Николай Браун: «Мой стих останется в живых, когда меня в живых не будет...»

 

Таким и останусь — влюблённым в слово,

На слух и на ощупь его берущим.

Таким и увидят меня, живого,

Те, кто припомнят потом, в грядущем... 

28 ноября исполнилось 125 лет Николаю Леопольдовичу Брауну (1900—1975) — русскому советскому поэту, писателю, переводчику. Вот что написал один из исследователей его творчества Герман Филиппов в своей вступительной статье к сборнику избранных стихотворений Николая Брауна «К вершине века»: «Личная судьба Николая Брауна непосредственно связана с полувековой жизнью нашей поэзии. Он видел Блока, слышал его голос в Большом драматическом театре Петрограда апрельским вечером 1921 года. Будучи студентом педагогического института, вместе с Заболоцким создавал машинописный журнал «Мысль». Выносил тело Есенина хмурым декабрьским утром из гостиницы «Англетер». Беседовал с Маяковским на выставке «Двадцать лет работы». Долгие годы дружил с А. Прокофьевым и П. Антокольским. Разные воздействия сказались в его творчестве. Но если сейчас мы прочитаем Брауна заново — не в строгой хронологической последовательности, а по книгам, которые он сам составлял, станет ясно: творческая судьба его индивидуальна. В ней по-своему отразилась наша эпоха, или, как сказал сам поэт, «жизни бег неудержимый...»

Николай Браун родился 28 ноября 1900 года в селе Парахино Белёвского уезда Тульской губернии (ныне Арсеньевский район Тульской области). По одним источникам, он появился на свет 16 (по новому стилю 28) ноября 1900 года, по другим — 2 (по новому стилю 15) января 1902 года. Верной оказалась первая версия. Род Браунов идет из австрийской Богемии (ныне Чехия), откуда во второй половине XIX в. переселился в Россию дед будущего поэта, капельмейстер Викентий Христофор Браун. Николай Браун-младший: «Насколько мне известно, первым в России в ХIХ веке появился композитор и капельмейстер Христофор Браун, он работал с большими оркестрами — в Вене и в Праге. Приехал, купил землю в Орловской губернии, женился на русской. Отец мой родился уже в России. По его словам, под Прагой были деревни Браунов. Какая-то дальняя родня была где-то в католической местности Германии, в Чехословакии, в Австрии. Вот, пожалуй, и всё, что мне удалось выяснить у Николая Леопольдовича, который на вопросы отвечал крайне неохотно. Однако я помню его эпиграмму:

Я не нуждался в изобилии

И в ливнях века не линял,

Судьбою данной мне фамилии

На псевдонимы не менял»!

Отец, Леопольд Викентьевич Браун (умер в 1938), дворянин, католик, немец, владелец с 1900 года купленного имения в селе Парахино, деревнях Кандауровские выселки и Земляково Белёвского уезда совместно с супругой (умерла в 1937), православной. Отдельно от них проживала сестра отца Матильда Викентьевна. Браун родился в обрусевшей семье, где был высок интерес к русской культуре. Отец Леопольд Викентьевич был сельским учителем, подтянутый, строгий, чуть горделивый, типичное лицо интеллигента-демократа начала века. Мать, Ефросинья Ивановна, отличалась острой впечатлительностью, была одарённым музыкантом, играла на пианино, любила стихи, прививала сыну любовь к русским поэтам и писателям. Нелегко ей было воспитывать детей: по тем временам их было не так уж много — четверо, и все мальчишки (старший — Владимир, за ним — Николай, Корней, Анатолий).

Брауны жили не в самом Парахино, от этого довольно обширного села невдалеке расположились Головановские дворики, насчитывающие всего пятнадцать дворов. Там, за выгоном, в низком бревенчатом доме, окруженном тихим березовым лесом, и прошли первые годы будущего поэта. Не без влияния родителей первым поэтом, покорившим мальчика, стал Некрасов, затем увлекли Никитин, Суриков, и постепенно открылись глубины поэзии Лермонтова, Пушкина. Рано пробудилась в нем и музыкальная восприимчивость — до конца жизни Николая Брауна в его лирике будет отзываться тембр тульских гармоней, пастушеской жалейки, услышанных в детстве, а одним их первых его стихотворных опытов стал романс, который любили потом распевать в семье. В 1915-м году Николай Браун уже жил в Орле и обучался в гимназии, но на каникулы всегда приезжал домой, так что белевская земля сохранилась у него в памяти как единая родина.

Конопляники. Клевер. Полынь.

Край, что с детства вошел в мое слово,

Ты меня не забудь, не отринь,

Не суди меня слишком сурово.

Столько лет от тебя я вдали,

От твоей первородной теплыни!..

Мне бы горсточку тульской земли,

Мне бы веточку тульской полыни

Сам Николай Браун так писал об этом: «Тульская и орловская земля воспитали во мне глубокое чувство поэтического. Это были тургеневские, лесковские, фетовские, бунинские места. На этой земле я с детских лет вслушивался в полновесное, красочное народное слово, слушал народные песни, частушки («страдания»), сказки, видел трудную жизнь дореволюционной деревни с её горестями и радостями». Описание природы окрестностей села Парахина, когда-то многолюдного, с храмом и погостом посередине — у Тургенева в «Бежином луге». С самого раннего детства полюбил он картины родных живописных мест, все эти чудесные откровения природы; язык ее лесов и полей звучал его молодому слуху и рождал мечтания, о которых потом поэт скажет в своих стихах:

Я рос в глуши, где русская природа.

С младенчества я знал ее язык,

Простой и мудрый, как язык народа,

Что сердцем чист и разумом велик.

 

Мне был как голос матери родимой

Ее равнин, ее лесов простор.

Мне каждый знак, почти неуловимый,

Понятен был, как с другом разговор.

 

...Я рос в глуши... Природа мне открыла

Все тайники великой красоты.

Прекрасному она меня учила

И мужеству суровой простоты.

Может быть, с детства писавший стихи, Николай Браун так и остался бы провинциальным поэтом, если бы не переломное время в истории России, если бы не революция. Переломным оно стало и в судьбе самого Николая Брауна. Впечатления от расширяющегося с годами мира вызывали желание обойти землю, познать жизнь населяющих ее людей, узнать жизнь городов и обо всем рассказать на своем поэтическом языке. Окончив Орловскую гимназию, Николай, уже помышлявший о литературной карьере, вместе со своей семьёй в 1919 году из Орла переезжает в Петроград, в колыбель революции. Позднее сын поэта рассказывал: «В 19-м году, когда Деникин стал отступать к Югу, у Николая Леопольдовича был выбор: либо взять в руки оружие и идти с Деникиным, либо как неизбежное принять перемены в стране. Дедушка с бабушкой Леопольд Викентьевич и Ефросинья Ивановна (они оба были православными, как и мой отец) раздали близким людям имущество и вместе с детьми подались в Питер, где мой двоюродный дед профессор Павел Викентьевич Браун до революции владел домом на Шамшеве, 17… Дед скончался в 19-м году, вскоре после приезда Николая Леопольдовича. В том же году дом был реквизирован. И Брауны поселились в Новой Деревне, в коттедже, который они арендовали у петербуржца Ланге, по адресу Приморская набережная, 103, теперь это Приморское шоссе».

Из своих зеленых просторов Николай Браун вошел в большую жизнь революционного Ленинграда. Легендарный город, где прошли годы учения и возмужания, был неисчерпаемо богат всевозможными впечатлениями, особенно литературными. Город классической русской поэзии, ошеломлявший богатством культуры прошлого, вздымал новые волны революционной поэзии. Здесь Николай Браун познакомился впервые с поэтами и писателями. С годами эти встречи приобретали самое жизненное значение, способствовали рождению поэтического слова во всем его раскрытии. Там сразу попал в гущу литературных страстей, творческих школ, полемик. Много позже поэт выразит с самой краткой точностью то основное, что уже в юности овладело им, напитало его стихи, дало ему мужество в трудные годы, было основой его нравственного здоровья:

Не суета, не мелкое стяжанье

Житейских благ должны вести тебя:

Большой любовью землю полюбя,

Не может грудь дышать на полдыханья.

 

Отдай движенью весь широкий шаг,

Отдай любви все сердце, не жалея,

Но, полной болью за людей болея,

И ненависти полный дай размах.

 

В Петрограде его ждала трудная школа жизни. Приходилось работать грузчиком, санитаром «Скорой помощи», пожарным, агентом управления по постройке железной дороги, делопроизводителем при газете «Красный путь». В драматическом театре он попробовал себя как актёр, сыграл почти 20 ролей в театре при знаменитой «Вилле Родэ и мог бы продолжить свою артистическую карьеру, но, к счастью, поэтическая тяга оказалась сильнее. Посещал в 1919 — 21 гг. занятия в Цехе поэтов, которым руководил Николай Гумилёв, вёл конспекты его лекций, считая себя его учеником, многократно встречался с Н. Клюевым в его «избе» на улице Герцена (ныне Б. Морская), бывал на есенинских вечерах. Слушал выступления А. Блока в 1920—21. Одновременно работал в студенческих трудовых артелях, в редакциях «Красной газеты» и журнала «Звезда». В 1921 поступил на литературное отделение в Педагогический институт им. А. И. Герцена, одновременно учился в Институте истории искусств. Стал активным деятелем литературного объединения педагогического института «Мастерская слова» (наряду с М. Комиссаровой, Н. Вагнером, Г. Сорокиным и др.) и одним из создателей студенческого машинописного журнала «Мысль», где в № 1 рядом расположились стихи его и Н. Заболоцкого (1922).

Особо в биографии Брауна стоит выделить 7 августа 1922 года. В тот день поэт выступал на поэтическом вечере, приуроченном к годовщине памяти Блока. На этом вечере выступление Брауна привлекло особенное внимание. Свои вопросы задала и Мария Комиссарова, которая училась в том же пединституте, но на курс старше. Он ответил коротко и предложил: «Подойдите ко мне после выступления». Она подошла. Тогда Браун еще не знал, что она пишет стихи. Так началось знакомство двух молодых людей, которое вскоре переросло в бурный роман. Но обвенчались они лишь в 1928, через четыре года в церкви Иоанна Предтечи на Каменном острове. Мария Комиссарова стала его спутницей до конца дней.

Николай Браун-младший: «Отец мой — поэт Николай Леопольдович Браун — из старинного германского рода, обрусевшего, но фамилию сохранившего. Мама — поэт, переводчик Мария Ивановна Комиссарова, чей предок из русских костромских крестьян спас императора Александра II от пули при покушении в Летнем саду 4 апреля 1866 года. Оба они родились в 1900 году, став ровесниками двадцатого века. Я же появился на свет в 1938-ом, застал и начало войны, и эвакуацию, и все, что сопутствовало и полагалось этой эпохе. А когда стал заниматься литературой, то, представлялся, как Николай Браун-младший, чтобы читатели могли отличать от отца, Николая Леопольдовича. Дом у нас был хлебосольный, многолюдный. Всегда много гостей, писателей, поэтов. Говорили о поэзии, искусстве, рассказывали забавные истории, но не политические анекдоты. Пели народные песни, песни на стихи Есенина. Имена Гумилева, Есенина, Клюева в нашей семье звучали не случайно. Это были поэты, о которых рассказывали с душевным волнением, иногда шепотом, но всегда с любовью, с величайшим пиететом.

Николай Леопольдович в 1919—1920-х годах конспектировал лекции Николая Гумилева, посещая его Цех поэтов, был в студенческие годы дружен с другим Николаем — Заболоцким, выпускал вместе с ним машинописный журнал. А из старших поэтов-учителей был хорошо знаком с Николаем Алексеевичем Клюевым, которого посещал многократно. Чудом сохранился, уцелев в блокаду и при обысках, автограф стихотворения Клюева «Богатырка» и двухтомник его «Песнослова», подаренные автором семье Брауна. На первом томе дарственная надпись: «Николаю Брауну — мое благословение на жизнь песенную. Дано в Благовещенье. 1926 г. Н. Клюев». Марии Комиссаровой на Троицу поэт подарил складень, а название ее первой книги, вышедшей в начале зимы 1928-го, — «Первопуток» — подсказал также Николай Алексеевич».

Ещё в институте близким приятелем Брауна стал Николай Заболоцкий. Какое-то время они даже вместе выпускали машинописный журнал. Потом молодого поэта сильно поддержал Алексей Толстой. Это он в 1924 году порекомендовал журналу «Звезда» его стихотворение «Россия». Кстати, с подачи Толстого «Звезда» не только напечатала Брауна, но и взяла его к себе на работу. Но ближе всего правнуку военного капельмейстера были поэты есенинского круга. Браун лично хорошо знал Есенина. С ним его познакомил Клюев. Николай Николаевич Браун, сын Николая Леопольдовича Брауна: «С Сергеем Есениным отца познакомил Клюев. Встречи Брауна с Есениным не могли быть частыми — они жили в разных городах, Сергей Александрович преимущественно в Москве, и в Петрограде-Ленинграде бывал наездами. Об их близком знакомстве говорит тот факт, что Сергей Александрович подарил отцу автографы двух своих стихотворений: «Снова пьют здесь, дерутся и плачут» и «Мне осталась одна забава: пальцы в рот — и веселый свист!». Они каким-то чудом уцелели во время блокады, не пропали при обысках, и сейчас хранятся в моем архиве». Судьбе оказалось угодно, чтобы Браун и Борис Лавренёв первыми из писателей увидели Есенина мёртвым.

Надо сказать, что в семье Браунов никогда не верили в самоубийство Есенина. Сын поэта говорил: «Мой отец — Браун Николай Леопольдович рассказал следующее: смертельная рана, глубоко уходящая, была у Есенина под правым глазом, под бровью, пробита, как будто ударили сдвоенной железной палкой, а вероятнее всего — рукояткой револьвера типа наган с ушком, оставившим две характерные вмятины на лбу, очевидные на «неофициальной» посмертной маске. Я спросил отца о круглой ране над правым: не был ли Есенин застрелен? Ответ отца: «Он был умучен». Переносье было пробито на уровне бровей, и левый глаз запал. Никакой странгуляционной борозды на шее не было… Отец в 1919—20 годах работал санитаром и знал, что говорит — ему приходилось видеть удавленников с характерными посиневшими лицами, а лицо Есенина было бледным».

В 1923 году Браун вошел в инициативную группу при журнале «Красный студент», где и состоялась первая публикация его стихов «Моя песня повенчана с Севером...» (№ 2—3). Известность молодому поэту принесло стихотворение «Россия», напечатанное в одном из первых номеров журнала «Звезда». Оно заканчивалось так: «Больше родины нет. Есть Россия в свистящем снегу, что в просторы Вселенной рванулась пылающей льдиной». Как считали критики, в стихах молодого поэта тогда превалировал в основном звук. Он зажигательно кричал, но не чувствовал зрительный ряд. Браун декларировал: «Я жажду действия. Я жажду из камня искры высекать, безмолвье в слово облекать». Позже почерк Брауна разительно поменялся. Исчезла плакатность. Не случайно Виссарион Саянов, когда прочитал его третий сборник «Вылазка в будущее», заметил, что поэт сумел найти себя и в области философской лирики.

В 1924 году Браун вступил в Союз поэтов, был членом его правления. Вот резолюция при приеме Брауна в Союз поэтов в 1924: «Н. Браун еще не знает пределов своего голоса. Он весь увлечён его порывом. Но в этом порыве он честен до конца. Отношение к слову взыскательное, несомненный вкус, яркая динамика строфы. Всё это даёт право принять его в Союз поэтов» (Дневники П. Лукницкого из его архива). Его членский билет подписан М. Горьким. Входил в правление Всероссийского союза писателей. Во второй половине 1920-х годов входил в творческое объединение ленинградских писателей «Содружество» (вместе с Б. Лавренёвым, М. Комиссаровой, В. Рождественским, Н. Вагнером, Б. Четвериковым и др.). Он верил в силу дружбы. Членов ленинградской литературной группы «Содружество» поэт готов был записать чуть ли не в братья. «Мы затянуты братски опояской одной», — утверждал Браун в своих стихах. Это братство возникло из общности биографий. «И чем-то судьбы наши были схожи — ведь грелись мы у одного костра». Это потом выяснилось, что в «Содружество» попало очень много людей, которых власть уже успела сломать и даже испоганить.

В 1926 вышел первый сборник его стихов «Мир и мастер», на который по-доброму отозвался Николай Асеев. В книгах «Мир и мастер», «Новый круг» (1928) тема преобразования косного мира творческим созиданием реализовалась в экспериментальном ключе при торжестве романтического пафоса. Первый период юношеского устремления поэта ознаменован стихами, порожденными поисками нового, рождавшими ту сложность, которая была характерна для многих стихотворцев того времени. Это было естественно, потому что так хотелось выразить самые лучшие чувства самыми лучшими словами. Но это давалось нелегко. На первое место являлась риторика, но эта риторика, путавшая вещи и человека, была только испытанием в борьбе за подлинную реалистическую поэзию. Ранняя лирика Брауна написана под влиянием Б. Пастернака, О. Мандельштама и Н. Тихонова. Собственный «брауновский» стиль характеризовал позднее Вс. Рождественский: «…перед нами поэт ясно выраженного “звукового” типа ― как бывают поэты изобразительного, “зрительного” склада. В основе его дарования жило некое мелодическое начало…». По выражению самого Брауна, «риторический вымах», декларативное начало торжествовали в его стихах 1920-х. Здесь зори сплетаются в узел, костяные звезды обозначаются в небе; у солнц ощущается «невесомая поступь», поэт чувствует «запах молоточный» и «тесный хор кустов и площадей». «Над слухом человеческим, над площадью земли плывут мои словесные, плывут мои певучие, цветные корабли» («Корабли». 1926).

В 1929 Николай окончил литературный факультет Педагогического института в Ленинграде. Работал учителем и сотрудничал в различных ленинградских журналах... После появления первой книги творческая активность его усиливается. С 1930 года состоит в группе «Ленинград», вместе с В. Саяновым, А. Прокофьевым, А. Гитовичем, Б. Лихаревым. Группа была склонна к поэтической агитации в массах. Выступления Брауна отличались мастерством в исполнении стихов со сцены. Вот как говорит об этом писатель В. Соколов: «Читал их Николай Леопольдович в манере Владимира Яхонтова ― легко, изящно, одет был изысканно: серый костюм, жилет, белая рубашка с галстуком» (см.: Филиппов Г.В. Николай Браун: Жизнь и поэзия). Необычной была способность Б. имитировать чтение стихов разных авторов неотличимо от них, что поначалу удивляло. Годы спустя это умение станет именоваться в узком кругу «брауновской устной фонотекой (БУФ)», хранящей память об ушедших друзьях-поэтах. В 1930-м в Ленинграде спорит с В. Маяковским на его выставке «20 лет работы», доказывая, что надуманность его языка чужда речи народа и воспринята не будет. В Москве часто встречается с продолжателем есенинских традиций, поэтом-самородком П. Васильевым.

В составе литературной бригады в 1929 году он побывал на Украине. Николай Браун знакомится с украинскими поэтами; эта тесная дружба заставляет его воскликнуть:

Украина!

Моей России кровная сестра!

Не так ли наши судьбы воедино

Сошлись, как песни наши у костра

Чтоб навсегда и голоса и руки

В один порыв сливались и росли...

Чтоб мы перекликались и в разлуке

И чтоб слова такие мы нашли,

Где б, не теряя мужества и красок,

Мы сохранили в песне до конца

Любовь и гнев великого Тараса,

На подвиг подымавшие сердца!

С середины 1930-х становится прекрасным переводчиком с украинского и белорусского, затем — с литовского языка. Был инициатором издания антологии украинских поэтов в русском переводе, где он стал одним из редакторов и переводчиков. Участие в переводах под его редакцией принимает Б. Пастернак, они в регулярной переписке. В середине 1930-х по приглашению грузинских поэтов посещает Кавказ.

Постоянно выступал на литературных дискуссиях, стал членом оргкомитета Союза советских писателей, делегатом его I съезда, где выступил с докладом (1934). Творчество Брауна претерпело заметную эволюцию. В стихах 1920-х (книги «Мир и мастер», «Новый круг», 1928) тема преодоления изначальной косности мира усилием творческого созидания реализовывалась в модернистском ключе при торжестве романтического пафоса. Чувствуются разные влияния — от Н. Тихонова до О. Мандельштама; от Б. Пастернака до раннего Н. Заболоцкого. Образную ткань стихов формирует рациональный экспрессионизм. В сборнике «Действие словом» (1932) доминирует традиция Маяковского, органически Брауном не усвоенная. Стихотворная публицистика на политическую «злобу дня» («Речь к безработным Германии», «Краткая история Красной Армии» и т. п.) свидетельствовала: «социальному заказу» Браун чужд. Это подтвердила и его поэма о Баварской республике «Мюнхен» (1933), где он расширил свои поэтические возможности.

Позже он напишет поэму «Молодость», где уверенным, широко изобразительным поэтическим словом расскажет о том большом мире искусства, который раскрывался перед ним, ставя перед выбором: остаться поэтом риторических волнений или стать поэтом, который хочет познать и воспеть правду своего революционного, зовущего вперед, бесстрашного и великого века. Но именно с середины 1930-х Браун, по его выражению, «выходит к большой игре». В книгах «Поединок» (1935), «Звенья» (1937), «Открытые песни» (1940) обнаруживается тяга к философскому размышлению, к постижению органической целостности мира («Тютчев», «Гриф», «Лермонтов», «Осенний лист упал на колею…»). В лирике любовной здесь сполна раскрылось и песенное дарование поэта («В глубине ночного сада…», «Вот уж сколько дней больших, погожих…», «Ты уйдешь. Будет северный май…»). Браун напряженно работает и до 1941 года успевает выпустить 12 книг.

В августе 1940 года над Брауном нависла угроза ареста. Сначала им заинтересовались сотрудники 6-го отделения милиции на канале Грибоедова. Вкрадчивые следователи поначалу интересовались исключительно отношением поэта к литераторам из есенинского круга. Но потом ему прямо было предложено стать осведомителем. Сын поэта рассказывал: «На пятом или седьмом ночном допросе Браун заявил: «Я не буду отвечать!» Следователь: «Ну что ж, тогда будем сидеть молчать, не спать». — «Для меня как для поэта по ночам не спать — дело привычное». Следователь приходит в ярость. «Вы что дурака валяете! У вас родственники за границей. Вы же с ними состоите в переписке». — «Какие родственники! Какая переписка!» — «У нас их письма». — «Так дайте почитать!» — «Не полагается, это следственный материал». — «В таком случае, откуда же я знаю, что у меня родственники за границей?» У следователя сдали нервы — кричит: «Вы у нас в расстрельных списках!» Отец прекрасно понимал, что может быть дальше — арест, следствие. А потом он будет считаться без вести пропавшим — как его друзья поэты Николай Олейников, Борис Корнилов, которые жили в одном доме с ним, на Канале Грибоедова, 9». Кончилось всё тем, что, как рассказывал сын поэта, Браун «написал очень серьёзное заявление и отвёз его в Смольный, и в Смольном нашёлся кто-то, кто (он не знал кто) эти ночные допросы прекратил. Браун писал, что все обвинения абсолютно безосновательны, что он подвергается шантажу. «Либо вы меня защитите, либо я буду жаловаться в Москву…» Письмо в Москву он уже подготовил. В черновиках отца я нашёл и опубликовал в сборнике «На невских берегах» стихотворение, датированное 29 августа 1940 года:

Когда к тебе стучится неудача,

А счастье дом обходит стороной,

Не становись подобен тем, кто, плача

Или ропща, клянёт удел земной.

Останься твёрд, не жди к себе участья,

Готовься с честью путь земной свершить.

Пусть даже в мире нет дороже счастья,

Чем это счастье — жить.

Главное, что я хотел бы выделить в этом стихотворении — понятие чести. Чести отец не изменял никогда».

Николай Браун, мужая с годами, писал превосходные стихотворения, постоянно помня о верности слову, расширял свою тематику, создавал лирику, в которой бьются тревога и любовь, ожидание и песенная радость. Его живые творческие ориентиры этого времени — Блок и Тихонов. Кроме того, в его стихах идет перекличка с Заболоцким, Саяновым, Прокофьевым. Ну а связь с поэтами-классиками: Пушкиным, Лермонтовым, Некрасовым, Тютчевым — никогда и не прерывалась… И очень рано определяется главная тема поэта, тема России, ее истории, природы, культуры, ее судьбы. Поэзия Брауна — это «поэзия активного отношения к жизни», глубокой мысли, сильных и искренних чувств, высокой культуры языка и стиха, выработанной многолетним творческим опытом и доведенной в лучших его стихотворениях до той степени благородной простоты, которая и является качеством истинного искусства. Но он не знал еще, что скоро Родина потребует от него доказательств его верности, его мужества, потребует, чтобы его стихи служили священному делу защиты отчизны от вражеского нашествия. Ему, который так любил родные края, приходится писать:

Россия! Холодные дали,

Под снегом родные поля,

Какой неизбывной печалью

Исполнилась нынче земля!

Когда началась Великая Отечественная война, поэт, чтобы уберечь семью, поспешил отправить жену с маленьким сыном в эвакуацию на Урал, в Пермскую область. Сам ушёл на фронт, служил во флоте. Вскоре в качестве военного корреспондента попал в Севастополь. Позже Брауна перебросили в Таллин. Ожесточенные, кровопролитные бои в Эстонии, под Таллином. На его глазах была спешно организована эвакуация остатков Балтфлота в Кронштадт. Поэту довелось участвовать в трагическом и героическом переходе кораблей Балтийского флота из Таллина в Кронштадт 27-28 августа 1941 года, предположительно на «Кришьянисе Вальдемарасе». Он сел на один из последних транспортов, который попал под бомбёжку, да ещё напоролся на мины. Страшный поход по водам Финского залива, где кишат мины, непрерывно нападают самолеты и подводные пираты, где тонут корабли, главным образом те, что перевозят раненых и эвакуированных. Один за другим в один день на минах взрываются суда, на которых был Браун. В ледяной воде залива он плавает, не видя спасения, но его подбирают, и он приходит в себя в теплой каюте. Дважды считался погибшим, два корабля под ним пошли ко дну. В Ленинграде считали, что поэт утонул. Но он не только сам уцелел, но ещё и сумел вытащить из воды несколько человек, проявил исключительное мужество (см. его «Поэму похода» // Звезда. 1982. № 1). 

Был защитником полуострова Ханко. Вс. Вишневский писал о нем: «Николай Браун написал много стихов и песен, мужественно сражался, дважды тонул, не хотел умирать, боролся за жизнь, пришел в Ленинград, включился в новую работу и успешно продолжает ее» Часто выступал на кораблях и в госпиталях, в частях на передовой. Лётчик-ас И. Романенко в выступлении в ССП через десятилетия так вспоминал о нем: «Браун умел поднять дух людей. На ходу сочинял песни, куплеты. Обладал юмором высокого класса. Нам говорили: «Стреляйте, как лётчики, так, как стреляет своими стихами Браун». Народный артист И. Дмитриев на этом же вечере рассказывал: «Не удивляйтесь, если бы не было на Балтике Брауна, я не знаю, что бы мы, чтецы, делали. Мы открывали концерты и закрывали его стихами». Браун был редактором поэтического отдела матросской газеты «Полундра», автором гимна морской авиации. В годы блокады по городскому радио звучали более 40 песен на стихи Брауна В их числе «Балтийская походная», «Балтика родная», «Бескозырочка». Композитор Г. Свиридов, встретясь с Брауном, написал музыку к его стихотворению «Сине море» (1943).

Браун работал в газете «Красный Балтийский флот был военным корреспондентом в осажденном Ленинграде. Годы тяжелых испытаний, голод, холод блокадных зим, обстрелы, враг у ворот Ленинграда. Но, сопротивляясь изо всех сил, накапливая мощь, стоит, как заколдованный, непобедимый город Ленина. В осажденном городе он пишет по заданию Политуправления Балтфлота стихи, песни, лозунги. Совместно с поэтом Дмитрием Спасским написал либретто к опере Мариана Коваля «Севастопольцы». Опера с успехом шла в ряде театров нашей страны, в Перми и Новосибирске. Потрясённый всем увиденным в блокаду, Браун сочинил «Песню гнева», музыку к которой написал Б. Гольц. Дмитрий Шостакович, когда прослушал песню, воскликнул: «Какая мощь! Какой драматизм! Это же произведение вагнеровской силы!». Его стихи и песни звучали во имя победы и возвращения к любимой («День военным ветром дышит…», «Разрывы всю ночь грохотали…», «Приду. Не сдамся гибели...»). Здесь же посвящение «Марии Комиссаровой» (1941). Особого успеха Браун достиг в эти годы в жанре лирического монолога (цикл «Письма с войны»; стихи «Ярославна» — одно из лучших вольных переложений из «Слова о полку Игореве»). В 1943 вышла книга стихов и песен Брауна «Военная весна», а в 1945 ― две итоговые книги военных лет: «Мой светлый край» и «Морская слава», где тема родины укоренена в русской истории, в которой побеждают Петр Великий и адмирал Ушаков. Сюда вошли стихотворения, написанные за 1941-1945 годы. Николай Браун как один из его защитников верит в победу, в то радостное воскресение любимого города, которое наконец придет:

Залечит раны победитель-город

И пыль боев с могучих плеч стряхнет,

И площадей притихшие просторы

Опять поток веселья захлестнет.

 

Настанет день: отцы вернутся к детям,

И цветом яблонь зацветут сады.

Шуми, весна! Труби, походный ветер!

Плывите в море, ладожские льды! 

И он дождался того дня, когда, переживший страдание, потери, он увидел разгром врага, услышал тот грохот наступления, который обрушился на вражеские укрепления, сметая танки и батареи, громя фашистские полки...

Вставало солнце Ленинграда,

Огнем пронизывая мрак.

Среди других боевых наград на груди поэта засияла медаль «За оборону Ленинграда».

Браун писал про это:

Мы слиты из такого сплава,

Через такой прошли нагрев,

Что стала бронзой наша слава,

Навек в металле затвердев.

А потом приходит день великой всенародной Победы:

Ну, вот и все. Вот и не слышно грома.

Дай мне тебя обнять, моя земля!

Дай осмотреться. Я с тобой. Я дома.

Весенней дымкой теплятся поля.

Образцом мемориального искусства стали тексты Брауна для братских могил Серафимовского кладбища в Ленинграде (например: «Здесь мертвые спокойны за живых»). В 1942 году поэт был награждён орденом Красной звезды. В войну Браун потерял двух братьев — Анатолия и Владимира. Первый погиб при взятии Одессы. Второй упокоился на Новгородчине. Непросто сложилась и судьба третьего брата поэта — Корнея. Ему довелось пройти через плен. Войну Николай закончил капитаном КБФ, демобилизовался в 1945 году, с тех пор занимался творческой работой.

В послевоенные годы жизнь Брауна не отличалась яркими событиями. В 1946 году его жену — Марию Комиссарову главный советский идеолог Андрей Жданов упрекнул тогда в упадничестве, подверстав в постановлении ЦК ВКП(б) её имя к Ахматовой и Зощенко. Однако сразу после двадцатого съезда партии расстановка сил в писательском мире резко изменилась. Браун сначала возглавил бюро секции поэтов Ленинграда. Потом заведовал отделом поэзии журнала «Звезда», руководил при нем литературным объединением (там обретают поэтический голос А. Кушнер, В. Соснора, А. Городницкий и др.). Из руководимого им ЛИТО вышло немало поэтов, благодарно вспоминающих о нем, о «дарах общения» с ним, о его поддержке. Он ценил в людях индивидуальность и независимость, радовался новым одарённым авторам. Среди поэтов-предшественников Браун всегда выделял, после Тютчева и Лермонтова, Н. Гумилёва и своего «старшего земляка» И. Бунина. М. Волошина почитал как осуществившего право таланта на индивидуальный путь: «Почетней быть не книгой, а тетрадкой».

В. Казак писал: «С течением времени поэзия Брауна становится реалистической. <…> В большей части стихов Браун говорит о природе, подчас с патриотическим уклоном. Кроме того, у него много стихов, посвященных различным поэтам и писателям…». В стихах он создает своеобразные портреты современников: он посвящает стихи Александру Фадееву, Есенину, Смелякову, Марине Цветаевой, Корнилову, он пишет о космонавте, который спит, отдыхая в своем космическом корабле.

Однажды, в начале 1960-х, Браун, никому не сказав об этом, побывал на пепелище в родной усадьбе. Посещение орловско-тульского края всколыхнуло душу, создало импульс возвращения к истокам: «Мой край, узнал ли ты меня?» («В старой усадьбе», 1963). Начиная с книг «Живопись» (1963), «Я жгу костёр» (1966), «Гимн одержимым» (1967) стал складываться духовно обновлённый внутренний мир поэта, родственный Есенину и направленный не столько на волевое преобразование мира, сколько на постижение глубинных тайн бытия. Исключительным достижением этих лет стала книга «Вехи времени» (1971). Знаменательно даже название первого её раздела: «Родники». В ней память о детстве («Костер в ночном», «Жалейка», «Гармони тульские»), осознание кровной близости к родному краю, к его природе, к его языку («Я вскормлен русским языком…», «Говор мой…», «Русские фрески», «Жар-птица»). Его циклы стихов об орловско-тульском крае, по отзывам земляков-поэтов, «сочетают строгую классичность и напевность» («Дворянское гнездо», «Речка Снежедь»). Появляются посвящения: С. Есенину, И. Бунину, И. Тургеневу, В. Жуковскому. Облик возрождающейся Великой России предстает в новых тонах («На невских берегах», «Будущему ровеснику»).

Но военная тема не отпускает, как фантомная боль, продолжается работа над фронтовыми и блокадными сюжетами («Могилы неизвестных…», «Помолчим», «Ода блокадному хлебу», «Проруби на Неве»). Магистральная тема поэта, которая, варьируясь, проходит через разнообразные циклы его стихов, — это тема патриотизма во всем многообразии его проявлений. Поэтому такую большую роль в сборниках Брауна играют образы родной земли, ее народа, ее природы. А в эту большую тему органично входит мотив родных мест, где прошло детство поэта, где формировались его взгляды и убеждения, откуда взял начало чистый родник любви к литературе и поэзии.

В. Филиппов: «В послевоенное десятилетие героем лирики Брауна становится природа, а это не отвечало идеологической доктрине тех лет, когда поощрялись стихотворная политическая публицистика и эпические поэмы о возрождении страны. «Уйдя в тень», Браун заново родился в конце 1950-х. Со сборника «Живопись» (1963) (затем — «Я жгу костер», 1966; «Вехи времени», 1971) стал складываться новый мир поэта, родственный не Маяковскому, а Есенину, и направленный не на волевое преобразование мира, а на постижение глубинных тайн бытия. Знаменательно название первого раздела книги «Вехи времени» —«Родники». «Риторический вымах» сохранился в этих стихах, но он вместил в себя лирическую тонкость. Все увиденное и прочувствованное — шорох трав, трепет лунной выси, знобкая рассветная роса — заносится в открытую тетрадь, и мир кажется сказочной птицей, прилетевшей из детства и наконец-то пойманной поэтом («Среди природы я — как летописец...»)». Любя все живое, поэт готов отметить любой живой росток, потому что «в нем шевелится колос хлебный, в нем темной кроной дуб шумит». Браун отстаивал право на романтическое мировоззрение: «Душа романтике верна, всё бредит лунной высотой, хоть стала прозою Луна под человеческой пятой» («Душа романтике верна»). В преддверии ХХI в. он ощущал духовную неудовлетворённость достигнутым: «Сегодня я среди планет стою один, в необитаемом краю. Совсем один стою среди Вселенной. Но кто же я? Владыка или пленный?» («Сегодня я среди планет стою»).

Вершиной творчества Брауна стала его предсмертная книга «К вершине века» (1975). Здесь произошло очевидное преображение задушевности в высокую духовность, где пережитое концентрируется в слове, раскрывающем трагическую суть обновляющегося бытия, его сокровенные глубины («Дон Кихот», «Монолог Дедала», «Воспевающему любовь», «Из мгновений вечность», «Слова мои стали костром...», «Когда я говорю с самим собой...», «Память», «Никакой не надо славы». У Брауна родятся стихи самые разнообразные, полные новой жизни, человеческих радостей и печалей. А старое искание какого-то особенного поэтического слова живет.

Приходит с возрастом тоска

По чистоте такого слова,

Что отразило б, как река,

Не только в дымке облака,

Но жизни самую основу.

Николай Браун печатался постоянно, он автор более 20 поэтических книг. В том числе «Военная весна» (1943), «Мой светлый край» (1945), «Морская слава» (1945). Следующие сборники Брауна — «Новый круг» (1928), «Вылазка в будущее» (1931), «Верность» (1936), «Звенья» (1937), «Морская слава. Стихи. 1941—1944» (1945), «Долины Родины моей» (1947), «Земля в цвету» (1955) и др. посвящены рус. природе, Родине, ее истории, воспеванию любви, дружбы. Николай Тихонов: «Стихи Николая Брауна полны классической ясности, выразительны, пластичны, сильны своей зримой образностью, патриотичны, воинствующий их реализм, большие раздумья и верность ведущим идеям нашего времени делают их заметным явлением на общем фоне развития советской поэзии. Лирический герой Брауна — наш современник, наш боевой товарищ, поэтический мастер, который верит в человека и в его лучшие качества. Он говорит:

Другом в дружбе не обманутый,

Я не верю злой молве,

Если мне рука протянута,

Я протягиваю две.»

И в этом правда поэтического характера и правда его поэзии!» Николай Браун — большой мастер стиха. Он мог с полным основанием сказать:

Не по металлу,

Не по дереву —

По слову мастером я стал.

Мне дело сложное доверено,

Мне дан упрямый материал.

Н. Тихонов: «Поэт не стареет в своем восторге перед цветущим миром, перед человеком, которого нельзя сломить никакими испытаниями, он строитель будущего, искатель и создатель прекрасного. Поэтому так восторженны и полны большой радости его стихи о Грузии, которая поразила его орлиным духом народа, бессмертием стихов и памятников, радостной, богатейшей природой, горами и морем. Поэт слушал море с особым ощущением:

И слушал я, и вглядывался в волны,

И открывался мне разумный лик

Самой природы.

И внимал безмолвно

Её глаголу скудный мой язык.

Простим поэту эту строку, которая несправедлива. Слово, которому он служил всю жизнь, как верный рыцарь, живет в море языков, и у него свои законы, свои бури и прибои».

Много времени Браун уделял переводческой работе. Когда её хвалили, отшучивался: «А как же иначе? Наш дом стоял рядом с усадьбой Жуковского!». Браун один из инициаторов, составителей, переводчиков и редакторов антологий белорусской (Л., 1948) и литовской (М., 1971) поэзии. После поездки с писательской делегацией в 1965 в Финляндию (его единственной поездки за границу) посвятил ей цикл стихов «В стране Суоми» (1965) и переводил финских поэтов (А. Эйкия и др.). Публиковал переводы с латышского (Я. Судрабкалн), болгарского (Л. Левчев), армянского (Г. Эмин) и др. После знакомства с итальянскими поэтами, побывавшими в Ленинграде, публикует свои переводы с итальянского (И. Бутитта и др.). Браун впервые опубликовал тюремный цикл стихов тогда неизвестного Д. Андреева. Не девизом, но итогом стали его строки 1960-х: «Всю жизнь, от самого зачина, храни во всём свои черты. Не подменяй лица личиной, не отступай от правоты…». Работавший в редакции вместе с Брауном критик А. Урбан утверждает: «Память у него была изумительная. Он знал наизусть многие тысячи строк, сотни стихотворений, своих и чужих… Он помнил интереснейшие подробности литературного быта 1920-х годов; забытые ныне лица и имена… И обо всём умел рассказывать, передавая жесты, интонации, заново переживая ушедшее, как бы восстанавливая, театрализуя ситуацию. Он жил в поэзии, в слове…»

С 1934 г. по 1970 г. Браун был делегатом всех съездов СП СССР и РСФСР, членом Правления ЛО СП СССР, председателем бюро секции поэтов. Награжден орденами Красной Звезды, «Знак Почёта», медалями «За оборону Ленинграда» и «За победу над Германией».

Николай Браун был мужем поэтессы Марии Ивановны Комиссаровой (1900—1994), отцом поэта и диссидента Н.Н. Брауна (24 ноября 1938). Последние годы жизни поэта омрачаются трагическими обстоятельствами и личного, и мировоззренческого характера: Сильнейшим ударом для него стал арест в 1969 году единственного сына, поэта, богемного и авантюристичного молодого человека. Суд признал младшего Брауна виновным по 70-й статье Уголовного кодекса и приговорил его к семи годам лагерей и трём годам ссылки. Первоначально сын поэта свой срок отбывал в Мордовии, но летом 1972 года его этапировали в пермские политлагеря. Там в конце 1974 года он в последний раз увидел своего отца. Поэт и его жена с трудом добились этого свидания с сыном. Тот впоследствии вспоминал: «Отец был болен, хотя выглядел по-прежнему артистично, был стройным, лёгким в движениях. Читал мне новые стихи. Но у обоих нас было предчувствие, что эта встреча — последняя. Мы заспорили о чём-то важном, проявили крайнюю неуступчивость, и вдруг, спохватившись, где мы и почему, умолкли. И тут он, пристально посмотрев мне в глаза, в первый и последний раз в жизни перекрестил меня заметно похудевшей рукой». Николай Браун пытался найти правду, доказать, что нельзя сажать людей за их политические убеждения. В отчаянии поэт написал две книги стихов: «Скорбные строки» и «Горестям вопреки». Самый сильный и драматический цикл Брауна «Скорбные строки» с посвящением «моему сыну, политическому заключенному брежневской эпохи», до сих пор полностью не опубликован. Возвращения сына после 10-летнего срока он не дождался. Надпись Брауна на книге «Только о жизни» (1972), оставленной сыну, воспринимается как поэтическое завещание: «…воспевать, утверждать, совершенствовать жизнь силою поэтического слова!».

Николай Леопольдович ушёл из жизни 12 февраля 1975 года в Ленинграде, похоронен на Комаровском кладбище под Санкт-Петербургом. На могиле Брауна на гранитном камне, напоминающем взметнувшуюся волну, выбита строфа из книги «К вершине века»: «Нет, где-то есть страна такая, среди безвестных нам широт, где в вечном хоре, не смолкая, наш голос плачет и поёт!». На могилу Брауна. На кладбище в Комарово поэты-земляки привезли «горсточку тульской земли» и «веточку тульской полыни», которые были упомянуты в его стихах о родном крае. В 1996 ими же был проведен «День брауновской поэзии» на его родине и открыта мемориальная доска на гимназии, где он учился. В связи со 110-летием Б. в «Тульском дне поэзии», в посвящённом ему обширном материале, было отмечено: ряд его творческих взлетов стал возможен благодаря никогда не прерывавшейся его духовной связи с малой родиной (см.: Савостьянов В. Что там, на родине?.. // Тульск. День поэзии. Тула, 2011).

 

О себе:

«Истока моего поэтического слова — в истоках моей биографии. Этими истоками были для меня годы детства, проведенные среди природы тульского края, в Белевском уезде, где я родился в 1902 году. Годы моего учения прошли в Орле. Тульская и орловская земля воспитала во мне глубокое чувство поэтического. Это были тургеневские, лесковские, фетовские, бунинские места. На этой земле я с детских лет вслушивался в полновесное, красочное народное слово, слушал народные песни, частушки («страдания»), сказки, видел трудную жизнь дореволюционной деревни с ее горестями и радостями. Тяга к поэзии пробудилась во мне рано, но слово давалось трудно. Самым важным для моего дальнейшего развития как поэта, самым существенным я считаю рано пробудившуюся способность вслушиваться, всматриваться, вчувствоваться в окружающее, чем бы оно ни было: в мерцание лунного снега, в трепет осинника, в песенку жаворонка, в веселый говор весеннего ручья, в народную поговорку, в вечернюю девичью песню, летящую с далекого сенокоса. Все это я жадно вбирал в себя, совсем не думая о том, что это может быть высказано словом. Я тянулся к слову, созданному другими.

Первым поэтом, захватившим меня, был Некрасов. Может быть, потому, что многие образы, созданные поэзией Некрасова, были для меня не только литературой, но самой жизнью, самой правдой, раскрытой в волнующем поэтическом слове, скорбном и гневном, и таком певучем, что я, бывало, открыв книгу, часами не читал, а пел не только то, что пелось в те годы, но почти все подряд, сам придумывая мотивы. А там открылись безмерные глубины поэзии Лермонтова, Пушкина, других классиков, а там — явления новой поэзии, с которой ближе и лучше я познакомился уже в Петрограде.

На меня обрушилась целая лавина поэтических открытий. На смену уже утвердившемуся символизму пришло острое новаторство футуристов, свое понимание задач поэзии отстаивала практика акмеистов, о своей попытке создать «школу» заявляли имажинисты. Предстояло заново осмыслить классическое наследство. Поэзия выходила к новой тематике, к поискам нового действенного слова, новых средств поэтического раскрытия. Для меня, представителя нового поколения, становилась существенной не столько теоретическая позиция каждой из этих школ, сколько та практика, те творческие их достижения, которые способствовали бы выходу новой поэзии на новую орбиту. Для меня этот выход был ознаменован утверждением несколько отвлеченно раскрытой темы — косного мира и человека, мастера, которому предстоит этот мир перестроить. Поиски слова велись мной в соответствии с этой задачей — не только в направлении образного, красочного слова, но и слова-мысли. Эти мои попытки нашли свое отражение в первой книге моих стихов «Мир и мастер», вышедшей в 1926 году.

До того мои стихи публиковались в журнале «Красный студент». Первой публикацией в «большой» печати было стихотворение «Россия», принятое А. Н. Толстым и напечатанное в журнале «Звезда» в 1924 году. В двадцатые годы мне пришлось освоить разные профессии. Я был санитаром, пожарным, актером, грузчиком в студенческих артелях. В дальнейшем вел редакторскую и редакционную работу. Учился я в Педагогическом институте имени А. И. Герцена на отделении языка и литературы и в Институте истории искусств. С 20-х годов состоял в различных творческих объединениях и союзах: в студенческой литературной группе «Мастерская слова», в Союзе поэтов, во Всероссийском союзе писателей, в группе «Содружество», куда входили представители разных жанров, в группе поэтов «Ленинград». В 1934 году, с момента возникновения Союза писателей СССР, вступил в него, был делегатом его первого и всех последующих съездов.

С самого начала Великой Отечественной войны я служил в Краснознаменном Балтийском флоте в распоряжении Политуправления. Был начальником литературного отдела газеты «Красный Балтийский флот». Участвовал в обороне Таллина и, не без приключений и трудностей, в прорыве кораблей Балтийского флота из Таллина в Кронштадт. Затем — блокадный Ленинград. Снова работаю над стихами, сатирическими фельетонами, лозунгами для газеты, над текстами песен для композиторов, для ансамбля Военно-Морского Флота, выступаю в частях и на кораблях. Совместно с поэтом С. Спасским пишу либретто для оперы М. Коваля «Севастопольцы», поставленной затем рядом оперных театров страны.

В послевоенные годы вышел целый ряд моих книг: «Мой светлый край», «Живопись», «Я слушаю время», «Я жгу костер», «Гимн одержимым» и другие. В них — раздумья о времени, о творчестве, стихи о Ленинграде, о природе, о любви. В них я часто возвращаюсь и к пережитому в дни войны. Одновременно с работой над своими стихами с середины тридцатых годов я перевожу и редактирую переводы классиков и современных поэтов Украины и Белоруссии. В разное время мной написаны две поэмы, выходившие отдельными изданиями: «Мюнхен», посвященная Баварской Советской Республике (1931) и «Молодость» (1959) — поэма о 20-х годах.

В настоящем сборнике, в отличие от предыдущих изданий, стихи расположены не тематическими циклами, а в хронологическом порядке; включены также стихи из ранних моих книг. В этой краткой заметке невозможно раскрыть весь сложный и трудный путь моего поэтического развития. Одно чувство, одна уверенность не покидали меня никогда и посейчас остаются моим убеждением: творческие поиски в искусстве не имеют предела. Там, где кончаются поиски, там кончается искусство».

Николай Браун

 

Источники:

https://lavkapisateley.spb.ru/enciklopediya/b/braun-nikolaj-

https://litmir.club/br/?b=546646

https://belev.bezformata.com/listnews/nikolaj-braun-poet-glubokoj/54190908/

https://dzen.ru/a/ZWne68j3YnPMpEcA

https://litrossia.ru/item/4653-oldarchive/

 

Браун

«Цветные корабли

В какой последней гавани,

В краях какой земли —

Пройдут мои чудесные,

Зайдут мои певучие,

Замрут мои последние

Цветные корабли».

Н. Браун

 

Мне запомнился жест его, взгляд

В навсегда остановленном кадре.

Это было полвека назад

В знаменитом одесском театре.

 

Весь в порыве, подавшись вперед,

Обладая таинственной властью,

Кораблей направляет полет

В мир входящий уверенно мастер.

 

И неведомо мне и ему,

Что кораблики эти цветные

Сменит море, одетое в тьму,

На иные суда — броневые.

 

Сколько бурь отгорит, сколько лет?

Будет нас поднимать по тревоге

Молодой синеглазый поэт,

Но таким его вспомнить немногим!

 

Падал мертвым матрос у руля,

И певец был в том шторме железном,

Дважды спасся он... Два корабля

Из-под ног его канули в бездну.

 

Но и в крошеве минных полей,

В смертоносные эти мгновенья,

Он цветных не терял кораблей

И в чудесное верил спасенье.

 

Сколько бурь отгорит, сколько лет

Нам стоять под снарядами надо...

Стал седым синеглазый поэт,

Но верна его песнь Ленинграду!

 

Не забыть страшный дом ледяной

На обстрелянном смертью канале,

Не забыть, как, шинелью одной

Прикрываясь, мы ночь коротали.

 

Нет поэта, но песня жива

В соснах, блещущих заревом медным,

Где сливается глаз синева

С небом, с синью снегов заповедных.

 

Вижу пар на весенних полях,

Слышу звончатый щебет синицы.

Вижу море в цветных кораблях,

Продолжающих юности сниться!

В. Азаров

 

Из цикла «Ты здесь, со мною рядом»

Войди в мои строки,

Как в полдень широкий,

Стремительным шагом войди!

Послушай,

Как зяблик поёт,

К нам сороки

На двор прилетели,

Пируют,

Гляди!

 

Сирень зацвела

И к тебе потянулась

Навстречу своими ветвями

Опять

И сразу

С лужайки зелёной шагнула

К тебе, в заповедные строки,

В тетрадь...

 

...Давай допоём

Недопетую нами,

Что жизнью была нам

И нашей судьбой,

Заглавную песню —

Двумя голосами,

Не в ночь уходя,

А в рассвет голубой!..

 

... А тебя всё нет и не дозваться

Через всё безмолвие —

Зову...

Завтра, послезавтра,

Может статься,

Голос твой увижу —

Наяву.

И в который раз

Как бы впервые

На высокой радиоволне

Прозвучат

Слова твои

Живые —

Утешеньем

И наградой мне.

М. Комиссарова

 

Стихотворения:

 

Что там, на родине?

Что там, на родине, там, где я рос?

Так же ль раскидисты ветви берез?

Так же ль таинственны звезды ночей?

Так же ли звонок под горкой ручей?

Так же ль всю ночь до утра, до светла,

Свищут заливисто перепела?

 

Так же ли жгуча на зорьке роса?

Что там? Какие еще чудеса?

Так же ли зимы метелицы вьют?

Что там за песни сегодня поют?

Что там поют? Как поют без меня

Там, где когда-то, ликуя, звеня,

Падали жаворонки в зеленя?

 

Что там, на родине вечной весны,

Там, где оставил я детские сны?

Там, где в березовой тишине

Сказки, как гости, сходились ко мне?

Что там, на родине, в тихом краю,

Там, где оставил я душу мою?

 

* * *

Кем ты была воспета,

Природа моих краев?

Цветенье сирени Фета...

Звон бунинских соловьев...

Неугасима, вечна

Их щедрая красота.

А где Утуша и Сеча,

Парахинские места?

Белевских полей проселки,

На Чернь уходящий тракт?

Где села,

Где новоселки

В прадедовских именах?

 

Те имена — как пенье,

Как пестрый ковер в лугах.

Здесь проходил Тургенев

В охотничьих сапогах.

Здесь, вслушиваясь, открывал он

Слова заветный клад...

Здесь кладов еще немало, —

Как слитки, они горят,

Играют,

Поют,

Сверкают,

И я их родством храним.

Они меня окликают,

И я припадаю к ним.

 

Рождение мира

Мне кажется порой: вот я вхожу

В тот низкий домик на опушке леса,

Где я морозным вечером родился,

Где бабка из соседней деревушки

В морщинистые руки приняла

Мой первый вздох, и крик, и дрожь мою —

И встретил я свой первый день земной

И первый сон под шум протяжный леса.

 

Вот я вхожу. Мальчишка белобрысый,

Расширив удивленные глаза,

Глядит в окно, следит, как тучки в небе,

Клубясь, плывут. Мальчишка выбегает

Из домика. И я иду за ним.

И на него обрушивает мир

Каскады света, красок, голосов,

Шумят белоколонные березы,

Цветы, привстав на тоненькие стебли,

Кричат: «Смотри!» и, красками пылая,

Сбегаются к его босым ногам.

 

Дрожит роса, и каждая росинка

В себе подобье радуги таит.

Трубит петух, вытягивая шею,

И шпорой бьет. А в водовозной бочке

Трепещет неба голубой квадрат.

А рядом — поле. Хлебные колосья

Лицо щекочут. Узкая тропинка

Ведет мальчишку в тишину и шорох,

В таинственные заросли, как в джунгли,

Где стебли ржи в коричневых коленцах

Колышутся, пронзенные лучами,

И каждый луч, как молния, слепит,

И каждый звук и шорох оглушает,

Как гром. Мальчишка открывает мир.

 

Так открывают ставни. Так находят

Ключ к письменам давно померкшей эры.

Так расщепляют атом...

Из-под ног

Взлетает, фыркнув, перепелка. Воздух

Полынью, мятой, клевером насыщен,

Кузнечиков заливистой трещоткой.

 

И вот с мальчишкой рядом я стою,

С самим собой стою.

В его глазах —

Рожденье мира, как рожденье чуда.

И мы идем. Овраг, поросший лесом.

Хрусталь ручья звенит внизу, как чудо.

И чудо-луч дробится в хрустале,

И чудо-птицы бьют в свои литавры,

Как будто славят этот чудо-мир.

 

И вот идет к мальчишке чудо-слово.

Оно пришло к нему еще сквозь лепет

Мальчишеский, в том первом сочетанье,

В том памятном звучанье двух слогов,

Как вечность древних — «мама». Было в нем

И рук тепло, и от обид защита,

И песня перед сном, и первый шаг, —

Весь мир, казалось, умещался в нем.

Но время шло, и слово открывало

Невиданные грани, наливаясь

Неслыханною силой: краски, звуки

Играли в нем и на язык просились,

И требовали, как бунтовщики,

Богатства их раскинуть на полотнах.

 

И вот стоит он посреди природы,

И чудо-слово закипает в горле

И небывалой жаждой обжигает.

И вот раскачкой, робкой поначалу,

Коленца стебля, радуга росинки,

Полыни дух, кузнечиков трещотка,

Взлет перепела, колоса колючки

Вступают в слово, отбивая ритмы.

Стоит мальчишка посреди природы

И, потрясенный, слушает, ликуя,

Как чудо-мир вступает в чудо-слово...

 

С ним рядом я стою. С самим собой.

 

Дорога в детство

Вадиму Леонидовичу Андрееву

 

Тот день в мое слово вступает, —

прими же его, мое слово!

Ему, как лучшему гостю,

я двери открою сам.

 

...Въезжали мы в позднюю осень.

Оранжевым, желтым, багровым

Пылали, не угасая,

в тот день леса по холмам.

 

И даже в легкой измороси

дождика и тумана

Не угасали красок ликующие тона,

Как будто слева и справа

гуляла кисть Левитана,

Его раздумьем,

и страстью,

и грустью озарена.

 

Порой громада залива дымилась в провалах леса,

Но вправо свернула машина,

рванулась в гору, ворча, —

И вот она —

Черная речка,

не та, где имя Дантеса,

Черное имя стало именем палача.

 

Характером северянка,

шла она, крутобережная,

Упрямо леса раздвинув,

торжественна и чиста.

В ее глубине спокойной,

суровая и нежная,

Вся отразилась осени безбрежная красота.

 

Казалось,

вниз головою

клены, березы, осины

Висели,

а ниже — под ними —

небо, как дым, текло.

И опускали рябины

сережек своих рубины,

И, наклонясь, смотрелись в дымчатое стекло.

 

Мы выехали на вершину

холма, открытого настежь

Всем стихиям севера,

всем четырем ветрам.

Здесь жил когда-то художник,

чье слово великой страсти

В великих муках рождалось

и оставляло шрам

 

Кровавый —

не на бумаге,

на сердце, что надрывалось

Смятеньем, болью, любовью,

билось, как в западне.

И вот — пустырь, пепелище...

Как всадник, время промчалось

И ускакало в вечность на огненном скакуне.

 

Здесь дважды землю топтала

война сапогом солдатским,

Рвала ей грудь траншеями,

хлестала стальным кнутом,

И эти гранитные глыбы

какою-то силою адской

Сюда принесла, и бросила,

и расшвыряла кругом.

 

Все вытоптано времени безжалостными копытами.

И лишь, как сердце хозяина,

весь в шрамах

упрямый дуб,

Раскинув чугунные сучья,

хранит, как страж испытанный,

Встающую над пепелищем

семью березовых куп...

 

А даль вокруг неоглядна,

а неба шатер огромен.

Отсюда большой художник

большой замышлял полет...

Сбегая по склону речки,

деревья огнем жаровен

Пылают

и согревают,

и грусти как будто нет.

 

И спутник мой,

чье детство

вот в этой речке Черной

Купалось,

летело на лыжах по этим холмам крутым,

Глядит —

и не грусть в глазах его,

но юношеский, задорный

Луч, согретый осени отсветом золотым.

 

Как будто снова светят

сквозь пепел десятилетий

Матери образ туманный,

и слово, и слава отца,

Как будто порошей волосы

не тронул времени ветер,

И юность идет по свету,

и юности нет конца.

 

...Над нами — притихшая осень.

Плывут притихшие тучи.

Бесшумно слетают листья.

И так тишина глубока,

Что слышно,

как редкие капли

падают в воду с кручи

И чуть уловимым звоном

им отвечает река.

 

Мать качает меня на руках...

Мать качает меня на руках...

Деревянный домишко продрог.

Он по крышу — в снегах.

Он — в глуши, он вдали от дорог.

 

Тишиной начинается век,

не затишьем ли перед грозой?

Тишина — как струна — в деревнях, в городах,

На проселках, на трактах, над России извечной красой.

 

Тишина. Немота. Все языки молчат.

Глухота. Только мерзлые вешки по трактам торчат.

Мать качает меня на руках...

«Баю-бай, — мне поет, — засыпай, — мне поет, —

Засыпай!...»

Спит Россия в снегах.

 

Воют волки в ночи. Водят свадебный хоровод.

Спит тревожно Россия. Невидимый копится гнев.

Где-то искра готовит пожар. И, свободою захмелев,

Где-то точат уже для грядущих расправ топоры,

И в затворах грядущие молнии спят до поры.

 

Мать качает меня на руках...

«Баю-бай!..»

И трещит керосин. И, качаясь, дрожит

огонек.

И качаются тени, на низкий ложась потолок.

 

Ходит вьюга по крыше и с воем влетает в трубу.

Новый век, начинаясь, мою начинает судьбу.

Тишиной, немотой, глухотой начинается век.

Но горят перед ним уже тысячи огненных вех.

Он вот-вот — и коснется революций великих огня...

Мать, качая, вручает великому веку меня.

 

Говор мой...

Говор тульский,

Орловский,

То протяжный, как вздох,

То забористый,

Броский,

Рассыпной, как горох.

 

Он — как с дудочкой дударь,

Стародавний, как Русь,

В нем и русичей удаль,

В нем и русская грусть.

 

Метой прадедов мечен,

Горем дедов горюч,

То он чистый, как речка,

То он жгучий, как ключ.

 

В нем березовый трепет,

Гром колесный с дорог...

Мой младенческий лепет,

Детский мой говорок!

 

Встал, раскинул он ветви,

Врос он в песенный лад,

Сказкой бабкиной светел,

Песней маминой свят.

 

Встал, раскинул он слово

Сыном в отчем дому...

Звон кольчуг с Куликова

Долетает к нему.

 

День рожденья

Памяти матери

 

Сегодня день рожденья моего.

И надо мной опять шумят березы

На той опушке, где стоял наш дом,

И надо мной опять, пройдя сквозь муки,

Твое лицо склоняется, твое

Единственное, нет ему подобных.

 

Как молодо оно, и как горят

Твои глаза от жажды жить и слушать

Дыханье жизни той, что столько дней

Ждала, носила и оберегала,

И столько дней ждала знакомства с ним,

Неведомым, кто вступит в мир.

 

И вот он,

Беспомощный и жаждущий тепла

И рук твоих единственной опоры —

Своей защиты, своего щита

Перед лицом бушующего мира.

 

Сегодня началась моя тропа

В грядущее, мой первый день, и первый

Мой крик раздался, возвестивший миру

О том, что я пришел в его владенья,

Я, искра малая того огня

Бессмертного, что все земное движет,

Я, человек...

 

Но я не стал бы им,

Когда бы надо мной не наклонялось

Твое лицо, когда бы не звучал

Волшебной первой музыкой земли

Мне голос твой, когда б не обожгло

Меня твоей слезой любви и муки,

Когда бы надо мной не засиял

Сквозь эту муку луч твоей улыбки,

Когда бы руки не были твои

Моею самой первой колыбелью.

 

Моей матери

Не в тяжких годах, не в страданьях,

Не в смертной своей тишине,

Но русскою девушкой светлой

Ты нынче привиделась мне.

 

С такою обычной судьбою,

Как тысячи судеб других,

Унылых, как день захолустья,

Как русские тропы, кривых.

 

Всё — только замужеству, детям,

Труду. И от них не уйти!

И силе, в груди затаенной,

Уже никогда не цвести!

 

Но как ты рвалась непокорно

На воздух, на ветер, туда,

Где ночь прорезали зарницы,

Гудели в огнях города!

 

И как ты любила рассветы,

Рождение нового дня!

И солнце! И в утренней печке

Веселую пляску огня!

 

Меня ты любить научила

Лесов и равнин тишину,

И лунного снега мерцанье,

И в громких потоках весну,

 

Гусей перелетные крики,

Осеннего поля печаль,

Железных дорог семафоры

И рельсы, манящие вдаль,

 

И песню и душу народа —

Живую в веках красоту, —

И слышать, как стонет деревня,

И видеть ее нищету.

 

Я все это видел и слышал,

И как замирал и горел,

Когда, наклоняясь над книгой,

Часами Некрасова пел!

 

Некрасов! Заветное имя!

Ты первый, чье слово, звеня,

Над горечью скорби народной

Рыдать заставляло меня.

 

Но я тебя знал и до книги:

В любом беспросветном краю

Не знавшие грамоты люди

«Коробушку» пели твою.

 

Ты весь как открытая песня,

Где мука, и подвиг, и стон!..

И первый мой песенный выход

Некрасовым был озарен.

 

И, книгу его открывая,

Ты знала, печаль затая,

Что в песнях о женщине русской

Воспета и доля твоя.

 

Сама ты училась терпенью,

Ты глаз не томила слезой,

Умела и в стужу не дрогнуть

И прямо стоять под грозой.

 

Ты руки тянула навстречу

Рожденью грядущего дня.

О, милые грубые руки,

Открывшие день для меня!

 

Когда бы, разлуку отбросив,

Дойти до тебя, долететь,

Узнать эти светлые руки,

Дыханьем своим отогреть!

 

И всею сыновней любовью,

Как прежде, храня и любя,

Всю жизнь, до последнего вздоха,

Остаться достойным тебя!

 

Матери

 

1

Чем дальше расставания

Невозвратимый миг,

Чем дальше расстояние

До рук твоих живых,

До рук твоих,

До слез твоих,

До молний, словно рок,

Что высекала черствая

Судьба о наш порог.

 

Чем выше вьется лесенка

Безжалостных годов,

Чем дальше детства песенка,

Чем глуше сказки зов —

Тем сладостней,

Тем явственней

Мне рук твоих теплынь,

Тем тягостней,

Тем яростней

Тоски моей полынь.

 

И эти годы горести,

И этот в горле ком —

Все, как в забытой повести, —

И тот, в тумане, дом,

Где шло мое младенчество,

Где лес в ночи вздыхал,

Где на плече,

На плечике

Твоем я затихал.

 

Пусть это все потеряно —

Все памятью найду!

И тверже

И уверенней

По жизни я иду.

 

2

Все смоет время своенравное,

Всю ножевую боль потерь...

Поговорим с тобой как равные, —

Ведь мы ровесники теперь.

 

Нет, ты моложе.

Сгасла радуга,

Ушли дожди моей весны,

И в волосы мои нападало

Гораздо больше седины.

 

Нет, ты моложе.

Тучи осени

Едва моих коснулись дней

И на лицо мне тени бросили,

А ты была куда светлей!

 

Трудна моя тропа гористая,

Твоя куда трудней была!

Но ты, как в сказке речка быстрая,

Дробя каменья, в гору шла.

 

Шумят снегами дни метельные

И заметают боль мою.

Ты спи,

А песню колыбельную

Не ты, а я тебе спою.

 

Жар-птица

Жизнь перелистывая заново,

Как в песню, вслушиваюсь я.

Звалась по отчеству Ивановна

Моя опора, мать моя.

 

В краю приокском, на Орловщине,

В стране Иванов рождена,

Была Иванушкиной дочерью,

России дочерью она.

 

А Русь по-свойски счастье мерила:

Что золото! Что серебро!

Она Иванушке доверила

Добыть жар-птицыно перо.

 

А то перо и во полуночи

Цветами радуги цвело.

С ним в ночь кромешную, безлунную

Не пропадешь — светлым-светло!

 

И шел Иван, и дерзкой хваткою

Перо жар-птицыно добыл,

Чтобы оно над каждой хаткою

Светило ярче всех светил,

 

Над всею Русью неоглядною,

Над всею грустью матерей,

Над красотою ненаглядною

Их русокосых дочерей.

 

Не потому ли, сердце радуя,

Как свет с Иванова двора,

В моих словах играет радугой

Тот луч жар-птицына пера.

 

Костер в ночном

Костер в ночном.

Не попросту ночной,

Но тот, на все другие непохожий.

Над лугом — пар.

Притихший склон лесной.

Густой росой забрызганные пожни.

 

Табун в куртине. Фырканье коней.

И тени их, чуть видные в тумане.

И поля чернь. И свет зари над ней.

И сосунков младенческое ржанье.

 

А на опушке, где лесной шатер

Воздвигнул сучьев черные стропила,

Ползучим дымом давится костер,

Трещит, шипит и набирает силы.

 

И вдруг швыряет горстью золотой

Свистящих искр и, притаясь во мраке,

Вздымая пламя, как багряный штык,

Пронзает дым и мечется, как факел.

 

Уже бегут и пятятся в кусты

Стихия мрака и стихия дыма,

И бьются, пляшут пламени хвосты,

И власть огня уже неодолима...

 

А россказни ребячьи перед сном!

А стон в чащобе — может, это леший?

И ночь идет над гаснущим костром

Сквозь брызги искр, еще не догоревших.

 

Дрожанье звезд и жутковатый мрак,

Внезапно в листьях прошумевший ветер,

И темной тайной дышащий овраг,

И холодок, знобящий на рассвете!..

 

Костер в ночном!

Пусть ты костер в былом!

Пусть ты всего лишь детства отголосок, —

Ты и сегодня в голосе моем,

Как жизни отсвет, отраженный в росах.

 

Песенка

Словно в песне, соловьем

Пролетела юность,

Пролетела, стала сном

И не оглянулась.

 

Может, сказка, может, быль,

Может, тройка-птица...

Над дорогой только пыль,

Только пыль клубится.

 

Где-то свищет соловей,

Где-то тройка скачет.

А в душе, в душе моей

Только эхо плачет.

 

То ли сказка, то ли быль,

То ли песня льется...

Только пыль, только пыль

Над дорогой вьется.

 

* * *

Не сны приходят по ночам ко мне, —

Мой сон всегда недолог и неверен, —

Но явь сама нежданно, как во сне,

Идет ко мне сквозь запертые двери.

 

И все, что отшумело, вновь шумит,

Все, что отпело, запевает снова.

Опять звезда с звездою говорит

И ночь горит серебряной подковой.

 

Все первородство, все мое родство

Идет ко мне, времен ломая грани.

Идут березы детства моего,

Росой обрызган, дышит конопляник.

 

А там — дороги юных лет моих

Бегут им вслед, сменяясь кадр за кадром

И год за годом рвутся, словно ядра,

В огне напастей и страстей былых.

 

Вот год, страдой военной опаленный.

И я — среди обломков кораблей,

И море воет и волной зеленой

Над головой смыкается моей,

 

Вот, задыхаясь, друг в воронке тонет.

Вот только плеск. И никаких следов...

Вот город, в лед врастающий, ладони

Простерший к мертвой арфе проводов...

 

И меркнут кадры. Но, как луч, прорезав

Завесу тьмы, сквозь стены, в тишине,

Повергнутые гибелью железной,

Друзья — за другом друг — идут ко мне.

 

И снова меркнут кадры. И, вздымая

Незримых крыльев черные края,

Ночь надо мной смыкается — немая,

Бездонная, бессонная моя.

 

* * *

На утре жизни в мареве дорог

Так звал меня веселый ветер странствий,

Что сердце, вечно полное тревог,

Не думало еще о постоянстве.

 

Теперь оно надежней и верней,

Оно своих пристрастий не меняет, —

Не потому, что стало холодней,

А потому, что цену счастью знает.

 

Им, как и мне, покоя нет,

И нет им добрых сновидений, —

Им так же нужен утра свет

И солнца луч, хотя б осенний.

 

* * *

Да, чем-то я еще в былом,

Но чем-то я уже в грядущем.

Отжившее идет на слом,

Живое впрок идет живущим.

 

Не отрекаюсь от корней:

Они несут земные соки

К душе моей,

К судьбе моей,

К истоку помыслов высоких.

 

Не отрекаюсь от дорог,

Что под ногой клубились пылью,

От тех потерь, что не сберег,

Что были явью,

Стали былью.

 

И от страстей не отрекусь:

Без них померкнет жизнь в грядущем.

Разряды гроз,

Разлуки грусть

Беру с собой в тот сад цветущий.

 

Не отчужденным перед ним,

Не ангелом из райской кущи

Предстану я, —

Как есть живым,

Влюбленным, жаждущим, поющим.

 

* * *

Я люблю дары отдаривать:

Вы мне — искрой,

Я — костром,

Вы мне — зорькой,

Я вам — заревом,

Вы — теплинкой,

Я — теплом.

 

Если мне щепоткой выдано,

Полной горстью я дарю.

Дар невидный,

Как невиданный,

Я, приняв, благодарю.

 

Если к другу настоящему

Я в застолье приглашен,

Я хочу, чтобы отгащивал

У меня ответно он.

 

Другом в дружбе не обманутый,

Я не верю злой молве:

Если мне рука протянута,

Я протягиваю две.

 

Железо

Я не железный.

Но железо

Растворено в моей крови.

Я им пронизан, как прорезан,

И в ненависти и в любви.

 

Его роднит с моей работой

Нерасторжимой силы связь.

Оно своей звенящей нотой

В мой голос входит не скупясь.

 

Оно горит железной жаждой

В моей руке,

В моей строке.

Его чуть слышный привкус даже

Я чувствую на языке.

 

Частицы гордого металла

Звучат в характере моем, —

Не зря мой век, солдат бывалый,

Крещен железом и огнем.

 

Не зря он, взяв меня в работу,

Железной поступи учил,

Не зря учил меня полету

Не у ползучей саранчи.

 

Железно все, что полновесно:

Душа, и слово, и зерно.

Я не железный.

Но железо

В моей крови растворено.

 

* * *

Не суета, не мелкое стяжанье

Житейских благ должны вести тебя:

Большой любовью землю полюбя.

Не может грудь дышать на полдыханья.

 

Отдай движенью весь широкий шаг,

Отдай любви все сердце, не жалея,

Но, полной болью за людей болея,

И ненависти полный дай размах.

 

Друзьям

Пылать свечой, как сто свечей!

Сгорать костром! А много ли

Пробьется нас, живых лучей,

От мертвых душ, сквозь жуть ночей,

К живому сердцу Гоголя?

 

Идем и тычемся — кроты!

Дугой — пророки — горбимся!

Жрецы куриной слепоты,

Подножной травкой красоты,

Поджав копытца, кормимся!

 

А наша речь? Ее река

Лежит ленивой сыростью.

Она глуха, она дика,

Как колокол без языка,

А ей в века бы вырасти!

 

И что нам жаться к берегам,

Визжать слепой уключиной?

Из ветерка бы — в ураган,

Из ручейка бы — в океан,

Да с грозами, да с тучами!

 

Сиять лучом, как сто лучей!

Сгореть, но сердце вынести,

Но в сонной дикости вещей,

Сквозь одиночество ночей

В большое солнце вырасти!

 

* * *

Не разрушать,

Но украшать,

Не разъедать,

Но созидать

Я призван, человек, —

Не погубить,

Но полюбить,

И не присутствовать,

Но быть,

И не на час —

Навек!

 

А кто призвал и кто вложил

В земное сердце этот пыл,

И этой крови стук,

И эту жажду —

Землю рыть,

И эту тягу —

В небо взмыть,

И эту жадность рук?

 

Какою призван я страдой

И вызван я какой бедой,

Какой влеком судьбой,

Чтоб, видя бой добра и зла,

Войти, как в воду взмах весла,

Вмешаться в этот бой?

 

И я ворвался в этот мир,

Он был и страшен мне и мил,

Прекрасен, дик и груб,

Но чтобы свет его не гас,

Ему я отдал зоркость глаз

И силу этих рук.

 

Я в мир пришел не разрушать,

Но созидать,

Но украшать,

Принес я разум свой,

Чтоб не губить,

Но полюбить,

И не присутствовать,

Но быть,

Но вмешиваться в бой!

 

* * *

Кто я?

Только ли эхо

Всех деяний людских,

Еле видная веха

На дорогах больших,

 

Чуть заметный кирпичик

В зданье, рвущемся ввысь,

Или сам я добытчик,

Утверждающий жизнь?

 

Ведь восходит строенье

По моим чертежам,

Ведь шумит вдохновенье

По моим этажам,

 

В недрах камень дробится

Все моею киркой,

День грядущий вершится

Лишь моею рукой.

 

Мир встает обновленный,

Новым чудом встает

От волны укрощенной

До надзвездных высот.

 

Я и малое эхо

Необъятных тревог

И великая веха

Неоткрытых дорог.

 

* * *

Я жажду действия.

Я жажду

Из камня искры высекать,

Безмолвье в слово облекать,

И, открывая день мой каждый,

Ему удачу предрекать,

 

И задавать ему задачи

Трудней исполненных задач,

Чтоб не был он врасплох захвачен

Лавиной бед и неудач,

 

Чтоб не глухим и одичалым

Передо мною мир предстал,

Чтоб глина флейтой зазвучала,

Металл струной зарокотал,

 

Чтоб я в тот мир, как в мастерскую,

Вошел и выполнил урок,

Эпохой данный, не рискуя

Быть выброшенным за порог,

 

Чтоб, не гонясь за славой громкой,

Горел большим ее огнем

И чтоб от прадеда к потомку

В цепи достойным стал звеном.

 

На одном дыхании

Грядущее порой темно,

Но я хочу прожить свою

Жизнь, как дыхание одно,

Сверкнуть, как сабли взмах в бою.

 

Мелькнуть, как молнии полет,

Так, чтобы дух не перевесть,

Чтоб, как мгновенье, длился год,

Чтоб дней не счесть,

Ночей не счесть.

 

Чтоб каждый миг и каждый час

Был переполнен до краев,

Чтоб для ушей моих, для глаз

Он каждой каплей был мне нов.

 

И чтобы все, чем я объят,

Шло на дыхании одном —

И стон любви, таящей яд,

И всех потерь нежданный гром,

 

Чтоб перейти реку времен

И, как слепящий метеор,

Как явь, слетающая в сон,

Прорезать вечности простор.

 

* * *

Стучусь в грядущее, как в дверь,

Бью кулаком, кричу: «Сезам,

Откройся и открой глазам

Тот мир, что стоил нам потерь,

Тот край, что крови стоил нам,

Тот рай, что стоил адских мук!..

Нет, ты не призрачный Сезам,

Ты боль и трепет наших рук».

 

Стучусь, грядущее, в твой дом,

Стучусь не как прохожий — в нем

Есть мой кирпич, и труд, и пот.

Как жажду я твоих высот,

Твоих широт, твоих щедрот,

Где каждый будет одарен

За все обиды всех времен:

 

Бескрылый крыльями взмахнет,

Безрукий руки обретет,

И станет зрячим тот, кто слеп,

И мертвый корень даст росток,

И превратится камень в хлеб,

Вода — в вино, ручей — в поток,

Утихнет боль, исчезнет страх

И слово встанет на устах,

Как первозданной силы гром.

 

Стучусь в грядущее, как в дом.

 

* * *

Черчу я свой чертеж.

Я теорему

Искусства в нем обязан доказать.

Я в нем обязан жизнь раскрыть как тему

И все концы с началами связать.

 

А жизнь глушит, кружит неразберихой,

Смешав следы начала и конца,

Как лабиринт,

Где лишь маячит выход,

Как черновик,

Где нет еще лица.

 

Но Архимед, гореньем одержимый,

Стоял склонясь, не видя ничего,

В тот миг, когда копье солдата Рима

Упало тенью на чертеж его.

 

Мне б так стоять перед любой расплатой,

Чертить чертеж,

Зачеркивая ложь, —

И пусть потом тупой сапог солдата

Сотрет, сомнет, смешает мой чертеж!

 

* * *

Встань, откройся, воскресни,

Оживи для живых,

Непропетая песня,

Ненаписанный стих,

 

Все, что спит в ожиданье,

Все, что ищет впотьмах:

Тень грядущего зданья,

Что лежит в чертежах,

 

Смутных капель броженье —

То, что станет вином,

Скрытых замыслов жженье —

То, что вспыхнет огнем,

 

Грунт, что, зиму отбросив,

Ждет невесту-весну,

Звон цветущих колосьев —

Тот, что снится зерну!

 

Встань, вчера еще косный,

Атом, вкованный в сталь,

Бурей рвущийся в космос,

В необжитую даль!

 

Встань, поющий, зовущий,

Наступающий миг —

Тот, что станет в грядущем

Делом жизни живых!

 

* * *

«Вот бы мне запеть теперь такое,

Чтоб сердца рванулись из рубах!..»

Н. Асеев

 

Вот бы мне начать теперь сначала,

С плеч десятилетия стряхнув,

Чтобы шторм сорвал меня с причала,

Все как есть до дна перевернув,

Чтобы все впервые,

Все впервые,

Будто не слыхал я,

Не видал,

Застучали капли дождевые,

Гром над головой загрохотал,

 

Чтоб впервые молнией косою

Ослепил на миг глаза мои,

Чтоб я чуял под ногой босою

Холодок дорожной колеи,

Чтобы все, чем грудь земная дышит, —-

Все отозвалось во мне без слов,

Чтобы замер я, впервые слыша

Полуночный бой перепелов,

 

Чтобы все впервые:

Звездный трепет,

На заре в заречье петухи,

И совсем как бред,

Как первый лепет,

Как рыданье —

Первые стихи!

 

Чтобы закружило, закачало,

Жаждой,

Страстью,

Болью обожгло...

 

Вот бы мне начать теперь сначала,

Чтоб со всех причалов сорвало!

 

* * *

Мой мозг работает.

Мой мозг

Вбирает все в себя, как воск:

Журчанье струй,

Круженье троп,

Деревья, вросшие в сугроб,

Полет пылинок,

Бег планет,

И ночи мрак,

И полдня свет.

 

Но он не слепок восковой,

Не слиток мертвый — он живой:

Он может мыслью луч разъять,

В турбину молнию вобрать,

Огонь души вдохнуть в слова,

Услышать, как растет трава.

 

Он, вечно юн и вечно нов,

С извечных тайн сорвать покров

Спешит...

Работает мой мозг,

Чтоб мир податлив стал, как воск.

 

* * *

Не надо неба мне без молний,

Земли не надо без тревог, —

Пусть ветер падает на волны,

Пусть ливни хлещут о порог!

 

Всей жаждой слышать, слух мой, слушай!

Все краски дня впивай, мой глаз!

Пусть обожжет дыханье стужи,

Пусть мир предстанет без прикрас!

 

И вот тогда, всю грязь и пепел,

Всю гарь и мусор сдув, как дым,

Увижу мир в великолепье,

Как в день рожденья, молодым.

 

О мудрости

Опять кузнечики стрекочут,

Куют лихие кузнецы.

Опять, погожий день пророча,

Толкутся мошки-толкунцы.

 

Опять глядят, глаза расширив,

Мои ромашки на меня...

Все то же в мире: те же в мире

Лучи закатного огня

 

И эта робкая, скупая

Над ним звезды вечерней дрожь...

Когда же ты, душа слепая,

Когда ты мудростью блеснешь?

 

Глядишь на мир глазами детства,

Изумлена, поражена.

А может, где-то по соседству

Есть эта мудрость? Где она?

 

А может, нет ее на свете, —

Есть только травы, да роса,

Да звон кузнечиков, да эти

Ромашек детские глаза.

 

Память

Скольких я пережил друзей!

За что мне отпущено больше других

Весен и зим, дней и ночей,

Ливней и гроз на дорогах земных?

 

За вас, кто падал вперед лицом

Замертво, руки раскинув врозь,

За вас, казненных огнем, свинцом,

Боль в мое сердце вошла, как гвоздь.

 

Небо ли вешнее надо мной,

Звезды ли осени в вышине,

Бьюсь ли над словом в тиши ночной, —

Память подкрадывается ко мне.

 

Память ведет меня за руку вспять,

Время, как занавес, приподняв:

«Здравствуй! Узнал?» —

«Как не узнать!

Ты уж прости, если в чем неправ.…»

 

Старые споры опять кипят.

Правда жива — ее не убьёшь!

Честному сердцу — ты прав, солдат, —

Как чистой правде, не страшен нож.

 

Оно оборвет последний удар,

Но капля крови — каждая — в нем

Сольется с другими в один пожар

И черную злобу сметет огнем.

 

Но ты не дожил и не долюбил,

Не надышался прохладой земной.

И я никогда не скажу — ты был!

Я жив — ты вместе живешь со мной

 

В снах по ночам и в яви днем,

В гневе моем, в моей любви,

В жажде моей, в слове моем,

В непримиримой моей крови.

 

* * *

Не успеваю,

Все не успеваю —

Невиданное увидать,

Неслыханное услыхать!

Грущу, когда гусей пролетных стаю

Глазами провожаю — не достать,

Не встать в их строй, по вожаку равняя

Свое крыло! Мне не дано крыла!

Вся боль моя,

Вся страсть моя земная

Порывом неземным окрылена.

 

Бежит, ложится под ноги дорога.

Топчу ее, спешу.

Но всех дорог

Не одолеть, не взять, не счесть — их много.

Где их исток? Они из тьмы эпох

Бегут ко мне и в тьму эпох грядущих

Торопятся. А мне бы ни одной

Не уступать. А мне бы день двойной,

Двойную ночь, двойною силой бьющий

Поток, что жизнью издавна зовут,

Чтобы двойную мог я дать работу

Моим рукам,

Чтоб самый строгий суд

В грядущее мне распахнул ворота.

 

* * *

Не часто праздники я праздновал,

И не был я у них в чести.

Со мной сшибались грозы разные

Не раз на жизненном пути.

 

Судьба меня, как в реку, бросила,

Когда и плавать я не мог.

Меня морозами морозило,

Меня жарой валило с ног.

 

Меня исхлестывало ливнями,

Меня ножами молний жгло

И волн серебряными гривами

На дно, к Царю Морей, несло.

 

Я шел не только там, где лютики,

Где колокольчиков ковер, —

В бурьянах шел,

Сквозь бури лютые

На еле брезжущий костер.

 

Влекла меня любовь колючая,

Как роза, вся в шипах,

Как рок.

Меня ночами слово мучило,

Сна не пуская на порог.

 

Но бег пучин, кипящих волнами,

Но всех бессонниц маету,

Но все шипы мои,

Все молнии

Я праздным числам предпочту.

 

* * *

В войну, когда земля моя лежала

В тисках блокад

И в горечи утрат,

Мне было не до слез и не до жалоб:

Я призван был держаться, как солдат.

 

Судьба моя была бы горше плена,

Страшнее даже гибели самой,

Когда бы встал хоть на одно колено

Мой стих,

Сраженный хоть одной слезой.

 

Он клятву дал перед землей и небом,

Солдатским делом жизнь его была.

Он видел смерть,

Но плакальщиком не был,

Какая б горечь сердце ни рвала.

 

И все мое —

Потери, боль, невзгода, —

Бледнело все, как при огне зола:

Шла по земле трагедия народа.

Она моей трагедией была.

 

* * *

И небо все то же,

И звезды все те же,

Все так же играет ручей под горой.

А встречи со счастьем все реже и реже,

Все чаще грустится рассветной порой.

 

Нет, это не старость,

Не осени холод, —

Еще пламенеет огонь под золой,

Сшибаются молнии с громом веселым,

Весенние ливни идут над землей.

 

И в юности дальней вот так же грустилось,

И так же тревоги теснились в груди,

Но верилось крепче и крепче любилось,

И сколько клубилось дорог впереди!

 

По этим дорогам, по всем раздорожьям

Хлестала нам плечи иная гроза...

Да, звезды все те же

И небо все то же, —

Зачем же ты, грусть, нам туманишь глаза?

 

* * *

До слез — мы говорим, до слез!..

А капли слез — не капли рос,

Не брызги солнечной капели,

Не просто дождик по весне:

Чтоб слезы на душе кипели,

Должна душа гореть в огне.

 

Есть слезы — горечь,

Слезы — соль.

В них вопль беды,

Обиды боль.

Слеза такая камень жжет,

Железо плавит,

Сердце рвет.

 

Но есть иные ливни слез:

Они — как ливни грозовые,

Животворящие, живые,

Светлей капели, чище рос.

 

Они, безудержные, плещут,

Когда в душе восторг — до слез

И взлет — до слез!

Они трепещут,

Как под лучами полдня плес.

 

Бессонница

Мне сладу нет с тобой, бессонница, —

В твои открытые поля

Влетают мысли, словно конница,

Страстями дня еще пыля.

 

Мне сладу нет с тобой, безумица, —

В твоих распахнутых глазах

Уже грядущий день красуется,

На всех летящий парусах.

 

Мне сладу нет с тобою, спутница

Тревог и поисков моих, —

Ты хочешь все узнать, что сбудется,

Увидеть все хотя б на миг.

 

И жизнь моя, подобно повести,

Всей непридуманной судьбой

Под нестерпимым солнцем совести

К утру лежит перед тобой.

 

* * *

Ну чем, денек, меня порадуешь?

Ну чем, дружок мой, наградишь?

Ты мне, как птица, в руки падаешь

И сердцем трепетным стучишь.

 

Повей мне юностью далекою,

Все зачеркни, переиначь

И зачерпни хотя б нелегкую

Удачу — вместо неудач.

 

И чтоб глазам открылся заново

Весь мир, как первый луч зари,

Ты силой слова первозданного

Воспламенись, заговори!

 

И чтобы все живое радовать,

Будь сам и выше и светлей,

И мне, как птица в руки падая,

Будь синей птицею моей!

 

Песня без слов

Ни слова... И только мельканье

Бегущих по клавишам рук,

Невидимых струн рокотанье,

За звуком взлетающий звук.

 

То чудом рожденные трели,

То лепет ручья поутру,

То голос поющей свирели,

То птиц щебетанье в бору.

 

То ветра порыв. То суровый

Грозы нарастающий звук.

И рушится ливень. И снова —

В ромашках сверкающий луг.

 

Ушло, отшумело ненастье,

И слышно, как бьются сердца...

И все это — песня о счастье,

Которой не будет конца.

 

* * *

Восток еще едва румянится,

Во всем еще ночной покой.

Не все, что пройдено, останется

В непрочной памяти людской.

 

Но, может быть, одна случайная

Черта, улыбка, слово, взгляд

Предстанут, как необычайное,

И все из пепла воскресят.

 

* * *

Все полновесным быть должно:

Землей взращенное зерно,

 

И капля гулкая с высот,

Что влагу добрую несет,

 

И другу — дружбы щедрый дар,

И по врагу прямой удар,

 

И мысли выношенной груз,

И слово, рвущееся с уст,

 

И каждый день, и каждый час,

И каждый миг, и каждый раз,

 

Когда, ступая, шаг вперед

Ты делаешь, ломая лед

 

Застоя, и, взрывая тишь,

В лицо грядущему глядишь.

 

* * *

Жизнь бьет наотмашь.

Черной карой

Карает даже без вины.

Ей запрещенные удары,

Как видно, не запрещены.

 

А мы все верим: не обманет,

Озолотит нам бытие.

И платим золотом страданий

За каждый медный грош ее.

 

* * *

Все правы: и Коперник и Овидий.

Плывут миры, созвездьями пыля.

Я — лишь росток, прозревший, чтобы видеть

Земли необозримые поля.

 

Я — лишь росток земли, в котором голос

Прорезался и дрогнул чудом слов,

Чтоб немота, как камень, раскололась,

Чтоб мир услышал сердца властный зов.

 

Я — лишь росток, в чьих недрах вспыхнул разум,

И все, что косно в мире, перерос

На сто голов, и поднял взор, и сразу,

Пронзив миры, возвысился до звезд.

 

Я — лишь росток земли, земле послушный,

Как матери, чья мне вручила власть

Коперника бестрепетную душу,

Овидия сжигающую страсть.

 

* * *

Я — времени чуть видимая веха,

Как вешка в поле, в вихре снеговом,

И времени чуть слышимое эхо

Звучит, как в роще, в голосе моем.

 

Я — временем накопленная сила,

Я — только вспышка молнии во мгле,

Я — капля та, что землю оросила

И лишь на миг запомнилась земле.

 

Корабли

Моей матери

 

Над слухом человеческим,

Над площадью земли

Плывут мои словесные,

Плывут мои певучие

Цветные корабли.

 

Не знаю, где их родина,

Не я их вывожу.

Но только ночь наклонится,

И я уже слежу:

 

И вдруг качнутся полымем,

И входят в тишину,

Я только слышу в голосе

Предзорную струну,

 

Кочующую, лунную,

Ударившую в пляс,

Растущую, бурунную,

Надорванную в лязг —

 

И стены растекаются,

И вздернуты глаза,

И струнами развернутыми

Стонут паруса.

 

Идут, играя визгами,

Хмелея высотой,

Над злым косноязычием,

Над нищей теснотой,

 

Над спящими,

Над падшими,

Над стуком торгашей,

Неслыханными брызгами

Для темных человеческих

Загубленных ушей.

 

И кто-то вдруг засветится,

Привстанет у стола

И станет им подтягивать,

Раскачиваясь в лад, —

 

И вдруг увидит заново:

В подоблачных лесах

Дорогами пернатыми

Проходят паруса, —

 

А это я, протянутый

Над стуками,

Над странами,

Плыву, не зная сам —

 

В какой последней гавани,

В краях какой земли —

Пройдут мои чудесные,

Зайдут мои певучие,

Замрут мои последние

Цветные корабли.

 

* * *

Что-то стало сердце спотыкаться...

Все б ему — бегом, бегом, бегом!

Все б ему в грядущий день врываться,

Брать за перегоном перегон!

 

— Сколько им отмерено дороги,

Обошло не раз бы шар земной!

Били его штормами тревоги,

Леденил мороз,

Мытарил зной!

 

Знает отдых ветер,

Знает птица,

Океан — и тот ложится в сон.

А ему нельзя остановиться,

Нет ему на свете мирных зон.

 

Нет ему на свете доброй ночи:

День и ночь работай, День и ночь!

Бей по наковальне молоточком!

А устанешь — чем тебе помочь?

 

Только новой жаждой в жизнь врываться,

Жить, как все упрямые сердца, —

Бушевать, влюбляться, восторгаться

До последней муки. До конца!

 

* * *

Тебя носил я на руках,

Качал, ночей недосыпая,

С той колыбельной на устах,

Что сам слагал, других не зная.

 

А в стекла темные окна

К нам звезды падали без звука.

Была близка уже война,

Не за горой была разлука.

 

А ты не спал. В твоих глазах

Дрожали трепетные звезды.

А где-то смерть, и кровь, и страх

Шли по земле предвестьем грозным,

 

Предвестьем близких тех смертей,

Что и на нашу землю дышат,

Слез и сиротства тех детей,

Что на руках сейчас колышут.

 

Шла колыбельная моя

С какой-то тайною тревогой,

Прощальной грусти не тая,

Как перед дальнею дорогой.

 

И равнодушно, как в веках,

Сияло небо звездной твердью...

Тебя носил я на руках.

Себя носил. Свое бессмертье.

 

Сыну

Трещат скворцы, лепечут зяблики,

Глубок над речкой небосвод.

Несет волна твои кораблики,

Твой детский, твой бумажный флот.

 

Плывут кораблики, качаются,

Кренит их ветер и волна.

Под ними солнце колыхается

И небосвода глубина.

 

И вдруг летит стремнина быстрая,

Идет кораблик твой на дно.

И горе детское и чистое

В твоих глазах отражено.

 

А где-то из родимой гавани,

От берегов своей земли,

Уходят в боевое плаванье

Взаправдашние корабли.

 

И так же солнце колыхается,

И так же ясен небосвод,

И, присмирев, к бортам ласкается

Пучина яростная вод.

 

А впереди — красой нетленною,

Сверкающая бирюза,

А впереди — гроза военная,

Быть может, смертная гроза.

 

Как станет бомбами посвистывать,

Как станет молнией кружить —

Кому-то выжить, выйти, выстоять,

Кому-то голову сложить.

 

Но там, за бурею кровавою,

Даль бирюзовая опять...

Всем погибающим со славою

Должны мы славою воздать.

 

Большой закон большого плаванья

И ты когда-нибудь поймешь,

Когда пойдешь из детской гавани,

В свою большую жизнь пойдешь.

 

* * *

Когда-нибудь будет последнее лето,

Последняя иволга утра земного,

И песня последняя будет пропета,

И сказано будет последнее слово.

 

Наступит весна — и, как в детстве когда-то,

Ручьи — без меня — зазвенят по овражкам,

В развилках берез загорланят галчата

И в травах — не мне — улыбнется ромашка.

 

Я все это знаю, но в это не верю.

Незримый, неузнанный, буду я с вами,

Ворвусь ветерком я в знакомые двери,

Я ливнем веселым пройду над полями.

 

Я сам ручейком побегу по откосам,

Я первой травинкою землю прорежу,

Лучом окунусь я в рассветные росы,

Волной отзовусь у морских побережий.

 

Как чудо, в сердцах у живых оживая,

Моя затрепещет живая кровинка,

То голосом иволги вас окликая,

То под ноги падая легкой тропинкой.

 

Таким и останусь...

Таким и останусь в сердцах у живущих:

В юность влюбленным, в солнце влюбленным,

Вперед смотрящим, вперед идущим,

К полету крыльями наделенным.

 

Останусь влюбленным неутолимо

С самого детства в весенний ветер,

В плеск переклички перепелиной,

В трепет осинника на рассвете,

 

В запах распаханного чернозема,

В первые, зыбкие, зябкие всходы,

В радостный бубен первого грома,

В светлый и мудрый язык природы.

 

Таким и останусь — влюбленным в слово,

На слух и на ощупь его берущим.

Таким и увидят меня, живого,

Те, кто припомнят потом, в грядущем.

 

* * *

Мой стих останется в живых,

Когда меня в живых не будет.

Я душу вкладываю в стих,

Мне нет ни праздников,

Ни буден.

 

Пишу я книгу бытия,

Терзаясь,

Радуясь,

Сгорая.

Так, в первой жизни умирая,

Вторую жизнь рождаю я.

 

О России:

 

* * *

Не в гордом одиночестве

Я жил — что проку в нем! —

Не забывал об отчестве,

Отечестве своем.

 

Всегда хранил великую

Любовь к земле отцов,

Где тропки с повиликою,

Где перепела зов,

 

Где я мальчишки русого

Судьбы еще не знал,

К земле, где слова русского

Я клады открывал —

 

То слитками,

То россыпью:

Народ стоял за ним.

К его гремящей поступи

Не мог я быть глухим.

 

Чужим, без роду-племени,

Не слыл, но, зубы сжав,

Одной бедою с временем,

Одной грозой дышал.

 

И нет мне выше почести —

Так совесть мне велит...

Как с именем,

Как с отчеством,

С отечеством я слит.

 

Россия

Если только слышу это слово

Или сам его произношу, —

Все знакомо в нем, и все мне ново,

Будто я впервые им дышу.

 

Словно воздух, я его вдыхаю...

Как скажу — Россия, — каждый раз

Будто росы наземь отряхаю,

За алмазом сыплется алмаз.

 

Как скажу — Россия, — словно ветер

Шелестит рассветною травой,

Синевой весенней в душу светит,

Машет мне ромашкой полевой.

 

Как скажу — Россия, — даль такая,

Ширь такая хлынет на меня,

Полноводьем рек своих сверкая,

Колосом, как золотом, звеня.

 

И какой-то смутною печалью

Песня долетит издалека

И пойдет над Волгой, к Зауралью,

По таежным тропам Ермака.

 

Встанет Русь — коротенькое слово:

Степи, топи, волоки, ладьи.

Под броней на поле Куликово

Выйдут предки, русичи мои;

 

Может, русы, может, белокуры,

В чистых росах, словно в серебре,

Хлеборобы всё да смолокуры,

Балагуры в золотой поре,

 

Первооткрыватели, смутьяны,

Дух крамольный, вольная душа...

Их потомки через смерть и раны

Шли и свет несли за океаны,

Духом революции дыша.

 

Я хочу, чтоб слово в полной силе

Засверкало в голосе моем,

Чтобы мог сказать я о России

Полновесным русским языком.

 

О моей России

Не потому ли я к моей России

Припал,

Прирос,

Корнями в землю врос,

Что тульские рассветы оросили

Мой первый вздох

Живой росой с берез?

 

Не потому ль горю ее гореньем,

Что вырастал я в том краю глухом,

Среди раздолий, где бродил Тургенев,

Что тот же слушал перепела гром,

Что тот же говор

Тех же деревушек

Подслушивал, оттачивая слух,

Где речка Снежедь в перелесках кружит,

Где разбежался вольно Бежин луг?

Что воду родников ее студеных

То черпал ковшиком берестяным,

То просто пил из ковшика ладоней

И хлебом заедал ее ржаным?

 

Что, слушая напев ее «страданий»,

Я сам страдал,

Как будто сам слагал,

О чем скрипели сохи, пели сани,

Чем надрывались горла запевал?

 

Не потому ли о России слово,

Как чистый ключ,

Как первый снежный хруст,

Поет во мне,

Живет во мне,

И снова

Оно само

С моих слетает уст?

 

Где-то в России

Где-то в России,

В глуши,

Вдалеке от дорог,

Поле, овраг да березовый тихий лесок.

 

Был там когда-то

Бревенчатый низенький дом.

Нет этих мест фотографий —

Все они в сердце моем

Сняты, впечатаны, врезаны,

Не расстаюсь ни с одной.

Вот распушили березы

Сережки свои надо мной.

 

Вот выбегает под окна,

Колосьями кланяясь, рожь,

Вот закипает в овраге

Ключа леденящего дрожь,

Вот наметают метели

По самую крышу снега...

Сколько таких фотографий,

И каждая мне дорога!

 

Здесь я впервые услышал

Зов журавлей в вышине,

Здесь стерегла меня сказка

В лунном морозном окне,

Здесь пролились мои первые,

Легкие слезы мои,

Здесь меня звали в дорогу

Проселочные колеи.

 

Шорох травы и колосьев

Здесь я ловил в тишине,

Здесь прилетало жар-птицей

Волшебное слово ко мне,

Здесь моя первая песня

Грудь обожгла мне огнем.

...Нет этих мест фотографий —

Все они в сердце моем.

 

Родина

Я рос в глуши, где русская природа.

С младенчества я знал ее язык,

Простой и мудрый, как язык народа,

Что сердцем чист и разумом велик.

 

Мне был — как голос родимой

Ее равнин, ее лесов простор.

Мне каждый знак, почти неуловимый,

Понятен был, как с другом разговор.

 

Дыханьем ветра на рассвете мглистом,

Мерцаньем снега в поле при луне,

Шуршаньем трав, коротким птичьим свистом

Она все тайны открывала мне.

 

Она меня так радовала первым,

Еще недораскрывшимся, тугим

Подснежником, и легким пухом вербным,

И жаворонком, детству дорогим.

 

Я в лес входил. Деревья мне навстречу

Протягивали ветви, как друзья,

Едва шепча, почти беззвучной речью, —

Ее в словах и передать нельзя!

 

Дубы казались мне богатырями

С корявыми кольчугами коры,

С такими узловатыми корнями,

Что их не брали даже топоры.

 

Осина — та всегда меня пугала

Внезапным звонким трепетом своим,

Зато какими красками пылала

В осенний день под солнцем золотым!

 

Цветенье лип, и яблони лесные,

И горький дух черемух по весне,

И статных кленов листья вырезные —

Все, как родное, открывалось мне.

 

Но всех родней береза мне казалась.

Я знал всегда — я звал ее сестрой, —

О чем она с подругами шепталась

И как дрожала в страхе под грозой.

 

Мне птицы хором пели на рассвете,

И я их различал по голосам,

И я держал их гнезда на примете,

И счет я вел горластым их птенцам.

 

Я воевал с воровкою сорокой,

В гнездо птенцов упавших возвращал.

Вдали заслышав ястребиный клекот,

В ладоши хлопал и «шу-гу!» кричал.

 

Зимой в полях, в морозной лунной дали,

Страшил меня протяжный вой волков, —

Они дворняг на клочья разрывали,

Они огня боялись и кнутов.

 

Я рос в глуши. Природа мне открыла

Все тайники великой красоты.

Прекрасному она меня учила

И мужеству суровой простоты.

 

В ее судьбе сквозь перемены года

Я узнавал, как давнее родство,

Живую повесть о судьбе народа,

О радостях и горестях его.

 

Я слушал все, о чем леса шумели,

С полей, с дорог ловил голодный вой.

Он надо мной вставал от колыбели,

От первой песни, спетой надо мной.

 

Я видел избы курные, слепые,

Продымленные стены нищеты,

И все богатства дней твоих, Россия,

До русской песни, русской красоты.

 

И видел я, как, мудрое, простое,

Надорванное гнетом и слезой.

В груди народа сердце золотое

В те годы билось гневом и грозой,

 

Как накипало бурей год от года

И как открылось в тот великий год.

Я рос в глуши, где русская природа

И доблести учил меня народ.

 

Родине

Мне все это — словно сказанье.

Что хочешь возьми, но верни

И светлый лесок под Казанью

И мирное небо Перми.

 

И где-нибудь в роще, за Волгой,

За Камой, в ночи у огня,

Отрадой, хотя бы недолгой,

Порадуй с дороги меня.

 

Прохладой повей надо мною,

Чуть слышно травою шепни,

Блесни мне падучей звездою,

Речною водою плесни.

 

И чтоб только сердце слыхало,

Ты тихую песню мне спой —

Ту песню, что в детстве, бывало,

Мы вместе певали с тобой.

 

И вновь, перед долгой разлукой,

Походную душу мою

Ты песенкой той убаюкай,

Чтоб я ее слышал в бою.

 

И в час мой суровый и жгучий

Чтоб не было жизни мне жаль —

За этот вот голос певучий,

За эту вот русскую даль.

 

* * *

Конопляники. Клевер. Полынь.

Край, что с детства вошел в мое слово.

Ты меня не забудь, не отринь,

Не суди меня слишком сурово.

 

Ты, как в детстве, повей надо мной

Той веселой березовой рощей,

Ты дохни мне опушкой лесной,

Где черемуху ветер полощет.

 

Материнскую ласку верни,

Прошуми на рассвете хлебами,

Родником под горой прозвени,

Затеряйся в хлебах за холмами.

 

Тихим словом, что шепчет не раз

Материнское сердце в разлуке,

Вспомяни меня в трудный мой час,

Протяни мне родимые руки.

 

Сколько лет от тебя я вдали,

От твоей первородной теплыни!..

Мне бы горсточку тульской земли,

Мне бы веточку тульской полыни!

 

Русскому народу

Ты был со мной в мой час первоначальный,

С того, еще беспамятного дня,

Как руки темной бабки повивальной,

Благословляя, приняли меня.

 

Ты был со мной в протяжной, тонкой песне,

Что пела мать ночами надо мной,

Ее напев мне был как первый вестник

Твоей души, судьбы твоей земной.

 

И я припал к истокам животворным,

К живому грому слова твоего,

Ко дням твоим — то праздничным, то черным,

Не забывая сердцем ничего.

 

Я знаю все, чем жил ты, горем битый,

Зажатый Кривдой: клок земли, изба,

Перед избой — корявая ракита,

Батрак до гроба — вот твоя судьба.

 

Тебя пожаром жгло, морило мором, —

Ты невредим, как в сказке, воскресал,

В неравных битвах с иноземным вором

Земли своей ему не уступал.

 

Я знал тебя, когда по всей России,

Сметая Кривду, шла твоя гроза, —

Какой зарей цвели тогда впервые

Твои навек прозревшие глаза!

 

Мы под одним с тобой дышали небом

Одной ромашкой, мятой, лебедой,

И нас одним земля кормила хлебом,

Одной поила ключевой водой,

 

Одной бедой, одной судьбой крестила,

И кровь твоя в моей крови течет,

И в голос мой твоя вступает сила

И песню в русло новое ведет.

 

Ярославна

Догорела заря-заряница,

Во полуночи див прокричал.

Ярославне ночами не спится —

Улететь бы на дальний Каял.

 

Долететь бы до княжьего стана,

Приподнять бы палатки края:

«Где ты, Игорь мой, князь мой желанный,

Трижды светлая лада моя?

 

Кабы мне обернуться зегзицей,

Куковала бы я над тобой,

Стерегла бы твой сон до денницы,

Перед войском летела бы в бой.

 

Я простерла бы крылья, как руки,

К тайным силам небес и земли,

Чтобы Велеса добрые внуки

В поле ратном тебя берегли.

 

Чтобы стрелы не сохли в колчане,

Чтоб копье не тупилось в бою,

Чтоб стрелой не пробил половчанин

Сердце Игоря, ладу мою!»

 

И, слезой обжигаясь горячей,

Одержима горючей слезой,

Причитает княгиня и плачет

До зари на стене городской.

 

Будто видит: ковыль серебрится,

Реют стяги, как слава чисты,

Рыщут волки, и брешут лисицы,

На червленые брешут щиты.

 

«Где ты, Игорь мой, воин мой? Жив ли?» —

Предрассветные дали молчат.

Над бревенчатым тихим Путивлем

Петушиные крылья стучат.

 

* * *

Мне русская речь — как музыка:

В ней слово звучит, поёт,

В ней дышит душою русскою

Создатель её — народ.

И я в эту речь ныряю,

Как в речку,

И там, со дна,

Сокровища добываю,

В которых поёт весна.

 

Слова России

С детства вслушивался я в слово,

Я, как птицу, его ловил.

Что ни слово — мне было ново,

Слово ел я и слово пил.

 

Слышал: тутошний,

Слышал: тамошний,

Слышал емкое — напрямки,

В речке камешки звали — камушки,

Звали ямы с водой — буки.

 

Оборвав лепестки ромашек,

Мы игру затевали в пупавки;

Бабы лен стелили — замашки —

На осенней отволглой травке.

 

На задворках росли — омёты,

Бились об пол — орлы да решки,

Наметало в полях — сумёты,

По дорогам чернели — вешки.

 

С неба падали белые мухи,

Но по-черному избы топились:

Знали заговенье старухи

И залома в полях сторонились.

 

Веретенца в ночи жужжали,

Волну пряли,

Верили в диво,

Домового в дому уважали:

Лошадям заплетал он гриву.

 

На дворах ли на постоялых,

У костра ли в ночном, бывало,

Слово сказкою расцветало,

Слово дудочкой распевало,

 

Самодельной жалейкой-дудкой,

Ловко вправленной в рог коровий,

Слово сыпалось прибауткой,

Слово пенилось на здоровье.

 

Слово звякало недоуздком,

Чернотропом в полях пылило,

На орловском, на тульском — русском

Раздорожье меня вспоило,

И вскормило,

И вот — взрастило,

Силой в силу мою вошло,

Прибауткою просолило,

Гривой конскою заплело.

 

Былины

Мы песню чтим.

Но ведь не только песней —

Народ наш был былинами богат.

И шли они, как гуси в поднебесье,

Или, былинный соблюдая лад,

 

Шли во поднéбесье.

И Русь ловила

Их вольный, мерный, гусельный их строй.

В них кони ржали,

В них труба трубила,

Добрыни бранной тешились игрой,

Микулы шли, поскрипывая сошкой,

Сыр-бор дымил,

Кружил орел степной,

Склонясь, грустили вдовы под окошком,

Ковши гуляли с брагою хмельной.

 

Вздыхали гусли и слагали повесть

Былинной Руси, и она сама,

В хлебах по пояс

И в снегах по пояс,

Рубила клети, избы, терема,

Сто раз горела

И сто раз из пепла,

Сквозь сотни дыб, и виселиц, и плах

Пройдя,

Вставала, красовалась, крепла,

Вся в новых избах,

В новых теремах.

 

Слагались были,

Уходили в песни.

И пусть былое поросло быльем, —

Они, как гуси, ходят в поднебесье,

Нет, лучше во поднéбесье моем.

 

Сказка

На смену песне шла, бывало, сказка.

Замрешь — и ловишь слово не дыша.

Ты, сказка-быль, ты, присказка-побаска.

Вернись, приснись, как прежде хороша!

 

Вернись опять, не читанной ни разу,

Такой, как мне запомнилась на слух,

Чтобы, как встарь от бабкиного сказа,

Мне по ночам захватывало дух.

 

Ведь бабка вовсе грамоты не знала.

Вздохнет, бывало: «Неученье — тьма...»

А сказки знала: от людей слыхала.

Забудет что — придумает сама.

 

И шли ко мне несметные Иваны —

Царевичи, Иваны-дураки,

Заморские невиданные страны,

Дворцы, Кащеи, клады, бедняки.

 

И все искали счастья, ждали дива,

Шли по земле, бросая отчий кров,

Чтобы найти молочных рек разливы,

Привольный край кисельных берегов.

 

Казалось мне, что счастье где-то рядом

И что овраги по лесам таят

Следы жилья разбойников и клады,

Зарытые сто сотен лет назад.

 

Бывало — ночь. Все спят. А мне не спится.

Я все гляжу в седую муть окна.

Гляжу и жду: вот прилетит жар-птица,

И вспыхнет ночь, огнем озарена.

 

И я перо добуду золотое,

Которого никто добыть не мог,

А с ним найду и счастье непростое —

Царевны терем, терем-теремок!

 

Я с ним пройду всю землю и открою,

Найду тот край, где б каждый счастлив был,

И я недаром больше всех героев

Гороховое Зернышко любил.

 

Крестьянский сын — кто мог ему быть равным? —

Он всех смелей. Не раз он в бой вступал

С многоголовым змеем чужестранным,

Что грабить землю русскую летал.

 

Добыл он волю краю дорогому,

Обозы хлеба беднякам возил,

На месте хижин возводил хоромы

И Правдой Кривду замертво разил...

 

Но затихала сказка. И вставала

На смену быль, теснившая меня,

И за моря царевна улетала,

И не было жар-птицына огня.

 

Но я, ночей бессонных не жалея,

Опять от сказки сердцем пламенел,

И долго, Кривдой виденной болея,

Быть Зернышком Гороховым хотел.

 

Русские фрески

Древней Руси боготворы,

Чудотворы,

Чародеи,

Мир чудес открыла взору

Кисть, которой вы владели.

 

Не бескровны,

Не бесплотны,

Не в безмолвии надгробном,

Ваши краски на полотнах

Вспышке пороха подобны.

 

Чья рука в порыве смелом

Эти краски находила?

Чья душа в прозренье пела,

Кистью дерзкою водила?

 

И не скорби на потребу,

Не в угоду вечной ночи,

Отверзала это небо,

Зажигала эти очи,

Окрыляла эти плечи

И, как будто озоруя,

Обыденности переча,

Синью крыла твердь земную,

Крыла небо в яркий сурик,

Озаряла златом лики,

Краски вольные тасуя,

Как на празднике великом,

На пиру, хмельном от красок,

Жизнелюбия

И страсти...

 

Кто б ты ни был, старый мастер,

Песнь души твоей прекрасна!

 

Гармони тульские...

Опять бегут мои дорожки —

Лужок, подлесок, буерак.

Гармони тульские, гармошки,

Я вас держал в своих руках.

 

Я головой склонясь, бывало,

К мехам бумажным припадал.

Ребячьи пальцы поначалу

Ходили робко по ладам,

 

Искали верные созвучья,

Шли, спотыкаясь много раз,

И вырастал поток певучий

Еще без всяких там прикрас.

 

Еще игра давалась тяжко,

А там сама пошла, пошла, —

Задорно пела «черепашка»,

Протяжно ливенка вела.

 

А там заливистой тальянки

Переплетались голоса.

Их чутко слушали полянки,

И отзывались им леса.

 

И звуки шли, росли, царили,

И льнули клапаны к руке...

Со мной гармошки говорили

На русском, тульском языке.

 

У истока

По Руси скрипели сошки,

Хлеб душила лебеда.

По Руси пути-дорожки

Шли-вели невесть куда.

 

По Руси тащились клячи,

Пролетали рысаки.

По Руси ходили плачи,

Безутешны и горьки.

 

По-над Русью красный петел

Красным пламенем грозил.

Красный петел.

Серый пепел.

Пепелища по Руси.

 

По Руси ходили слухи,

Перешептыванья шли.

По Руси царевы слуги

Жгли крамолу,

Волю жгли.

 

Брали в путы руки, ноги,

Рвали прочь язык хулы.

По Руси росли остроги,

Били в тракты кандалы.

 

Долго ль бить — не знали толком,

Долго ль прятать злости пыл?

...А в ту пору по-над Волгой

Силу юноша копил.

 

Слышал он:

Со стоном-песней

Тянут барку бурлаки,

Топоры взывают к мести,

Точат лезвия бруски.

 

Пусть по трактам тройки скачут,

Лихо плещет бубенец,

Пусть поплещет,

Пусть поплачет, —

Скоро песенке конец!..

 

Он стоит и ловит жадно

Голос волжских пристаней,

Всей России неоглядной

Слышит голос.

И ясней,

Все яснее с думой каждой

День грядущий...

Берег крут.

Льется песни стон протяжный, —

Всё «Дубинушку» поют.

И как знать России гневной,

Что, еще в безвестье скрыт,

Он у самого запева

Всей судьбы ее стоит.

 

О Ленинграде:

 

Ленинград (Город-воин)

На берегах Невы широководной,

Оберегая выход на залив

Великий город, воин всенародный,

Стоит, лицо на Запад обратив.

 

В нем — славой дедов напоенный воздух,

В нем дух Петра живет неукротим,

Над ним сияют северные звезды,

Летят метели снежные над ним.

 

В нем — нашей правды свет неугасимый,

В нем — Пушкина бессмертная любовь,

В нем — Ленина немеркнущее имя

И Кирова взывающая кровь.

 

Он в нашем сердце, в песне колыбельной,

Его судьба победная светла,

Над ним сияет мачтой корабельной

Адмиралтейства гордая игла.

 

Над ним шумит морской солёный ветер,

За ним народ, и родина за ним...

О, город наш, единственный на свете,

Мы никому тебя не отдадим!

 

Ленинградское небо

Оно неярко и сурово,

Не блещет южной синевой,

То скрыто пологом свинцовым,

То мелкой пылью дождевой.

 

Но есть и в нём своя, иная,

Для тонкой кисти красота:

То белой ночи вся сквозная,

Вся дымчатая высота;

 

То ввысь летящие туманы,

Жемчужные на голубом;

То весь в лучах закат багряный,

Зажёгший облако огнём;

 

То поздней осени тоскливый,

Уже скупой, прощальный луч;

То в шторм бегущие с залива

Седые гривы буйных туч.

 

Пусть небо юга блещет где-то —

Я с этим сердце породнил.

Под этим небом столько света,

Под этим небом я любил.

 

Арка Главного штаба

Строенья раздвинув плечами,

Взлетает она в высоту,

Сто лет и ночами и днями

Бессменно стоит на посту.

 

И все же она знаменита

Не тем, что столетье над ней

Упрямо вздымают копыта

Шесть бронзовых ярых коней,

 

Но тем, что с великою верой,

Для штурма равняя штыки,

Из прошлой в грядущую эру

Отсюда шагнули полки.

 

Кони на Аничковом мосту

Веленью мастера покорны,

Пройдя чистилище огня,

Взвились на воздух вихрем чёрным

Четыре бронзовых коня.

 

И в тот же миг четыре юных

Могучих всадника, с земли

Вскочив, поводья, словно струны,

В единоборстве напрягли.

 

Напрасно кони бьют копытом,

Сорваться с места норовят,

И ржут, и прядают сердито,

И рвут поводья, и храпят.

 

Но мышцы юношей могучих,

Сноровка, разум и напор,

Остепеняя нрав кипучий,

Уже решают старый спор.

 

Поводья натянув тугие,

Смиряют дикий нрав коня…

Так город мой смирял стихии

Воды, и стали, и огня.

 

Ленинградская гравюра

День — как на дереве гравюра,

Где ярок свет и тень резка,

Где льдом покрытая, как шкурой,

В граниты врезана река.

 

В садах деревья, словно смерчи,

Застыли в инее седом,

И в купол неба смело вчерчен

Рукой искусной каждый дом.

 

Пронзает воздух луч весёлый —

И каждый штрих горит ясней,

И клочья снега, будто сёдла,

На спинах клодтовских коней.

 

И Невский, длинной панорамой

Развёртываясь прямиком,

Летит к Неве и ввысь упрямо

Взлетает золотым штыком.

 

Сработал мастер нелукавый

Весь этот взлёт, и тень, и свет, —

Всё, что не меркнет в лаврах славы,

Не увядает сотни лет.

 

Песня о Лебяжьей канавке

По Лебяжьей канавке,

По небесной синеве,

Тихо вёсла поднимая,

Лодка движется к Неве.

 

Дети с бережка сбегают

Побарахтаться в воде,

Дети смотрят и не верят —

Нету лебедя нигде!

 

Опаляя город зноем

Ходит полдень молодой,

Сада Летнего прохлада

Пролетает над водой.

 

Отсверкали, отгремели

Поля Марсова грома,

Этим полем проходила

Революция сама.

 

Годы славные далёко,

Зацветают дерева…

За Лебяжьей за канавкой

Открывается Нева.

 

На Лебяжьей на канавке

Нету лебедя нигде,

Белым лебедем проходит

Только облако в воде.

 

* * *

Заката лучи догорели.

Весь город укрыт синевой.

Как сумерки долги в апреле!

Как свеж ветерок над Невой!

 

Как чуткие ночи бессонны!

Теперь и ночам не до сна.

Опять под мостами со звоном

Свой лёд разбивает весна.

 

Он ладожский, северный, синий,

Серебряный весь по краям.

Он зимнюю стужу России

Уносит, уносит к морям.

 

Когда бы и мне мою стужу

Угнать бы в моря, за моря!

Когда бы и мне в мою душу

Запала веснянки заря!

 

Белые ночи

 

1

От Невы холодком потянуло.

Может, время и спать бы, да лень.

Солнце где-то чуть-чуть прикорнуло.

Это ночь или всё ещё день?

 

Прикорнули дома поневоле

И с глазами открытыми спят.

Дремлют липы на Марсовом поле,

Все в заре — от вершинок до пят.

 

А цветам, как и людям, не спится,

Разгулялись — цветут и цветут!

Вот уже и восток золотится,

Вот уж скоро мосты разведут.

 

И заре не уснуть — окунется

В холодеющий пепел воды,

И волна, пламенея, качнётся,

И заплещут в ладоши сады.

 

2

Как будто ночи не бывало:

Пишу без лампы — не беда,

На бледном небе отмерцала

Едва заметная звезда.

 

И дали пепельного цвета

Всё голубей.

Но пробежал

Неуловимый луч рассвета —

И словно синьки подмешал.

 

А на востоке щедрой кистью

Провёл оранжевым, взглянул,

Мазки оранжевые счистил

И ярким золотом сверкнул.

 

И моему открылись взору

Сквозной за окнами туман,

Крыло Казанского собора

И неба синий океан.

 

3

Дыши, смотри — всё мало, мало!

Смотри, как властвует весна.

В недвижном зеркале канала

Вся эта ночь отражена.

 

Заката отсвет розоватый

И тучек зыбкие черты.

Строений тёмные квадраты.

Дугой летящие мосты,

 

И тот, почти уже незримый,

Всё наполняющий собой,

Как будто сон неуловимый,

Полночный воздух голубой.

 

Впивай его! Он весь пронизан

Дыханьем вешних тополей

И воркованьем по карнизам

Сон потерявших голубей.

 

Дрожа, как марево, и тая —

Так этот воздух невесом, —

Как будто крылья обретая,

Стал невесомым каждый дом.

 

Весь город — марево сквозное!

Войди, души его коснись,

Войди, как в жизнь, в его былое,

В его грядущее вглядись!

 

Лед идет

Заката лучи догорели,

Весь город укрыт синевой.

Как сумерки долги в апреле!

Как свеж ветерок над Невой!

 

Как чуткие ночи бессонны!

Теперь и ночам не до сна.

Опять под мостами со звоном

Свой лед разбивает весна.

 

Он ладожский, северный, синий,

Серебряный весь по краям.

Он зимнюю стужу России

Уносит, уносит к морям.

 

Когда бы и мне мою стужу

Угнать бы в моря, за моря!

Когда бы и мне в мою душу

Запала веснянки заря!

 

Еще вчера Нева плескалась

Открытой легкою волной,

Как будто больше не осталось

В верховье льдины ни одной.

 

А нынче снова забелели,

Еще скупые, кое-где,

Как будто гуси прилетели

И закачались на воде.

 

И стая крыльями взмахнула

И поплыла гуськом, гуськом,

И сразу на берег подуло

Порошей, зимним холодком,

 

Забытой вьюгой... А за стаей

Уже другие следом шли,

Пером игольчатым блистая,

И в море Ладогу несли.

 

И от гранита до гранита,

Кой-где открытая едва,

Густыми стаями покрыта,

Свой бег замедлила Нева.

 

Она их встретила быками

Своих мостов, чтоб, разъярясь,

Они себя дробили сами,

Весне навстречу торопясь.

 

Она волной своей могучей

Их сталкивала на бегу,

И только легкий и певучий

Был слышен звон на берегу.

 

Над ними чайки-рыболовы

Не ради праздничных утех

К добыче падали и снова

Взлетали, белые как снег.

 

И пусть холодным ветром веет,

Вошел в Неву последний лед.

Весь город нынче молодеет —

Ведь лед идет! Весна идет!

 

Утро в Ленинграде

Еще проспекты спят, объяты

Предутреннею синевой,

Еще сквозной, голубоватый

Туман струится над Невой,

 

Еще вода в дремотной лени

Чуть слышно трется о гранит,

А уж в садах листвой осенней

Рассветный ветер шевелит.

И вспыхнет утро Ленинграда,

Исток работ, преддверье дня.

О, город мой, моя отрада,

Ты краше утра для меня!

 

С тобой мы в юности дружили,

Встречали зрелости огни,

С тобой мы вместе пережили

Блокады тягостные дни.

Я доблести твоей свидетель

И чести воинской твоей.

Сегодня снова день твой светел,

А был он тьмы ночной темней.

 

Тебя осадою пытали

И, красоту твою губя,

Смертельным голодом терзали,

И жгли и рушили тебя.

Но, ощетинясь каждым домом,

Ты прочь отбрасывал зверье, —

И вот встречаешь по-иному

Ты утро новое свое.

 

Вновь корабли уходят в море,

И паруса скользят вдали,

И все потери, кровь и горе

В воспоминанья отошли.

А ночь придет — огней узоры

Пронижут полог темноты,

И ты живешь, цветешь, и скоро

Еще прекрасней станешь ты.

 

Зазеленеют ярче клены,

Пышнее липы зацветут,

И победителей колонны

Опять по Невскому пройдут

И выйдут к площади Дворцовой,

И, по-сыновнему любя,

Тебя увидят в славе новой

И грянут песню про тебя.

 

Но этот день, всех дней чудесней,

Как вольный бег твоей реки,

Не уместить в пределы песни,

В разбег лирической строки.

Тут входит эпоса начало,

Чтоб слово высказать могло,

Как бурями тебя качало,

Как солнцем счастья обожгло.

 

О войне:

 

Родине

Родина, страна моя, Россия!

Ясный свет! Дыхание мое!

Над тобою — тучи грозовые,

Грудь твою терзает воронье!

 

Жадными кровавыми когтями

Землю рвет и черным клювом бьет,

Кружится над древними полями,

Лезет, оголтелое, вперед.

 

Трупами дороги устилая,

Вот оно ползет в огне, в дыму,

Задыхаясь, кровью истекая,

Подползает к сердцу твоему, —

 

К твоему горячему, родному, —

Черный клюв над сердцем занесен.

Только ворону не быть живому,

Будет сам он в клочья разнесен!

 

Вся страна единым гневом дышит.

Даль в снегу. Чуть брезжит зимний день.

Не о мести ли взывают крыши

Разоренных черных деревень?

 

Не огнем ли мести запылали

Те мосты, что партизаны жгут?

Даже дети в гневе старше стали,

Матери с оружием идут.

 

Эта месть пускает под откосы

Вражьи танки, вражьи поезда...

Вот идут балтийские матросы

В бой, неколебимы, как всегда.

 

И не зря их ненавистью черной

Ненавидит недруг искони:

Не впервые след его тлетворный

Выжигают начисто они.

 

Ленинград! Твоя земля под нами,

Навсегда священная земля!

Лениным здесь поднятое знамя

Реет и над башнями Кремля.

 

Мы — одно. Мы насмерть будем драться

За Москву, за Родину свою,

Не дадим над нею надругаться

Никакому злому воронью.

 

Обломаем клюв его несытый,

Вырвем когти жадные его,

Чтоб над ним, повергнутым, разбитым,

Нашей правды встало торжество!

 

Той первой ночью

Еще той ночью игры снились детям,

Но грозным ревом, не пустой игрой,

Ночное небо взрезав на рассвете,

Шли самолеты на восток. Их строй

 

Нес, притаясь, начало новой ноты,

Что, дирижерским замыслам верна,

Зловещим визгом первого полета

Начнёт запев по имени война.

 

Но дирижер не знал, что в этом звуке,

Где песнь Победы чудилась ему,

Звучат народа собственного муки,

Хрипит Берлин, поверженный в дыму.

 

Той первой ночью, в ранний час рассвета,

Спала земля в колосьях и цветах,

И столько было света, столько цвета,

Что снились разве только в детских снах.

 

Той ночью птицы еле начинали

Сквозь дрему трогать флейты и смычки,

Не ведая, что клювы хищной стаи

Идут, уже совсем недалеки.

 

Там где-то стон растоптанной Европы,

А здесь заставы день и ночь не спят.

Притих в лазурной дымке Севастополь.

Притих под белой ночью Ленинград.

 

Штыки постов глядятся в воды Буга.

Еще России даль объята сном…

Но первой бомбы вой коснулся слуха,

И первый гром — и первый рухнул дом.

 

И первый вопль из детской колыбели,

И материнский первый страшный крик,

И стук сердец, что сразу очерствели

И шли в огонь, на гибель, напрямик.

 

И встал в ту ночь великий щит народа,

И принял в грудь ударов первый шквал,

Чтоб год за годом, все четыре года,

Не утихал сплошной девятый вал…

 

…Всё отошло. Заволоклось туманом.

И подняла Победа два крыла.

Но эта ночь, как штыковая рана,

Навек мне сердце болью обожгла.

 

К оружию!

Стремясь к твердыням Ленинграда,

Враг мечется, осатанев.

Сомнет, сотрет, раздавит гада,

Испепелит народный гнев.

 

Нет, не пройдет он, не пробьется

К священным невским берегам!

Над ним уж смерти ворон вьется,

Победы солнце светит нам!

 

Здесь мы росли и здесь мужали,

И в битвах зрелость обрели.

Здесь песни юности певали

И здесь в грядущее вошли.

 

Здесь каждый угол, каждый камень

И ощетинившийся дом

Готовы говорить с врагами

Оружья грозным языком.

 

Здесь нашей славы стало знамя,

А нынче в грозный этот час

Проходит Сталин рядом с нами,

Он — сердце каждого из нас.

 

К оружью братья боевые!

Не боевых сегодня нет —

Мы все отныне рядовые

Великой армии побед.

 

Мы победим!

Враг у ворот. На город славы

На город, сердцу дорогой,

Он рвется в ярости кровавой,

Он хочет варварской ногой

Топтать просторы Ленинграда,

Давно священного для нас,

Но мы встаем стальной преградой,

Встречая грозный этот час.

 

Припомнив подвиги былые,

Идем на бой за нашу власть,

За этот город, где впервые

Заря свободы занялась.

Нет, черной своре не придется

Топтать народную любовь!

Как наше сердце гневом бьется,

Как дышит ненавистью кровь!

 

Одной семьёй, одной могучей

Лавиной грозной для врагов,

Отгоним вражеские тучи

От родных нам берегов.

Всю нашу волю, нашу силу,

Всю кровь до капли отдадим,

Но враг найдёт себе могилу,

Вперёд, друзья! Мы победим!

 

Наша клятва

В суровый час, готовясь к бою,

Перед лицом родной страны,

Клянемся клятвою стальною,

Народа кровные сыны, —

 

Всю нашу волю, наши силы,

Все наши помыслы отдать

На то, чтоб сгинул враг постылый,

Чтоб наступать и побеждать.

 

За муки родины болея,

Пролить готовы кровь свою,

Клянемся, жизни не жалея,

Быть непреклонными в бою.

 

Пока оружье держат руки,

Клянемся ненавистью всей:

Мы отомстим за все, — за муки,

За кровь детей и матерей!

 

Мы не дадим врагам пощады,

Покуда гнев стучит в сердца,

За честь, за славу Ленинграда

Мы будем биться до конца.

 

Нет, мы не дрогнем, не отступим

В любом огне, в любой беде,

Скорей умрем, но не уступим

Ни шагу дьявольской орде!

 

В суровый час, готовясь к бою,

Перед лицом родной страны

Клянёмся клятвою стальною,

Народа кровные сыны!

 

Ненависть в наших сердцах

Враги поживиться добычей хотят,

Стервятники вражьи на город летят.

 

Их черные крылья, скользя в синеве,

Зловещею стаей стремятся к Неве.

 

И каждый несёт для кровавых затей

Под черными крыльями сотни смертей.

 

То мечется по небу злоба сама,

Чтоб громы обрушить на наши дома.

 

Но город на страже и ночью и днем.

Ответим же громом, ударим огнем,

 

Ударим, настигнем врага в вышине,

Чтоб камнем он падал, пылая в огне,

 

Обрушим же тысячи грозных смертей

За мирные семьи, за наших детей,

 

За кровь и за слезы, за всё отомстим,

За всё, — ничего мы ему не простим!

 

Он будет раздавлен, озлобленный враг, —

Да здравствует ненависть в наших сердцах!

 

Да здравствует наша священная месть,

Грядущей победы желанная весть!

 

Балтика, гордость моя!

Отчизны края омывая, народным гневом горя,

Вздымают военные волны советские наши моря:

И Северное, седое, и Черного голубизна,

И Тихого океана грозная тишина.

Зеленые воды Каспия и сердцу родные края.

Суровое серое море, Балтика, гордость моя!

 

В Европу окно прорубал, на верфях, под стук топора,

Провидело русские дали великое зренье Петра.

Отсюда, сквозь битвы Гангута, дорога на Запад легла,

Отсюда Российского флота военная слава пошла.

Здесь Ленин мужал и сражался, любовью народа храним,

И в лентах косых пулеметных балтийцы шагали за ним.

 

Здесь люди особой породы, такие, что их не тронь,

Они на воде не тонут, их не берет огонь.

Верные чести и долгу моряцкому, своему,

Стоят нерушимой грудью, стоят один к одному —

От первого адмирала, бывалого моряка,

До самого молодого, безусого паренька.

 

Здесь гордой овеяны славой гвардейские корабли,

Прямые защитники моря и воздуха и земли.

Здесь минные преграды встают врагам на пути,

Гремят имена гвардейцев и «Стойкого» и «Марти».

Здесь крейсер «Киров», красавец, огнем войны опален,

Вздымая бойницы вашей, оглядывает небосклон.

 

А он, содрогаясь корпусом, огнем ударял по ним,

А он отбивался яростно и шел неуязвим.

Здесь катер «морской охотник», в ночной выходя дозор,

С тринадцатью катерами вступает в неравный спор.

Здесь, глазу врага незрима, скрываясь в глубинах вод,

Идет подводная лодка, в немыслимый рейс идет.

 

Здесь тральщики, «пахари моря», свершая опасный труд,

Медленно, шаг за шагом, по минным полям ползут.

Здесь воздух наполнен гулом до вражеских берегов —

То бьют с фортов орудья кронштадтских моряков.

А в небе летят не птицы — балтийцы ведут полет,

Чтоб тысячи тонн обрушить на черный пиратский флот,

По вражеским караванам, на вражеские полки...

Ой, соколы, соколята, крылатые моряки!

 

Дела скрепляя клятвою, мы все живем одним:

За сердце нашей Балтики, за город ваш стоим;

За город наш единственный, — какого не знает земля, —

Где улицы — как просеки, а площади — как поля;

За город наш, которым родина вся горда,

За город наш не проданный, не отданный никогда.

 

Мы все идем на Запад, ненавистью горя.

Вместе придут к победе советские моря:

Северное седое и Черного голубизна,

И Тихого океана грозная тишина,

Зеленые воды Каспия и сердцу родные края —

Суровая, несокрушимая, Балтика, гордость моя!

 

Балтийцы

Мы встали стражей здесь, у моря.

В гранитный берег волны бьют,

Гуляют ветры на просторе

И славу Балтике поют.

 

Мы встали здесь, как рядовые

Бойцы, добытчики побед,

Как Балтики сторожевые

В матросской славе прошлых лет.

 

Орлы! Балтийцы! Эта слава

Нам и сегодня дорога.

Пускай звереет враг лукавый, —

Идут балтийцы на врага.

 

И, ощетинясь над заливом,

Как Ленинграда младший брат,

Охвачен доблести порывом,

Крепчает в мужестве Кронштадт.

 

Береговых орудий дула,

Огонь смертельный с кораблей, —

И воздух весь дрожит от гула

Артиллерийских батарей.

 

Покуда живы мы, балтийцы,

И гнев у нас кипит в сердцах,

Мы не дадим врагу пробиться,

Мы не отступим ни на шаг.

 

Клянёмся мы, что выход в море

Мы защитим стальной стеной,

Чтоб пели ветры на просторе

О славе Балтики родной!

 

Песня о Кронштадте

Где ветры бушуют сердито,

Где волны залива шумят,

Стоит наш родной знаменитый,

Прославленный в битвах Кронштадт.

 

Все подвиги русского флота

В народных преданьях живут

И слава Петровского бота*,

И кровью добытый Гангут**.

 

Припомним победные годы,

Наш гордый матросский бушлат,

И новые наши походы

В боях за родной Ленинград.

 

Эскадра Балтийского флота

Врагов по-кронштадтски громит,

На суше морская пехота

Кронштадтскую доблесть хранит.

 

Огнями всё небо объято,

Грохочут орудья с фортов,

И грозное — «мы из Кронштадта»

Страшит ненавистных врагов.

 

По всем морям, по всем краям,

Где бьётся балтийский моряк,

Сквозь пламя и дым, всегда перед ним

Родной Кронштадский маяк.

 

*Петровский бот — первый деревянный ботик Петра I «Святой Николай», хранящийся в настоящее время в Центральном военно-морском музее в Санкт-Петербурге.

**…И кровью добытый Гангут. — Имеется в виду морское сражение Северной войны, состоявшееся 27 июля (7 августа) 1714 года у мыса Гангут (полуостров Ханко) в Балтийском море между русским армейским флотом и шведским отрядом из 10 судов, первая в истории России морская победа русского флота. В 1941 году Красная армия обороняла Ханко в течение 164 дней — с 22 июня по 2 декабря 1941 года.

 

Год войны

В тот мирный день от дома к дому,

Из края в край, по всей стране,

В тот ясный день, подобно грому,

Вошло известье о войне.

 

Что грохотало в этом громе?

Границу немцы перешли,

Бомбили Киев и Житомир,

Коснулся враг родной земли!

 

В боях испытана Россия,

Всегда жесток войны закон.

Ее пытали в дни Батыя,

Ее терзал Наполеон.

 

Известны миру дыбы, казни,

Средневековые костры,

Но нет и не было ужасней,

Бесчеловечнее поры.

 

Права народные поправший,

Пытая женщин и детей,

В те дни вступил в пределы наши

Безумный сеятель смертей.

 

Весь навык техники отменной

Сведя к искусству палача,

Он шел, машиною военной

Раздолья родины топча.

 

Тогда в защиту Ленинграда,

За нашей Балтики края

На корабли, в полки, в отряды

Пошли отчизны сыновья.

 

И, словно светом озаряя

Побед грядущих торжество,

Вдыхая силу, ободряя,

К нам долетела речь того,

 

Кто —наша вера, наша сила,

Кто нам родней родного стал.

Он всех детей отчизны милой

Сестрой и братом называл.

 

Весь год сквозь огненные дали.

Мы проходили вместе с ним,

И знали мы, что с нами — Сталин,

И знали мы, что победим.

 

Враги запомнят в злобе ярой,

Как с нами биться нелегко,

Запомнят «Кирова» удары,

Полеты сокола Бринько.

 

Все их затеи пали прахом.

Сначала шли они в бои,

Ворваться думая с размаха,

Мой город, в улицы твои.

 

Сулили щедрую расплату,

Чтоб соблазнить своих вояк:

Квартиру каждому солдату,

И офицеру — особняк.

 

Но мы их встретили ударом,

Сказали: «Руки коротки!»

И раздавали им задаром

Могильные «особняки».

 

И враг залег под Ленинградом

У крепко запертых дверей

И слал по городу снаряды

Из дальнобойных батарей.

 

Как зверь, озлобленный, бездушный,

Он бил без толку, без ума,

Он бомбы тяжкие обрушил

На наши мирные дома,

 

Он ждал, все ждал: вот-вот согнутся

Колени наши перед ним,

Но ленинградцы не сдаются,

И город наш непобедим.

 

Мы — город Ленина не даром,

Мы бой по-сталински ведем,

И в нашем гневе, в гневе яром,

Согреты кировским огнем.

 

Пусть мы порой недоедали,

Не досыпали иногда,

Но в этот свет победной дали

Мы сердцем верили всегда.

 

Не взять ни силой, ни измором

Тебя, мой гордый Ленинград.

Разбита будет волчья свора,

Ей больше нет пути назад!

 

Здесь былью стали небылицы,

Геройство запросто живет,

Когда врагов таранит Спицын,

В атаку Осипов идет,

 

Взлетают Сербина питомцы,

Пуская транспорты на дно, —

Победы праздничное солнце

Уже глядится к нам в окно.

 

Готовит недругу могилу

Второй в боях идущий год.

Вот-вот второго фронта сила

Как буря с Запада придёт.

 

Придёт навстречу буре нашей

И силой сомкнутой, двойной,

Поля сражений перепашет

Испепелённые войной.

 

Ленинградская ночь

Ложится ночь на крыши Ленинграда.

В провалах туч давно померк закат.

Вдали гремит орудий канонада.

Дрожит от вспышек ночь. Враги не спят.

 

И город весь, до края погруженный

В кромешный мрак, не спит, гудит, живет,

Как будто лагерь, сплошь вооруженный,

Как будто он сигнала к бою ждет.

 

И зорко с крыш следят сторожевые:

Над головой — тяжелый полог туч,

Вдали — орудий вспышки искровые,

Внизу — трамваев тусклый синий луч.

 

Едва заметной черной вереницей

По мостовой, гремя, пройдет отряд, —

Туда, на фронт, за этот город биться,

За близкий сердцу, кровный Ленинград.

 

Замрут шаги. Все глуше ночь. Но где-то,

Зарокотав, под тучами, во мгле,

Крадется враг. И вдруг сигнал ракеты:

Лазутчик вражий бродит по земле!

 

Сирены вой. Тревога. Звонким хором

Зенитки бьют. Скользят прожектора.

Ты гибель нес, кровавый, жадный ворог, —

Ты сгинешь сам: пришла твоя пора!

 

Тебе и ночью никуда не скрыться,

Тебя настигнут наши «ястребки»,

Ты упадешь подбитой хищной птицей

На камни, в поле, в топь, на дно реки!

 

И каждый дом, готовый к обороне,

Отбросив дрему, словно часовой,

Стоит в строю и чести не уронит,

Давно привыкнув к жизни фронтовой.

 

Всё вынесем: ночей бессонных стужу,

И непроглядный мрак, и едкий дым,

Но мы из рук не выпустим оружья,

Переживем, пробьемся, победим!

 

Двое за стеной

Той первою блокадною зимой,

Когда из толчеи редакционной

Я возвращался изредка домой,

Я знал наощупь город затемненный.

 

Не темнотой я шел, но чернотой,

Почти такой, что впору звать бы адской, —

Так был колюч и густ ее настой,

Укрывший город, бивуак солдатский.

 

Я знал на память каждый поворот

И каждый встречный выступ под ногами,

Я даже видеть начинал, как крот,

Сухими от бессонницы глазами.

 

Я шел порой, минуя все мосты,

Шел через лед, с Васильевского к Мойке.

Был город пуст. И лишь одни посты

Несли дозор, забыв о жесткой койке.

 

Я шел на Грибоедовский канал,

В тот дом, где нет тепла, воды и света,

Где черный клетки лестничной провал

Бросал в озноб, весь инеем одетый.

 

К себе я шел, в такой же черный ад,

И знал: в квартире брошенной, соседней,

Открыта дверь и двое в ней лежат,

Окостенев, окончив путь последний.

 

Они лежат уже не первый день,

И только ночь их укрывает в саван.

Но не хватает сил, и нет людей,

Чтоб их предать земле, достойных славы.

 

Любой из них, не дрогнув, до конца

За город свой всю отдал жизнь, как воин.

А подвиг, равный подвигу бойца,

Не только чести — почести достоин.

 

И я входил к себе. И за стеной,

За той стеной, где спал я сном тревожным,

Те, двое, спали. Сон их ледяной

Был непохож на мой, прошитый дрожью.

 

И спал притихший город за окном,

Весь начеку, напрягши слух и зренье.

И только мерно стукал метроном,

Как всех живых одно сердцебиенье.

 

Спокоен стук, пока сирены вой

Призывным воплем тишину не взрежет

И бомбовозов рев над головой

На все живое не обрушит скрежет…

 

Но город тих. Все тихо. Тишина.

Еще далек и долог путь к победе.

Еще война. Еще идет война.

И спят те, двое, за стеной соседней.

 

Проруби на Неве!..

Звёзды январские тускло мерцали,

Словно потрескивая в синеве,

Стыли, дымились, оледеневали

Проруби на Неве!

 

Проруби к жизни, к струе животворной! —

Их в одиночку, втроём, впятером

Били, долбили рукой непокорной

Ломом, лопатой, киркой, топором!

 

Хмуро их чёрные дыры зияли,

Наледи бурой скользили бугры.

Вёдра гремели, струи плясали,

Мучимым жаждой дарили дары:

 

Этим — напиться,

Этим — отмыться,

Этим — пролиться крупицей тепла…

Невская наша водичка, водица,

Ты нам живою водою была!

 

Ты нам святою водою явилась

(Краны и трубы все были мертвы),

Ты нам была, как спасенье, как милость,

Каждая капля блокадной Невы!

 

Зори всплывали, и звёзды мерцали

В мёртвой, голодной, пустой синеве…

Вы, словно памятник, в памяти встали,

Проруби на Неве!

 

Ода блокадному хлебу

Блокадному, не иному,

Ржаному и не ржаному,

Хоть звали его — ржаной,

Землистому,

Земляному,

Всей тяжестью налитому,

Всей горестью земной.

 

Мякинному,

Остистому,

Невесть на каких дрожжах

Взошедшему,

Водянистому,

Замешенному на слезах;

 

Ему, что глазам бесслезным

Снился и наяву,

Ему, с годины грозной

Вошедшему в молву;

 

Ему, ему, насущному,

Тому, что «даждь нам днесь»,

Сквозь смертный хрип вопиющему:

«Месть! Месть! Месть!»,

 

От имени голодавших,

Но выживших живых,

От имени честно павших,

Чей голос вошёл в мой стих,

 

Спасителю,

Благодетелю,

Чьим чудом и я дышу,

Блокадной страды свидетелю

Оду мою пишу.

 

Примите её вы, зрячие,

И все, кто глух, и слеп,

В слове моём горящую,

Славящую,

Возносящую

Хлеб,

Блокадный хлеб!

 

Пушкин

Был холод лют. В углу стояла печь

С квадратным, чёрным, закопчённым зевом.

Она стояла, призванная жечь

И согревать живых своим нагревом.

 

Я всё, что можно, всё, до щепки, сжёг —

Остатки дров, квадраты табуреток.

Но печь, казалось, жертвы ждет, как бог.

И отыскал я старые газеты.

 

Я чиркнул спичкой. Вспыхнул огонёк

И запылал во всем великолепье.

И я следил, как гибнут сотни строк,

Как шелестит бумага, корчась в пепле.

 

Мелькали вспышки строк, имён и лиц.

Но прежде, чем обречь их на сожженье,

Я пробегал глазами вдоль страниц

И как бы сам с собой вступал в сраженье.

 

Ведь это были годы и дела,

Мои дела, мои живые годы,

И я их сам сжигал, сжигал дотла,

И сам швырял их в пасть печного свода.

 

Я сжёг газеты. Но шеренги книг

Держали строй безмолвно, как солдаты.

Я сам солдат. Но я коснулся их,

Я книгу взял рукою виноватой.

 

Взял наугад. И тёмный переплёт,

Как дверь в судьбу их автора, откинул.

…Шел артобстрел. И где-то самолёт,

Ворча, ночные обходил глубины…

 

Я увидал портрет. Открытый взгляд

Пронзил мне душу пулею свинцовой,

Взгляд Пушкина…

Он тоже был солдат,

И это был солдат правофланговый.

 

За ним держали строй, плечо к плечу,

Его друзья, его однополчане,

Что, поднимая слово, как свечу,

Светили нам кромешными ночами,

 

Те, кто нам души в стужу согревал

Сильнее всех печей, что есть на свете.

И книгу я открыл, и тут же стал

Ее читать в коптилки тусклом свете.

 

Ведь эти строки знал я наизусть,

И ямб вошел походкою походной.

Читал я вслух. И оживала Русь,

И отступал блокады мрак холодный.

 

И Слово шло, как высший судия

Моих в ту ночь кощунственных деяний,

Как щит, отбросив острие копья, —

И отступил я, как на поле брани.

 

И Пушкин, грудью всех прикрыв собой,

Стал снова в строй, солдат правофланговый…

…Умолк обстрел. И прозвучал отбой.

И стыла печь. И согревало Слово.

 

Упала бомба

Упала бомба в Мойку против дома,

Где Пушкин жил, где свой окончил путь.

Насколько бомба та была весома

И многотонна ли — не в этом суть.

 

Домов разбитых видел я немало,

Домов, прошитых бомбами насквозь,

Домов-калек в зияющих провалах,

Домов-слепцов, но мне не довелось

 

Ещё встречаться с тем, что совершилось

В тот самый день, верней — в тот самый час…

Всю жизнь при жизни попадал в немилость

Поэт, так подло отнятый у нас.

 

Но в этот день и час угрозы смертной

Самою смертью был он пощажён.

Кто сам к живым любовью жил безмерной,

Был в этот миг как будто воскрешён.

 

Зловещей стали той слепая сила

Взрывной волной пошла наискосок,

Все этажи ударом поразила,

Всё покорёжил шквал её, что мог,

 

Все рамы, стёкла — сплошь, до самой крыши, —

Всё огненная злоба обожгла,

И лишь один этаж поэта выжил:

Волна прошла, не тронув и стекла.

 

И он сиял своей бесстрашной силой,

Сиял, как вечной жизни торжество.

Казалось, смерть в бессилье отступила

Перед бессмертным именем его.

 

Стоял январь

Стоял январь.

Над городом луна

Плыла в морозном тусклом ореоле.

Был воздух в мелких иглах.

И до дна

Каналы промерзали поневоле.

 

В ту ночь я шёл Невою напрямик.

Спал Медный Всадник, от огня укрытый,

И спал в чехле Адмиралтейства штык,

Весь город спал, как серебром облитый.

 

Вдали, в мерцанье лунном, корабли,

Казалось, то всплывали, то ныряли.

Не раз на перекрёстке патрули,

Лучом сверкнув, мой пропуск проверяли.

 

Свернул я в переулок.

Был он пуст,

Безлюден, глух.

Мой путь кончался скоро.

Но я услышал стон сквозь снежный хруст

И женщину заметил у забора.

 

Она сидела, к санкам прислонясь.

Мороз вершил над нею злое дело.

Слова её уже теряли связь —

Шла за водой она и ослабела.

 

Взвалив на санки женщину, с трудом

Я дотащил её до отделенья

Милиции.

Там, при огне слепом,

Читал дежурный книгу.

В удивленьи

 

Я посмотрел в лицо ему.

На нём

Увидел я следы тех будней трудных.

Он бледен был и худ. Больным огнём

Глаза горели.

Крикнул он кому-то.

 

«Сейчас!» — отозвались ему.

А сам,

Узнав во мне по званью командира,

Вопрос мне задал.

Верить ли ушам?

Одну из глав Истории Всемирной

 

Он изучал.

Ответил я, что знал.

Пришёл помощник. Женщину в больницу

Свезли мы вместе…

Я перелистал

Страницы многих книг, но ту страницу

 

Учебника в январскую ту ночь,

Ту комнату и юношу со взглядом

Тем, воспалённым, мне забыть невмочь:

В них — сила, символ, дух самой блокады.

 

Пусть не коснётся ложь моих страниц,

И без меня врали немало врали.

Да, падали от истощенья ниц.

Да, распухали, гибли, умирали.

 

Я сам порой шатался на ходу,

Едва ступая ватными ногами.

Я видел в снах еду, еду, еду.

Цинга меня хватала. Я не камень.

 

И малодушье лезло в душу мне,

Хотя и было гостем неуместным.

Иных людей я видел — не во сне, —

И тоже не из камня и железа.

 

Они своих не смаковали мук,

Они их, стиснув зубы, забывали.

Железом духа, не железом рук,

Они вздымали солнце из развалин.

 

Шла по земле трагедия народа

В войну, когда земля моя лежала

В тисках блокад и в горечи утрат,

Мне было не до слёз и не до жалоб:

Я призван был держаться как солдат!

 

Судьба моя была бы горше плена,

Страшнее даже гибели самой,

Когда бы встал хоть на одно колено

Мой стих, сражённый хоть одной слезой!

 

Он клятву дал перед землёй и небом, —

Солдатским делом жизнь его была,

Он видел смерть, но плакальщиком не был,

Какая б горечь сердце не рвала!

 

И всё мое — потери, боль, невзгода —

Бледнело всё, как при огне зола:

Шла по земле трагедия народа,

Она моей трагедией была!

 

В дни блокады

Не было темноты,

Не было черноты,

Не было попранной красоты,

Не было трусостью согнутых душ,

Не было, не было адских стуж.

 

Адскою ненавистью в сердцах,

Тьму рассекая,

Свергая страх,

Дерзкою силой напоены,

Души вставали прямей струны.

 

Люди вставали чисты, как снег,

Люди шатались, белей, чем снег.

Голод, как волк, вгрызался в их плоть,

Но духа голоду не побороть.

 

Холод ножами им тело рвал,

Но дух над телом стоймя вставал,

Вставал непопранной красотой,

Ничем не запятнанной, святой.

 

А если падал, то как солдат,

Еще без почестей и наград.

Но время назвало их имена,

Слава их в списки занесена.

 

А всех безымянных Вечный огонь

Взял без имен на свою ладонь.

 

Медаль

Пройдя сквозь долгий грохот боя,

На слиток бронзовый легла,

Как символ города-героя,

Адмиралтейская игла.

 

Взгляни — заговорит без слова

Металла трепетный язык.

И воздух города морского,

И над Невой подъятый штык.

 

Вся бронза дышит, как живая,

В граните плещется река,

И ветер ленты развевает

На бескозырке моряка.

 

И даль пылает золотая,

И синью светят небеса.

И вдруг, до слуха долетая,

Встают из бронзы голоса:

 

«Мы так за город наш стояли,

Так эту землю берегли,

Что нынче музыкою стали,

Из боя в песню перешли.

 

Мы слиты из такого сплава,

Через такой прошли нагрев,

Что стала бронзой наша слава,

Навек в металле затвердев».

 

Слова уходят, затихая,

В металл, в бессмертье, в немоту

И, снова бронзой полыхая,

Игла пронзает высоту.

 

Песня гнева

Памяти композитора Бориса Гольца, автора «Песни гнева», погибшего в дни ленинградской блокады

 

Он не спит,

Он пишет.

Мучит голод.

Дрожь коптилки.

Сумрак ледяной.

Что успел он?

Так еще он молод!

Два десятилетья за спиной.

Третье только началось недавно

И до половины не дошло...

 

Нынче ход какой-то своенравный

Музыки, встающей на крыло,

Будто сами возникают звуки,

Нарастают,

Крепнут,

Не сдержать!

В кости клавиш бьют костяшки-руки

И слабеют,

Но бегут опять,

Слух наполнив

Громом,

Гулом,

Звоном, —

Все еще не ясно ничего,

Все еще охвачено, как стоном,

 

Ярым гневом сердца самого.

Но уже отрывисто,

Как взрывы,

Как на марше топающий взвод,

Задыхаясь,

Здесь,

Нетерпеливо

Нота к ноте на листах встает.

Все забыто:

Голод, сумрак, стужа.

 

Он опять могуч —

И в полный рост,

В черных душах сея черный ужас,

Музыка встает до самых звезд.

— Смерть за смерть! —

Взывают миллионы.

— Кровь за кровь! —

Сердца им в лад стучат.

Взрыв.

Огонь.

И рушатся вагоны

Под откос —

И к черту, в чертов ад!

Он как будто сам в огне.

Но руки

Коченеют,

И темно в глазах,

И куда-то прочь уходят звуки,

И потерян такта мерный шаг...

Но опять встает, поет, взлетает

Музыка

И рвется в небосвод,

Громом,

Гневом,

Молнией сверкает

И уже в бессмертие ведет.

 

Военная весна

Опять весна шумит над кораблями,

Опять лучами даль озарена.

По всем дорогам к западу с боями

Идет в поход военная весна.

 

И город весь, как бивуак походный,

Оберегая выход на залив,

Как знаменосец доблести народной,

Стоит, лицо на запад обратив.

 

Подъяты к тучам хоботы зениток,

И «ястребки» обходят небосвод,

И счет врагов расстрелянных, подбитых

День ото дня умноженный, растет.

 

Для внуков станут сказкой наши были,

Войдут в преданья гордые дела.

Зима прошла. Ее мы пережили.

Нам не забыть, какой она была.

 

Зверел мороз. Дома, как люди, зябли,

Свет не горел. Пошли лучины в ход.

И, отзвенев скупой последней каплей,

Отбормотав, застыл водопровод.

 

С утра хозяйки за водой студеной

К Неве, тропинки протоптав, брели,

Гремели ведра, чайники, бидоны

Везли на санках и в руках несли.

 

Порой снаряды, воя, пролетали,

И обагрялся кровью снег зимы,

Но не сдавались, бились, воевали —

И выдержали, выстояли мы.

 

Пускай у нас чуть-чуть погнулись плечи

И в волосах чуть больше седины —

Мы, как бойцы, идем боям навстречу,

Как воины, мы слышим клич весны.

 

«В поход, в поход!» — поет весенний ветер.

«В моря, в моря!» — курлычут журавли.

«Вперед, вперед!» — все как один ответят

Герои моря, неба и земли.

 

И наша сила вражью силу скосит,

И снова город станет молодым,

И, серый пепел с купола отбросив,

Опять Исакий будет золотым.

 

И вновь, напомнив пушкинское имя,

Адмиралтейства славная игла

Навеки свой чехол защитный снимет

И станет новой славою светла.

 

И Всадник Медный, бережно укрытый

Рукой достойных правнуков своих,

Подъяв коня тяжелые копыта,

Взлетит, «победы новыя вкусих».

 

Залечит раны победитель-город

И пыль боев с могучих плеч стряхнет,

И площадей притихшие просторы

Опять поток веселья захлестнет.

 

Настанет день: отцы вернутся к детям,

И цветом яблонь зацветут сады.

Шуми, весна! Труби, походный ветер!

Плывите в море, ладожские льды!

 

Возмездие

В те дни безмолвны были дали.

Все замерло: приказа ждали,

Чтоб двинуть бурю на врага.

Все на одном сходилось слове:

Вперед! Все было наготове.

Белели тихие снега.

Все было наготове: воля,

Глаза, и руки, и сердца.

Но так безмолвно было поле,

Был час, томительный до боли,

Казалось: нет ему конца.

А вдалеке, за снежной мглою,

Раскинув щупальца на юг,

Зарылся враг, стальной дугою

Замкнув осады полукруг.

Он врылся в землю, врос по плечи,

Он ощетинил каждый шаг,

Уж он не верил в то, что вечен

И что незыблем он в боях.

 

Мы ждали. Терпеливо ждали.

Год миновал. Другой прошел.

Считали дни, часы считали,

Счет на минуты перешел.

За нами — раненный, но гордый,

Из строя прочь не выходя, —

Стоял наш город, воин-город,

Удары молний отводя.

Мы ждали. Наше сердце ждало,

Не забывая ничего:

Домов зияющих провалы —

Насквозь, от крыши до подвала, —

Твое, убийца, торжество!

И длинный вой шальных снарядов,

Плач матерей и детский плач —

Всю ночь кромешную блокады—

Мы всё припомнили, палач!

Мы ждали. Полем шла поземка,

Сугробов космы шевеля.

Вдруг, словно охнувши негромко,

Под нами дрогнула земля.

И снова охнуло, рвануло.

Мигнула света полоса.

Гул нарастал. И в гущу гула

Вступали боя голоса.

Они сливались в голос хора,

В непрерываемую связь,

И уж не выстрелы в просторах —

Сама земля кругом рвалась.

 

То артиллерия вступала,

Как непреложный бог войны.

Она рвала, мела, сжигала

И с корнем доты вырывала

Из их бетонной глубины.

И, не скупясь, по-флотски грея,

Подбрасывали «огонька»

Морские наши батареи.

Была их ярость велика.

И как не быть ей? Синь морская,

Родимой Балтики простор!

Пути волны пересекая,

В твои глубины вторгся вор.

Не быть ему!

И с кораблей,

Чтоб отстоять родные воды,

Пошли на сушу мореходы,

Забыв на время шум зыбей.

Но где бы ни были — в пехоте,

У батареи огневой, —

Припоминали дни на флоте,

И свой корабль, и кубрик свой —

Всё, что любили, что хранили,

Что невозможно разлюбить...

И вот они сегодня мстили.

Дай силы, сердце, чтобы мстить!

 

Над полем плыли бомбовозы

И ревом оглашали воздух,

И видно было вдалеке,

Как, цель нащупав под собою,

Они развертывались к бою

И шли стремительно в пике.

И, взрывом сотрясая дали,

Земля вставала на дыбы,

И в черном облаке взлетали

Куски бетона, брусья стали,

Накатов тяжкие дубы.

Но вот пришла пора пехоты,

Пора гранаты и штыка.

Ты помнишь, как шагнули роты

Железной твердостью пехоты?

Ты помнишь поступь моряка?

Мы шли вперед, в победу веря,

Работой становился бой,

И только черный лагерь зверя

Мы видели перед собой.

Он в снежной зáмети дымился,

Уж мы бежали, мы не шли,

Над нами шквал огня катился,

Минуты вечностью текли.

Тогда-то из груди бегущих,

Как выдох, выплыло «ура»,

Оно нас вынесло на кручи, —

Окрасив кровью снег сыпучий,

В январский день вошла жара.

Врагов корежили штыками,

Гранатой рвали в блиндажах,

«Ура!» — катилось над полками

И уторапливало шаг.

«Полундра!» — моряки кричали,

И пар вздымался к небесам,

По лицам пот бежал ручьями,

И время шло не по часам.

И расступилась ночи мгла,

И утро новое настало

И новым светом заиграло

На кровлях Красного Села.

Казалось, выше стали выси,

И сердце ухало в груди,

И слава ропшинских дивизий

Уже вставала впереди.

Росли над Пушкином раскаты,

Невы гудели берега.

К шагам спасенья и расплаты

Уже прислушивалась Мга.

И, сам в плену своей осады,

Ошеломленный, падал враг...

Вставало солнце Ленинграда,

Огнем пронизывая мрак.

 

Баллада о десанте

Командиру тендера

М. П. Терентьеву

 

Снаряды рвутся за бортом.

Вода столбом встает,

Встречает враг его огнем,

А он идет вперед.

 

В затоне тендер по камням

Ползет, теряя ход,

А он шестами по грядам

Стремит его вперед.

 

Разбит мотор, мотор затих,

За миной мина бьет,

А он ведет бойцов своих,

Он их вперед ведет.

 

Не умолкает боя гром,

Штаб донесенья ждет, —

Он вплавь, не дрогнув, под огнем

Через пролив идет.

 

Он трижды прядает назад

И все-таки плывет.

Так сквозь огонь, сквозь смертный ад

Пробился он вперед.

 

Песня моряка

Встает над Балтикой заря,

Над синей глубью вод.

Прощай земля, земля моя,

Я ухожу в поход!

 

Летит рассветный ветерок,

Шумит над кораблем.

Настал мой день, пришел мой срок, —

Мы встретимся с врагом.

 

Иду в поход, в поход за вас,

Родной земли края.

Пожми мне руку в добрый час,

Любимая моя!

 

Уходят волны за кормой,

В лучах зари горят.

Иду в поход за город мой,

За гордый Ленинград.

 

Как даль ясна! Как дышит грудь,

Открыта вся боям!

Так улыбнись мне в добрый путь,

Любимая моя!

 

Настанет день, вернусь домой,

С победою встречай.

Иду в поход за город мой, —

Любимая, прощай!

 

Песня-фильм «Балтийская походная»

В холодном, нетопленом зале

матросы в бушлатах сидят.

За окнами — черная стужа.

Одни только звезды горят.

 

В сугробы уткнулись трамваи.

Безлюдье, и стужа, и лед.

Декабрь сорок первого года

сухою поземкой метет.

 

Бессонный, готовый к тревоге,

угрюмо стучит метроном.

В холодном, нетопленом зале

идет звуковое кино.

 

Не выдумкой острой сюжета

сегодня сердца пленены —

Сегодня бегут по экрану

жестокие кадры войны.

 

На марше — морская пехота.

Бушлатный колышется вал.

Балтийцев походная песня

в холодный врывается зал:

 

Ох, шумит непогода,

Волны бьют в берега...

На марше морская пехота

шагает, идет на врага.

 

И ширится песня. А волны

уже заливают экран.

Орудия крейсера «Киров»

смертельный несут ураган.

 

Ох, шумит непогода!

Еще ей не видно конца.

Внимают ей молча матросы.

Стучатся в бушлаты сердца.

 

А где-то во мраке Россия.

И город за черным окном.

Бессонный, ночами и днями

тревожно стучит метроном.

 

Как черная глыба Исакий.

Заснеженный невский гранит.

Сменяются кадры за кадром.

А песня гремит и гремит.

 

Уже в городские ворота

ворваться готовы враги...

Шагает морская пехота.

Стучат и стучат сапоги.

 

Баллада о немецком солдате

Идёт солдат немецкий

по русской стороне,

Несёт солдат немецкий

винтовку на ремне.

 

Идёт с другими в ногу,

он весь от пыли сер,

А рядом с ним шагает

немецкий офицер.

 

А за спиной солдата —

пожаров чёрный дым,

А за спиной — Европа,

разграбленная им.

 

Ведёт вперёд солдата

война, война, война,

Лежит перед солдатом

«Восточная страна»,

 

Не Руслянд, не Россия, —

так сказано ему,

Глядит солдат на небо

в пороховом дыму.

 

Глядит солдат на землю,

отсчитывает шаг.

В глазах солдата — пусто,

в душе солдата — страх,

 

Идёт как будто весел

(с утра хлебнул вина), —

Так вот она, Россия,

Советская страна!

 

Так вот она, дорога,

дорога на Восток!

Здесь даже камень каждый

ложится поперёк.

 

Здесь каждый куст опасен,

здесь каждый — партизан,

Здесь каждая деревня —

вооружённый стан,

 

Здесь гибель поджидает

у каждого леска —

То снайперская пуля,

то острие штыка.

 

Идёт. Его учили,

как надо воевать, —

Насиловать и грабить,

пытать и убивать.

 

Он овладел наукой...

Да что тут разбирать,

Кто правый, кто виновный,

ему бы лишь пожрать.

 

Пожрать да выпить водки...

Молчать! Не рассуждать!

Приказано не думать,

приказано шагать.

 

Не думать... Да. Не думать,

шагать за шагом шаг...

Зачем же запрещённый

вползает в душу страх?

 

Как пойманная крыса,

забравшаяся в ларь,

Он смотрит, озираясь,

прожорливая тварь.

 

Дрожит крысиной дрожью...

Его судьба страшна.

Его задушит Руслянд,

«Восточная страна»,

 

Его раздавит Запад,

ударив со спины,

Ему не видеть больше

германской стороны,

 

Не выбраться, не выжить...

Молчать! Не рассуждать!

Ему одно осталось —

шагать и убивать,

 

Шагать, нести послушно

винтовку на ремне...

Идёт солдат немецкий

по русской стороне.

 

Месть врагу

С кровавых полей Европы,

обугленных, неживых,

Идут эти люди — не люди,

будь проклято имя их!

 

Муштрованные машины,

делатели войны.

Единственному закону,

закону убийц верны,

 

Бездушные автоматы,

забывшие честь и труд,

Стяжательствуя и воя,

они на восток идут,

 

Что можно сжигать, сжигая,

что можно топтать, топча,

Что можно сжирать, сжирая,

жадные, как саранча.

 

Я ненавижу их мыслью,

которая мстить зовет.

Я ненавижу их сердцем,

что, гневаясь, в ребра бьет.

 

Я ненавижу их кровью,

которая в гневе чиста,

За то, что попрана ими

земли моей красота.

 

Нет в языке моем слова

для ненависти такой, —

Я их ненавижу за брата,

убитого их рукой,

 

За всех друзей, невозвратно

сгоревших в огне войны,

С которыми вместе пели

и славили день весны,

 

За всех неповинно ввергнутых

в огненную грозу,

За вдовствующих, за сиротствующих,

за каждую их слезу.

 

К мести, к мести, к мести

взывают слова мои.

Я ненавижу их волосы

цвета пивной струи,

 

И выцветшие глаза их,

мутные от вина,

И душу их воровскую,

и даже их имена,

 

И даже слова их речи,

острые, как игла,

И землю, что их вскормила,

и мать, что их родила.

 

К ненависти и к мести

взывает народа кровь,

За все им воздастся дважды,

и трижды воздастся вновь.

 

Гневом святым ведомый,

ненавистью обуян,

Мстит, умирая, Гастелло,

Спицын идет в таран.

 

Снайпера меткая пуля

в полете своем верна,

Затем, что послана сердцем

ненависти она.

 

Идут в лесах партизаны,

в ночах, без дорог, тайком,

И мстят за милую землю,

поруганную врагом.

 

Слушай меня, товарищ!

Знаменем боевым,

Камнем краеугольным

ненависть утвердим!

 

Ударимте в душу зверя,

чтоб стал ему свет немил,

Чтоб землю он грыз в досаде,

чтоб волком от злости выл!

 

Чтоб он не ушел, настигнутый,

раздавленный, как змея!

К мести, к мести, к мести

взывает страна моя.

 

Сине море

Сине море, сине море,

Белый парус, ярый шквал!

С детских лет про сине море

Только в сказках я слыхал.

 

В Тульском поле, на равнине,

В тихих лиственных лесах

Я мечтал об этой сини,

О заморских чудесах.

 

Если утром луг в тумане

Будто волнами кипит,

Это в море-океане

Чудо-юдо рыба-кит.

 

Улетали птицы клином

В край далекий, за моря,

И вставали из пучины

Тридцать три богатыря.

 

В том краю не знают горя,

В том краю не видят зла.

Пел я песню, как по морю

Лебедь белая плыла

 

Сине море, сине море,

Неизвестные края!

За родную землю споря,

В сине море вышел я.

 

Мне не в сказке волны пели,

Ты теперь не только сон —

Я в морской твоей купели

Боевым огнем крещен.

 

Надо мной вставал железный

Шквал смертельного огня,

Подо мной кипела бездна,

Синей влагой леденя.

 

Я подумал: «Нет, не сгину!

Ярость мне дана не зря, —

Выходили ж из пучины

Тридцать три богатыря!»

 

За родную землю споря,

Я родным тебя назвал,

Сине море, сине море,

Белый парус, ярый шквал!

 

Октябрь (Осень) на Балтике

Над ширью Балтики суровой

Плывут стада осенних туч.

Порой из прорези свинцовой

Пробьется золотистый луч.

 

Волны коснется белогривой

И вспыхнет в брызгах золотых,

И в бездну падает с обрыва,

И потухает в тот же миг.

 

Гуляет осень на просторе,

Шумит балтийская вода,

Идет волна… Давай же, море,

Припомним прошлые года!

 

Припомним сорок первый год

В свинцовых тучах, в брызгах пенных…

прошло три осени военных —

И вот четвертая идет.

 

Как эта осень непохожа

На ту далекую, на ту,

Когда, казалось, день погожий

Вдруг погружался в темноту.

 

Ты помнишь, море, как взлетали

На воздух вражьи корабли,

Как мы дрались в боях за Таллин,

Как насмерть мы тогда стояли

На рубежах своей земли;

 

Как враг пробился к Ленинграду

И встал у самых стен его

И, захлестнув петлей блокады,

Свое готовил торжество.

 

В дыму разрывов меркли дали,

Бомбежек вой стоял в ушах, —

И клятву Родине мы дали,

Что не отступим ни на шаг.

 

И мы сдержали наше слово,

Мы с кораблей на берег шли.

И вот он пройден, путь суровы,

Не легкий путь. И вот мы снова

На рубежах родной земли.

 

За нами — в славе, горделивый,

Непокоренный и живой,

Великий город у залива,

Над нашей русскою Невой.

 

За нами — Красное и Луга,

За нами — Ладога и Мга,

И снова с севера и с юга

Твои свободны берега.

 

Ведомы русскою отвагой,

В старинный Таллин мы вошли,

И в бухты Эзеля и Даго

Вступили наши корабли.

 

Всё проиграв в смертельном споре,

Враг уползает, дик и зол.

Не встать ему! Так пой же, море,

Бей, не смолкая, в бубны волн!

 

Какие штормы нас качали,

Какие тучи разлучали,

Но в древней дружбе мы не зря,

И нынче вместе мы встречали

Наш светлый праздник Октября.

 

Так вместе ж грянем песню, море!

Нам даль победная ясна…

Гуляет осень на просторе,

Шумит балтийская волна.

 

* * *

Орудьями даль отгремела,

И ночь замерла, не дыша.

Как сердце мое очерствело

И как возмужала душа!

 

Я жил, одержимый мечтаньем,

Я в дружбе с природою рос,

И слушал я трав прорастанье

И шепот полночных берез.

 

Я верил в рассветные зори,

В тот край, где не ведают зла.

Слеза всенародного горя

Моею слезою была.

 

Но буря мой край окружила,

Пожарами даль обожгла.

Судьба меня в море топила,

На суше под пули вела.

 

Мне памятны трудные ночи,

Бомбежек томительный вой,

Мне гибель туманила очи,

Захлестывал шторм огневой.

 

Я видел, как черная сила

Топтала и честь и любовь,

Я видел, как землю багрила

Чистейшая детская кровь.

 

И гибли березы и травы —

Земная моя красота,

И дымной тяжелой отравой

Моя задыхалась мечта.

 

И вот она в гневе восстала —

Все бури не сломят ее.

Так стань же упорней металла,

Прозревшее сердце мое!

 

* * *

Разрывы всю ночь грохотали,

Я слушал, как вздрагивал дом,

И снились мне русские дали,

И мирный за рощею гром,

 

И милые с детства березы,

И речка в густом лозняке,

И в крапинах синих стрекозы,

И чье-то «ау» вдалеке.

 

Я спал. И, тревоги не зная,

Дышал я отрадой земной,

И ласточек легкая стая

Свистела, кружась надо мной.

 

И вдруг что-то грохнуло рядом:

Не ласточки в небе вились —

Над крышей свистели снаряды,

Снаряды в проулках рвались.

 

Полет завершался кровавый,

И мрак тишиною томил...

А сон еще в комнате плавал

И шелестом рощи манил.

 

Развейся, уйди, сновиденье!

Не знать мне отрады земной,

Не слушать берез шелестенья,

Покуда за Родину бой.

 

Рассеются скрежеты стали

И гром отгремит, и тогда

Я вспомню вас, тихие дали,

И снова вернусь я туда,

 

Где яблоком пахнут ромашки,

Где небо как в сказке цветет,

Где в ситцевой русской рубашке

Мой сын, как былинка, растет.

 

Возвращение

Ну вот и все. Вот и не слышно грома.

Дай мне тебя обнять, моя земля!

Дай осмотреться. Я с тобой. Я дома.

Весенней дымкой теплятся поля.

 

И на ромашках росы — будто слезы.

То слезы встречи. Здравствуй, тишина!

То слезы счастья. Здравствуйте, березы!

Какая в небе вновь голубизна!

 

С какой тревогой по каким дорогам

Я шел к тебе, мой лес, мой старый друг!

Дай мне кору шершавую потрогать,

Дай мне вдохнуть ветвей целебный дух.

 

Я не забуду, как, отброшен в бездну,

Со взорванного насмерть корабля,

В усилии, казалось, бесполезном,

Стремился я к тебе, моя земля.

 

Захлестывали волны. Бомбы, воя,

Столбы взметали, брызгами пыля...

Четыре дня, четыре ночи боя,

То палуба, то бездна подо мною,

А я все звал, все звал тебя, земля,

 

И жаждал я, в спасении отчаясь,

Хотя б на миг припасть к груди твоей...

Так здравствуй же! Как ты меня встречаешь!

Так матери встречают сыновей.

 

Песня брата

«Снова дорога

Зовет меня.

Бой недалеко, —

Даешь коня!»

Из песни, им сочиненной

 

Позвала в поход тебя дорога.

Пред огнем не отвратив лица,

Ты шагнул от мирного порога

С полновесной выкладкой бойца.

 

А дорога шла, вилась, бежала,

С ног валила в сон,

Гнала сквозь дым,

Под ногой рвалась и обжигала

Гибели дыханьем ледяным.

 

Шла дорога мимо смерти, мимо

Сел горящих,

Шла из боя в бой...

Стали явью вдруг неотвратимой

Строки, сочиненные тобой.

 

Не из яви в песню, но из песни

В эту явь кромешную вступив,

Неотступно шел с тобою вместе

Этой песни яростный мотив.

 

Мать в слезах о сыне в ней тужила,

И не образок, темным-темна, —

Хлеба кус, прощаясь, положила

В сумочку ременную она.

 

Песня шла с тобой по Украине,

Будто мать сама тебя вела.

По ярам, по выжженной полыни,

По сердцам солдатским песня шла.

 

Гневом их наполнив, как железом,

Песня шла на запад, и в бою,

В голубом апреле под Одессой,

Сталь пробила голову твою,

 

Молодую голову. Из раны

Каплет кровь. Затишье. Тишина.

Степь да степь кругом.

Село Троянец.

Бой утих... А как цветет весна!

 

Смерть сдавила горло запевалы,

Сердца стук навек останови…

Но рванулся к небу, как бывало,

Этой песни яростный мотив

 

И пошел на запад...

Украина!

Боль души рукою не зажмешь…

Ты его запомнишь и, как сына,

Щирым, добрым словом помянешь.

 

Бессмертие

В войну я видел смерть: убитых лица,

Безмолвные, недвижные тела.

Я твердо знал, что им не возвратиться

Хотя б крупицей жизни и тепла.

 

И я, прощаясь, разлучался с ними,

И навсегда. Я это твердо знал.

Но шла война дорогами кривыми,

Сквозь рев и свист ее катился вал.

 

И я увидел смерть совсем иную.

Увидел? Нет. Увидеть я не мог.

Я лучше, горькой правды не минуя,

Вернусь к одной из фронтовых дорог.

 

...Травой заросший круг аэродрома.

Крутой обрыв к заливу в стороне.

И до поры зажатые в броне

Немые грузы молнии и грома.

 

А поутру серебряные птицы,

Смертельной кладью брюхо загрузив,

Урча, ложились курсом на залив,

Чтоб, цель накрыв, грозою разразиться.

 

Друзья их провожали. Уплывал

Моторов гул. И над аэродромом

Час тишины тишайший застывал,

Но не такой, как в мирный день, как дома.

 

Та тишина была напряжена,

На циферблатах стрелки цепенели.

Все знали: там сейчас, над каждой целью,

Встает огня зенитного стена.

 

Но надо сбросить молнии и громы

На тот огонь, что хлещет прямо в грудь,

И надо сердцу приказать живому:

Будь каменным, глухим, железным будь!

 

...Обратным гулом воздух был расколот,

Обратным курсом шли над рябью вод

Один... другой... Но счет их был неполон.

И шли часы... И все неполон счет.

 

Сгущалась ночь.

Но зыбок был и чуток

Сон в блиндажах: он уходил из глаз.

Не торопясь, минуту за минутой

Отсчитывала ночь, за часом час.

 

И, сон живых раздумьями терзая,

Заправленные, в полной немоте,

Стояли койки без своих хозяев

В скупой, нагой, солдатской простоте.

 

Вот на столе — фуражка. Рядом с нею

Письма нераспечатанный квадрат.

А ночь идет на нет. И все яснее:

Ушел и не вернется адресат.

 

И вот рассвет.

Подъем, как все, обыден:

Зовет войны крутое ремесло.

Я видел смерть...

Нет, смерти я не видел.

В ту ночь в блиндаж бессмертие вошло.

 

Тишина

Войска ушли вперед.

Я на попутной

Машине тряской догонял своих.

По сторонам мелькали поминутно

Заборы дач, безлюдных и пустых.

 

Была жара.

Из-под машины тучей

Вздымалась пыль, как зной желта, густа,

И ветер нес ее стеной колючей,

Швырял в лицо и заносил с хвоста.

 

И мы остановились у колодца

И освежились влагой ледяной.

И странно было: где-то бой ведется,

А здесь такой все дышит тишиной.

 

В дворах, в домах — повсюду запустенье,

А по садам, как ярый зов земли,

Цвели костры лиловые сирени,

Как зарево, шиповники цвели.

 

Но ни души кругом. И в напряженье

Застыли так минуты тишины,

Что понял я: все это лишь мгновенья —

Идет обыкновенный день войны.

 

Могилы неизвестных...

Могиле неизвестного солдата

Мы почести достойно воздаем.

На ней одна единственная дата,

Что смертоносным выжжена огнем.

 

А вся дорога, все ее ступени,

Что к негасимой вспышке привели,

Ушли в туман, в безмолвие, в забвенье,

Вошли в немую летопись земли.

 

Но в дни, когда моря войной штормило

И падал, рушась, палубный настил,

Я видел безымянные могилы,

Где не осталось никаких могил.

 

Где только волны, рассыпаясь пеной,

Взлетая, плещут, не касаясь дна,

Где лишь звезда все та же неизменно

Над безымянным прахом зажжена.

 

И лишь на картах след меридианов

И параллелей, навсегда немых,

Могли б отметить подвиг безымянный,

Но ты на карте не отыщешь их.

 

Почтим солдат молчания минутой,

В их честь салют взметнем до облаков.

Но как почтить, каким огнем салюта

Могилы неизвестных моряков?

 

От имени безвестных

Говорю от имени безвестных,

Встретивших последнюю зарю,

До последней капли крови — честных,

От недолюбивших говорю,

От любимых,

От непозабытых,

Неразлюбленных и посейчас,

Не дождём забвения омытых,

А дождями слёз из милых глаз.

От лица весёлых,

Юных самых,

Что любили звёзды и цветы,

Что, в огонь шагая только прямо,

Полегли во имя красоты.

И во имя всех живущих, нас,

Их устами говорю сейчас:

 

«Мы увековечены в гранитах,

В бронзе, безымянные, живём,

Но граниты могут быть разбиты,

Бронза переплавлена огнём.

Лишь один встаёт, как пламя, алый,

Монумент, не знающий конца,

Не из камня он, не из металла —

К нам любовь хранящие сердца.

В их живом биенье вместе с вами

Мы встречаем и свою зарю…» —

 

Это всё я смертными устами

От лица бессмертных говорю.

 

О природе:

 

* * *

Может быть, потому,

что я в детстве ходил босиком

По траве,

по весенней меже,

по осеннему жнивью,

Прикасался щекою к дубам,

и к березам, и к вязам,

И руками кору их шершавую гладил,

И смотрел, как на чудо,

на вспыхнувший первый подснежник,

Словно музыку, слушал

и шорох листвы

и ручья лепетанье,

Кукованье кукушки

и перепелов перекличку, —

Может быть, потому и сейчас

не как гость я вступаю в природу.

 

«Здравствуй!» — шепчут мне сосенки.

«Здравствуйте!» — я отвечаю.

Со степенною елью

веду разговор я степенный,

Понимаю язык тростника,

ручейка и рябины,

Будто сам становлюсь

тростником,

ручейком,

и рябиной,

И стремительной ласточкой,

режущей крыльями небо,

И скворцом,

что дает позывные с высокой скворешни.

 

Может быть, потому и весной молодею,

старею под осень,

На рассветной заре веселюсь и грущу на закате,

И молчанью учусь

у безмолвия звездных ночей,

И учусь красоте у цветка,

что незримым художником создан

Я с природою слит,

словно капля с волной в океане,

Но и капле дана

первозданная жажда полета,

Чтоб, взлетев над волной,

отразить глубину океана.

 

Удивление

Мне давно уж не восемнадцать, —

Когда же, в какой из дней,

Перестану я удивляться

Земле, колыбели моей,

Веселому узнаванью

Ее молодых чудес,

Весен ее дыханью,

Где шорох,

И звон,

И плеск,

 

Летнему грибному

Дождику поутру,

Колосу ржаному,

Тополю на ветру,

Буйству осенних красок,

Хлынувших на леса,

Небу в сплошных алмазах,

Когда холодит роса,

Зимам с их морозцами,

С хрустом их серебра,

С поющими воротцами,

С колодцами у двора,

 

С сердцами, счастье пьющими,

Бьющимися в лад,

Впервые узнающими,

Как этот мир богат,

Как веснами неустанно

Поет в ручьях вода?..

Когда же я перестану?

Когда?

Когда?

 

* * *

Я траву тороплю: пробивайся,

Остриями врывайся ввысь!

Вешней силою наливайся!

Я листву тороплю: торопись,

Разожми кулачки сирени,

Клена рыжие пятерни!

Вспыхни, выстрели, в нетерпенье

Почки тополя разверни!

 

Тороплю я березу: брызни

Изумрудом своих ветвей!

Тороплю я рожденье жизни, —

Пой же, свадебный соловей!

Пой ей славу, кукушка! Ну-ка,

В наковаленку постучи,

В два коротеньких перестука!

Ну же, серая, не молчи!

 

Тороплю я рожденье счастья,

Тороплю я весну — явись,

В чистоте ты явись и в страсти,

В красоте своей!

Торопись!

 

* * *

Как дымчата высь этой северной ночи!

А птицы,

Едва лишь уснут, и опять —

Как свищут,

Как свищут,

Как сыплют звоночки,

Как щелкают снова!

Им некогда спать:

От имени трав и от имени сосен,

От этой безмолвной, как ночь, красоты я

Все надо им высказать.

Надо!

 

Их просят

И эти, раскрывшие чаши, цветы,

Как будто кричат всеми красками:

«Пойте!»

«Ну, пойте!» —

Спросонок им шепчет листва.

Былинка их каждая просит:

«Откройте,

Всю душу откройте!

Найдите слова,

Короткие — птичьи,

Певучие — птичьи,

Ликующим звоном встречайте зарю!

Пусть песня трепещет,

И плещет,

И кличет,

Пусть скажет земля:

«Это я говорю,

Я праздную праздник цветенья и света,

Я плачу от счастья алмазной росой...

Я скоро войду в лучезарное лето

И в гром,

Как в литавры,

Ударю грозой!»

 

* * *

А я живу в соседстве с небом,

Я окунаю руки в тучи,

Любуюсь падающим снегом,

Любуюсь молнией летучей.

 

Любуюсь дождиком весенним, —

Моей руки прикосновенья

Он ждет, серебряные струи

Натягивая, словно струны.

 

Живу со звездами в соседстве,

Они мерцают где-то рядом,

И я им радуюсь, как в детстве,

Их искрометным звездопадам.

 

Я вижу — месяц тонкий-тонкий

Свой ободок ведет сторонкой.

Проснусь — гляжу:

В моем окошке

Его молоденькие рожки.

 

Еще в низинах сумрак блеклый,

А здесь уже стучится в стекла

Заря слепящими лучами,

Здесь раньше вас я день встречаю.

 

Я здесь в полете, словно птица,

Что в чистоту озер глядится,

Что чует крыльев легкой дрожью

Земли цветущее подножье.

 

Русской природе

Не разойдется, не расстанется

Моя судьба с твоей судьбой.

Ты с детских лет моя наставница,

Я жил тобой, дышал тобой.

 

И, как друзей зовут на выручку,

Я звал тебя, живой родник.

Я к соловьям твоим на выучку

Ходил, как робкий ученик.

 

Твоих снегов, твоих подснежников

Дыханье вешнее ловил,

Дроздов, трещоток, пересмешников

Сам пересмеивать любил.

 

В твоих черемух пенных кружево

Лицо и руки окунал,

Я замирал, когда подслушивал

Колосьев шепот у канав.

 

Как неземному откровению,

Внимал бубенчику ручья.

Твоих громов и молний рвением

Свою строку наполнил я,

 

И опалил ее морозами,

И закалил, чтоб стала в строй,

И напоил твоими росами,

И озарил твоей зарей.

 

И чтоб душой дышала русскою,

Я твоего ей дал тепла,

Чтоб не кривой тропинкой узкою —

Большой дорогой к людям шла.

 

* * *

Я все немею перед красотой,

Я замираю перед высотой,

Я радуюсь лесному ручейку,

Где в брызгах смеха — искорки слезы,

Я руки простираю к ветерку,

Предвестнику живительной грозы.

 

Я открываю утро, словно дверь

В неведомое, полное чудес.

Бери его, любою мерой мерь,

Прикинь его на цвет, на вкус, на вес, —

Оно безмерно.

Вечной новизной

Оно всю жизнь горит передо мной.

 

Я все никак привыкнуть не могу

Ни к снегирям на розовом снегу,

Ни к шороху капели по весне,

Ни к первым ядрам грома в вышине.

И все грущу от песенки простой

И все немею перед красотой.

 

* * *

Вот я вступил в такие годы,

Что безрассудно вдаль не мчусь,

Не тороплюсь,

И у природы

Отныне мудрости учусь.

 

Учусь напевам самым чистым

У чистых рек,

У певчих птиц,

Порыву ввысь — у звезд лучистых,

Полету мысли — у зарниц.

 

Учусь в безмолвии извечном

Ловить неслыханную речь,

Чтоб в слове самом человечном

Для человечества сберечь.

 

* * *

Среди природы я — как летописец.

И если не успеть карандашу,

Я шорох трав и трепет лунной выси —

Все на страницах памяти пищу.

 

И лишь потом, как пойманную птицу,

Я их вношу в открытую тетрадь

И, посадив на белую страницу,

Учу синицу море зажигать.

 

Красота

Все, что прекрасно, — в муках рождено.

Трудом росток, натужась, рвет зерно,

Сквозь почву пробивается трудом,

Сквозь грязь и мрак, чтоб расцвести потом.

 

Строенья стены — в мусоре, в пыли,

В поту людском — рванулись от земли,

Чтобы столетья радовать людей

Нерукотворной легкостью своей.

 

И день и ночь, пренебрегая сном,

Художник бьется перед полотном

Над тем, чтоб вырвать свет у темных сил,

Чтоб хаос красок вдруг заговорил.

 

Сквозь кровь и стон вступает в бытие

Природы сын и сам творец ее,

И смутный отзвук материнских мук

Всю жизнь живет в крови сыновних рук.

 

И вся планета наша, как зерно,

Что плодородной силою полно,

Сквозь бой и кровь живет одной мечтой,

Чтоб засиять всемирной красотой.

 

* * *

Как пахнут звезды на заре!

Постой!

А может, это росы?

А, может, в рыбьих плясках плесы?

Тростник в рассветном серебре?

А может...

Стой, не торопись!

Вглядись-ка,

Вслушайся,

Вдышись,

Втяни, почуй,

Как чует день

Ноздрями вздрогнувший олень,

Втяни, вбери в звериный нюх

Самой земли медвяный дух,

И горьковатый дух коры,

И в снах мелькнувшие миры,

Еще врасплох,

Не пробудясь...

А может, это вешний воздух,

Ошеломляющий как страсть?

Постой!..

А все ж — как пахнут звезды!

 

Звезды мои

Звезды мои,

собеседники долгих ночей!

Пусть говорят, что удел ваш —

холодная черная бездна,

Что за веками века,

тысячи лет, миллионы

Обречены вы смотреть не мигая,

Взором холодным

в холодные Вечности очи.

 

Не был я в бездне той черной,

и вас я такими не видел,

Здесь же, в прохладе земной,

сквозь деревьев притихшие листья,

Дышит, мерцает, трепещет

живая душа мирозданья,

Ваша душа,

собеседники долгих ночей!

 

В радости — радуюсь вам

и любуюсь я вами.

В горести — жалуюсь вам

сквозь земные соленые слезы.

Звезды мои!

Оставайтесь навеки такими —

Радуйте взоры живых,

трепещите, дышите, мерцайте!

 

Гимн Солнцу

Без солнца,

Без яростного светила —

Не зря его люди прозвали

Ярило, —

Не может быть вёсен,

Не может быть песен.

Без солнца

Весь мир этот тёмен и тесен.

Луч солнца —

И в капле, пронизанной светом,

И в каждой тропинке,

Бегущей по свету,

И в каждой слезинке,

Что светит в ресницах,

И в каждой кровинке,

Что в сердце стучится.

 

Не надо мне кладов,

Не надо мне злата, —

Душа моя

Солнечным кладом богата:

Он светит ночами,

Он плещет ручьями,

Он крылья растит

У меня за плечами.

Меня он, как песню,

К вершинам возносит…

Без солнца ж не будет

Ни песен,

Ни вёсен!

 

* * *

Внизу, во мгле, немолчный шум залива

И шум колес, бегущих по шоссе,

Сливаются в один неторопливый

Дремотный гул.

Над ним во всей красе

Шатер из звезд, и тот, молочный, Млечный,

Все мирозданье пересекший путь...

В такую ночь всему, что быстротечно,

Дано дыханьем Вечности дохнуть,

И хоть на миг, как моментальный снимок,

Запечатлеть мгновенный плеск волны

И гул колес, пронесшихся незримо

Среди застывшей этой тишины,

И в памяти остаться, как скульптуре

Мгновения, всего лишь одного,

Что, пролетев сейчас подобно буре,

Не сохранит и вздоха моего.

 

На рассвете

Я проснулся. Еле рассветало.

Сквозь иллюминатор на востоке

Я увидел дымный, темно-синий,

Чуть заметный очерк дальних гор,

Уходящий пепельной чертою

В синеву предутреннего неба.

А внизу, еще едва мерцая,

Подымались, падали, плясали,

Словно сталь, холодные, литые

Зыби неоглядные холмы.

 

Гасли звезды. Только чуть правее,

Не боясь еще лучей востока,

Весь дрожа алмазным чистым блеском,

Одиноко красовался Марс.

И земля вдали, и это небо,

И вода внизу слились, казалось,

В дымно-синий первозданный хаос,

Будто это первый день творенья,

И земля еще землей не стала,

И вода — водой, и небо — небом...

 

Только слышно было, как моторы

Корабля, идущего к востоку,

Равномерно, как сердца, стучали,

Да поскрипывали переборки,

Да посвистывал рассветный ветер,

Сквозь иллюминаторы врываясь,

Да порой позванивали склянки.

Значит, все в порядке: создан мир!

 

Создан мир. Все ярче проступают

В чистом небе горные вершины,

Розовым осыпанные снегом.

Создан мир. Вода, синее неба,

Пляшет зыбью, на борта кидаясь,

Все в порядке. Гаснет Марс холодный

Перед ликом солнечного бога,

Что свои живительные стрелы

Посылает в мир необозримый,

На холмы бросает водяные,

Зажигает снежные вершины,

Веселит, пронзая синью, небо,

Даже и ко мне, в мою каюту,

Посылает первый жаркий луч.

 

Я иду на палубу. Как ясен,

Как прекрасен мир, как неогляден!

Как сверкают горные вершины!

Как синеют волны! Как сияет

Первозданной гордой чистотою

Этот мир, что создан для людей!

Как белеет под лучами мачта

Корабля, что разрезает волны,

Что упрямо рассекает ветер,

Повинуясь власти человека!

Близок берег. Скоро будет Поти.

Скоро пришвартуемся в Батуми.

 

Север

Синие тени бегут,

Тени от сосен, охваченных инеем дымным.

Сосны стоят, от мороза чуть слышно звеня,

Соки земли укрывая под грубой, как панцирь, корою.

Снег серебрист, как роса,

как пушинки на заячьей шубке,

Снег и слепит и скрипит,

как скрипел под салазками в детстве.

 

Воздух дрожит, искрометной пронзенный пыльцой.

Солнца холодного шар пламенеет, как медная чаша.

Сосны вздымают недвижные кроны свои,

Держат на сучьях лавины отяжелевших снегов.

 

Север мой, север! Великое царство зимы!

Дай мне коснуться твоей белизны, тишины,

Дум затаенных твоих,

снов сокровенных твоих!

...Синие тени бегут,

пересекая сугробы,

Синие тени бегут,

ломаясь и рушась, в овраги.

 

Музыка леса гремит громкой, как вопль, тишиной.

Север мой, север! Бескрайнее царство зимы!

Дай мне вобрать твоих сказок морозное жаркое чудо!

 

Начинается год

Синим сумраком,

Легкой порошей,

Старой елочной сказкой,

Мерцаньем и треском свечей,

Затаенной надеждой —

Конечно, он будет хороший! —

И колючим морозцем,

И россыпью звездных лучей.

 

Начинается год...

Начинается с новой дороги

Поворот и разбег

В незнакомую новую даль.

Ты глядишь ей в лицо,

И стоишь ты еще на пороге,

Что ж так сердце забилось?

А может, прошедшего жаль?

 

А дорога зовет и зовет...

Захвати же с собою

Все, что дорого сердцу,

И смело шагни за порог.

Выходи и готовься —

Так воин готовится к бою —

Встретить молнии счастья

И громы нежданных тревог...

 

А снежок все летит,

Осыпаясь на землю порошей

И над каждою елкой

В лесу полыхает звезда.

Начинается год...

Ну конечно, он будет хороший,

И со счастьем тебя

Подружит навсегда, навсегда...

 

* * *

Земля остужена ветрами

И проутюжена пургой.

Снега. И месяц над снегами —-

Как колоколец под дугой.

 

И не его ли медным звоном

Звенит ночная тишина?

И не его ли луч зеленый

Зажгла на маковке сосна?

 

Не он ли щедро по сугробам

Свои рассыпал жемчуга?

Скрипит, пылит, бежит дорога,

И все снега, снега, снега...

 

А над снегами, в дымной бездне,

Как давних предков письмена,

Горят туманные созвездья,

И ночь, не знающая сна,

 

Идет, как древнее сказанье,

Лишь скрип морозца под ногой.

И тишина звенит в тумане,

Как медный месяц под дугой.

 

Зимние сны

Снег. Снег. На поле снег. Снег на лугу.

Лес утопает в снегу.

Все, что землею зовем, —

Пашни, пригорки, песок, чернозем,

И ручейка родниковый алмаз,

И озерка синеокий овал —

Все это скрыто, укрыто от глаз,

Все это Север, Север сковал.

 

Кинул на реки наручники льда,

Кинул — и каменной стала вода.

Топнул о землю и, вьюгой пыля,

Дунул — и оцепенела земля,

Дунул, оплел паутиною снов

Корни деревьев, и трав, и хлебов.

 

Снег. Снег. На поле снег. Снег на лугу.

Ночи длинны. Звезды ясны.

Звезды лучами играют в снегу.

Сон. Сон. Сон до весны.

 

Сон, как волшебник, коснулся ствола

Дерева спящего — и поплыла

Песня кудесника-соловья:

Щёлканье, свист...

И лесные края,

Видится дереву, юной листвой

Плещут. И солнце над головой

Блещет.

Не веток ледышки стучат —

Песни весенней коленца звучат.

 

Сон окунулся в притихший родник,

И хоть совсем родничок невелик,

Снится ему, что, сверкая, горя,

Мчится он в реки,

Струится в моря.

 

Сон прикоснулся к зерну — и росток

Землю пробил и, силен и высок,

Тянется к солнцу, чтоб зазвенеть

Колосом желтым, тяжелым как медь.

 

В корни уснувшие трав и цветов

Входит кудесник с охапкою снов

И рассыпает их — и чудеса:

Ливни цветов окаймляют леса,

Рек берега и ручьев берега,

Льются в поляны,

Бегут на луга.

 

Сны — как весны молодые гонцы:

Даже скворешне приснились скворцы.

 

...Снег. Снег. Снега залегли.

Ночи темны. Звезды ясны.

Копятся, копятся силы земли.

Сон. Сон. Сон до весны!

 

Снег

Разве снег, с высот летящий

На поля, холмы и чащи,

Под лучами взор слепящий,

Под полозьями скрипящий,

Разве он, как мертвый мел,

Только бел, бел, бел?

 

Весь игольчатый с мороза,

На заре он нежно-розов,

Он вдали — в тени, в низине —

Голубой и даже синий.

А когда закат огнями

Запылает, он и сам,

Как раскинутое знамя,

Пламенеет по холмам.

 

А луна взойдет — и разом

Мириадами алмазов

Поле все запорошит,

Цветом радуг задрожит.

Здравствуй, снег мой!

Детство, здравствуй!

Здравствуй, марта ранний зной,

Снег, горящий крепким настом,

Серебристо-слюдяной,

Снег, пронзаемый лучами,

Оглушаемый грачами,

Здравствуй, друг былых утех,

Белый,

синий,

серый снег!

 

* * *

Овраг, ручей, лесок игольчатый

Да перехватывающий дух

Ромашковый и колокольчатый,

Весь в брызгах лютиковых луг.

 

Что он так ясно примерещился,

Когда все отдано снегам,

Когда мороз дает затрещины

Сугробам, соснам, стеклам рам?

 

А тут снега как бы отброшены,

И пробудившийся ручей

Дробит стеклянные горошины

О гвозди солнечных лучей.

 

И колокольчики колышутся.

И слышен звон.

Не их ли звон?

И все цветы — как шелком вышиты.

И всё — как явь,

И всё — как сон.

 

И всё — как жажда встречи праздничной,

Всё — как предвестье первых гроз...

А по снегам проходит сказочный,

Играя палицей, мороз.

 

* * *

Деревья чувствуют весну

По тем почти неуловимым

Движеньям соков к сердцевинам,

Что гонят корни в вышину,

 

По набуханью сонных почек,

Еще зажатых в кулачки,

Где слышит дремлющий листочек

Как будто легкие толчки,

 

По первой льдинке тонкой, ломкой,

Упавшей с ветки невзначай,

По голосам, еще негромким,

В пути продрогших птичьих стай,

 

По взлету полдней, полных светом,

Пронзивших неба глубину,

По блеску звезд —

По всем приметам

Деревья чувствуют весну.

 

Март

Иду в страну лучистую

По имени Весна,

Туда, где Март бесчинствует,

Воспрянув ото сна,

Туда, где шубу снежную

Он сбрасывает с плеч,

Чтоб к солнцу грудью вешнею,

Земною грудью лечь,

Где так ликуют зяблики,

Где, разрубив снега,

Ручьи кривыми саблями

Врезаются в луга,

Где над любой проталинкой

Еще витает пар,

Где в каждой капле маленькой

Дрожит весны пожар.

 

Иду в страну сверкания

Ручьев, и зорь, и звезд,

Иду в страну Искания,

В поселок птичьих гнезд,

Иду, отбросив трудности,

Развеяв тени сна,

В страну бессмертной юности —

По имени Весна.

 

Конец марта

Последние марта заморозки.

Берёзки стоят в сторонке,

Грустны по-левитановски,

По-нестеровски тонки.

 

Стоят они, отдыхая

От зимнего ветровея.

Стоят, затаив дыхание,

На зорьке чуть розовея.

 

И слушают, слушают ветками, —

Но всё тишиной объято,

Лишь падают капли редкие

На снег, уже ноздреватый.

 

И видят синь весеннюю

Сквозь мартовскую просинь.

Веселья бы, веселья им,

Листочки бы им разбросить!

 

Зелёными нарядами

Опять бы им красоваться,

Опять бы в зной прохладными

Дождиками умываться!

 

Грустя по-левитановски,

Берёзки стоят в сторонке...

Скорей уходите, заморозки!

Ледок, рассыпайся, тонкий!

 

Свет марта

Как трепетны в марте весны приметы!

Каким ожиданием всё объято!

В марте особенные рассветы,

В марте особенные закаты.

 

Как возникает рожденье света?

Неуследимо и самовластно!

Как? Откуда? Совсем незаметно.

С неба? Со звёзд? Со снежного наста?

 

Лес отдалённый — в синем свеченье,

В белом — берёз хоровод в перелеске,

Сосенки в снежном ещё облаченье,

Снега разбег в ослепительном блеске.

 

Свет, залетевший на маковку ели,

Свет, пробирающийся в берлоги,

Свет, вздрагивающий в капели,

Свет, выбегающий на дороги!

 

Каждого дерева колокольня,

Светом пронзённая до сердцевины,

Каждый росток под снегами в поле

Чуют, как движется света лавина.

 

Света, света, света веселье,

Света потоки, и, в них утопая,

С юга на север,

С юга на север

Тянутся первые птичьи стаи.

 

* * *

Чему я радуюсь?

Ведь это

Обыкновенный день весны.

О нем так много песен спето,

Что вряд ли новые нужны.

 

А ручеек под снегом где-то,

Стремясь в безвестные края,

Кричит:

«А сколько б их ни спето,

Никто не пел такой, как я!»

 

* * *

Еще весна.

Еще в леску

Кукушка не откуковала,

Не развела,

Не расковала

Свою печаль,

Свое «ку-ку».

 

Еще сирень вздымает ввысь

Свое сиреневое пламя.

Еще весна. Поторопись,

К ее устам прильни устами.

 

Поторопись! Открой объятья,

К груди природы припади

И в храм великого зачатья,

Как в храм бессмертия, войди!

 

Я жгу костер

Я жгу костер.

Сухие листья, травы —

Все то, что снегом, ветром и дождем

К сырой земле прибито, как гвоздем,

Швыряю в пламя.

 

Золотой, кудрявый,

Танцующий, веселый бог огня

В неистовом и яром исступленье,

Как жертву, принимает от меня

Мои дары и чудо превращенья

Творит.

 

И распростертые у ног

Бескровные, безжизненные травы

И листья мертвые, шуршащею оравой

В костер гонимые, подхватывает бог,

И все, что серо, сыро и убого,

В чем искорки не теплится былой,

Все ожило опять в объятьях бога,

Слепящей бурей взмыло над землей

В слепящем, буйном танце в честь Ярилы,

Его животворящей красоты,

Чтоб, отплясав, земле прибавить силы,

Чтоб, отпылав, в ее войти пласты,

Войти золой — и в новое цветенье

Ворваться богом молодым, земным,

И снова жить.

 

Я жгу костер весенний.

Дымок пахучий тянется над ним.

 

* * *

Копаю землю.

Острие стальное

Врезается в упругий чернозем

И отверзает щедрое, земное

Святое лоно.

А весенний гром,

Грядущему зачатью салютуя,

Не гром — Перун из златорунных туч,

Ликуя, мечет молнию литую

И теплый дождь сулит,

И теплый луч.

 

Копаю землю.

Влажная, живая,

Она лежит загадкой предо мной,

Вся черноземным блеском отливая,

С земным лицом и силой неземной.

 

Как пронизать мне смертными глазами

Сокрытое от смертных бытие?

И даже гром отрокотал и замер

Перед великим таинством ее.

 

Вставайте, краски!

Вставайте, краски, на палитре,

Давайте строить чудеса!

Отбросим сон

И кисти вытрем!

Скорей,

Пока горит роса,

Пока и день еще в предвестье

И мир еще не сотворен.

Скорей давайте строить вместе

Все заново:

И небосклон,

Еще не залитый лучами,

И твердь земную,

Где пока

Все сковано еще молчаньем,

Как предвесенним льдом река.

 

Зажжем лучи,

Раскинем реки,

Украсим листьями леса,

Слепых озер откроем веки,

Вернем молчанью голоса,

Раскатим гулкие рулоны

Дорог,

Расставим города,

Пусть будут кисти непреклонны,

Пусть наша властвует страда!

Все заново,

Все по-иному,

Чтоб на полотна свет и тень,

Весь мир вошел весенним громом!..

 

Вставайте, краски:

Близок день!

 

Весны гонцы

«Мы молодой весны гонцы».

Ф. Тютчев

 

Я окружен весны гонцами.

Кто их привел на мой порог?

Они идут, ликуя, сами

Со всех сторон, со всех дорог.

 

Они идут, спешат, шагают,

Снега смывая, лед круша.

В их голосах звучит живая

Природы вечная душа.

 

Они, как свадебные гусли,

Зовут на пиршество земли.

В рассветной мгле гогочут гуси,

Гортанно кличут журавли.

 

Ручей как будто сотни стекол

На миллионы брызг дробит.

Набухли почки ярым соком,

Вот-вот — и выстрелят в зенит.

 

Земля, стряхнув остатки снега,

Сквозь прошлогоднюю листву

Стрелою первого побега

Уже рванулась в высоту.

 

И я стою ошеломленный:

Со всех дорог, во все концы,

Ликуя, в клекоте и звоне

Идут, спешат весны гонцы.

 

Рождение весны

Люблю следить весны рожденье

Не в хвойных сумрачных лесах,

Где только слабым отраженьем

Запечатлен ее размах.

 

Где и студеною зимою

Все тот же на ветвях наряд,

Все так же ветры в звонкой хвое

Неумолкаемо шумят.

 

Нет, я люблю апрельский, редкий,

Еще не прибранный лесок,

Еще безлиственные ветки,

Где животворный бродит сок.

 

Люблю следить, как на пригорке,

Пробив сырую целину,

Травинок первые иголки

Встают, приветствуя весну.

 

А притаившийся подснежник,

Едва почуяв солнцепек,

Приоткрывает зябкий, нежный,

Еще несмелый лепесток.

 

Люблю следить, когда, прорезав

Тугую почку, первый лист

В глубокой ясной пройме леса

Качнется, зелен и лучист.

 

А там пойдет за почкой почка,

За веткой ветка зеленеть,

Чтоб кружевною оторочкой

Лесную просеку одеть.

 

Уже, забыв зимы угрозы,

В кругу ликующих подруг,

В сережки убрались березы.

На ивняке медовый пух.

 

А в речке небо яркой синью

Переполняет берега.

Вот-вот черемуха раскинет

Свои пахучие снега,

 

Засвищут птицы, не смолкая,

Гром отзовется с вышины,

И встанет радуга, сверкая

В честь новорожденной весны.

 

* * *

Раскрылись почки у березок,

И все как в юности опять...

А может быть, еще не поздно

Опять сначала все начать?

 

Встать на заре, грозой омытой,

С такою жаждой петь и жить,

Чтоб этот мир, не раз открытый,

Как будто заново открыть.

 

И так, как будто все впервые,

В тот мир, волнующий до слез,

Войти сквозь брызги дождевые,

В лицо летящие с берез.

 

Апрель

Как тихо в лесу над обрывом!

И вечер уже недалек,

Походкою неторопливой

Проходит весенний денек.

 

Деревья еще не одеты,

Повсюду и мусор и грязь.

Весна, как хозяйка, с рассвета

Уборкой в лесу занялась:

 

То дождиком спорым полощет

Листвы прошлогодней ковер,

То в снежные серые клочья

Лучами ударит в упор.

 

Укрась же ты землю скорее,

В наряд ее лучший одень!

Проходит, в лучах пламенея,

Уверенной поступью день.

 

Идет, он, упрямый, горячий,

Могучих исполненный сил...

А чем я его обозначил?

Какие дела совершил?

 

Живущего коротки сроки.

О, если б меня пережить

Могли хоть немногие строки

Из тех, что успел я сложить!

 

* * *

Слышу я иль это мне мерещится —

Звон цветов летит во все концы:

Ландыша пахучего бубенчики,

Колокольчика колокольцы.

 

Он звучит уже весною ранней,

Чуть подснежник сбросит зимний сон, —

И ночной фиалки трепетанье,

И густой черемуховый звон.

 

Яблони пчелиное гудение,

Незабудки робкий голосок,

Лютиков застенчивое пение,

Лилий перезвон среди осок.

 

И я жду, забыв обиды прозы,

Все отбросив мелкие дела,

Жду, когда в садах ударят розы

В многоцветные колокола.

 

Звон плывет, волной певучей плещется,

Он поет, летит во все концы...

Слышу я иль это мне мерещится —-

Эти звоны, эти бубенцы?..

 

Июль

Скосили сено в парке. По дорожкам,

По желтому слепящему песку,

Идет июль. Он весь овеян зноем,

Цветеньем лип и шелестеньем трав.

 

Скосили сено. И сквозь дым бензина,

Сквозь гарь и пыль к прохожим долетел

В луга зовущий запах сенокоса,

Горячий запах вянущей травы.

 

И вдруг пахнуло босоногим детством,

Стрекозами, заброшенным прудом,

Певучим звоном кос на ранней зорьке

И холодком предутренней зари.

 

И камни стен как будто отступили.

Зацвел асфальт, заголубела даль,

И ласточки рванулись в поднебесье,

Веселым свистом оглашая высь.

 

Идет июль, заботливый хозяин,

И смотрит в оба: чтоб цвели цветы,

Чтоб наливались травы буйным соком,

Чтоб не скудела щедрая земля.

 

Ему теперь кругом забот немало:

Пора в полях колосья наливать,

Пора ночами их поить росою,

А там готовить дождик проливной.

 

И ветерок доносит запах сена.

Проходит парком золотой июль.

А с ним идет пора цветов и песен.

Пора трудов горячих — сенокос.

 

Рожь зацвела

С дождем обильным, долгожданным

Сегодня в ночь гроза прошла.

Я вышел в поле утром рано:

Рожь зацвела!

 

Окутанная теплым паром,

Она от счастья замерла...

День будет снова чист и жарок —

Жужжит оса, летит пчела.

 

А в час полуденного зноя

При перелетном ветерке

Сквозной, чуть видною пыльцою

Пылит все поле вдалеке.

 

И каждый колос озабочен

И другу шепчет: «Не сплошай!»

Уже ромашки вдоль обочин

Готовы встретить урожай.

 

Вон земляника в перелеске

Уже румянца набрала.

Все поле в зыбком влажном блеске:

Рожь зацвела!

 

* * *

Дремлют лодки в кустах на причале.

Светел август в озерном краю...

Нет, не разумом строгим вначале

Полюбил я Россию мою.

 

Мне не сразу она открывалась

В неоглядном величье своем.

Помню, рожь над межой наклонялась,

Помню, таял дымок над костром.

 

Помню дух придорожной полыни,

Шелест ветра, манящего вдаль,

И в осенней предутренней сини

Журавлиного крика печаль.

 

Помню шорох поземки над полем,

Подымающей снежную пыль.

Помню слезы народной недоли,

Вековечную страшную быль.

 

Все, что горькой судьбой отразилось

В глубине ее медленных рек,

Все с моею судьбою сроднилось,

Приболело всей болью навек,

 

Чтоб такой, о которой мечталось,

Я увидел Россию мою...

Дремлют лодки в кустах у причала.

Светел август в озерном краю.

 

Прощание с летом

Всей красотою нерастраченной

Цветут цветы, поет ручей,

А лес притих уже, охваченный

Предчувствием осенних дней.

 

Уже кой-где в листве березовой

Скупая прозолоть видна.

Рассвет встает из дымки розовой,

Роса густа и холодна.

 

Простись, пора бесповоротная,

С моей лесною стороной!

Прощайте, дождики залетные,

С грозой и радугой цветной!

 

Прощайте, зяблики и скворушки,

Отпели ваши голоса.

Уж отрастив на крыльях перышки,

Птенцы взлетели в небеса.

 

Прощайте, ночи с негасимою

Зарей, плывущей на восток!

Прощай, пора невозвратимая,

Постой, помедли хоть часок!

 

Прощай! И я твой праздник праздновал,

Делил с тобою заодно

Все то, что пережито разумом,

Что сердцем преодолено.

 

Прощай, тропинка, уводящая

В пахучий вереск, в иван-чай!

Прощай, звезда, в ночи летящая.

Сквозь миллионы лет прощай!

 

Предосеннее

Нет на свете милей

Предосенних рассветов России —

Где-нибудь над Молотой,

Над Мгой,

Над Окой.

Нет родней,

И отраднее их,

И красивей,

Осыпающих первые листья

Над сонной рекой.

 

Все обрызгано дождиком —

Легким, неслышным, ленивым.

Зацепились за травы

В низинках туманы и спят.

Ходит лето, прощаясь,

По жнивьям,

По убранным нивам,

Входит лето в поблекший,

От плодов тяжелеющий сад.

 

Лес притих, загрустил,

Собираются птицы к отлету;

Загрустила земля —

Отцветают и вянут цветы.

Кое-где уже листья

Осенней горят позолотой.

Звезды дождиком частым

Ночами летят с высоты.

 

Все — как будто в прощанье,

В разлуке,

В раздумье,

Все — как в зрелой душе,

Провожающей юность навек,

Провожающей молодость,

Все — еще в трепетном шуме

Листьев, ливней и гроз,

Половодьем бушующих рек.

 

Все — как будто настала пора

Отдохнуть, оглянуться,

Новых сил накопить —

В родниках,

И в корнях,

И в стволах,

И в душе, —

Чтоб в грядущем,

Под грозами стоя, не гнуться.

И листвою, и ливнем шуметь,

И опять красоваться в цветах.

 

Снова осень

Снова осень в притихшей,

Примолкшей природе

Осыпает тропинки листвой золотой.

Мы, как гости, приходим,

Как гости, уходим,

А земля остается — со всей красотой.

 

Нет конца этой сини —

Бескрайней, бездонной,

Нет конца этой силе,

Рождающей жизнь,

Эти краски как будто горящего клена

И дымок от костра, улетающий ввысь,

 

И в овраге ручья затихающий лепет,

И внезапный осинника плеск на ветру,

И закатов прощальное великолепье,

И росы ослепительный блеск поутру!..

 

А земля остается —

С любовью, с тревогой,

С этим молотом сердца,

Стучащим в груди,

С. этой вечно и жадно манящей дорогой

И с надеждой,

Что все еще — там, впереди...

 

* * *

Осенний лист упал на колею,

В сырую грязь, набрякшую дождями,

Все лето — в зной, в грозу — между ветвями

Оберегал он красоту свою.

 

Он зеленел и наливался влагой,

Мужал, темнел под солнечным лучом

И, непонятной одержим отвагой,

Вдруг сам, как солнце, заиграл огнем.

 

И не было ни боли, ни страданья,

Ни горечи в последней вспышке той.

Он и не знал, что это увяданье

Пылает в нем прощальной красотой.

 

Он будет смят проезжим колесом,

Его огонь померкнет в луже грязной,

А он лежит — недрогнувший, прекрасный,

С открытым перед гибелью лицом.

 

Осенней ночью

Осенней ночью под дождем,

В ответ моим бессонным думам,

Шумят деревья за окном

Своим глухим, тревожным шумом.

 

Пока дела дневные спят,

Припав к подушкам головою,

Деревья, мокрые до пят,

Трепещут темною листвою.

 

Перед зимой

В открытом поле даль пустынна,

Лишь ветер пляшет над кустом

Да жнивья желтая щетина

Торчит, потоптана скотом.

 

Уже и скот, по стойлам грея,

Не выгоняют на поля.

Уже, от инея седея,

Морозом хвачена земля.

 

Уже, в преддверье дней суровых,

С трудом остатки сил храня,

Снегов глубокого покрова

Ждут, как спасенья, зеленя.

 

И, проводив гостей веселых,

Осиротев и присмирев,

Ведут леса, черны и голы,

Протяжный осени напев.

 

Лишь, не сдаваясь дням холодным,

Храня упрямо свой наряд,

В сопротивленье благородном

Дубы листвою шелестят.

 

И все овражки и поляны,

Все птичьи гнезда по кустам

Сквозь ветви голого бурьяна

Лежат, открытые глазам.

 

Как тусклый день сгорает рано!

Как долог звездной ночи ход!

Как поздно солнце из тумана

Багровым заревом встает!

 

Как смотрит холодно и косо!

Как звонко издали в полях

Гремят ободьями колеса

В оледенелых колеях!

 

Кой-где река еще дымится,

Но все синен, все крепче лед.

Земля продрогла, и томится,

И снега, снега жадно ждет.

 

* * *

Опять волна, играя пеной,

Летит на берег и опять,

Не в силах вырваться из плена,

Шипя и злясь, уходит вспять.

 

Но вот опять, гремя камнями,

Кидая гальку и песок,

Гудит, горит, как синий пламень, —

Все множит море свой бросок.

 

Какой порыв неукротимый,

Какая страсть его влечет

Из века в век неутомимо

Вздымать и гнать громаду вод?

 

Как будто, цепи разрывая,

Грозой и штормами дыша,

В нем дышит страстная, живая,

Неутоленная душа.

 

Тучка

Обильными хлынув слезами,

Как будто всей горечью, всласть,

Проплакала тучка над нами

И в синюю даль унеслась.

 

И снова взлетели стрекозы

И ярче цветы зацвели.

Кто знает — о чем эти слезы?

Чье горе коснулось земли?

 

Но так мимолетно ненастье,

Свод неба такой голубой!..

Ведь так же когда-то от счастья

Мы плакали вместе с тобой.

 

Дождь

С утра сегодня сыплет, сыплет дождик

И, обходя в горах за склоном склон,

Кладет на них, взыскательный художник,

Такой сквозной, неуловимый тон.

 

Как мне назвать его?

На отдаленной,

Во мгле ущелья тонущей горе

Он темно-синь, а вся вершина склона

Как будто тонет в легком серебре.

 

За склоном склон — чем дальше, тем воздушней:

Туманно-зелен, дымчато-лилов,

А там, причуде мастера послушный,

Он слит с бегущим пеплом облаков.

 

А дождь сильней. И, все тона меняя,

Уже богатство красок таково,

Что щедрость их, мой взор переполняя,

Не слушается слова моего.

 

А он клубит, сечет, он плещет, косит,

И так он блещет мастерством своим,

Что я, палитру в сторону отбросив,

От восхищенья нем, любуюсь им.

 

Грибной дождь

Взгляни на юг: все небо чисто.

Недвижен лес. Полдневный зной.

И дождик, дождик — серебристый,

Высокий, солнечный, грибной!

 

И все притихшее от жажды —

И обмелевший ручеек,

И каждый лист, и стебель каждый

К нему припали кто как мог.

 

Вся пересохшими губами

Земля припала — не отнять,

Чтоб снова травами, хлебами

Свои богатства подымать.

 

Метнулись ласточки, взлетая,

Ромашки ярче зацвели,

И легкий пар дрожал и таял,

Приподнимаясь от земли.

 

И ручеек с веселым плеском

Вдоль русла травы колыхал.

И тополь, вымытый до блеска,

Как в день весны, благоухал.

 

А он промчался, спорый, ярый,

Над приозерной стороной...

Вот-вот грибы пойдут. Недаром

Он называется — грибной.

 

Ливень

Стукнул гром, как будто бондарь,

В днище бочки кулаком.

Гул пошел по небосводу

И затих. И снова гром

Кулаком пристукнул дважды

И доволен: хороша!

Не умрешь, земля, от жажды,

Пей, душа, хоть в два ковша:

 

Будет ливень! Днище неба

Тьмою туч заволокло.

Не останешься без хлеба!

Вот уж первое стекло

Первых капель раскололось,

Разлетелось дробью бус,

Придорожный дрогнул колос,

Покачнув иссохший ус.

 

Заплясали капли, капли...

Но гляди — уже стоят

Сотни струй, как будто цапли,

Сотни цапель стали в ряд.

Тонконогих, недвижимых, —

Так он льет,

Не льет — стоит,

Ливень, бог неумолимый

Всех, кого огнем палит

Жажда, всех, кого нещадно

Душит засуха живьем,

Ливень, тучей неоглядной

Охвативший окоем.

 

Но уже исчезли цапли —

Он уже из бочки льет.

Пьет земля. И не по капле:

Пьет взахлеб,

Всей глоткой пьет.

 

Гроза

Дрожат зарницы жаркие,

Рвут ночи душный полог.

По стеклам дождик шаркает,

Капелью плещет желоб.

 

Гроза еще на подступах,

Еще полна истомы,

Идет почти что посуху,

Накапливая громы,

 

Оттачивая молнии,

Как точат стрелы к бою,

Чтоб золотились полные

Колчаны за спиною.

 

Она еще разведкою

Идет почти неслышно,

Лишь в перелеске веткою

Качнет при каждой вспышке.

 

Но вот, басовой нотою

Отдав приказ по фронту,

Ударила пехотою

В обхват по горизонту.

 

И вот стрелу точеную

В кромешный мрак метнула,

И вслед рванули черные

Невидимые дула.

 

И, разодрав небесную

Сырую мешковину,

Гром замер.

И, как бешеный,

Из прорвы ливень хлынул.

 

И шла гроза, как благовест.

И, страстью ночь наполнив,

Шло обрученья таинство

Земли,

Воды

И молний.

 

* * *

С бурей, с громом, где-то над горами,

Стороной, клубясь, гроза прошла

И скатилась в горы. А над нами

Ночь сплошными звездами цвела.

 

Сад притих. В ущелье тьма все гуще.

Тишина легла на склоны гор.

Лишь поток, на самом дне бегущий,

Продолжает с кем-то жаркий спор,

 

Да совсем не требуя награды

Никакой за свой бессонный труд,

Все поют без умолку цикады,

До самозабвения поют.

 

Настежь окна — прямо в полночь, в звезды,

В яростную музыку цикад,

В этот садом напоенный воздух,

В эту сказку ста Шехерезад.

 

Пусть она звучит, не умолкая,

Пусть она журчит: ведь ей невмочь

Замолчать...

Так вот она какая,

Тысяча вторая эта ночь!

 

Тропинка в лесу

Все глуше лес. Кустарник, вереск, мох.

Все крепче дух багульника пьянящий.

И, не кончаясь, вьется из-под ног

Тропинка, убегающая в чащу.

 

Она уже как будто в мох вросла,

Сухой корой осыпана и хвоей.

Вот ей громада старого ствола,

Упав на мох, закрыла путь собою.

 

Вот, на поляну выбежав, она,

В траве теряясь, к ручейку сбегает

И вновь уходит в глушь, едва видна...

А кем она протоптана? Кто знает!

 

Пройдут года. И молодой дубок,

Что крепышом поднялся на поляне,

Раскинет ветви и, наступит срок,

Могучим дубом, патриархом станет.

 

Но уж не я, а кто-нибудь другой,

Пьянящий дух багульника вдыхая,

Придет и ступит молодой ногой

На ту тропу, где я теперь ступаю.

 

И так же будет падать солнца свет,

И жаждой жить живых сердца забьются,

И все следы в один сольются след,

И все мечты в одну мечту сольются.

 

И все выше ветви поднимает

Молодняк упрямый — весь в него.

И не смерть победу здесь справляет,

А могучей жизни торжество.

 

Лес

Нет, не сосны и не ели,

Нет, не бор мне детство грел —

Над моею колыбелью

Лес березовый шумел....

 

Лес мой! Друг мой! Как сберечь мне

Дух березы и земли

И слетающий под вечер

С поля запах конопли?

 

Я иду землей не ради

Злой корысти, суеты, —

Все хочу я песню сладить

Небывалой чистоты!

 

Как бы мне дойти, добиться,

Чтоб от сердца к людям шла,

Чтоб такой, как у синицы,

Как у иволги, была!

 

И когда с последней песней

Припаду к тебе, земля,

И услышу в поднебесье

Крик прощальный журавля,

 

Где б я ни был — в море, в поле,

В громе улиц городских, —

Я последней смертной волей

Попрошу друзей моих,

 

Чтоб любили, чтоб хранили

Всей земли моей красу,

Чтоб они меня зарыли

В том березовом лесу.

 

Чтоб я слышал запах свежий

Конопли, и вдалеке

Песню иволги, и те же

Травы милые в руке!

 

Сосна

Шальным снарядом срезана сосна.

До самых плеч вершина снесена.

 

Не колыхнется тело исполина,

Тупой расщеп желтеет в вышине.

И мертвой хвоей мертвая вершина,

Упав на мох, темнеет в стороне.

 

Синеет небо. И все так же сосны

Шумят вокруг. Но у ее ветвей

Такая жажда жить, встречая весны,

Что даже хвоя стала зеленей.

 

Нет красоты былой. Но так упрямо,

Так прочно корни в глубину вросли...

В ней красоту бойца в рубцах и шрамах,

Что принял бой за красоту земли.

 

Дубрава

Прорастают желуди,

Плотные, как бочки.

Скоро встанут на ноги

Юные дубочки.

 

Встанут, приосанятся

С кроны до подошвы,

В листья изумрудные

Хлопнут, как в ладоши.

 

Их обмоет дождиком

Проливным, веселым,

Солнце будет ласково

К юным новоселам.

 

Будут зори ясные

Их поить росою.

Опалит их грозами,

Молнией косою.

 

А зима раскинется

Белою постелью.

Обожжет морозами,

Запушит метелью.

 

Подрастут, упрямые,

Силы наберутся,

Сучья узловатые

Гуще разрастутся.

 

Не сдадутся, гордые.

Стуже или зною.

Не согнутся, выстоят

Под любой грозою.

 

И над степью новою,

Зелена, кудрява,

Кронами могучими

Зашумит дубрава.

 

* * *

Срубили дуб. Кустарники ломая,

Подмяв траву, он рухнул и затих.

Вдруг, согнутые сучья выпрямляя,

Он покачнулся и привстал на них.

 

Приподнялась, дрожа листвой, вершина.

Ствол от земли рванулся, и вот-вот,

Казалось, миг — и тело исполина

Опять под небо крону вознесет

 

И станет вновь беседовать с громами,

Смотреть на звезды, в зорях пламенеть,

Встречать весну и все крепчать с годами,

Роняя листья, темные как медь.

 

Он бури знал такие, что ломали

Стволы вокруг, он не пугался их, —

И только сучья гнулись и дрожали

В земле узлы корней его кривых.

 

И вот он пал, сраженный хитрой силой,

Он, головы не гнувший никогда!

Хотел он встать, но тяжесть вниз давила,

И он упал и понял: навсегда!

 

На опушке

Все лето скромно зеленела

Березка юная — и вдруг

Осенний свой наряд надела

И отделилась от подруг.

 

И тут как будто застыдилась

И, золотой листвой шурша,

Шагнула и остановилась,

И сразу видно: хороша!

 

Под стать, пожалуй, только клену

С багряной звонкою листвой,

Что глянул, будто удивленный,

Тряхнув кудрявой головой.

 

И только дуб стоял, как прежде,

И словно замер, не дыша,

В еще не тронутой одежде,

И тоже видел: хороша!

 

Ведь ей недолго красоваться.

И все подруги встали в ряд,

Чтоб на нее полюбоваться,

На золотой ее наряд.

 

* * *

Пастух кору надрезал у березы.

Склоняясь, тянет сладковатый сок.

За каплей капля падает в песок,

Березы кровь прозрачная, как слезы.

 

А над землей — дыхание весны,

И все деревья с корня до листочков,

Едва раскрывшихся, напоены

Железной силой, рвущей створки почек.

 

Так ясен день! Так небосвод глубок!

Так журавли курлычут, пролетая!

И в этот миг березе невдомек,

Что, может быть, смертельна рана злая,

 

Что, может быть, от муки холодея,

Она увянет к будущей весне:

Иссохнет ствол, и ветви онемеют,

И помертвеют корни в глубине.

 

Но этот черный день еще далек,

И долго будет кровь еще струиться,

Над нею станут бабочки кружиться

И пчелы пить густой пахучий сок.

 

Покуда ж все, как прежде: зеленеет

Наряд ветвей, и зелень так свежа!

И пьет пастух. И на коре желтеет

Глубокий след пастушьего ножа.

 

Осинка

Высоко над озером, по скалам,

Каменистой узенькой тропинкой,

Поднимался я все выше, выше.

Лавр, самшит и пихты-великаны,

Этих горных высей старожилы,

Обхватив корнями жесткий камень,

А вершины упирая в небо,

Надо мною кроны простирали.

 

Вдруг левей, над озером, на голой

Крутизне обрыва я увидел

Деревце знакомое такое.

В тишине безветренной вечерней

Так оно листвою трепетало,

Что как будто высказать хотело

Затаенную свою тревогу.

 

Обдирая руки, сквозь колючий,

Сквозь густой кустарник продираясь,

Я пошел к нему.

Передо мною

Северная тонкая осинка

Со стволом слегка голубоватым,

Искривленным горными ветрами,

Темною листвою трепетала.

 

На стволе ее кривом, нестройном,

На коре голубоватой, нежной

Чей-то нож безжалостной рукою

Чьи-то вырезал инициалы,

Кто-то ветку обломил и бросил,

И она, совсем одна над бездной,

Тянется ветвями к небу, к солнцу

И дрожит, как будто от обиды...

 

Шиповник

Осенний день. Поблекли травы.

Сырой туманный холодок.

И вдруг нежданно у канавы

Расцвел шиповника цветок.

 

Как будто друг, всегда желанный,

Он в этот серый день вошел

И, озарив его, румяный,

Неукротимый, цвел и цвел.

 

Ему и горя было мало,

Что лето за море ушло,

Что все вокруг отпировало,

Открасовалось, отцвело.

 

В своем порыве одиноком

Он жаждой жизни пламенел,

И лес, притихший за дорогой,

«Не отцветай!» — ему шумел.

 

И лесу вторил шорох ветра

И голоса отлетных стай.

И я шептал посланцу лета:

«Не отцветай! Не отцветай!»

 

* * *

Сохрани нас, ветка вербы,

От нечаянного зла,

От сердечного ущерба,

От печального чела;

 

Сохрани нас от напасти,

Наговоров, колдовства,

От врагов, хотя б отчасти,

От друзей, хотя б едва;

 

Сохрани для нас взаимность,

Наши души пожалей —

Как хранишь от стужи зимней

Завязь собственных ветвей;

 

И надежду на свободу

Сохрани для нас сполна,

Как серебряную воду,

Что была освящена;

 

Ветка вербы, сохрани нас,

В бездну скорби не низринь,

Дай нам благости единой,

Веры и Любви. Аминь!

 

* * *

В метро черемуху внесли —

И вдруг в толпе, при свете резком

Пахнуло тихим перелеском,

Весенней свежестью земли.

 

Вагон рванул и, грохоча,

Поплыл сквозь гулкие туннели,

И в свете желтого луча

Цветы черемухи летели.

 

И там, в туннельной полумгле,

Она была такой влекущей,

Она звала к живой, цветущей,

Неумирающей земле.

 

* * *

К чему хвалебные слова

Упорству камня иль металла:

Их сила косная мертва,

В них страсть вовек не трепетала.

 

В них жажды нет, порыва нет,

В них кровь живая не струится.

Ни жар, ни лед, ни мрак, ни свет —

Им никогда ничто не снится.

 

Когда же вдруг из почвы черствой

Пробьется крохотный росток,

Воспеть бы нам его упорство,

Его упрямый огонек,

 

Ему сложить бы гимн хвалебный,

Он чудеса в себе таит:

В нем шевелится колос хлебный,

В нем темной кроной дуб шумит.

 

Цветы

Смотри, как буйно травы встали,

Весенней силой налиты,

Как вспыхнули, затрепетали,

Потоком хлынули цветы,

 

Как затопили все поляны

И все обочины дорог,

Того и жди — в порыве рьяном

Вот-вот взбегут на мой порог.

 

Вон одуванчик, с детства милый,

Вон лютик, донник — сколько их!

Как будто солнце уронило

Мильоны капель золотых.

 

Ромашки в белой оторочке,

И незабудок синий дождь,

И колокольчиков звоночки,

А дальше... всех не перечтешь!

 

И перечесть их невозможно.

Все зацветает, что растет,

И даже скромный подорожник —

И тот безудержно цветет.

 

Все, до травинки самой малой,

Справляет лучший праздник свой...

Лиловый, белый, синий, алый—

Плывет цветов поток живой.

 

Баранчики

Нет зимы уже и в помине.

Вот баранчики расцвели.

Я не знаю, как по-латыни

Их ученые нарекли.

 

Так в народе их назвали,

А ребята, мои друзья,

Те и книг еще не читали —

Впрочем, их не читал и я.

 

Снег сойдет, пообсохнет поле,

Раскудрявится ближний лес.

Мы весь день босиком на воле, —

Столько разных вокруг чудес!

 

Впрочем, может быть, это сами

Мы выдумывали чудеса —

И казались нам чудесами

Гром, и радуга, и роса.

 

И какой-нибудь первый цветик,

Что и красками небогат,

Расцветет — и лужок осветит,

И лужок — не лужок, а сад.

 

Мы ромашки звали — пупавки,

А щавель в лугах — столбецы.

Кто в названья их внес поправки —

Может, деды, может, отцы, —

 

Мы не знали. А под кустами,

По оврагам и у ручья —

Там баранчики вырастали.

Так ли я говорю, друзья?

 

Длинноноги и неказисты,

В желтых венчиках-бубенцах,

Вырастали в сухих и чистых

Наших лиственных лесах.

 

Был обычай у нас известный —

Все на вкус проверять в лесу:

Сыроежку и сок древесный,

Мед шмелиный или росу.

 

А баранчики расцветали —

Все мы с первых весенних дней

Стебли сочные поедали,

Будто не было их вкусней.

 

Так казалось, а вот, поди-ка,

В чем тут дело — не объяснить:

Ни малина, ни земляника

Не могли их потом затмить.

 

Видно, в мире таком безбрежном

Глубже в сердце хранишь своем

Самый первый робкий подснежник,

Первый дождик и первый гром.

 

* * *

Вы вчера еще жили-были,

А сегодня коса прошла —

Колокольчики отзвонили

В голубые колокола.

 

Лютик, падая, пошатнулся

И, от горести сам не свой,

К мать-и-мачехе потянулся

Золотой своей головой.

 

Побелела лицом ромашка —

Рана стебель ей пережгла —

И в обнимку с розовой кашкой

В травы навзничь она легла.

 

Прямо в небо она смотрела,

Прямо в синюю высоту...

Где-то в роще иволга пела

Про бессмертную красоту.

 

Подорожник

По всем тропинкам пешеходным,

По всем дорожным колеям,

Сквозь грунт упругий, ежегодно

Он пробивается, упрям.

 

Его лучами дни сжигают,

И дождь и град его долбят,

Над ним колеса громыхают,

Копыта конские летят.

 

Ему на листья пылью веет,

Заносит грязь из-под копыт,

Но он опять, зазеленеет,

Зарею утренней умыт.

 

И даже раненный, пробитый

Насквозь подковой, колесом,

Он гордо тянется к зениту

Хотя б единственным стеблем.

 

Он даже в час смертельной муки

Ростком пробьется молодым...

О, если б сердце, мозг и руки

Наполнить мужеством таким!

 

Полынь

В любом краю, в краю медвежьем.

Свои владенья разбросав,

Она росла по старым межам,

По рубежам, среди канав.

 

Она росла, как дым седая,

И пахла горечью всегда,

И, ветви к небу подымая,

Шла в наступление, как беда.

 

В погожий день и в непогоду,

Все шире с каждою весной,

Глушила землю год от году,

Тянула корни глубиной.

 

Ее на веники рубили,

Ее выпалывали, жгли —

Она вставала, цвета пыли,

Клонилась по ветру вдали.

 

Она зимой одна желтела

Сухой метлою на полях,

Поземка выла и свистела

В ее негнущихся стеблях.

 

И этот свист и завыванье

В глухой и зимней стороне,

И это горькое дыханье

Побегов, дымных по весне, —

 

Все это было горьким знаком

Полынных, тягостных годов,

Дыханьем зла над тощим злаком,

Судьбой соломенных дворов.

 

Но я любил ее дыханье

И в той полынной, злой судьбе,

И зимних метел колыханье,

И запах веника в избе.

 

Тростник запел

Тростник шумел, шуршал и слушал,

Как в речке плещется вода.

И никому немую душу

Не открывал он никогда.

 

На языке травы и леса

Он еле слышно шелестел.

Но человек пришел и срезал

Его, и вот тростник запел.

 

Всегда безмолвный, безголосый,

Запел тростник. И первый звук

Затрепетал над тихим плесом,

Как будто выпорхнув из рук.

 

Сперва, казалось, голос птицы

Напоминал он, а потом

Все, что в живой душе таится,

Живой душой запело в нем.

 

Как будто все, о чем от века

Шептал тростник, и лес, и луг,

В руках искусных человека

Всей глубиной открылось вдруг.

 

Цикады

Кусты бегут, как водопады,

Свергаясь с гор, со всех сторон.

О чем всю ночь поют цикады?

О чем их шелест, шепот, звон?

 

В ущелье мрак. А над горами,

Всю высоту заполонив,

Синеет небо в темной раме,

На горы звезды уронив.

 

Звучанье, робкое вначале,

Уже со всех плывет холмов,

А в нем немолчный зов печали,

Моей любви бессонный зов.

 

Лишь где-то за горами, где-то

За этой цепью черных круч,

Уже горящий луч рассвета,

Как счастья трепетного луч.

 

Скворешня

Скворешня на зимней березе

Притихла, как дом нежилой.

Скрипят по дороге полозья,

Метелью метет, как метлой.

 

Кусты утонули в метели.

Кончается вьюжный февраль.

Жильцы до весны улетели

В какую-то южную даль.

 

Весна уже не за горами:

Что день, то слабее метель,

И мягче морозцы утрами,

И первая каплет капель...

 

Все в жизни — разлуки, утраты,

Все — жажда счастливых вестей.

Качается домик дощатый

И ждет говорливых гостей.

 

Скворцы

Опять к оттаявшим скворечникам

Летят, слетаются скворцы.

Опять их горлышки по-прежнему

Трещат с утра, как бубенцы.

 

Сердца их счастьем переполнены, —

Все так понятно мне без слов.

Они сюда неслись, как молнии,

Из голубых чужих краев.

 

С какой тоской неутолимою

Сюда их север звал и звал!

В пути весна их била ливнями,

Им ветер перья обрывал.

 

Их ждали домики дощатые

На всех шестах,

На всех стволах.

Они рвались, весны глашатаи,

На крылышках, как на крылах.

 

Рвались домой, на север, скворушки,

Ну, вот и дома наконец!

От счастья тесно песне в горлышке,

Дрожит и льется бубенец...

 

Грачи

Я радуюсь весенним ручейкам,

Подснежникам, но мне весна дороже,

Когда над всем стоит грачиный гам,

Веселый хор, на песню не похожий.

 

Услышишь «карр!» — и воздух свеж и чист.

Услышишь «карр!» — таким дохнет простором,

Зазеленеет первый клейкий лист,

И лютики взбегают на пригорок.

 

Повеет полем, первой бороздой,

Пахнёт землей — грачи идут за плугом

И кланяются... Голубеет зной,

И теплый ветер наплывает с юга.

 

Когда ж в полях осенний синь-простор,

Когда прохладен и прозрачен воздух,

Услышишь на заре прощальный хор

И опустеют брошенные гнезда.

 

И вдруг войдет такая тишина,

Такая грусть, что все опять приснится:

Ручей, подснежник, детство, и весна,

И это «карр!» веселой русской птицы.

 

Кукушка

Зозуля... Зязюлька... Кукушка...

Так ласковы все имена!

О чем же грустишь ты, подружка?

Взгляни, как бушует весна,

 

Как весело плещет ручьями,

Зеленым разливом берез,

Как бьет золотыми лучами

Сквозь брызги серебряных рос!

 

По всей неоглядной России,

В каком-нибудь сонном леску,

В рассветной бестрепетной

Вдруг сини дальнее дрогнет «ку-ку!»

 

Зарей еще спится и снится:

В былой, отшумевшей дали

Гадает, горюет зегзица

Над судьбами русской земли.

 

И горестный возглас кукушки

Звучит отголоском судьбы

Забытой в веках деревушки,

Соломою крытой избы.

 

И древним Путивлем, и блеском

Рассветных над Русью лучей,

И копий, ломаемых с треском,

И скрежетом синих мечей.

 

«Ку-ку! — и охватит прохладой,

И, в прятки играя, зовет,

И так одаряет отрадой,

Что сердце вот-вот разорвет

 

От счастья, которому сбыться...

Кукуй же, судьбы не тая,

Зозуля, зязюлька, зегзица,

Бессмертная юность моя!

 

Чайки

Мы из порта вышли на закате.

Встречный ветер, как пастух сердитый,

Гнал стада барашков непокорных,

И они, резвясь и убегая,

Рассыпались пеной серебристой.

 

И все дальше уходила гавань,

И все дальше отступали горы.

А за нами, за кормой высокой,

Шесть отважных белых-белых чаек

Вслед летели, словно провожали.

 

Сильной грудью рассекая воздух,

Широко раскидывая крылья,

То они как будто повисали,

Недвижимы, упираясь в ветер,

То к волне зеленой припадали,

В брызги пены крылья окуная.

 

Вот уж солнце в тучу закатилось,

Потемнели голубые горы,

Стали волны синими, как тучи,

Что, клубясь, окутывали небо.

 

Становился злей пастух сердитый —

Исполинский кнут его со свистом,

От волны до самых туч гуляя,

То хлестал по волнам, то по тучам,

То по белой мачте корабельной.

 

Но упрямо пробивались чайки,

Всё махали крыльями, прощаясь.

Улетайте, чайки, возвращайтесь!

 

Улетайте в гавань: крепнет ветер,

Торопитесь чайки: будет буря,

Оглянитесь — еле виден берег,

Потонули горы в темной дали,

Торопитесь, чайки, — ночь подходит...

 

Если б так же, не сдаваясь буре,

Если б так же, не пугаясь мрака,

Люди нас душою провожали,

Те, что в тихой гавани остались,

Был бы ночи мрак уже не страшен,

Легче бы дышалось тем, кто в море.

 

Журавли

Пролетали журавли на север,

К северным болотистым озерам.

Длинным клином журавли летели

И кричали голосом протяжным.

 

А над ними плыли, отставая,

Облака и таяли в лазури.

Холоден еще апрельский ветер,

Но уж солнце крылья пригревает.

 

Впереди вожак, силен и зорок,

Ровным махом воздух рассекая,

Строй равняет и крылом могучим

Сдерживает натиск торопливых.

 

Так они летели. А под ними

Шли поля, селенья и дороги,

Шли леса в сквозной зеленой дымке,

Половодьем набухали реки.

 

И земли звучанье долетало:

Топоры стучали, ржали кони,

Петухи кричали, пели дети,

И перекликались паровозы.

 

И тянуло журавлей на север

Жаркое весеннее томленье

И заботы смутные о гнездах,

О птенцах крикливых, тонконогих.

 

Вдруг раздался звук внизу короткий:

Не пастух кнутом пеньковым щелкнул,

Не топор сорвался дровосека —

Злая пуля устремилась к небу.

 

Злая пуля злого человека

К журавлиной стае устремилась

И крыло тому, кто шел последним,

Острием свинцовым перебила.

 

И, внезапной болью обожженный,

Он глаза от ужаса расширил,

И взмахнул крылом, и покачнулся,

И оно, как мертвое, повисло.

 

И тогда в безумье, задыхаясь,

Он крылом здоровым резал воздух,

Но все выше уходило небо,

А земля навстречу подымалась.

 

И, ударив снизу жесткой глыбой,

Вздрогнула и вдруг остановилась.

И увидел он, как, строй нарушив,

Ходит стая в высоте кругами,

 

Кружит стая, брата окликает,

Окликает, кличет за собою.

Он ответил братьям слабым стоном,

И рванулся, и упал на землю.

 

И когда опять он глянул в небо,

Он увидел: тем же строем ровным

Уходили сильные на север

И всё звали, звали за собою.

 

Там озера в камышах и зори,

А ему теперь уж не увидеть,

Как по тем озерам ходит солнце,

Как дрожат в затонах звезды неба.

 

А ему не окликать подруги,

Не хранить от ястреба гнездовье,

Не летать за пищей по разводьям

И птенцов не обучать полету.

 

Но крылом своим, еще могучим,

Но дыханьем жадным и глубоким,

Всею кровью, что стучала в сердце,

Всею болью — он не верил в гибель!

 

Слишком громко север призывает,

Так, что шея тянется к полету

И в ушах посвистывает ветер!..

Пролетали журавли на север...

 

Синицы

С утра веселые синицы,

Слетаясь к моему окну,

Садятся прямо на страницы

И пишут песню про весну.

 

Они давно по этой части

И мастера и знатоки.

Я им завидую как мастер,

Мне с ними споры нелегки.

 

Едва дохнет весны подталок,

Едва затронет снежный наст,

Уже чуть слышный запевала

Свой голосок другим подаст.

 

Его подхватят, встрепенутся,

Перешагнут зимы порог.

И пусть еще метели вьются,

Трубит зима в походный рог, —

 

Ей никуда теперь не деться,

И от сосны и до сосны

Синичьей песенки коленца

Летят как вестники весны

 

И заморозков лихорадку

Пронзают, щелкая, звеня...

Слетайтесь же в мою тетрадку,

Пишите песню про меня!

 

О любви:

 

За что я тебя полюбил?

За что я тебя полюбил? —

Спроси лучше травы весной,

Зачем они к солнцу стремятся

Так жадно, как будто расстаться

Готовы навеки с землёй!

 

За что я тебя полюбил? —

Спроси лучше ты у ручья,

Зачем он, покоя не зная,

Бежит и бежит пробивая

Дорогу в морские края!

 

За что я тебя полюбил? —

Ты лучше спроси у орла,

Зачем не милы ему горы,

Зачем он так рвётся в просторы,

Чтоб туча грозой обожгла!

 

За что я тебя полюбил? —

Спроси лучше сердце моё,

Зачем разрываясь на части,

В тебе оно видит всё счастье

И только об этом поёт!

 

* * *

Не словами бедными, скупыми

Говорить бы нынче о тебе, —

Все сказать, назвать, придумать имя,

Все, чем стала ты в моей судьбе.

 

Не словами — облаком плывущим,

Еле слышным шелестом ветвей,

Свистом ветра, в море снасти рвущим,

Воркованьем сизых голубей.

 

Языком таким, которым в грозы

Туча с тучей в небе говорят,

Чтобы бились ливни, чтобы слезы,

Чтобы дали вздрагивали в лад!

 

Чтобы все цветы, деревья, травы

О тебе сказали: вот весна!

Чтоб твоей живительной отравой

Вся земля была полонена!

 

Чтобы звезды замерли, внимая

Невозможной песне о тебе,

Чтобы мог сказать я: «Дорогая,

Вот что значишь ты в моей судьбе!»

 

Когда я с тобой!..

Когда я с тобой, я не знаю сомнений

И день мой всегда голубой.

С тобой моё счастье, моё вдохновенье, —

Всё только с тобой!

 

Когда я с тобой, я не знаю тревоги,

Одною мы дышим судьбой,

И в жизни иной не ищу я дороги,

Как только с тобой!

 

* * *

Я окружен тобой, как светом.

Во всем себя напомнишь ты:

В качанье веток, в песне ветра,

В приветах птичьих с высоты.

 

Все ждет с тобой внезапной встречи,

Все — о тебе живая весть!

Войду ли в комнату под вечер,

Войду — и кажется: ты здесь!

 

Твоим дыханьем вещи дышат,

Вздыхает город грудью всей.

Ты входишь поступью неслышно

В беседу жаркую друзей.

 

Ты промелькнешь в пролетах окон,

Как луч, как ласточки полет,

И кажется: вот-вот глубокий,

Грудной твой голос поплывет

 

И озарит звездой летучей

Мою работу, явь и сон.

И я живу, тобой измучен,

Тобой, как светом, окружен!

 

* * *

Опять до тебя перегоны,

И ветер, над крышей гудя,

Роняет на стекла вагона

Холодные слезы дождя.

 

Опять я шепчу твое имя,

Как в первый тот, памятный год.

Нет, нет, мы не стали чужими,

И сердце, как прежде, поет.

 

А если тебя я обидел

И словом своим не согрел,

Прости мне: я просто не видел,

Каким я богатством владел.

 

И пусть эта ночь и ненастье,

И пусть я в разлуке с тобой —

Ты стала мне светом и счастьем,

Ты стала мне жизнью самой.

 

* * *

Глубокая полночь. И только одно

Под самою крышей не гаснет окно —

Знать, сердцу чьему-то покоя все нет.

Не гасни, не гасни, мой свет!

 

В степи неоглядной далекий костер

Мерцает, и меркнет, и радует взор.

Теплом его спутник продрогший согрет.

Не гасни, не гасни, мой свет!

 

Все море во мраке, уснула земля,

И только чуть видный огонь корабля

Как будто земле посылает привет.

Не гасни, не гасни, мой свет!

 

Высокая в небе пылает звезда —

Что ей мимолетные наши года! —

Горит миллионы беспамятных лет.

Не гасни, не гасни, мой свет!

 

Вот так же и ты мне и ночью и днем

Сияешь, горишь негасимым огнем,

С тобой не страшусь я ни мрака, ни бед.

Не гасни, не гасни, мой свет!

 

* * *

Эти дни, напоенные зноем,

Этот тающий запах сосны,

И певучие волны прибоя,

И покой потерявшие сны,

 

Этот вереск, бегущий к дорогам,

Весь как будто в лиловом огне, —

Все тоской о тебе и тревогой

Снова душу наполнило мне.

 

Только выйдешь к волне говорливой,

И все веришь и все еще ждешь:

По сверкающей зыби залива

Непременно ко мне ты придешь!

 

Все, что душу томило когда-то,

Все припомнишь и все возвратишь.

Ты на огненной тучке заката

Непременно ко мне прилетишь!

 

Эти ночи в росе, этот воздух

И дождем золотым с высоты

Прямо в окна летящие звезды —

Это счастье, и все это — ты.

 

Тропинка у речной излуки,

Сквозная тихая вода.

Как можно думать о разлуке

С тобой на долгие года?

 

Вода бежит и моет берег,

Уносит каждый день и час.

Как можно думать о потере

Твоей улыбки, рук и глаз?

 

Вода уйдет и возвратится,

Дождем и снегом упадет.

Так нам с тобой не распроститься,

Покуда сердце к сердцу льнет.

 

* * *

Поутру морозит, в полдень тает,

Голубеет небо за окном.

Мне тебя повсюду не хватает,

Где б я ни был, ночью или днем.

 

Вот деревья ждут весны и света,

Скоро птиц начнется перелет.

Вся земля, притихнув, жаждет лета,

Ну, а мне тебя недостает.

 

Рук твоих мне, что ли, не хватает,

Глаз твоих — и сам я не пойму.

Даже слово с губ не так слетает, —

Видно, не хватает и ему.

 

Не хватает, чтобы стать крылатым,

Ведь оно, тоскуя и любя,

Хочет выйти в мир таким богатым,

Чтоб весь мир услышал про тебя.

 

* * *

То возникая, то теряясь,

Как будто падая до дна,

Спешит, в один порыв сливаясь,

К волне в объятия волна.

 

И вот летят, неразделимы,

Уже одним лучом горя,

Одною радостью палимы,

Одною страстью говоря,

 

Одной сверкающей слезою,

Одной звездой во мгле ночей,

Одним дыханьем под грозою —

До полной гибели своей.

 

О, если б, душу открывая,

Так говорила ты со мной,

В один порыв сердца сливая,

Как говорит волна с волной!

 

* * *

Что делать мне, когда ты в сердце входишь,

Врываешься, рассудку вопреки?

Что делать мне, когда в крови ты бродишь,

Как бродят волны в глубине реки?

 

Но что река без волн? Пустое русло.

Что сердце без тебя? Глухая клеть.

И волны бьют и рвут его до хруста.

Как мне их плеск, их натиск одолеть?

 

Один стою, один перед стихией.

Где взять мне столько рук, и глаз, и уст,

Чтоб весь табун смятений ввел в стихи я,

Чтоб ожил в слове этот плеск и хруст?

 

Как мне сказать, чтоб стало ясно людям,

Чтоб стало видно зрячим и слепым,

Что всею сутью, всей поющей грудью

Я слепну перед заревом твоим?

 

Нас не сможет ничто никогда разлучить!..

Нас не сможет ничто никогда разлучить,

Навсегда разобщить, к жизни врозь приучить.

Как же так? Врозь шагать, врозь дышать? Как же врозь?

Если всё в нашей сути корнями сплелось?!

 

Разлучить — разорвать, разломать, разрубить —

Всё равно что убить, всё равно что не быть!

Если это стена, разводящая врозь, —

Жажда видеть пройдёт эту стену насквозь!

Если даль расстояний, дорог разворот —

Жажда слышать — услышит твой голос, найдёт!

 

Если ночь, если мрак, если скопище туч —

Всё прорежет любви несгорающий луч —

Никакая страда, никакая беда

Не затмит, не убьёт этот луч никогда!

 

* * *

Где-то в доме поет рояль,

Не понять — за какой стеною,

Будто чьей-то души печаль

По душам говорит со мною.

 

И я слышу по звону струн —

Это женские чьи-то руки

Так поют... И я снова юн,

И я снова с тобой в разлуке.

 

И не тусклый осенний день

И не тучи...

Я их не знаю.

Окунаю лицо в сирень,

В счастье вешнее окунаю.

 

Это струны или река

Разливается по каменьям

Издалёка, издалека?

Кто ты? Явь? Или ты виденье?

 

Мне с тобой расставаться жаль.

Так побудь же еще со мною!

... За стеною поет рояль,

Плачут клавиши за стеною.

 

* * *

Распрощаемся, разойдемся,

Не в разлуку, а навсегда.

Разойдемся — и не вернемся

И не свидимся никогда.

 

Никогда! Отпылают зори,

И леса отшумят листвой,

В дальней дали, как чайка в море,

Затеряется голос твой,

 

Затеряется облик милый,

Не дотянешься, не дойдешь,

Не докличешься. Все, что было,

Только небылью назовешь.

 

Только небылью! Все скитанья,

По которым прошли с тобой,

Все скитанья и все страданья —

Крылья молний над головой.

 

Так прощай же! Заря сгорает,

Звезды в небе, дрожа, встают.

Так прощаются, вдруг теряя

То, что молодостью зовут,

 

То, что в сердце горело, билось!..

Утро. Осень шумит листвой.

Это все мне только приснилось —

Ты покуда еще со мной.

 

Разлука

Тот день! Он был такой бездомный!

И то ли дождь, то ли туман

Летел сквозной и невесомый

На придорожный цвет полян.

 

И мы расстались. Пахло мятой,

Ромашкой, скошенной травой

На той версте семидесятой,

На узкой тропке полевой.

 

Ты потонула в невеселой,

Сырой и серой стороне,

И только жаворонка голос

Взлетал и таял в вышине.

 

И вот опять вечерний город.

И я один. Я, как в бреду,

Сквозь ночи белые просторы

Тоску живую проведу.

 

И мне приснится даль сквозная

И та сырая, злая, та

Обыкновенная, лесная

Семидесятая верста.

 

* * *

Солнце влетит спозаранку

В комнату, полную снами.

Я говорю ему: «Где ты,

Где пропадало всю ночь?

Может быть, плечи любимой

Холод знобит за лесами.

Встань ему, солнце, навстречу

И прогони его прочь!»

 

Ветер заденет за крышу —

Я его кличу: «Крылатый!

Долги пути твои, ветер,

Ты еще встретишь ее, —

Ты освежи ее щеки

Запахом сосен и мяты,

Ты донеси ее голос,

Если она запоет».

 

Облако ходит высоко.

«Облако, легкая дымка!

Скоро ты ливнем нагрянешь,

Тучей пойдешь грозовой.

Ты обойди стороною,

Ты обернись невидимкой,

Чтобы огнем не ударил

Гром над ее головой!»

 

Птица присядет на ветку —

Брошу ей лучшие крошки:

«Ты долети до любимой,

Дом ты ее разыщи,

Сядь у нее на окошке,

Спой у нее на окошке

Все, что кричит мое сердце

В черной и долгой ночи!»

 

* * *

Август. Осень. Город в синей дымке,

Пыльные деревья над водой.

Ты живешь как в шапке-невидимке:

Все никак не свидимся с тобой.

 

Все никак друг другу не протянем

Злой разлукой истомленных рук,

Все никак друг другу не заглянем

Прямо в сердце, тесное от мук.

 

Вкривь и вкось идут дороги наши,

Под косым расходятся углом, —

То рукой мне издали ты машешь,

То как будто ходишь под окном,

 

То подашь мне голос. Еле-еле

Долетит он и замрет опять.

Как мне эти долгие недели

За разлуку злыми не назвать?

 

Как мне докричаться, достучаться

В двери, в окна, в август голубой

До тебя, чтобы тебя дозваться,

Отыскать и свидеться с тобой!

 

* * *

Всё врозь: дома, дороги, руки...

Нет, даже рук не дотянуть!

Сквозь ночи долгие разлуки

Дожить до встречи как-нибудь!

 

Что встреча? Света приближенье,

Вдруг озаряющее мрак.

Что встреча? Горькое мгновенье,

Невозвратимое никак.

 

Пройдет — и вновь затихнут птицы,

И снова тучи скроют высь.

А навсегда не распроститься!

А до конца не разойтись!

 

И все гадаешь, все не знаешь —

Где ты идешь? Кого ты ждешь?

Кого улыбкой ты встречаешь?

Кому ты руку подаешь?

 

Когда б, как два крыла у птицы,

Сошлись бы наши два пути!

Мне над тобой бы так склониться,

Так сердцем к сердцу подойти,

 

Чтоб видел я тебя воочью

Сквозь самый дальний перегон,

Чтоб нам одной и той же ночью

Один и тот же снился сон!

 

* * *

Ты была моим дыханьем,

Чистым утренним лучом,

Полдня жарким полыханьем,

Тихой ивой над ручьем.

 

Ты меня дорогой счастья

Рядом за руку вела,

Ты была моею властью,

Пленницей моей была.

 

Но войны слепая сила

Мирный день грозой сожгла,

Наши руки разлучила,

Наши судьбы развела.

 

Я прошел дорог немало,

День за днем я жил войной,

Гибель грудь мою искала,

Смерть летала надо мной.

 

Ты не раз меня спасала

Тем, что в сердце ты была,

Ты мне голос подавала,

К воле, к мужеству звала.

 

Через вражеские мины,

Сквозь огонь в морском бою,

Будто чудом, из пучины

Выносила жизнь мою.

 

Ты навек вошла мне в душу,

Без тебя же, все равно

Как без воздуха, мне душно,

Как без света, мне темно.

 

* * *

Снежком, декабрьскою порошей

В рассветном сумраке иду,

Но встреч с тобой, моей хорошей,

Ни днем, ни вечером не жду.

 

Какими б нежными словами

Меня ни окликала ты,

Я не услышу: между нами

Непроходимые фронты.

 

Я лишь почувствую, почую

Сквозь сотни верст, в который раз

Пойму тоску твою ночную,

Твой пробужденья горький час.

 

Разъединились наши руки,

Отгрохотали поезда...

О, пропасть черная разлуки!

Когда сомкнешься ты? Когда?

 

* * *

Зима заметает дороги,

Поземкой по насту звеня.

Опять ты проснулась в тревоге,

Опять вспоминаешь меня.

 

Я вижу твой быт немудрящий.

Деревня. Уют избяной.

Грустят непроглядные чащи,

Хрипят петухи за стеной.

 

Хозяйка встает, громыхая

Дровами, заслонкой в печи.

Бегут огоньки, полыхая,

Синеют рассвета лучи.

 

Ты ждешь пробуждения сына.

Все ярче заря за стеклом,

Морозная стынет равнина,

Россия лежит за окном.

 

Россия! Холодные дали.

Под снегом родные поля.

Какой неизбывной печалью

Исполнилась нынче земля!

 

Россия! Помяты, побиты

Посевов твоих зеленя.

Их топчут стальные копыта,

Скрежещущих танков броня.

 

Но крепнет былинная сила

Твоих золотых сыновей.

Она им пути преградила

Сыновнею грудью своей.

 

Все двинулось в гневном походе,

Взывает о мести врагу...

Ты за руку сына выводишь,

Он видит деревню в снегу.

 

Он топает, розовый, быстрый.

В глазах его — небо и снег,

И в воздух, по-зимнему чистый,

Взлетает мальчишеский смех.

 

Пускай ему солнце сияет

Лучами победного дня!..

А снег все метет, заметает,

Поземкой по насту звеня.

 

* * *

Глубока моя тоска,

Горькая, полночная.

Кама, Камушка-река,

Сторона восточная!

 

Как за Камой за рекой

Сани свищут полозом.

Ты зовешь меня рукой,

Зазываешь голосом.

 

Смотришь в узкое окно:

Вьется даль дорожная.

Белым днем в глазах темно,

В сердце боль острожная.

 

Чья-то в замети дуга

Промелькнула, сгинула.

Кабы Камы берега

Да к Неве бы сдвинуло,

 

Чтоб сошлись река к реке

У единой пристани,

Кабы мне к твоей руке

Дотянуться издали!

 

Но отрезаны пути

Вражеской блокадою,

Не дозваться, не дойти.

Чем тебя порадую?

 

Словом жарким да письмом:

Скоро реки тронутся,

Скоро все края вернем,

Все пути откроются.

 

Затихай, моя тоска!

Отзовись, далекая...

Кама, Камушка-река,

Полночь одинокая!

 

* * *

Не грусти: ручьями в Каму

Хлынут зимние снега.

Не горюй: как в воду канут

Силы черные врага.

 

Отшумят, затихнут грозы,

Растворится горя соль,

Отольются волку слезы,

Отомстится наша боль.

 

На ветвях засвищут птицы,

Широко вздохнет земля,

Чистым клевером, пшеницей

Порастут опять поля.

 

Будут реки голубыми

В отвоеванном краю,

И святыней станет имя

Честно павшего в бою.

 

Именами дорогими

Будут внуков называть,

Голосами молодыми

Станут песни запевать.

 

Будут песни плыть над Камой,

Падать в дальние луга...

Не горюй: как в воду канут

Силы черные врага.

 

* * *

Письма, письма... Строк мельканье...

Сесть бы нам с тобой рядком

Да без знаков препинанья

Побеседовать ладком.

 

По-хорошему, как надо,

Между строк потолковать,

С полуслова, с полувзгляда,

С полувздоха все понять.

 

Разве скажет мне кривая,

Перебитая строка,

Как нежна твоя живая,

В легком пламени рука?

 

Разве скажут мне страницы

Длинной вязью завитой,

Как дрожат твои ресницы

От усмешки золотой?

 

Разве в этих мертвых, зримых

Буквах, черных и немых,

Голос твой неповторимый

Зазвучит мне хоть на миг?

 

То ли дело — улыбнешься,

Пригорюнишься, вздохнешь,

То ли дело — встрепенешься,

К сердцу накрепко прижмешь!

 

Но пока пути-дороги

Скрыты к дому твоему,

Но пока живу в тревоге, —

Как я радуюсь письму!

 

* * *

«Мерцают звезд золотые ресницы».

А. Фет

 

Живу, как Фет. В природе, в озаренье

Весенних зорь и мимолетных гроз.

Вползают пчелы в гвоздики сирени,

Трепещут тени молодых берез.

 

Живу, как бог. Терзаюсь мирозданьем,

Как будто сам все это создал я:

Разлуки боль, и этот жар свиданья,

И колыханье сонного ручья.

 

Живу, как раб. Твой раб. И до денницы

Молю тебя. И мир, что создан мной,

Дарю тебе одной. И звезд ресницы

Всю ночь в слезах мерцают надо мной.

 

* * *

Голову сединами не красят, —

Седина приходит, как беда.

Нет еще такой на свете власти,

Чтоб ее изгнала навсегда.

 

Нет еще такой на свете силы...

Где она, чтоб, время поборов,

Сберегла навеки облик милый

От прикосновения годов?

 

Сберегла бы сердце от ожогов, я

Сберегла бы душу от потерь,

Чтобы вечно вдаль вела дорога,

К счастью не захлопывалась дверь?

 

Но когда твои сверкнут сединки,

Мне они — как тополя пушинки.

Может, это иней на заре,

Может, речка в лунном серебре?

 

Нина Чавчавадзе

«...Для чего пережила тебя любовь моя?»

Из надписи на могиле Грибоедова

 

У грота холодного снова

В безмолвии долгом стою.

Бьет молнией каждое слово

Из прошлого в душу мою.

 

Ни боли, ни стона, ни страха,

Ни эха в окрестных горах, —

Все стало лишь камнем и прахом,

Остался лишь памяти прах.

 

Но грот — как немое сказанье,

И память повернута вспять,

Горит этих букв начертанье,

И все воскресает опять:

 

И кровь на камнях Тегерана,

И вести ворвавшейся гром,

И настежь открытая рана

На любящем сердце твоем.

 

Той ране гореть не сгорая,

Той муки вовек не избыть,

Ни ада не ждать и ни рая

И только любить и любить.

 

И в смертном последнем свиданье

Содвинутых рядом камней

Остаться бессмертной в преданье

Бессмертной любовью своей.

 

Во всех веках жила Мадонна!..

И нет конца! И жизнь бездонна!

И бесконечна красота!

Во всех веках жила Мадонна, —

Задолго до того холста! —

 

Что тонкой кистью тронул гений,

Запечатлев земной родник,

Земных достойный песнопений,

А не бесплотный постный лик!

 

Не потому ли и небесным

Он был земными наречён,

Что здесь, в кругу земном и тесном,

С мечтой извечной обручён!

 

Мечта земное возвышала

Над приземлённой нищетой!

И всё, что высотой дышало,

Звала небесной красотой!

 

Но в этой жизни быстротечной,

Горя немеркнущей весной

Она останется навечно

Нечеловечески земной!

 

Зачинатели

Зачинатели,

Вы мне сродни,

Открыватели,

Вы мне по нраву.

Только вы освещаете дни,

Только вы — знаменосцы по праву!

 

Толчея проторенных дорог —

Тем, кому горизонты закрыты.

То ли дело —

Рывок за порог,

То ли дело —

Шаги следопыта!

 

Вы из тех, кто, душой не сробев,

Добывали во мраке былого

Первый луч на звериной тропе,

Первый звук нерожденного слова.

 

Вам дано, слепоте вопреки,

Разгадать, и предвидеть, и взвесить

И соцветий земных лепестки,

И туманности дальних созвездий.

 

Вам — и слова магический луч,

И страстей возвышающих пламя.

Альпинисты немыслимых круч,

Низвергатели мрака, я — с вами!

 

Гимн одержимым

Когда мне говорят: он одержим —

Любым, любою страстью — окрылять

Все, что бескрыло, одухотворять

Все, что бездушно, наполнять живым

Дыханьем все, что косно, что мертво,

Будь это просто дерева кусок

Или струны волшебный голосок,

Иль камень, ощутивший торжество

Творящих рук, колдующих над ним,

Творящих глаз, что видят мир иным, —

Я гимн пою тому, кто одержим.

 

У одержимых нет дороги вспять.

Кто одержим, не верит в тишь да гладь,

Кто одержим, тот бурям лишь сродни,

С ним в лад поют лишь молнии одни.

И все дороги тех, кто одержим,

Ведут в их страсть, как все дороги в Рим.

Любовь иль ненависть, но их сердца —

Жизнь или смерть! — но бьются до конца.

Без них земля пуста,

Вода мертва,

Без них немеют на губах слова.

И нет огня без них, лишь смрадный дым...

 

Я гимн пою тому, кто одержим.

 

* * *

Так испокон веков ведется:

Сквозь мелочей постылый круг,

Сквозь обыденщину все рвется,

Все прорывается наш дух.

 

Сквозь каменеющие души,

Где все живое сожжено,

Сквозь все неслышащие уши

Ему пробиться суждено.

 

Пред ним железо, лед и камень

Слились в единый грубый круг.

Стальными рвать бы их руками,

А он всего лишь только дух.

 

Но он едва дохнет — и рушит,

Дробит каменья черствых душ,

Войдет в неслышащие уши,

Качнет недышащую глушь.

 

Хвала рукам

Не унижайте рук.

Их изваянье

На пьедестал бы надо возвести.

Они достойны отлитыми быть

Из самого достойного металла.

 

Что медь! Что бронза!

Я бы отлил их

Из золота, горящего как солнце.

Они, как солнца свет, животворящи,

Как два луча, дарованных земле,

Два рычага, которым все под силу.

 

Руками пращур вытесал топор,

Огонь добыли руки Прометея,

Дедал рукам обязан взлетом в небо,

Родили руки первый звук струны,

И вздох смычка, и рокотанье клавиш,

Они коснулись кистью полотна

И научили краски петь и плакать.

 

Не станет их — и все осиротеет.

Без них бурьяном порастут поля,

Оглохнут струны и ослепнут краски,

Без них бумаги мертвые рулоны

Не оживит пророческое слово,

И вся земля пустынею безмолвной

Предстанет нам.

Не унижайте рук.

 

Космос

Когда еще я мальчиком ночами

В глубины неба звездного смотрел,

Я видел мрак, пронизанный лучами,

Дрожащий блеск зеленоватых стрел.

 

И наполнялась тайною тревогой

Моя душа, и я хотел понять:

Как создан мир? Где та десница бога,

Что строй светил заставила сиять?

 

И где предел вселенной? Где начало?

К каким высотам поднят небосклон?

И музыкой загадочной звучало:

Юпитер, Марс, Венера, Орион.

 

И я следил, как метеор, сгорая,

В безбрежной мгле слепящий след чертил,

И снился Демон мне, изгнанник рая,

Летящий гордо посреди светил.

 

И, как дикарь, завидовал я птицам

И молниям, пронзавшим облака.

И я не знал, что снам дано свершиться,

Что эта явь не так уж далека

 

И что не крылья птиц, не Демон гордый,

Но человек, стремящийся в полет,

Сам поведет корабль рукою твердой,

Достигнет сам космических высот.

 

Что сыном будет он страны той самой,

Земли той самой, где и я рожден,

Того народа, что мечтой упрямой,

Как негасимой искрою, зажжен,

 

Что с небом черным космос надо мною

Приблизит он к земному рубежу…

И вот уже с тревогою иною

В глубины звездной ночи я гляжу,

 

Как следопыт, в чудесный край идущий,

Кто жаждой новых далей опьянен.

И вновь звучит мне музыкой влекущей:

Юпитер, Марс, Венера, Орион...

 

Ракета

Вот она рванулась, устремилась

К звездным далям,

К голубой луне.

Сказочникам этого не снилось,

Песенникам этого не мнилось,

Лишь в мечтах мерцало, как во сне. —

 

И над этой огненной мечтою

Билась мысль веками неспроста:

Не такой она была простою,

Эта заповедная мечта!

 

И не зря она жила веками,

И не зря рвалась она вперед—

То неслась коньками-горбунками,

То сплетала коврик-самолет.

 

А чтоб стала явью,

Стала делом

Та, в веках бессонная, мечта,

Сочетав расчет с порывом смелым,

Астроном не покидал поста,

 

Техники в машины, как творцы,

Не машинный вкладывали разум,

Но покорный точным их приказам,

Чтоб владели слухом, звуком, глазом

К далям неизведанным гонцы.

 

Весть об этом, затаив дыханье,

Слышит мир

Она гремит, как гром.

В ней любое слово — полыхание

Факела, горящего огнем,

Факела, что вспыхнул во вселенной

Дерзостью,

Порывом,

Красотой,

Давней, затаенною, нетленной

И осуществленною мечтой.

 

О поэзии и поэтах:

 

* * *

Нет для поэзии ночей,

Нет сна ей в изголовье, —

ЕЙ и в ночи костер лучей

Пылает в каждом слове.

 

Нет для поэзии оков, —

Что камень!

Что железо!

Звучат ей на веки веков,

Свой воплем век прорезав.

 

Нет для поэзии границ, —

Рассеяв все туманы,

Ее слова, как стаи птиц,

Пересекают страны.

 

Нет для поэзии седин,

Нет красок увяданья, —

Вся — взлет один,

Вся — вздох один,

Вся — как любви свиданье!

 

Ко мне Державин входит в дом

Входи ко мне, Державин, в дом!

Пусть твой Борей стучит перстом

В окно мое. Пусть твой Борей

Трубит метелью у дверей,

Пусть хладная его рука

Сжимает стужей облака —

Входи, будь гостем, Гавриил

Романович!

Среди светил

Земных

костер лучей твоих

Неугасим для нас, живых.

 

Ты слова русского кристалл

Из недр глубинных языка

Достал и силой напитал

Такой, что хватит на века.

В него ты мужество вдохнул,

Ты в нем достиг вершин таких,

Что, как солдат, наш русский стих

Мужской походкою шагнул.

Ты с величайшей из свобод

Слова по рангу строить мог,

Возвысить оду в небосвод,

 

Извлечь из лиры легкий вздох.

Ты мог и в праздники и в будни,

Шутя сложив строку свою,

Сказать:

«Проспавши до полудни,

Курю табак и кофе пью».

 

Ты русский стих привел к преддверью

Грядущих пушкинских свобод,

Чтоб выжгли ложь и лицемерье,

Чтоб самовластья рухнул свод.

 

Ты сам среди пиит придворных

Гнал прочь отраву слов притворных,

С улыбкой правду говорил

Царям.

Входи же, Гавриил

Романович, в наш новый дом

России новой!

Мы найдем

С тобой, учитель наш, язык,

Как твой великий ученик,

Что в день лицейский пред тобой,

Струной от робости дрожа,

Перед своей стоял судьбой,

А стих сверкал острей ножа...

 

В окно мое стучит Борей,

Метель ярится у дверей.

Ко мне Державин входит в дом,

Мой собеседник.

Первый том.

 

Пушкин

Он спал как будто. Песню ветра,

Гремя заслонкой, вёл камин.

Висели звёзды рядом где-то,

Между оконных крестовин.

 

Он сразу понял: осень, вечер,

Деревня, ссылка. Он привстал

На локоть. Вслушался: далече

Запел бубенчик и пропал...

 

Опять пропал! Опять хоть в спячку!

Ни книг, ни писем, ни друзей...

Вдруг слово первое враскачку

Прошлось по комнате по всей.

 

И, на ходу, качая воздух,

То легкой рысью, то в карьер,

Шатая стены, окна, звёзды,

Обозначается размер.

 

В его походке знаменитой

Раздольем песенной тропы

Восходят кованым копытом

Четыре тяжкие стопы.

 

Четыре солнца всходят разом,

Четыре бубна в уши бьют,

Четыре девы ясноглазых

В четыре голоса поют.

 

И песня льётся, замирая,

А в ней, чиста и глубока,

То удаль русская без края,

То злая русская тоска.

 

* * *

Паром, скрипящий у причала,

Полынь, репейник на полях

И потерявшая начало,

Вся в рытвинах и колеях,

Дорога. Полосы косые

На верстовых её столбах

И на шлагбаумах. Россия!

Трактиры, галки на крестах,

И деревянные деревни,

И деревянные мосты.

Россия, Русь в уборе древней,

Живой навеки красоты!

 

Душа изведала отрады

Народных песен, скорбных дум,

И глушь лесов, и гор громады,

И ширь долин, и моря шум.

Страна! Как сердцу в ней просторно

И как в ней тесно для ума,

Для вольности! Живые зерна

В ней душит рабство и тюрьма.

Уже друзей не досчитаться

На перекличке. Черный год!

Суровый год! И, может статься,

Его уж близится черед?..

 

Писать! Слова идут, мужают

И в строе песенном плывут,

А звезды стены окружают

И в окна свет неверный льют.

Писать, писать — в стихах и в прозе,

Писать! Не то сойдешь с ума…

Вот-вот зима. Свежо. Морозит.

Ужель еще, еще зима?

 

Шевченко

Как бронза, встает его слово,

Он сам — как сказанье во мгле.

А я его вижу такого,

Каким он прошел по земле.

 

А я его вижу мальчишкой

С пастушьим кнутом на плече,

А я его вижу за книжкой

В ночи при оплывшей свече,

 

Всю жизни постылую прозу

Познавшего с детских годов,

Всю боль крепостнических розог,

Всю злость ненавистных панов.

 

И кажется — вижу воочью,

Как первая песня, горя,

Безлунною белою ночью

Срывается с уст Кобзаря,

 

Как доброй заботой Брюллова

На волю — скорей же, скорей! —

Выходит Тарасово слово,

Сбивая железо цепей.

 

Оно уже трону грозится,

Умы возмущает окрест.

И злобу щетинит столица

И ставит над волею крест.

 

...Мертва Кос-Арала равнина,

Песок под ногами, как соль.

А в сердце поет Украина,

Его неизбывная боль.

 

Когда б он ей мог отозваться!

Сюда б карандаш и тетрадь!

Но власти расправой грозятся —

Ведь царь запретил рисовать!

 

Писать запретил и подавно!

И все-таки стих за стихом

В тетради его захалявной

Тайком запевают, тайком!

 

Тот гневом наполнен,

Тот — болью,

Тот горькой слезой просолен,

Сыновней пронизан любовью,

Сыновней тоской опален.

 

В них — сердцу родная тополя,

И мальвы, и всё как во сне:

Обозы чумацкие в поле,

Воловьи рога при луне.

 

Но душат солдатской муштрою,

Шпицрутены хлещут рабов.

И десять годов за спиною,

Как десять дорожных столбов.

 

И все же не сломлены силы,

И, новой мечтой окрылен,

Опять в Академии милой

С друзьями встречается он.

 

Не сломлено слово живое,

И строки становятся в ряд

И снова грозят над Невою

Твердыне царей и царят.

 

Слезами и кровью омыта

Россия...

И сердце горит.

Железным стихом «Заповіта»

С потомками он говорит.

 

Тютчев

«О рьяный конь, о конь морской

С бледно-зеленой гривой!»

Ф. Тютчев

 

Куда вы? Стоп! Назад, морские кони!

Назад! В конюшню! К Тютчеву! В стихи!

Он конюх ваш на первом перегоне,

Он вызвал вас из водяной трухи.

 

Так создают богов. И так играют дети.

Он был ребенком, с богом на губах.

Он создал вас — и вот уже столетье

Пасетесь вы на водяных лугах.

 

Сто лет вы бьетесь выпрыгнуть из плена,

Он обманул вас, темный следопыт!

Вы только пыль пучин, слепая пена,

И нет ни грив, ни торсов, ни копыт.

 

Он обманул себя, когда сквозь хаос

Уйти хотел в «элизиум теней»,

И тенью дыма жизнь ему казалась,

И тем звала и мучила сильней.

 

Что проку вам пустую гнать погоню?

И я хлещу вас по глазам — назад!

В стихи, туда, где спит ваш первый конюх,

Неверный бог и знатный дипломат!

 

«Дворянское гнездо»

Сегодня мне и радостно и грустно:

Я вспомнил старый город над рекой,

Где берега, соединяя русла,

Сливают воды Орлика с Окой.

 

Что было за купанье здесь, в затонах!

Ребятами мы бегали сюда,

Где в чистый плес глядел с крутого склона

Старинный сад дворянского гнезда.

 

Старинный дом.

И часто в нетерпенье

Хотелось мне войти в его покой, —

Ведь здесь бывал когда-то сам Тургенев,

Глядел вот в эти дали за Окой,

 

Здесь услыхал сердцебиенье Лизы

Калитиной, всю боль ее слезы,

Здесь он искал слова, чтоб бросить вызов

Во имя очистительной грозы.

 

И мне казалось:

вот она, вся в белом,

Пройдет — и ветви лип зашелестят,

Все воскресив...

Но время отшумело,

И отшумел, заглох старинный сад.

 

И лишь, как прежде, под горой пылали

В огнях заката Орлик и Ока,

И в легкой дымке вечерели дали,

И грусть была, как небо, глубока.

 

Из уст его...

«Русь моя, жизнь моя...

Как и жить и плакать без тебя?..»

А. Блок

 

Из уст его, живого, слушал

Я эту боль живую строк.

Живую в них вложил он душу.

Он знал, что нет иных дорог,

 

Как только с той, чей путь острожный,

Дерюжный, темный, избяной

Вдруг обернулся невозможной

Судьбой иной,

Стезей иной.

 

Ее исток, ее начало —

В полях, поросших лебедой.

Она копьем о щит стучала

Перед Мамаевой ордой.

 

Она таилась в дни глухие

И камень в сердце берегла,

Когда простерлись над Россией,

Как смерть, совиные крыла.

 

Стезя разгула и свободы,

Пора метаний и разрух,

Стезя семнадцатого года,

Что даже тем, кто слеп и глух,

 

Огнями очи распахнула,

И уши гулом обожгла,

И в ночь винтовок черных дула

Через сугробы повела.

 

Стезя двенадцати...

Сквозь душу

Рвались, терзаясь и любя,

Слова.

А я стоял и слушал:

«Как и жить и плакать без тебя?»

 

Сергей Есенин

В этом имени — слово есень,

Осень, ясень, осенний цвет.

Что-то есть в нем от русских песен,

Поднебесье, тихие веси,

Сень березы

И синь-рассвет.

 

Что-то есть в нем и от весенней

Грусти, юности, чистоты…

Только скажут:

Сергей Есенин —

Всей России встают черты:

 

И над заводью месяц тонкий,

И в степи, у заросших троп,

Красногривого жеребенка

Неуклюжий, смешной галоп,

 

И весенних, осин сережки,

И рязанского неба ширь,

И проселочные дорожки,

И приокские камыши.

 

А я помню его живого,

Златоуста,

А я слыхал,

Как слетало златое слово

В затаивший дыханье зал,

 

И как в души оно врывалось,

Мучась, жалуясь, ворожа,

И как в нем закипала ярость

Пугачевского мятежа.

 

Слово болью шло, замирая,

Будто било в колокола, —

Русь, Россия — не надо рая,

Только ты бы одна жила!..

 

…Если б черное знать предвестье

И от гибели остеречь!..

Только руки в широком жесте

Выше плеч летят,

Выше плеч.

 

Над Россией летят…

Есенин!

Осень, есень, осенний цвет.

Все равно — это цвет весенний,

Сень березы

И синь-рассвет.

 

Анне Ахматовой

«Мы детям клянемся, клянемся могилам,

Что нас покориться никто не заставит».

Июль 1941 г.

А. Ахматова

 

Какая сила клокотала

В груди у Вас, когда рука

Вот эти строки начертала,

Как на скрижалях, на века!

 

Какая боль пером водила,

Удары сердца приглушив,

И как набатной медью била

В безмерный колокол души!

 

Как эта боль и гнев народный

Гудели, отзываясь в Вас,

И родились строкой, свободной

От страха в этот страшный час!

 

Ваш голос послан был судьбою,

Чтоб так сказать от нас, живых.

Он был набатом, и трубою,

И знаком светлых сил земных.

 

Марине Цветаевой

«Я тоже была, прохожий!

Прохожий, остановись!»

М. Цветаева

 

Где могила твоя, Марина?

Пристань вечная, чтоб я мог

Встать, заботы земли отринув,

Как посланец земных дорог.

 

Встать хочу я над домовиной

Всех сгоревших страстей твоих,

Что пылали не вполовину —

В полный голос

И в полный стих.

 

К сердцу встать твоему, что билось

Даже в зиму, как вешний гром,

Встать к очам твоим, чья немилость

Так страшна была,

Где искрилась

Ярость песенным серебром.

 

Встать к рукам твоим как воскрылья,

На которых парил твой дух,

Полдень с полночью,

Сказку с былью

Породнивший в дыму разрух.

 

Встать к стопам твоим несравнимым,

Что по Дантовым шли кругам!

Ты дарила своим любимым

Сердца шрамы —

За шрамом шрам,

За колечком еще колечко, —

Раздарила свое сердечко,

Разлюбила свое «люблю»,

Затянула сама петлю...

 

Но воскресло сердце, как гром,

Словом — песенным серебром,

Словом — золотом,

Словом чистым.

Прочь полова и сорняки!

В нем души твоей взлет неистовый,

Твой неистовый взмах руки.

 

Над могилой твоей, Марина,

Если б мог я встать,

Если б мог

Твой услышать, хотя б единый,

Отклик,

Отзвук,

Хотя бы вздох!

 

Александру Фадееву

Что бы он ни делал — сердца шквал

Никогда в груди не остывал:

Слово ли искал,

Иль воевал,

Песню ли в застолье запевал.

 

Ах, как запевал он эти песни!

Прям и светел, даже как-то строг,

Заносил он голос в поднебесье —

Так никто другой запеть не мог.

 

Песню он любил вести высоко,

Будто к самой высшей красоте.

Весь он в голос уходил...

Так сокол К солнечной уходит высоте.

 

В этот миг его сокольи очи

Лучше с выси видели такой

Землю всю — и тот златой песочек

Все над той серебряной рекой.

 

Видели Россию молодую,

Всю ее, с былой ее судьбой...

Торжествуя, плача, негодуя,

Уводила песня за собой.

 

И скрывалось солнце за горою,

И лежала даль степных дорог,

И по Волге вниз летел стрелою

Золотой снаряженный стружок.

 

Голос шел, как буря. В гордой силе,

Не сдаваясь, на краю земли,

Погибал «Варяг»...И вдаль, к России,

Чайки весть печальную несли.

 

Но уже вставали, будто сказка,

Партизанской юности огни —

То ли это были ночи Спасска,

То ли волочаевские дни.

 

И друзья, бывало, песне внемлют:

Не сама ли кровь его поет?

Дважды ею обагрил он землю —

Землю Спасска и кронштадтский лед.

 

Он и жил, как пел.

И сердца шквал

Никогда в груди не остывал:

Слово ли искал,

Иль воевал,

Песню ли в застолье запевал.

 

Борису Корнилову

Опять соловьи ударили

Над Волгой в закатную тишь...

Глазами, с прищуром, карими

В глаза ты мои глядишь.

 

Тебе еще нет восемнадцати,

А слово поет, как гром.

В нем Керженца дали дымятся,

Твой край оживает в нем.

 

Оно врывается, броское,

Как радуга в небеса.

Губерния Нижегородская,

Семеновские леса...

 

«Айда, голубарь!» —

Я слушаю

Твой юношеский басок.

Да разве я знал, что обрушится

Лавина на твой порог,

 

Расправа придет неправая

И голос твой оборвет!..

Но встала страна со славою,

И песня твоя живет.

 

И как без тебя нам горько...

Эх, грянул бы твой говорок!

Ты слышишь нас, Борька, Боренька,

Душевный ты наш дружок?

 

В каком сердечном трепете

Внимает тебе страна!

Летят твои гуси-лебеди,

Цветет твоя весна.

 

И юноши снова бьются

И гибнут в неравном бою

За правду революции,

За Африку твою.

 

Николаю Тихонову

«Праздничный, веселый, бесноватый,

С марсианской жаждою творить...»

Н. Тихонов

 

Давно хотел я написать о нем,

Искал слова, прикидывал на голос,

Хотел, чтоб стих дышал его огнем,

Не отступив от правды ни на волос.

 

Но каждый раз немел я перед ним,

Всегда как будто пламенем объятым.

Седой, как дым, все был он молодым,

Все — праздничным, веселым, бесноватым.

 

Я помню зал, холодный как зима.

Он снял шинель. И в полутьме эстрады

Он стал читать. И расступилась тьма,

Врывался в зал железный шаг баллады.

 

Шел бой за Перекоп. Блестел Сиваш.

Штыки ломались. И алмаз к алмазу

Катились звезды. И вставал мираж,

Где рай, где отдых...

Зал ударил сразу

Ему навстречу сотнями ладош.

А он стоял, как отлитый из бронзы,

Весь воин с головы и до подошв,

Как стих, горящ, и вместе прост, как проза.

 

Я помню ночи на Зверинской, два.

Там, у него, как песня молодого,

Бывал и я, еще внося едва

В поэзию неопытное слово.

 

Его рассказы... Как мне их сберечь?

Они, сменяясь, шли часами кряду.

Как скакуна, пришпоривал он речь

И поднимал на рысь, в галоп, в балладу.

 

И так влекла безудержная прыть,

И всадник сам так жаждал в жизнь врубиться!

Он знал — про землю стоит говорить

И даже стоит с нею породниться.

 

И он пошел по ней, как следопыт,

В пески пустынь, по тропам альпинистов,

Читал следы веков, следы копыт,

Ко всем дорогам жаден и неистов.

 

Он шел по ним, и свой открыл он мир.

Ища героя, сам он стал героем.

Выводит он слова, как командир, —

Тех ставит в строй, тех выведет из строя.

 

Я помню год, блокады первый год.

Сквозь ночь, в метель (а где-то взрывов пламя),

Под гул сирен шагает пешеход —

Сухой, худой, с горящими глазами.

 

Идет солдат, идет не на парад,

Идет по фронту сквозь огонь и стужу

С оружьем строк. Что ни строка — солдат.

И день и ночь при нем его оружье.

 

Когда же вновь за дружеским столом

Я с ним сажусь, то я немею снова:

Таким он полон молодым огнем,

Так чист клинок его живого слова.

 

Ярославу Смелякову

Я знал тебя задиристым, задорным,

Мальчишкой тощим, прутиком ольхи...

В те дни иные критики упорно

Тебя ругали за твои стихи.

 

Я был не прочь у критиков учиться

И наставленья их уразуметь,

Но часто, крылья обкорнав у птицы,

Они давали ей совет — лететь.

 

А мы иным чутьем, каким-то третьим,

Минуя их разносов мелкий гром,

Твои стихи читали, заприметив

Струну живую в голосе твоем.

 

Ты в жизни был веселым бедокуром,

Но где-то, в глуби, для себя берег

Пустопорожним назло балагурам

И грусть и трепет задушевных строк.

 

Тебя судьба, подарками своими

Не жалуя, крутой тропой вела,

Но гордо шел ты по земле во имя

Земли российской и не помнил зла.

 

И вольной кроной расшумелось слово

И той земли открыло нам простор...

А я все вижу прутик тот ольховый,

И та струна звучит мне до сих пор.

 

О творчестве:

 

Подруга-песня

То грустная, то вольная, как ветер,

То грозная, зовущая на бой,

Подруга-песня! Нет нигде на свете

Другой такой подруги дорогой.

 

Я уходил от берега родного,

И смерть и подвиг видел я в бою,

И мне открылось песенное слово,

И отдал бою песню я свою.

 

И в дни блокады, по ночам, бывало,

Когда я, шапки не снимая, спал,

Когда к стене подушка примерзала, —

За словом слово песню я слагал.

 

Последней спичкой запалив лучину,

Я второпях записывал ее,

И снова в ночь, как в черную пучину,

Меня вело горение мое.

 

И слушал я, как в мерзлые кварталы,

Во тьму, в метель, над мертвой тишиной,

В сто рупоров незримый запевала

Заводит песню, сложенную мной.

 

В ней — шум волны, морской пехоты поступь,

И вымпела, идущие в поход,

И тот, вошедший в сказки, полуостров,

И легендарных соколов полет.

 

В ее словах душа народа бьется,

В ней мать поет о сыне на морях,

В ней все: и месть, и удаль краснофлотца,

И молодость, окрепшая в боях.

 

Она дышала гневом и призывом,

Она катилась бурей по снегам...

Я выпрямлялся, гордый и счастливый,

И новые созвучия слагал.

 

И разве сердце громче не забьется,

Когда она, зовущая к боям,

Привольная — над берегом поется,

Призывная — идет по кораблям.

 

Но песни той, чтобы по всем баянам

Плыла, цвела, рвалась, текла рекой,

Из уст в уста летела безымянной, —

Нет, я еще не написал такой.

 

Но и в любые штормы и невзгоды

Я сохраню горение мое,

Я вместе напишу ее с народом —

Победы песней назовут ее.

 

* * *

Деревья раскрываются почками,

Подснежник — лепестками,

А я— вот этими строчками,

Вспыхивающими, как пламя.

 

А я — этим ритмом, вздрагивающим,

Как ритм сердцебиенья,

Я — музыкой слова, радующей,

Как первое откровенье.

 

Деревья отшепчут листьями,

Стряхнет лепестки подснежник,

А слово не знает пристани,

Уйдет в океан безбрежный

 

И в день грядущий вклинится,

Не смолкнет,

Не увянет,

И в чьих-то сердцах откликнется,

И в чьих-то устах воспрянет.

 

Так не писал я никогда...

Так не писал я никогда:

Стихи приходят, как беда,

Идет, свергаясь, их обвал.

Я их не ждал,

Я их не звал,

Я только слышал смутный гул,

Что властно дух мой захлестнул.

 

Он вел ко мне, еще вразброд,

От всех широт,

От всех долгот,

Чтоб дрогнуть в голосе моем,

И гласных музыку и гром

Согласных, чтобы вдруг строка,

Подобно птице, с языка

Слетела и пошла кружить

И слух, колдуя, ворожить.

 

Так не писал я никогда:

Событья, люди и года,

Я только их коснусь едва,

Уже идут в мои слова,

Порой идут теснясь, толпясь,

И рвут строку, теряя связь.

 

И я кромсаю черновик,

Чтоб он в иной строке возник,

Я слово пробую на слух,

На глаз, на нюх, на вкус, и дух

Мне перехватывает страсть,

Чтоб здесь моя царила власть,

Чтоб в каждом трепете строки

Дышала дрожь моей руки.

 

Стихи гудят, как водопад.

Гудите громче!

Я вам рад.

Лавиной рушьтесь в грудь мою, —

Я выстою: ведь я стою

На том, что вы — моя страда,

Моя судьба,

Моя беда!..

 

Так не писал я никогда.

 

* * *

Я не даю строке ленивой

Коснуться моего пера,

А той, что слишком тороплива,

Чья не пришла еще пора

Шагнуть с другими на страницу,

Я говорю:

«К чему спешить!

Чтоб второпях не оступиться,

Брось непродуманную прыть!

 

Ведь ты не только строк созвучье

Со вспышкой рифмы на конце,

Ты — отблеск молнии летучей

У мирозданья на лице.

 

Ты — к солнцу вскинутые руки,

В сережках вешняя лоза,

Ты — узника в предсмертной муке

Ожесточенная слеза.

 

Ты — ключ от кладезей бездонных,

Ты — мысль,

Ты — клад, всегда ничей,

Ты — вопль ночей моих бессонных,

Над словом бьющихся ночей.

 

Будь океаном в час прилива

И, гул глубин храня в груди,

Неторопливой,

Неленивой,

Державной поступью иди!»

 

* * *

Я не огонь хочу воспеть,

Хоть он достоин быть воспетым,

Не колос желтый, словно медь,

Знак плодородия планеты,

 

Не дом, что поднят в высоту,

Как завершенное созданье, —

Хочу воспеть я искру ту,

Где дремлет молний полыханье,

 

Не самый колос, но росток,

В котором спит грядущий колос,

Не силу рек, но их исток,

Их первых капель робкий голос.

 

Хочу воспеть чертеж, где дом

Еще маячит, как в тумане.

Хочу воспеть все то,

Что манит,

Еще дымясь

Черновиком.

 

* * *

Мир создан мастером — природой.

И я, что также создан им,

Хочу, мужая год от года,

Стать у него мастеровым:

 

Хотя б сначала подмастерьем,

Чтоб, мудрый опыт переняв,

Завоевать его доверье,

Достичь, добиться высших прав.

 

Достичь умения такого,

Чтоб, смело в руки взяв сырье —

Железо, глину, камень, слово, —

Переиначить бытие

 

И мир в горниле вдохновенья

Так покорить своим рукам,

Чтоб навык свой,

Свое уменье —

Всё передать ученикам.

 

Свой почерк

«Ищи свой почерк...» — часто говорили

Мне знатоки. Но что такое почерк

Художника? Замысловатость линий?

Причудливое сочетанье красок,

Звучаний, ритмов, острота метафор,

То, чем в итоге говорит искусство?

Но разве только в том его итог?

И разве краски — это только краски,

Как цвет зари, как синева озер?

И слово — только чистое звучанье,

Как шелест ветра, как напев ручья?

Ведь и заря не только краски дарит,

Ведь и ручей не попусту поет —

То, перед нами душу открывая,

Их языком природа говорит.

 

И разве наш язык, что нам дарован

Природою как несравненный дар,

И разве право быть владыкой красок,

И сила чудотворная Орфея,

Что даже камни двигала когда-то, —

Да разве это может все распасться

На

только краски,

только ритмы,

только

На те слова, что стали как скелеты,

На музыку, лишенную души?

 

Нет, почерк — это значит: росчерк бури,

И колыханье зыби океанской,

И гнев, грозе подобный, и любовь,

Что сердце на огонь кладет, не дрогнув,

И мужества кремневое упорство,

И болью опаленная душа,

И даже слезы, что подобны ливню...

 

Найди тот почерк — и в твоем искусстве

Взыграют сразу линии, и краски,

И звуки, и метафоры, и снова

Оно, подобно древнему Орфею,

Бездушный, мертвый камень оживит.

 

* * *

Я лирик.

Но не может лира

Моя дышать хотя б одной

Струной, чтоб боль Большого Мира

Прошла бы где-то стороной.

 

Вот я кладу на струны руки,

Но руки дрожью сводит вдруг:

Чужая боль,

Чужие муки

Глушат и рвут певучий звук.

 

И то ли руки, лад меняя,

То ль струны сами лад иной

Берут — и дрожь идет иная

И дрожью полнится земной.

 

И вот слезой струна искрится,

И кровь уже течет с другой,

И с третьей вопль взмывает птицей,

В четвертой гнева бьет огонь, —

 

Все струны дышат полной грудью

И в полный голос говорят.

В них все, что землю жжет и студит,

Все, чем сердца живых горят.

 

Чужую боль перемогая,

Чужой тревогою полна,

В них и моя, не умолкая,

Трепещет боль,

Моя струна.

 

* * *

Тысячу и одну ночь, не ведая сна,

Сказки рассказывала Шехерезада.

А мне, чтобы вычерпать сердце до дна,

Сколько дней и ночей еще надо?

 

Сколько дней и ночей, сколько звездных лучей,

Сколько солнечных дисков, к зениту летящих,

Сколько лун, сколько слез из бессонных очей,

Сколько сердца ударов, как бубен звенящих?

 

Как же вычерпать сердце до дна, если в нем

Столько жажды и столько накоплено страсти,

И годов, и дорог, если ночью и днем

Эту жажду его обуздать я не властен?

 

Чтобы высказать все, чем трепещет оно,

Даже тысячи тысяч ночей было б мало,

Мало жизни одной.

Если ж двух не дано,

Не скупись, говори,

Все, что есть, раздари,

Говори, чтобы слово твое не смолкало!

 

* * *

Среди иных погонь за новым,

Среди крикливой суеты

К чему лукавить перед словом

Незамутненной чистоты?

 

Зачем толкать его в трясину,

И на обочины тянуть,

И рифм тягучую резину

Ему давать в недобрый путь?

 

Зачем походкой хромоногой

Его вести дорогой строк

И хвастать музыкой, убогой

Как стрекотание сорок?

 

А я хотел бы, чтобы слово

Не показною новизной,

Но всею сутью было ново,

Всей задушевной глубиной,

 

Чтобы оно не торопилось

За суетой чужих погонь,

Чтоб, услыхав мой зов, садилось

Ко мне, как сокол, на ладонь.

 

Художнику

Не раз, не два писал я о любви —

И все не так, не точными словами...

Войди в огонь и вспыхни сам, как пламя,

И этот миг попробуй назови!

 

Когда тебя ножом ударят в грудь

И только болью, болью ты охвачен,

Попробуй муку словом обозначить,

Да самым точным, не каким-нибудь!

 

Когда, смятеньем чувства переполнен,

Запечатлеть ты хочешь этот миг,

Твои слова, подобно вспышкам молний,

Мгновенно гаснут на устах твоих,

 

И вновь слепят, и угасают снова...

Но ты, как луч, художник, заострись,

Чтоб жизнь и слово,

Молния и слово

В один полет стремительный слились!

 

Живопись

От низин до звездной выси,

Все, что видеть мне дано,

Я хочу, как живописец,

Положить на полотно.

 

Но не кистью и не краской,

Не палитрой в сто цветов,

А упрямой, трудной, властной,

Всемогущей силой слов.

 

Я ищу их дни и ночи,

Я ищу не те слова,

Что ложатся вдоль обочин,

Словно мертвая листва.

 

Пусть лежат!

Мне их не надо!

Отыскать бы мне тона,

Чтобы всей земли отрада

В них была отражена:

 

Ливни света,

Краски неба,

Плеск ручья, В ромашках луг.

Добрый дух ржаного хлеба,

Сердца трепетного стук.

 

Чтобы краски под руками

Сами пели,

Сами шли,

Чтобы смелыми мазками

На полотнах зацвели.

 

Чтоб палящий и студеный,

Грозовой,

Цветной,

Земной,

Как бы заново рожденный,

Мир сиял передо мной.

 

Черновики поэта

Люблю вникать в черновики,

В раскачку строк и строф смятенье, —.

Ведь в них не только бег руки,

В них — крови бег, порыв, паренье.

В них — бой за слово с немотой,

Бой за язык с косноязычьем,

За мысль, где звук — не звук пустой,

Не ветра свист,

Не щебет птичий.

 

В них — строки, звуки и слова

Идут, теснясь, сшибаясь лбами,

И падают, и, встав едва,

Кричат чернильными губами,

И за чернильною чертой,

Как за решеткой каземата,

Кончают вечной немотой,

Почетной гибелью солдата.

 

Но вот вбегают вместо них

Другие, — в буквах дрожь при этом, —

И слышно мне, как в этот миг

Гудело сердце у поэта,

Как боль пронизывала грудь,

Как билась мысль, изнемогая

(Ты о свидетелях забудь:

Тому свидетель — ночь глухая).

 

Слова встают — какой ценой,

Не все ль равно — из тех потемок

И дышат вечной новизной,

Чтоб ею ты дышал, потомок!

 

* * *

Не по металлу,

Не по дереву —

По слову мастером я стал.

Мне дело сложное доверено,

Мне дан упрямый материал.

 

Он легче ветра,

Тоньше волоса,

Неуловимее луча.

Его ловить я должен с голоса,

Таясь, шепча и бормоча.

 

Едва найдешь — и вдруг потеряно

Все, что он пел,

Что нашептал...

Куда податливее дерево,

Куда сговорчивей металл!

 

Я день и ночь его преследую

И наяву и в зыбком сне.

Врасплох, за дружеской беседою,

Вдруг отзывается он мне.

 

Тогда не робко,

Не украдкою,

Но властью мастера, как встарь,

Бери его железной хваткою

И слово к слову —

В строки ставь!

 

* * *

Врываясь в жизнь, горя, любя,

Вдыхая жизни аромат, —

И запах роз, и чад, и смрад, —

Я ветром чувствую себя,

 

Что вносит воздух для живых,

Огнем я чувствую себя,

Что закаляет молодых,

Водой я чувствую себя,

 

Что может жажду утолить,

Свинцом я чувствую себя,

Что может грудь врага пробить,

Лучом я чувствую себя,

 

Что может вытянуть росток,

Ключом я чувствую себя,

Что может вырасти в поток,

Скалой я чувствую себя,

 

Что может реку преградить,

Я словом чувствую себя,

Что может выше скал парить,

Что, свет любя,

Что, мрак губя,

Способно мир преобразить.

 

* * *

Я скульптором хотел бы стать в моих

Стихах, берущих мир в свою орбиту,

Чтоб я не только краски, но и форму

В словах послушных мог воссоздавать.

 

Я осязать хочу шероховатость

Березовой коры, земной дороги,

И облака летящего округлость,

И каменную выпуклость горы.

 

Хочу лепить я мускулы литые

Молотобойца и крыло касатки,

И легкий луч девической улыбки,

И трепетную сдержанность коня.

 

И я хочу, чтоб созданное мной

Не каменело мертвым изваяньем,

Но чтоб дышало, пело, красовалось,

Живой душой светилось изнутри.

 

* * *

Строка должна быть, как струна,

Напряжена,

Заряжена

Не только музыкой одной,

Но недр сокрытой глубиной,

Не только ритма хромотой,

Но взлетом, небом, высотой,

Не словом, плоским, как брусок,

Но чтоб как молнии бросок,

Не тем, где камня мертвый звук,

Но где тревожный сердца стук,

Где кровь, живая кровь течет,

Где чаще — нечет,

Реже — чет,

Где нет годов, часов, минут...

 

Входи в строку,

Как в жизнь идут!

 

* * *

Слово мое открываю, как душу,

Настежь распахиваю — входи,

Мир голосистый с морем и сушей,

Дождиком падай, штормом гуди!

 

Не отраженьем — прямым вторженьем

В строки и строфы мои ворвись,

Молнией вспыхни, вторым рожденьем

Заново в слове моем явись!

 

Жду вас, деревья! Как пешеходы,

Встаньте вот здесь, по обочинам строк!

Реки! Раскиньте алмазные воды

Руслами ритма! Влетай, ветерок,

 

С поля, цветами повей, за тобою

Пусть они сами вбегают сюда!

Небо! В разводье твое голубое

Пусть облаков заплывают стада!

 

Горы и степи! Всею лавиной

Смело входите в слово мое!

Тесно не будет — я строфы раздвину,

Вытяну строк золотое литье.

 

Сердце людское! Доверься, забейся

В слове моем, чтобы ожили в нем

Все твои взлеты до звезд поднебесья,

Все твои слезы в смятенье твоем!

 

* * *

Приходит с возрастом тоска

По чистоте такого слова,

Что отразило б, как река,

Не только в дымке облака,

Но жизни самую основу.

 

И чтобы любовался глаз

Не только яркой пестротою,

Нет, всею правдой без прикрас,

Всей нелукавой красотою.

 

И чтоб не острое словцо,

Но первозданной силы слово

Из хаоса языкового,

Как луч, ударило в лицо.

 

И пусть, хотя б на склоне дней,

Но встало б солнцем над тобою,

Не отзвуком судьбы твоей,

Не словом, но самой судьбою.

 

* * *

Как тебя мы, слово, расшатали!

Разменяли золото на медь.

Все ищу среди зимы проталин, —

Было бы чем душу отогреть.

 

Сами мы, как видно, виноваты,

Если вдруг ложатся строк пласты

То, как лунный свет, холодноваты,

То витиеваты и пусты,

 

Если эти строки, не болея,

Не терзаясь муками земли,

Поросли крапивой да пыреем,

Мутною полынью поросли.

 

Вымучено, выломано, смято,

Где ты, слово — пахарь и солдат?

Где ты, слово — красоты глашатай,

Слово — гром, и молния, и град?

 

Стань же снова чудом первозданным,

Первородной силой заострись

И, развеяв тени и туманы,

На землю, как пахарь, обопрись!

 

Вышла книга

Вышла книга.

В свет.

в эпоху.

К современникам на суд.

Пусть по голосу,

По вздоху

Не в родню к чертополоху,

В добрый список занесут.

 

Книга...Что это такое

Книга?

Не набор страниц, —

Это царство непокоя,

Рокот грома,

Взлет зарниц,

Сердца стук и слов сраженье,

Рифмы звон, как звон мечей,

 

Страсть, порыв, изнеможенье

Сквозь бессонницу ночей.

Это слез, любви и гнева

Пережитая глава,

Ветка жизненного древа,

Воплощенная в слова.

 

Это музыки дыханье,

Это шелесты листвы,

Звезд полночных полыханье,

Дрожь рассветной синевы.

Вы коснетесь книги этой

Осторожно,

Не спеша:

В ней живет душа поэта,

Обнаженная душа.

 

* * *

Я книгой стал и занял место

На полке книг среди других,

Среди забытых и известных,

Среди живых и неживых.

 

Среди прославленных, воспетых,

Среди любимых и среди

Таких, чьи тропы незаметны,

И тех, чья слава впереди.

 

Покорны власти алфавита —

Иная здесь отменена, —

И рядовых, и именитых

Стояли рядом имена,

 

Мерцая золотом холодным

На равнодушных корешках, —

И тот, кто был всего лишь модным,

И тот, кто будет жить в веках.

 

Я книгой стал, и в свет я вышел,

И понял я, что стал я сном

И что второю жизнью дышит

Та, отшумевшая в былом,

 

Что выйдет к славе настоящей

Из века нашего в века

Лишь только та, к которой чаще

Живая тянется рука.

Фото с сайта https://blokada.lodbspb.ru/leningradskie-pisateli-frontoviki/braun-nikolay/