, прямо напротив ее дома, там, где церковь. Она поддерживала близкие отношения с композиторами. Когда мы у них бывали, там всегда был композитор Листов, там он играл “В парке Чаир” и “Тачанку”. На ее застольях все было очень элегантно сделано, какие-то тортинки, было очень красиво».

Антонина поступила в Московскую консерваторию; мечтала стать пианисткой, но тяга к поэзии победила. Музыка не покидала её всю жизнь. С 1922 по 1929-й год она преподавала пение во 2-й Московской музыкальной школе. Сумела найти нужные слова, чтобы рассказать ребятам о Чайковском. Чёрные молчаливые значки на нотных линейках превращались в её воображении в ласточек на телеграфных проводах. Музыка звучала «дождиком в окошко — стук, стук, стук! Травкой у порожка — шух, шух, шух!» И той песенкой, что поёт девочка берёзке: «Спасибо каждой ветке за то, что здесь растёт!» И жужжанием волчка. И серебряным рожком месяца, в который хочется подудеть мальчику, живущему близ метро... Даже некоторые стихи написаны ею с мыслью о том, что их можно будет спеть: «Песенка самых счастливых», «Песенка о метро», «Октябрьская песенка».

Раннее творчество Саконской почти неизвестно, хотя публиковалась она с 1912 года, входила в Бакинский Цех поэтов, подавала серьезные надежды. В книге знаменитого футуриста Алексея Крученых «Сдвигология русского стиха: Трактат обижальный и поучальный», вышедшей в 1923 году, одна из глав называется «От импрессионизма к сдвиговому образу. Образы сердца, по стихам Н. Саконской». Её строки из «Дневника» (1933) — как попытка автопортрета:

В синих глазах — созвездий миры,

В слабых руках — цветные шары…

Но создательницей нового поэтического языка она не стала — после рождения сына Нина Павловна начала писать детские стихи и в этом жанре нашла свое призвание. В 1927 году опубликовала книгу для детей «Книжка эта про четыре цвета», которая много раз переиздавалась. По ней многие малыши учились разбираться в названиях и различать цвета. Затем вышли и другие сборники стихов и песенок: «Про палочку, про мячиньку, про всякую всячинку» (1928), «Малыши» (1928), «Ягодки», «В город с огорода» (1929), «Звездоловы», «Скорей Скореич», «Как ножницы путешествовали» (1930), «Али и Аруська», «Песня о дирижабле», (1931); «Куклы и книги» (1932), «Мамин мост» (1933), «Записки матери» (1934), «Поющее дерево» (1937), «Младший брат» (1939), «Катя у медвежат» (1943), «Сине-море» (1940), «Ягодка по ягодке» (1949)... «Песенка о метро» датирована 1936-м годом. Саконская любила читать эти стихи ребятам и радовалась, когда они повторяли хором: «На метро! На мет-ро!» Стихи были положены на музыку композитором Половинкиным и стали настоящей песенкой. «Песенка о метро» попала в антологию «Русская советская поэзия» 1948 г. Вера Инбер писала, что в этом стихотворении живёт «летучая, но устойчивая душа песни, отчасти напоминающая эфирные масла, без которых духи не духи… и песня не песня, а приросшие к бумаге стихи».

В 1938 году Саконская едва не стала жертвой политического доноса. Она написала повесть «Поющее дерево» (1937) о юных музыкантах-скрипачах, которых любит и лелеет страна. Эта повесть «была названа «пасквилем на советских детей» — Гр. Петров, «Клеветническая книга», «Вечерняя Москва» от 21 мая 1938 г.). Однако за товарища по цеху вступились К. Чуковский, С. Маршак, Л. Кассиль, А. Барто, С. Михалков, написавшие протестующее письмо в «Литгазету».

Саконская нашла себя в поэзии и прозе для маленьких читателей. Она хотела, чтобы поэзия воспитывала в детях не только интерес к событиям глобально-государственным, а и другой «род внимания»: «К матери, к товарищу и даже просто незнакомому человеку; к их горю или успеху, неудаче или радости», то есть сочувствие, сострадание. За эти, подозрительные в те годы, взгляды подверглась критике в газете «Известия» (31 января 1941 г.).

В войну Саконская была в эвакуации в Елабуге, на Каме, где выживала, давая уроки музыки и близко сдружилась с Мариной Цветаевой. Лидия Либединская вспоминала: «Она была последней из эвакуированных (кроме Мура), кто видел Цветаеву вечером накануне самоубийства. Цветаева была у нее накануне. В закутке елабужской комнаты Саконской висело бакинское сюзане, которое она привезла с собой. Вышитое на сатине — тогда это модно было, надо было как-то стены прикрывать. Это сюзане было большое, как ковер. Саконская рассказывала, что Цветаевой оно очень нравилось. Оно спускалось со стенки и накрывало пружинный матрац, а рядом стояла настольная лампа, которую Саконская тоже привезла с собой из Москвы. Цветаева любила садиться в свете лампы на фоне сюзане. Саконская так и запомнила ее в предпоследний вечер. И еще она сказала, что отговаривала ее уезжать. А на следующий день Цветаева покончила с собой». Саконские, мать и сын — Александр (Леля) Соколовский, провожали гроб с телом Цветаевой на кладбище. После смерти Цветаевой сын Саконской пытался покончить с собой и был спасен матерью из петли. Ему было 15 лет, когда началась Великая Отечественная война. В маленьком городке Елабуге он начал работать: сначала в колхозе трактористом, потом токарем на механической фабрике. В январе 1943 года он ушел в армию. Служил в пехоте, в танковых частях, а потом, уже до конца войны, был сотрудником военной газеты. Там-то, в газете, и стали печататься его рассказы, очерки и стихи. После войны учился в Литературном институте имени Горького.

В 1942 году Саконская написала стихи о войне «Память и верность». После войны — стихи «Судьба барабанщика» (1947); навеянные образом А. Гайдара, и проникнутые романтическим настроением поэмы. «Светлое имя» (1949) описывает вдохновляющий пример подвига. В 1950 году вышла поэма «Плащ партизана» о французских борцах за мир.

Лучшие стихи Н. Саконской — своеобразная хроника детского сада. Выполняя «социальный заказ», она отдала дань лицемерию эпохи. В её строчках: «Сколько ручьёв по овражкам журчит, сколько о Сталине песен звучит, самых весёлых, самых красивых, самых счастливых песен звучит» — в изданиях после 1956 года вместо «Сталин» читаем «родина». Так поправляли многие стихи, то по воле, то без ведома автора. «Сталина» заменяли также «Лениным». Выпускали строфы, чтобы сохранить целое. Н. Саконской к тому времени уже не было в живых; думать, что она на такое исправление не согласилась бы, оснований нет.

Какие строки у Н. Саконской самые известные и красивые? Трудно сказать. Стихи про Машу, потерявшую пальчик, Самуил Яковлевич Маршак назвал замечательными. И ведь верно: замечательные стихи! Машин пальчик так и не ответил на вопрос: «Как живёшь?» Но ясно, что жилось ему в тёплой варежке совсем не плохо. Все пальчики, все девочки и мальчики в стихах Н. Саконской живут так хорошо, как могут жить только дети. У них столько же весёлых забав, сколько лучей у солнышка. А когда все волчки ложатся на бок, когда лопается последний мыльный пузырь и кончается лесная прогулка, детям пора спать. Как жаль! В это самое время на небе «водятся звёзды». О том, как решали ребята, из чего сделаны звёзды, интересно говорится в рассказе «Звездоловы». В нём маленькие читатели познакомятся сразу с Сергеем, Гришей, Лизой, Сеней, Наталкой, Стёпой и Фросенькой и узнают, как Наталка пожалела упавшую звезду.

Саконская писала о тех, кого встретила, разглядела и полюбила. И её тоже разглядели и полюбили дети. Владимир Приходько: «Те, кто знал Н. Саконскую, говорят, что была она немножко серьёзная, немножко озорная. Немножко взрослая, немножко ребёнок. И всегда очень-очень добрая. Наверно, такими и бывают настоящие поэты». Елена Благинина вспоминала: «Маленькая, хрупкая, чуть сутуловатая, с каким-то робким голосом, она вызывала во мне приязнь и уважение, которое я лелеяла потом всю жизнь». Всего у неё вышло более пятидесяти книг. Из последних изданных можно вспомнить сборнички «Звёздная дорожка» (1966) и «Здравствуй, пальчик! Как живёшь?» (1972). Умерла писательница в Москве 7 июля 1951 года от болезни сердца. Её уже давно нет с нами. Но её лучшие стихи живут и продолжают радовать.

Сын поэтессы Александр Александрович Соколовский (1925—1979) тоже стал детским писателем. Совместно с ним она написала повесть о заботливом отношении к детям в СССР «Добро пожаловать!» (опубликована в 1952, посмертно). Его первая самостоятельная книжка «Новичок» (1955) была посвящена жизни советских школьников. Были и другие: «Первый особого назначения», «Дом на улице Овражной», «Сокровище Волчьего лога», «Всегда на посту», «Таежная речка Акшинка», «Городок за рекой», «Храбрая Катя» и др. В 1981 г. вышла книга Александра Соколовского «В Колобовском переулке». Автор дал книге следующий подзаголовок — «Рассказ о своем детстве» и поведал о фактах своей жизни с 3-х до 15 лет. О детстве, маме, встречах с Гайдаром, К. Чуковским... Очень интересные воспоминания.

Из книги воспоминаний Александра Соколовского «В Колобовском переулке». Глава первая «Моя мама — поэтесса»:

«…Уже много лет прошло с той поры, когда мы с отцом и мамой жили в небольшой приволжской деревеньке Барнога, неподалеку от городка Калягина. Каждое лето меня отвозили туда, предварительно остригая наголо. Там мы с мамой, а то и с ее сестрой, которую я звал попросту Валей, оставались до осенних дождей. У отца почти всегда была неотложная работа. Он только отвозил нас в деревню, а сам тотчас же уезжал в Москву. Но иногда он оставался с нами на месяц, приурочив свой отпуск к нашей летней поездке…

Однажды мама, собираясь в дорогу, сунула в пачку книг, которые отец аккуратно связал в стопу, томик Пушкина. Книга была издана еще до революции и изобиловала неведомыми теперь буквами вроде «и» с точкой, твердыми знаками в конце слов, фитами, ятями... Бумага была тоньше папиросной. Все стихотворения, сказки, поэмы, драматические произведения уместились в этом однотомнике. Короткими летними вечерами отец зажигал над столом керосиновую лампу. Мама устраивалась в единственном кресле, невесть каким образом попавшем к нашим хозяевам, раскрывала однотомник Пушкина... И тогда начиналось самое восхитительное из всего, что запомнилось мне в те далекие годы: мама читала стихи. Голос у нее был певучий, не очень громкий. За месяц мы уже перечитали многое из этого томика. Сказки «О царе Салтане», о «Золотой рыбке», «О попе и его работнике Балде» я знал уже наизусть, но мог слушать их сколько угодно, хоть по сто раз кряду. После сказок читали поэмы. Не все в них мне было понятно. Но меня завораживала необычайная музыка стихов. А мама всякий раз, прерывая чтение, говорила с загадочным видом, обращаясь не то ко мне, не то к отцу: «Вот погоди. Мы еще не дошли до «Медного всадника»...» И я с нетерпением ждал, когда мы доберемся до этого всадника. И вот, наконец, этот день наступил. Как-то раз в обычные часы мама раскрыла Пушкина и торжествующе произнесла:

— А теперь, Лёленька, слушай внимательно.

И поплыли надо мною стихи:

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн,

И вдаль глядел. Пред ним широко

Река неслася; бедный челн

По ней стремился одиноко...

Предо мною в колеблющемся пламени керосиновой лампы возникали диковинные картины. Я видел и Неву, всю в золотистых бликах, и «бедный челн», и избы — «там и сям», похожие на дом, с высокими, по моему тогдашнему понятию, потолками, в котором мы жили в Барноге... Мне еще не доводилось бывать на площади, где, склонив задумчивую голову, высился бронзовый Пушкин. Мне не верилось, что тот, кто сочинил все эти стихотворения, сказки, поэмы, некогда жил на свете. Ел, пил, спал, как все обыкновенные люди. Представлялось, что все это было сочинено многими людьми сразу: от каждого понемножку, самое лучшее, что было на памяти у людей... А потом это собрали воедино, в одну книжку, сверху на ней написали «Пушкин».

Особенно поразила меня последняя часть поэмы. А именно то место, где обезумевшему от горя главному герою поэмы Евгению почудилось, что Петр, император, которому он в беспамятстве погрозил кулаком, внезапно сорвался со своего постамента и пустился вскачь по площади следом за оскорбителем:

...И он по площади пустой

Бежит и слышит за собой —

Как будто грома грохотанье —

Тяжело-звонкое скаканье

По потрясенной мостовой...

Мама и сама волновалась, когда читала эти строки. Отец задумчиво сидел рядом. Вдруг позади нас раздался горестный вздох. Я оглянулся. Опершись о дверной косяк, стояла тетя Настя и утирала глаза головным платком...

Мама начала писать детские стихи, когда мне не исполнилось и года. До этой поры она сочиняла стихи для взрослых, лирику. И я лишь много позже понял, что именно мое рождение толкнуло Нину Саконскую — таким псевдонимом мама подписывала свои книжки — к сочинению стихов и прозы для детей...

Мама родилась в городе Красноярске. Но когда ей было года полтора, родители повезли ее на юг, в город Баку. Там она начала учиться в гимназии. Там у нее появилось немало подруг. С одной из них, Ниной Саконской, мама больше всего подружилась. Нина была больной девочкой. И, едва дотянув до третьего класса, умерла от чахотки. На маму смерть эта произвела неизгладимое впечатление. А когда она начала лет в четырнадцать сочинять стихи, решила, что, если будет печататься, возьмет фамилию погибшей подруги как свой псевдоним. И вот после моего рождения мамины стихи увидели свет.

Отец часто уезжал в длительные командировки, и маме приходилось повсюду таскать меня за собой. Наша хорошая знакомая, поэтесса Елена Александровна Благинина называла меня «мамин хвост»: у мамы незадолго перед тем вышла небольшая книжица, называвшаяся «Мамин мост». Часто мы выходили из дома и шли пешком до бульвара. Там тогда ходило много трамваев. И на двух из них можно было добраться до Литературного фонда, где находилась столовая, к которой мама была прикреплена: в то время действовала карточная система, о которой нынешние дети знают лишь понаслышке.

...Вдоль бульвара мы ехали до остановки «Площадь Пушкина», а там шли пешком. Можно было бы проехать еще одну остановку, до «Камерного театра», но маме непременно хотелось выйти на площади Пушкина, чтобы пройти мимо любимого поэта. А я с любопытством наблюдал жизнь моих сверстников на бульваре. Уж очень много любопытного творилось. Ребята чуть поменьше или постарше меня мчались по асфальтовым дорожкам на самодельных самокатах. У некоторых были покупные трехколесные велосипеды. Эти невероятно важничали и взирали на самокатчиков свысока. Хотя по всему было видно — завидовали им. Я уже знал, как делаются самокаты. Бралась обыкновенная струганая доска. К ней на обычном оконном шпингалете приделывался руль — еще одна доска, к которой прибивалась поперечная планка. А внизу, под доскою, ставились два шариковых подшипника. На этом немыслимо грохочущем приспособлении мальчишки умудрялись мчаться с такой быстротой, что у тех, кто смотрел на них, дух захватывало.

Однако мама спешила в столовую. А мне ну вовсе не хотелось есть. Я бы без конца следил, как детвора носится на грохочущих самокатах, и обошелся бы без столовой. Со вздохом я покидал дорожки Тверского бульвара. Рядом с Камерным театром высился серый трехэтажный особняк, где родился Герцен. Он так и назывался: Дом Герцена. Там-то и размещался Литературный фонд. А в подвальном помещении, куда вела лесенка всего в несколько ступенек, находилась столовая. За чугунной оградой Дома Герцена росли начинавшие уже покрываться свежей, еще не пропыленной листвою деревца. Ребята, жившие в пристройках возле особняка, почему-то называли их «каштанами». Так и я буду их называть.

На скамеечке под каштанами я увидел нашего знакомого, Алексея Крученых. Он не решался кричать и делал маме призывные знаки. А она по своей близорукости их не замечала. Я же был обижен на Крученых: он занял самую удобную скамеечку под каштаном: с нее легко можно взобраться на дерево, где уже наливались соком колючие, словно зеленые ежики, шишечки. Алексей Елисеевич сидел под каштаном не один. Рядом с ним на краешке скамьи примостился еще один человек: у него было задумчивое лицо, в котором мне виделось что-то лошадиное. Особенно его нижняя часть, с вытянутыми губами. Я отлично видел знаки, которые делал Крученых моей маме. Однако прикинулся, будто ничего не замечаю. Даже отвернулся.

Наконец мы вошли в низенькие двери Дома Герцена. Одна лестница вела наверх. Она была парадная, мраморная, огороженная красивыми перилами. Сверху доносилось щелканье счетов, смех, шелестение каких-то бумаг и дробный стрекот пишущей машинки. Другая лестница шла в подвал, над нею тускло светилась лампочка — там находилась столовая. По крутым ступеням мы спустились вниз и очутились в просторном зале с довольно низким потолком. За многочисленными столиками люди звякали ножами и вилками. Внезапно под невысокими сводами прозвучал резкий голос, звавший маму по имени:

— Сюда, сюда, Нина Павловна!

Нас звал, махая длинными руками, вылезающими из рукавов, долговязый носатый человек с короткой щеточкой усов.

— К нам, милости прошу!

Лицо моей мамы зарделось от смущения. Крепко держа меня за руку, она поспешила на голос. За столиком, где сидел носатый, освобождалось сразу три места.

— Лелик! — мама обернулась ко мне. — Познакомься... Это — доктор Айболит!..

Я рассмеялся. Новый знакомый перегнулся через стол, протягивая мне большую ладонь.

— Познакомимся, молодой человек. Но скажу тебе по секрету, что я не только доктор Айболит. Но еще и грозный умывальник Мойдодыр!.. — Он смешно насупил густые брови. — И я вижу, что руки у тебя не очень-то чистые.

Я покраснел, не зная, что мне делать, смущаться или смеяться: мне было стыдно моих грязных рук, но и очень веселым показалось мне созвучие — «мой до дыр». Мама же тотчас схватила меня за руку и потащила к умывальнику. Когда мы возвратились к нашему столику, длинноногого веселого носатого человека уж и след простыл. Дожидаясь, когда официантка Шурочка принесет обед, мама возбужденно объясняла мне, что высокий — тоже детский поэт. Только живет он в Ленинграде. Настоящая его фамилия Корнейчук. А вымышленное имя и фамилия у него — Корней Чуковский.

Не знаю даже чем, но мне сразу же, с первой секунды, понравился этот человек с озорными, веселыми глазами. Может быть, тем, что он придумывал для своих книжек такие забавные названия. А возможно еще и тем, что говорил со мною без противного сюсюканья, как со взрослым. То, что он куда-то исчез, меня до крайности огорчило. Я и прежде не особенно хотел есть, а тут у меня и вовсе пропал аппетит. От супа я отказался. Поковырял вилкой в котлете со странным названием «деволяй». Мне не терпелось поскорее броситься на улицу. Я считал, что добрый этот великан сейчас сидит на знакомой мне скамеечке, но может в любую минуту уйти. Машинально я принялся пить компот. Но и его отпил только глоток и стал проситься на улицу.

— Ну как же это можно? — Мама всплеснула руками. — С таким питанием ты скоро совсем сойдешь на нет... Вот увидишь, станешь как мальчик с пальчик.

А я только вздыхал. Небось Чуковский не стал бы пичкать меня такими разговорами. Наконец мама разрешила мне выйти из-за стола. Я опрометью кинулся в садик Дома Герцена. Увы, Чуковского нигде не было. На скамье рядом с Алексеем Елисеевичем Крученых сидел огромного роста мужчина в светло-сером костюме, жилетке и галстуке-бабочке. Кепка с большим козырьком лежала у него на колене. Во рту он перекатывал с одной стороны на другую папиросу. Нижняя губа у него была оттопырена, а темные брови сурово сдвинуты.

Мне приспичило взобраться на дерево, под которым сидели эти люди. Может быть, сверху я увижу, куда пошел Чуковский. С неприязнью я глядел на Крученых, надеясь, что он освободит скамеечку. Я бочком приблизился к сидящим под каштаном. Вежливо поздоровался с Крученых, сделав вид, что только сейчас увидел его. Причем долговязый взглянул на меня изучающе и внимательно. Я же поспешно схоронился за древесный ствол и там начал примериваться, как бы мне ухватиться за нижние ветви, чтобы вскарабкаться вверх. Наконец я углядел ветку, которая показалась мне подходящей. Подпрыгнув, я ухватился за нее и, словно обезьяна, перебираясь с одной ветки на другую, очутился на самой верхушке каштана.

Отсюда открывался такой великолепный вид, что я тотчас же позабыл и о Корнее Ивановиче и обо всем на свете. Сверху было все очень хорошо видно: и люди, идущие по тротуару, и пробегающий с пронзительным звоном трамвай, и извозчики, восседающие на облучках своих колясок с вожжами в руках... А если взглянуть чуть дальше, то становились видны дорожки Тверского бульвара, первые свежие листочки на кленах, еще не покрытые пылью и грязью... Ах, как же хорошо весною в Москве!..

Внезапно внизу я заметил какое-то движение. Я взглянул на двери Дома Герцена и увидел маму, взволнованную моим исчезновением. Заметив меня на дереве, она стала грозить мне маленьким своим кулачком:

— Слезай сейчас же, негодник! Немедленно — вниз! А не то я даже не знаю, что с тобой сделаю!..

Внезапно мамины окрики прекратились. По своей близорукости она только сейчас заметила сидящих под каштаном людей. Я торопливо полез вниз. А мама с виноватым видом стала здороваться:

— Здравствуйте, Владимир Владимирович... Здравствуйте, Борис Леонидович...

Уже успев соскочить с дерева, я шепотом спросил у Крученых:

— Кто это?

Он наклонился ко мне и ответил тоже шепотом:

— Разве ты не знаешь?! Вон тот, высокий, Маяковский! А пониже — Пастернак.

Имя поэта Маяковского было мне очень хорошо известно. Оно часто произносилось у нас дома, и, кроме того, мама читала мне его книжки: «Кем быть?», «Что ни страница, то слон, то львица», «История Власа, лентяя и лоботряса»... О Борисе Пастернаке мне тогда еще не приходилось слышать. Он ведь сочинял взрослые стихи»...

Источники

https://kid-book-museum.livejournal.com/928346.html

Рассказ Либединской о Нине Саконской

Стихи Н. Саконской:

Где мой пальчик?

Маша варежку надела.

— Ой, куда я пальчик дела?

Нету пальчика, пропал,

В свой домишко не попал!

Маша варежку сняла.

— Поглядите-ка, нашла!

Ищешь, ищешь — и найдёшь,

Здравствуй, пальчик!

Как живёшь?

Снежный ком

Сто одёжек,

Сто застёжек,

Он похож

На снежный ком.

В двери он

Пролезть не может,

Разве только что

Бочком.

Сто одёжек,

Сто застёжек,

И всего лишь

Две руки.

Он раздеться

Сам не может.

ЭЙ, ребята,

Помоги!

Раздевали,

Разували,

Бились целых

Два часа.

Рты широко разевали

На такие чудеса.

Тёплый шарф

Поверх ушанки!

Две фуфайки!

Три платка!

Запрягать придется санки:

Ведь поклажа нелегка!

Сняли шарф и рукавички,

Сняли шубу с башлыком,

Расстегнули все петлички —

Смотрим:

Мальчик — тоньше спички.

И растаял снежный ком!

Колобок

Развели огонёк,

Испекли колобок.

Вот на лопатке

Круглый да сладкий,

Горяч — как огонь, —

Руками не тронь!

Про четыре цвета

Красной да сочной

Выросла рябина.

Мама свою дочку

В праздник нарядила:

Красная косынка,

Красные сапожки,

Стала на рябинку

Девочка похожа.

Жёлтый подсолнух

Строен и высок

Вот какой весёлый

Маленький сынок!

Жёлтые ботинки,

Жёлтый поясок, —

Маленький сыночек

Жёлтый, как цветок.

На лесной полянке

Травка зеленела

И меньшую дочку

Мама приодела:

В зелёной косынке,

В зелёных сапожках, —

Стала на былинку,

Девочка похожа.

Вырос возле нивы

Синий василёк.

Вот какой красивый

Маленький сынок!

Синяя сорочка,

Синий поясок, —

Станет мой сыночек,

Синим, как цветок.

Вот пошли однажды

Утром на бульвар

И купили каждому

На ниточке шар.

Запорхали стайкой

Легкою, цветной...

Ну-ка угадай-ка:

У кого — какой?

Вдруг весенний ветер

Налетел с горы.

Он подкрался к детям

И унес шары.

Улетели стайкой

Легкою, цветной...

Ну-ка, угадай-ка:

От кого — какой?

Разговор о маме

От чистого сердца,

Простыми словами

Давайте, друзья,

Потолкуем о маме.

Мы любим её,

Как хорошего друга,

За то, что у нас

С нею всё сообща,

За то, что, когда

Нам приходится туго,

Мы можем всплакнуть

У родного плеча.

Мы любим её и за то,

Что порою

Становятся строже

В морщинках глаза.

Но стоит с повинной

Прийти головою —

Исчезнут морщинки,

Умчится гроза.

За то, что всегда

Без утайки и прямо

Мы можем доверить

Ей сердце своё.

И просто за то,

Что она — наша мама,

Мы крепко и нежно

Любим её.

Моя мама

Однажды я сказал друзьям:

На свете много добрых мам,

Но не найти, pyчаюсь я,

Такую маму, как моя!

Она купила для меня

На колесиках коня,

Саблю, краски и альбом...

Только разве дело в том?

Я и так её люблю,

Маму, мамочку мою!

Мы с мамой

В новом сером доме,

На верху на самом,

Где звезда в окошко

Светит, как маяк, —

В этом новом доме

Я живу и мама,

Ласковая, смелая,

Весёлая моя.

Кто её обгонит

На коньках и лыжах?

Кто умеет легче

Плавать и грести?

Кто скорей отыщет

Самый рыжий рыжик?

Лучше этой мамы

В мире не найти!

А вчера в газете

На второй странице

Поместили мамину

Приветственную речь.

Как же мне такою

Мамой не гордиться!

Как же мне такую

Маму не беречь!

Мы с моею мамой

Обе в первой смене.

Мама на заводе —

Мастер у станка.

Я хожу учиться —

И на перемене

Я во всех затеях

Первая рука.

Мне в апреле десять.

Мама старше втрое;

У неё морщинка

Меж бровей легла.

Если провинишься,

Мама хмурит брови.

Если отличишься,

Мама весела...

Раннею весною

По лесной опушке

Вот с такою мамой

Хорошо идти!

Ландыши кивают,

Квакают лягушки,

Ручеёк прохладный

Вьётся на пути.

Он журчит невнятно

Про весёлых дочек,

Про любимых дочек

И любимых мам.

И бежит всё дальше

И как будто хочет

Рассказать об этом

Всем своим друзьям.

Весна-вёснушка

Пришла весна-вёснушка,

Весёлая гостьюшка;

Водяная, ветреная,

Травяная, солнечная...

Дождиком в окошко —

Стук, стук, стук.

Травкой у порожка —

Шух, шух, шух!..

Ручейком в канавушках —

Жур, жур, жур!..

Стали дни погожие,

Вот и мы, знать, дожили

До весны, до вёснушки,

До весёлой гостьюшки...

Вернулся зяблик

Ты плыви, кораблик,

Речкой-ручейком,

К нам вернулся зяблик

Нынче вечерком.

Рядышком с вороной

Сонною присел.

На ветле зеленой

В первый раз он пел.

Пел, вовсю трезвоня,

Что пришла весна.

А ворона-соня

Каркнула со сна.

* * *

На заре на розовой

Землю подморозило,

Лужицу хорошую

Сверху запорошило.

Лужицу студёную

Корочкой задёрнуло,

Посыпало снежком —

Белым порошком.

Под ногою хрустнуло:

Хруп, хруп.

Тропинка

Ты куда бежишь, тропинка,

Берегом реки?

Над тобой, моя тропинка,

Веют ветерки.

Путешественница-туча

Над тобой плывёт.

Из-за речки лес дремучий

По грибы зовёт.

Поманила в путь далёкий

С самого утра

Столбовой большой дороги

Младшая сестра.

Резвых белок посулила,

Певчих снегирей...

Об одном лишь позабыла:

Я тебя хитрей!

Нелегко меня, тропинка,

Будет провести:

Знаю каждую былинку

На твоём пути.

Если рощу за опушкой

Влево обогнёшь,

Там по самую макушку

Колосится рожь.

Ну, а если у пригорка

Вправо завернём,

По дороге два ведёрка

Ягод наберём.

Заведёшь меня некстати

В дальний-дальний бор,

А в бору — мой друг-приятель,

Старый Мухомор.

Зазовёшь с собой в болотце,

Скажешь: «Ротозей!» —

У меня и там найдётся

Тысяча друзей.

Ни одной-то я тропинки

В мире не боюсь,

Все тропинки без запинки

Знаю наизусть!

А случится, заплутаю —

Ну и пусть...

В лесу

Мы пошли по ягоды в дальний лес.

Видимо-невидимо там чудес!

Мы видали рыжего муравья,

Повстречали белочку у ручья.

Отыскали беленький мы грибок,

Положили бережно в кузовок.

Ну, а спелой ягоды и не счесть!

Как домой воротимся, станем есть.

Мы в лесу гуляли бы до утра,

Да уж вечер близится — спать пора.

Берёзка

Я встала рано-рано —

И в рощу налегке.

Там ждут меня берёзки,

Укрывшись в холодке.

Они растут все вместе,

Их целая семья,

А самая меньшая —

Ровесница моя.

Мне скоро будет девять,

И ей девятый год;

Ей только алой ленты

В косе недостаёт.

Я подошла поближе,

Стала и стою.

Дай-ка я ей песню

Новую спою:

«Спасибо каждой ветке

За то, что здесь растёт!

Спасибо каждой птице

За то, что здесь поёт!

И галке косолапой,

Хоть я над ней смеюсь,

И даже злой крапиве,

Хоть я её боюсь...

Они — мои соседи,

Они — моя родня.

И всем им вот такое

Спасибо от меня!»

Стоит не шелохнётся

Берёзкина семья.

Понравилась, как видно,

Песенка моя.

Притихла и меньшая,

Да как тряхнёт косой!

И вот я вся умыта

Прохладною росой.

Земляника

У пней, погляди-ка,

Растет земляника.

Под каждой корягой

По тысяче ягод:

Которые — спелы,

Которые — белы,

Которые — сладки,

Которые — гадки.

Ягодка по ягодке

Собирала я в лесу

Ягоду малину.

Я домой не донесу

Полную корзину.

Ягодка по ягодке,

Ягодка по ягодке...

Дело. подвигается,

Ягод убавляется.

Солнце греет горячо,

Далека дорога.

Не отведать ли ещё

Ягодок немного?

Ягодка по ягодке,

Ягодка по ягодке...

Тают, как снежинки,

Ягоды в корзинке.

Закатилось солнышко,

Показалось донышко.

А на донышке видна

Только ягода одна.

Не идти же с ней домой?

Съем её — и с плеч долой!

Погляди: подсолнушки...

Погляди: подсолнушки

Греются на солнышке.

Шляпки круглы, как блины!

Ноги этакой длины!

Одуванчик

Растет стебелёк,

Лёгким шариком пушок.

Паф! Паф! — во весь дух

Полетит с него пух.

Воробей

У амбара на телегу

Навалило горы снегу.

Прискакала воробьиха,

Распустила хвостик лихо,

Оступилась на снегу,

Провалилась на бегу.

Рассердилась и молчит —

Хохолок один торчит.

Народ-следопыт

Всё знать, испытать и изведать

На запах, на вкус и на вид:

Такой мы народ — непоседа!

Такой мы народ — следопыт!

И что бы с тобой ни случилось

На трудном, опасном пути:

Гроза ль над тобой разразилась,

Дороги ль в песках не найти, —

Мужайся! Товарищи руку

Протянут в решительный час.

Всегда и везде друг за друга —

Таков уж обычай у нас!

Шагать по звериному следу,

Взрывать непокорный гранит:

Такой мы народ — непоседа!

Такой мы народ — следопыт!

И что бы с тобой ни случилось

На трудном, опасном пути:

О камни ли лодка разбилась,

Буран ли в дороге настиг, —

Мужайся! Товарищи руку

Протянут в решительный час.

Всегда и везде друг за друга —

Таков уж обычай у нас!

Звёздная дорожка

Близ метро, в посёлке Сокол,

В доме я живу высоком.

Мне из нашего окошка

Видно звёздную дорожку,

А на цыпочки привстать —

Можно радугу достать.

Утром солнце только встанет,

Раньше всех ко мне заглянет.

Гром на огненном коне

Скачет к первому ко мне,

И висит рогатый месяц,

Как на ниточке, в окне.

Подудеть бы хоть разок

В тот серебряный рожок!..

Прощанье

Клёкот журавлиный,

Осень на носу...

Сколько паутины

Заплелось в лесу!

Сколько там знакомых

Оставляю я —

Птиц и насекомых,

Разного зверья!

Вот под этим дубом

Я поймал ежа.

Ёж недолго думал —

Взял да убежал.

Вон на той осине

Пел, бывало, дрозд.

Сколько там осиных

Попадалось гнёзд!

Что ж вы заскучали,

Тёмные леса?

Что ж вы замолчали,

Птичьи голоса?

Улетайте, птицы,

От метелей-вьюг!

Мне пора учиться,

Вам пора на юг.

Липовой аллейкой

По саду пройду.

Сломанная лейка

Брошена в саду.

К шалашу пригнулся

Полинялый флаг,

На ветру качнулся

Продранный гамак.

Горбится крапива

На своём посту.

Я кричу: «Счастливо!» —

Каждому кусту.

И сказал мне ветер,

И шепнул шалаш,

И гамак ответил:

«Ты теперь не наш!

Попрощаться с нами

Времечко пришло,

Уж не за горами

Первое число.

Ты уедешь в город,

В школу, в новый класс,

Ты теперь не скоро

Повидаешь нас.

Горе невелико,

Слёз не проливай,

А придётся — лихом

Нас не поминай».

Мы любим нашу школу

Мы любим нашу школу —

Просторный, светлый дом,

Где много дней весёлых

Мы вместе проведём.

Какой смолистый запах

У наших новых парт!

Мы ищем юг и запад,

Стоим у новых карт.

Обёрнуты тетрадки,

Как снег — воротнички.

Мы знаем все порядки,

Хотя и новички.

А в новеньких пеналах

Гремят карандаши;

Им тоже дел немало:

Черти, рисуй, пиши.

Таблица умноженья,

Письмо, диктант и счёт...

Вожатым — уваженье,

Учителю — почёт.

Кто хитрей?

Мне сказал однажды дед:

— Ты смотри не лазь в буфет!

Там, на самой верхней полке,

Поселились злые волки.

Только дедушка уснул,

Я скорей подставил стул,

Приоткрыл немножко дверцу,

Отодвинул банку с перцем,

Переставил всю посуду —

Я волков искал повсюду…

Поутру проснулся дед,

Не спеша полез в буфет.

Думал к чаю взять ирисок,

А ирисок — нет как нет.

Обыскал он всё до щелки,

Заглянул и вверх и вниз...

Я сказал: — Наверно, волки

Утащили твой ирис.

Про Наталку

Ровно девять, ровно девять,

Ровно девять на часах!

Что мне делать, что мне делать?

Ведь урок уж начался!

Очень жалко, очень жалко,

Что Наталка — опоздалка!

На часах на наших стрелка

Ходит задом наперёд!

В механизм попала белка

И орешки там грызёт!

Очень жалко, очень жалко,

Что Наталка — завиралка!

Где тетрадки, где перчатки,

Мячик, ручка, карандаш?

Всё в ужасном беспорядке,

Невозможный ералаш!

Очень жалко, очень жалко,

Что Наталка — растерялка!

Я совсем, совсем забыла,

Что сегодня драмкружок!

Я уроков не учила,

Позабыла про урок!

Очень жалко, очень жалко,

Что Наталка — забывалка!

У меня без промокашки

По грамматике тетрадь,

На страницу, как букашки,

Кляксы вышли погулять.

Очень жалко, очень жалко,

Что Наталка — замаралка!

Я сейчас закину мячик

Дальше всех и выше всех!

Я сейчас решу задачу

Лучше всех и чище всех!

Очень жалко, очень жалко,

Что Наталка — задавалка!

Осенним вечером

Вечер длится долго-долго,

Сад за окнами во мгле,

Дождик тоненькой иголкой

Вышивает на стекле.

Мы в кружок уселись тесно

Как бы время скоротать?

Так сидеть не интересно —

Будем тоже вышивать.

Мы передник вышьем кукле

И кармашек для платка.

А ковёр и маме туфли

Подождем еще пока.

Хватит всем лоскутьев пестрых —

Полотняных, шерстяных.

Есть серебряный напёрсток,

Но один на шестерых.

Дождь простою серой ниткой

Вышивает свой узор,

А у нас в моточках нитки

Всех цветов, как на подбор.

Точки, точки, запятые

Дождь выводит на окне,

А у нас гляди какие

Незабудки голубые

И ромашки золотые

Расцвели на полотне!

Яркой лампою висячей

Яркий сад наш освещен,

Будто мы весной на даче —

Нам и осень нипочем.

Подружки

Накрылись две подружки

Резиновым плащом,

Две пары быстрых ножек

Мелькают под дождём.

Под мокрым капюшоном

Видны издалека

Четыре синих глаза —

Четыре василька.

Две пёстрые косынки

На русых волосах.

Лукавые смешинки

В прищуренных глазах.

Уже вода стекает

За ворот в три ручья

Подружкам не хватает

Короткого плаща.

А им и горя мало,

Промокнут: ну и что ж?

У них такая дружба —

Водой не разольешь!

Сине море

Мы сегодня провожали

Комсомольца-моряка.

Мы в вагоне с ним прощались

До последнего звонка.

Он уехал к синю морю,

На далёкий тёплый юг,

Мой братишка,

Мой товарищ,

Настоящий старший друг.

Широко ты, сине море,

Ветерок береговой!

Как серебряные стрелы,

Чайки вьются над кормой.

И выходят утром рано

На рыбалку рыбаки,

И плывут к ним прямо в сети

Головастые бычки.

Я, и бабушка, и мама

Вспоминали все втроём:

Кто — о внуке,

Кто — о сыне,

Кто — о брате о своём...

И однажды зимним утром,

В непогоду и метель,

Прилетела весть от брата

Из-за тридевять земель.

На конверте две печати

По обеим сторонам.

Мама, чуточку волнуясь,

Вслух письмо читала нам.

— «Дорогие, как живёте?

Посылаю вам привет.

Я недавно тут снимался.

Узнаёте или нет?»

Мы рассматривали долго

Удалого моряка.

Бабка вытерла слезинку

Самым кончиком платка.

Я глядел на бескозырку,

Любовался на бушлат:

Не простые — золотые

Якоря на нём горят.

В тот же день

В большом конверте

Я ответ ему послал.

Я в конверт вложил картинку —

Сам её нарисовал.

На картинке

В синем море

Выплывает на простор

Боевой

Краснознамённый

Бронированный линкор.

Над кормою — флаг военный,

Восемь пушек на бортах.

Восемь храбрых командиров

На своих стоят местах.

А ещё нарисовал я

Капитана корабля

И под ним во всю страницу

Подписался:

«ЭТО — Я»

Письмо

Милая мама!

Живу хорошо.

Сколько я ракушек

В море нашёл!

Сколько товарищей

Здесь у меня!

Песню какую

Мы пели на днях!

Мама, а в море

Вода солона;

Мама, а в море

Волна зелена.

Ступишь на дно —

Под ногами песок.

Вот бы тебе

Окунуться разок!

Слева от лагеря

Сливовый сад.

Ночью над лагерем

Звёзды висят.

Здешние сливы

Наших вкусней,

Здешние звёзды

Наших ясней.

Мама, а солнце

Какое в Крыму!

Тёплая курточка

Здесь ни к чему.

Был твой Алёшка

Белый, как снег,

Стал твой Алёшка

Чёрный, как негр.

Вырос, приеду —

Меня не узнать;

Бегаю — ветру

Меня не догнать!

Мама, ты новости

Мне напиши:

Вишни в колхозном

Саду хороши?

Греча, наверно,

Уже отцвела?

Ну, а скворечня

За домом цела?

Мама, пришли

Поскорее ответ!

Сын твой Алёша,

Двенадцати лет.

Песенка самых счастливых

Это не рыбки ныряют в пруду —

Это ребята играют в саду,

В самом весёлом,

В самом красивом,

В самом счастливом

Детском саду.

Сколько у солнышка ярких лучей,

Столько у нас и забав, и затей, —

Самых весёлых,

Самых красивых,

Самых счастливых

Забав и затей.

Сколько песчинок в морской глубине,

Столько и нас подрастает в стране,

В самой веселой,

В самой красивой,

В самой счастливой

Нашей стране!

Сколько ручьев по овражку журчит,

Столько о Родине песен звучит,

Самых весёлых,

Самых красивых,

Самых счастливых

Песен звучит.

Зимний праздник

Ясный день, замечательный воздух!

Забирайте коньки — и на лёд!

Встретим так новогодний наш отдых,

Чтоб потом вспоминать целый год.

На санях хорошо, на коньках хорошо,

И с горы хорошо прокатится!

Но сейчас веселей, в десять раз веселей

Возле елки играть и кружиться!

Серпантина бумажные стружки,

Извиваясь, над нами шуршат,

Из мешка доставая игрушки,

Дед Мороз поздравляет ребят.

Ватный снег на иголках не тает,

Как сосульки, блестят леденцы.

Огоньков разноцветная стая,

Голосов молодых бубенцы.

Песенка о метро

Есть такое чудо,

О нём твердят повсюду.

Придумано не худо,

Устроено хитро:

Плывёт и не качается,

Течёт и не кончается.

Где такое чудо?

На метро!

Есть такие двери,

Особенные двери,

Разиню и тетерю

Не пустят на порог:

Поезд отправляется —

Сами закрываются.

Где такие двери?

На метро!

Есть такие залы,

Гранитные кварталы,

Подземные вокзалы

Блестят как серебро.

С просторными перронами,

Узорными колоннами.

Где такие залы?

На метро!

Есть такие люди,

Настойчивые люди.

Они сказали: «Будет

сдана работа в срок!»

Проходщики, бетонщики,

Забойщики, кессонщики...

Где такие люди?

На метро!

Мастер

Раскрыта книга наугад,

А день такой унылый,

Что самому себе не рад

И всё вокруг не мило.

Стекает жёлобом вода

И лист осенний точит.

Как человеку быть, когда

Он ничего не хочет?

И тут, наверно мне назло,

Некстати гостя принесло.

Вошёл, заговорил баском,

Как будто издавна знаком,

И оказался столяром.

Потёртый серый пиджачок,

Бородки русый косячок...

На улице такого встреть —

Ну просто не на что смотреть!

С досадой отвернулся я.

А он, не глядя на меня,

Сложил пожитки на полу,

Приладил доску, взял пилу —

И ну отхватывать бруски!

А от распиленной доски

Запахло лесом и сосной,

Нагретой солнцем тишиной...

Украдкой я следил за ним.

Как ладит с делом он своим!

Возьмёт пилу — она поёт,

Взмахнёт фуганком — он живёт.

И стружки пенятся рекой

Под мускулистою рукой.

Вот это мастер был какой!

И он наполнил скучный дом

Своим уменьем и трудом;

И мне хотелось так уметь,

И было весело смотреть,

Как новый, крепкий табурет

При мне рождается на свет.

И тут, по правде вам сказать,

Исчезла лень и скука.

Я развернул свою тетрадь

И карандаш взял в руку.

И стала мысль моя тверда

И твёрд и ровен почерк.

Как счастлив человек, когда

Он знает, может, хочет.

Мыльце, мыльце

Мыльце, мыльце —

Лучше мылься!

Щетка, щетка —

Чисти вот как!

Мыло круглое,

Щетка длинная,

Длинная, длинная

Бородка щетинная.

На стол накрыто —

Ешь с аппетитом!

Хлеба кусок,

Из ложки — глоток,

На язычок —

Да в горлышко!

Шарик

На ниточке шарик —

Круглый фонарик.

Нитку книзу —

Шарик на Лизу.

Нитку вбок —

Шар в потолок!

Волчок

Мой волчок на тонкой ножке,

С деревянной головой.

Покрутил его немножко —

Оказалось, он живой!

Он и пляшет, и поёт,

И гудит, как самолёт,

Он бежит бегом,

Он жужжит жуком.

Покружился мой волчок,

Завалился на бочок,

Лёг на коврик —

И молчок.

Недотрога

Тонкая соломинка,

Мыльная вода.

Вышел мой пузырик

Прямо хоть куда!

Я его от ветра

Заслонил рукой —

Пусть живёт подольше,

Радужный такой.

Сколько я старался,

Как его берёг!..

Но влетел в окошко

Летний ветерок

И задул пузырик,

Словно огонёк...

В жизни я не видел

Больших недотрог!

Федорины помидорины

Купила Федора

Шесть помидоров.

Клала пяток

Варить в кипяток.

Очков не надела,

Шестой проглядела,

И попал помидор

На помойку во двор.

Выползло солнце из тучи,

Торчит над сорною кучей.

Увидел петух помидорину.

Тут петуха раззадорило.

Находкою он не побрезговал, —

Раскрошил посреди двора вдребезги...

Спешил двором

Маляр с ведром!

Пришел со старьём

«Старьё берём»,

Полотер с длинною щеткой,

Гражданин с козлиной бородкой

И Федора об эту пору

Вышла позвать полотера

И ради важного дела

Даже очки надела.

Маляр спешил домой,

Помидор швырнул долой,

Поскользнулся с ведром и...

бряк!

А за ним кувырком подряд:

«Старьё берём»

Со своим старьем,

Полотер со щеткой,

Гражданин с бородкой.

Гражданин рукою махнул

И с Федоры очки смахнул...

Тут все зашумели, заспорили:

Кто очки раскокал Федорины?..

Кабы солнце сидело за тучей,

Не торчало б над сорною кучей,

Не видал бы петух помидорины.

Петуха бы она не раззадорила.

Кабы Петька находкой побрезговал,

Не крошил помидорину вдребезги,

А маляр, когда шел домой,

Не швырнул помидор долой.

Не упал бы маляр с ведром,

Не толкнул бы «старьё берём»,

А тот — полотера со щеткой,

А тот — гражданина с бородкой,

Гражданин бы рукой не взмахнул

И с Федоры очков не смахнул.

А пока обсуждали да спорили,

Петух доклевал помидорину,

Подобрал хохолок

И побрел в холодок.

Лесной бал

В лесу на опушке, стрекозы — подружки

Знакомых позвали на бал.

Кузнечик на скрипке на слух без ошибки,

Старинные вальсы играл.

Лето пришло, всё расцвело,

Распевают поля и луга!

До, ми, фа. До, ми, соль.

До, ми, ля!

Букашка с былинкой танцует в обнимку

Осу подхватил мотылёк.

Поёт им комарик, и синий фонарик

Зажёг им вдали светлячок.

Лето пришло, всё расцвело,

Распевают поля и луга!

До, ми, фа. До, ми, соль.

До, ми, ля!

Страницы

вторник, 22 июня 2021 г.