Борис Лихарев: «И звучало в стихах откровенное слово — и на подвиг в боях и на гибель готово...»

  

Мой радостный край населяют друзья,

И все они вместе — народ,

И сам я — частица его бытия,

Пока моя песня живет.

 

27 ноября – день рождения Бориса Михайловича Лихарева (1906–1962), русского советского писателя и поэта, редактора. К сожалению, имя Бориса Михайловича Лихарева относится к именам, которые мы незаслуженно забываем. А ведь он был соавтором легендарных Кукрыниксов, придумывая подписи к их карикатурам, за это умудрился угодить в список персон, подлежащих первоочередному уничтожению, составленный лично Гитлером. Стихи Лихарева напечатаны на обороте удостоверения к медали «За оборону Ленинграда». Так они остались навсегда вместе — имя поэта и оборона города-героя. В. Шефнер писал о Лихареве: «...это была жизнь полная, жизнь кипучая и благородная, и она нашла себе воплощение в его стихах, которые живут и поныне и, я верю, будут жить еще долго».

Борис Лихарев родился 27 (14 по старому стилю) ноября 1906 года в Парголово (пригород Петербурга) в семье бухгалтера. Домашним ребенком ему пришлось побыть недолго. Рано умер отец, а тут еще великая революционная смута пронеслась над Россией. Неизвестно, что случилось бы с уличным подростком, если бы в 13 лет он не оказался в детском доме в Подмосковье. В 1924 году бывший детдомовец Борис Лихарев поступил в Литературный институт им. Брюсова, а после его закрытия в 1925 году был переведен в Ленинградский университет. В Ленинграде сразу же с головой ушел в бурлящий литературный процесс, пришел в литературное объединение «Смена», которым руководили поэт Виссарион Саянов и критик Валерий Друзин. Ленинградские поэты тогда дневали и ночевали в доме на Невском, где располагались редакции многих газет. Здесь всегда было шумно. Споры, «революционные» рифмы, язвительные замечания. Здесь рождалась новая литература новой страны. Поэты Александр Гитович, Борис Корнилов, Ольга Берггольц и будущий сценарист Виктор Виткович, классик советской фантастики Геннадий Гор и критик Раиса Мессер. Заглядывали поговорить с молодежью и мэтры — Владимир Маяковский, Михаил Светлов, Николай Тихонов. Дм. Хренков: «На занятиях и диспутах, бушевавших под сводами антресольного этажа дома № 1 по Невскому проспекту, где собирались сменовцы, Лихарев с гордостью показывал товарищам руки: они были в краске (поэт зарабатывал на жизнь, работая на ротаторе)».

Уже в конце 1920-х Лихарев публикуется в сборниках ЛОКАФа (Литературное объединение Красной армии и флота), в журнале ЛОКАФа «Залп». Издаёт и собственные книги стихов. В них — несокрушимая вера в «миссию» пролетарского поэта, славящего новый строй. Д. Хренков: «Уже тогда, как побратимы, в его стихи входят два главных героя — красный боец и рабочий. Еще несовершенные в поэтическом отношении, еще нередко наивные по мысли, подвергавшиеся суровой и справедливой критике товарищей, стихи тем не менее обращали на себя внимание чистотой помыслов и непосредственностью чувств. Конечно, сегодняшний любитель поэзии может раскритиковать, скажем, стихотворение «Водолаз», но вычеркните его из сборника — и вместе с ним уйдет из книжки что-то очень важное, помогающее представить путь поэта, почувствовать атмосферу тех дней». Дм. Хренков: «В 1929 году в Ленинграде вышла тоненькая книга стихов. Она называлась весьма удачно — «Разбег». Действительно, книга стала своеобразной стартовой площадкой, с которой шагнули в литературу четыре поэта — Александр Прокофьев, Александр Чуркин, Александр Гитович и Борис Лихарев. Б. Лихарев напечатал в «Разбеге» свою знаменитую «Соль». Это стихотворение, с его упругой ритмикой, метафоричностью, яркой как солнечный луч, дробящийся в куске соли, сразу же стало чем-то вроде гимна для комсомольцев начала 30-х годов. Помню, мы скандировали его на демонстрациях, наши бригады «Синей блузы» начинали им свои выступления на торжествах и праздниках. «Мы соль земли», — повторяли за поэтом юноши и девушки, объявившие решительную борьбу мещанству («И мы мириться не могли с позором пресноты»). Соль — это отнюдь не NaCl, а то, что составляет силу земли, основу жизнедеятельности («Недаром соль у каждого в крови растворена»). Вот почему поэт, выражая мысли своих сверстников, ратовал за то,

Чтоб жизнь была нам краше

И чтоб остра, как боль.

Чтоб вечно в жилах наших

Свирепствовала соль. 

Мы не нюхали пороху, но когда приходили к шефам в красноармейскую казарму и видели, как дремлет в пирамидах покрытое смазкой оружие, воображение неизменно переносило нас на поле боя. Писаря военкоматов еще не выписали нам повестки, а Лихарев напоминал: Враги готовят войны. Таится в тучах гром. Товарищ, будь достойным республики бойцом».

Первый сборник стихов «Соль» Лихарев опубликовал в 1930 году. По нему чувствовалось, что автор ― энергичный боец, готовый упорно отстаивать свои убеждения. Доброжелательные отклики вызвали и его книги «Вооружение» и «Ударники огня». Дм. Хренков: «Подобно всем своим сверстникам, Борис Лихарев сетовал, что «опоздал» родиться и потому не смог принять участие в революционных битвах. Тогда, конечно, он не мог знать, что тяжкая солдатская доля не минует его. В юности он слагал о воинской доблести выспренние стихи, но в Средней Азии на только что проложенном Турксибе поэт увидит и просто напишет о том, как «нюхают рельсы верблюды». Он будет участвовать в спуске на воду новых кораблей и в подарок молодому моряку даст песенку, которую можно спеть на прощание любимой, — «Чем больше пройдено, тем ты, как Родина, еще дороже мне».

Жизнь и творчество Лихарева интересны своей географической широтой. Вадим Шефнер: «Круг творческих интересов Бориса Лихарева был очень широк. Это отразилось в его стихах: тематика их многогранна, в них ощущается полнота, многообразие, богатство жизненного опыта поэта. ...Вообще надо сказать, что и в довоенные, и в послевоенные годы Лихарев много ездил по стране, бывал и за ее пределами. В 1935 году в Средней Азии он познакомился с путешествующим по Советскому Союзу Юлиусом Фучиком — легендарным героем Чехословакии. Это личное знакомство вошло в творческую судьбу поэта». До войны Лихарев побывал в республиках Средней Азии. Вместе с Ю. Фучиком и Гитовичем путешествовал, бывал в колхозах, знакомился с памятниками старины, вел разговоры о литературе и призвании пролетарского писателя. Дм. Хренков: «В первую свою творческую командировку Борис Лихарев отправился в Среднюю Азию. Почему именно туда? Не только потому, что там, как ему казалось, всего виднее ростки нового (ведь вся страна превратилась в строительную площадку), но и потому, что меж барханами еще гнездился ружейный дым: пески не остыли после недавних боев с басмачами. Еще до отъезда он написал свое широко известное стихотворение «Казнь декабристов». По форме это маленькая трагедия. Герои ее почти лишены действия, диалогов, но тем не менее мы не только видим каждого из них, а, кажется, и слышим их голоса. Особенно запоминается трубач, который, видя, как мучаются срывающиеся с петель приговоренные, чтобы не закричать, «глотает откушенный ус». Заключительная строфа — словно своеобразный мостик из далекого вчера в наше сегодня:

Каждый обязан свое получить —

Снова упавших берут палачи...

Пеной покрылся Рылеева рот.

Голос его начинает хрипеть:

«Счастлив... что я... за российский народ

Дважды могу умереть». 

Именно эта непоколебимая готовность «дважды умереть» за народ, за Россию составляла пафос поэзии Бориса Лихарева. И не только поэзии, а самой его жизни.

В Средней Азии он значительную часть времени провел среди дорогих его сердцу людей в красноармейских гимнастерках. В «Защите Гарма» он расскажет о доблести комиссара дивизии Федина. В 1927 году на маленький городок в Таджикистане, Гарм, где не было ни одного красноармейца, напала банда басмачей во главе с Файзулой Максумом. Узнав об этом, комиссар Федин на самолете за ночь пролетел пятьсот километров и опустился в самом центре города, на базарной площади. Только одно его появление так напугало басмачей, что банда обратилась в бегство: «Если в Гарме сам товарищ Федин, Вся его дивизия за ним». В романтической дымке предстает перед читателем и герой другого стихотворения — красный командир Григорий Сенчуков. Его отряд окружили басмачи. Вывести отряд из-под пуль можно было при условии, если кто-то прикроет отход. Этот подвиг совершил Григорий Сенчуков.

Так триста греков

Бились в Фермопилах.

Тех триста было —

Этот был один.

(«Григорий Сенчуков») 

Комиссар Федин, краском Сенчуков, другие славные бойцы станут и героями стихов Лихарева и примером для подражания, в том числе для самого поэта. В стихотворении «Ветер с Хасана» он писал: в ночи «сияли огнями районные военкоматы. Командиры запаса, повесток мы ждали от них».

Лихарев предсказывал: «Но, если потребуются руки штыки четырехгранные поднять, винтовки наши мы из арсеналов, из пирамид привычно разберем» (Залп. 1932. № 10). Вадим Шефнер: «В 1933 году, за восемь лет до начала Великой Отечественной войны, Борис Лихарев написал стихотворение «Лагерная», где есть такие строки:

Враги готовят войны,

Таится в тучах гром...

Товарищ, будь достойным

Республики бойцом.

Это — обращение к читателям, друзьям, современникам, товарищам по эпохе. Но в то же время это и личное обещание поэта быть верным солдатом Отчизны, его краткий отчет о своей мобилизационной готовности, клятва верности, идущая из самой глубины души. И слова поэта не разошлись с его боевыми делами! В 1939—1940 годах Борис Лихарев участвовал в войне с белофиннами, командуя подразделением саперов, и за храбрость, проявленную в боях, был награжден орденом Боевого Красного Знамени». Война началась для Лихарева зимой 1939 года на финской границе, когда он вступил добровольцем в ряды Красной Армии в пору обострения финляндско-советского конфликта. Между тем книга Лихарева «Вооружение» (Л., 1933) была запрещена из-за включения в нее переведенного с финского стихотворения Ялмари Виртанена «Дело чести», все произведения которого подлежали запрету. В зиму 1939—1940 года Лихарев был командиром саперного взвода, входившего в состав 659 стрелкового полка 155 стрелковой дивизии. Прокладывал пехоте и танкам дорогу через финские болота и минные поля, рвал толом бетонные доты, разминировал дороги и лесные завалы, по-пластунски переползая под пулями вражеских снайперов. Вспоминает Д. Хренков: «Тот март был в далеком тысяча девятьсот сороковом. Во время войны с белофиннами я работал в газете 8-й армии. Штаб и редакция были расквартированы в маленьком, сжатом лесами городке Суоярви. Когда, возвращаясь с передовой позиции, мы смотрели с холма на городок, он, занесенный по самые плечи снегом, казался сделанным из папье-маше. На правом фланге армии действовала дивизия, в которой саперным взводом командовал Борис Лихарев. Газета наша не раз писала о нем и его подчиненных. А в один из дней пришло известие, что Борис Лихарев награжден орденом Красного Знамени. Мы давно пытались заполучить самого Лихарева в нашу редакцию. Теперь выпал подходящий случай, и редактор послал меня в дивизию за поэтом-орденоносцем. Лихарев встретил известие об откомандировании без особого энтузиазма. Он привел меня в землянку своего взвода, познакомил с бойцами и тут же, приткнувшись в уголке, заснул. Когда через час или два мы сидели у раскаленной докрасна бочки из-под бензина, превращенной в печь, и прихлебывали из алюминиевых чашек чай, Лихарев отвечал на мои вопросы неохотно, односложно, задумчиво поглядывая на огонь красными от недосыпания глазами. Мне показалось, что Лихарев, хотя поначалу и обрадовался мне, теперь досадует. Я же недоумевал. Мне хорошо было известно место саперов на фронте. Откомандирование в редакцию, конечно, не избавляло его от всех угроз, которым подвержен человек на войне, но ведь вытаскивало из самого пепла. А он вот недоволен. Тогда я еще не понимал, что Лихарев переживал не только расставанье с людьми, с которыми принял боевое крещение...»

Дм. Хренков: «Морозы в ту зиму стояли такие, что лопались кожухи пулеметов «максим», руки примерзали к железу. Я разыскал Лихарева на другой день после того, как стало известно, что правительство наградило его орденом Красного Знамени. В маленькой землянке, добрую половину которой занимала похожая на домну печь, сделанная из железной бочки, Лихарев сидел на низких нарах и что-то объяснял красноармейцу Ефимову. Глаза Лихарева, воспаленные от постоянного недосыпания, слезились; щеки, покрытые многодневной щетиной, ввалились. Чувствовалось, что он устал. Но, беседуя с бойцом, Лихарев шутил, и шутки его отогревали не меньше, чем гудевший в печи огонь».

Д. Хренков: «Надо заметить, что все мы в ту пору проходили лишь первые университеты войны. Многие из нас еще видели ее в романтической дымке и, когда писали о боях, долго не могли отделаться от трескотни и красивости. Лихарев сразу же, с первого часа, в отличие от нашего брата журналиста увидел войну такой, какой она была на самом деле: нечеловеческое напряжение, лишения, кровь друзей на голубом с черными подпалинами снегу. Потом он расскажет об этом в своих «Записках сапера» — своеобразном дневнике командира взвода и поэта. Тогда, зимой 1939—1940 года, многие писатели получили боевое крещение. Лихарев по долгу командирской службы шел впереди всех. Он знал и умел значительно больше, чем многие из его собратьев по перу. Вот только один абзац из его «Записок». Командир взвода ночью вывел своих бойцов на передний край. Нужно было проделать проходы в проволочном заграждении. У красноармейца Ефимова дело не шло. «Ножницы отказались ему повиноваться, и он, шепотом яростно проклиная белофиннов, окончательно растерялся среди обрезков колючки. Я взял у него ножницы и, беззвучно перекусив проволочные петли, на месте показал ему, как всего удобнее работать, — как пересекать скрученные железные нити возле самых колышков, на которых они крепятся, как нужно оттаскивать потом перерезанную проволоку...» Не многие литераторы в ту пору могли похвастать таким уменьем!

...Но вот наконец Лихарев простился со своим взводом, и мы погрузились в полуторку, которая должна была доставить нас в тыл дивизии. Оттуда на перекладных нам предстояло добираться до Суоярви. Машина прыгала на лесной дороге, только что пробитой саперами, тяжело переваливаясь с кочки на кочку. Мы лежали на брезенте у самой кабины, и пустые бочки ящики то и дело наваливались на нас. Полуторка, захлебываясь от перенапряжения, тем не менее ползла и ползла, как букашка, в этом вековом, еще совсем недавно нехоженом лесу. Война прокатилась по нему, вырвала с корнем столетние ели, срезала с сосен вершины, разворотила болота так, что над ними и днем и ночью клубился пар, будто земля никак не могла отдышаться от ударов тротила.

Лихарев бормотал что-то себе под нос. Я прислушался. «Спрессованная ненависть к врагу...» Через минуту он снова повторял строчку. По всей вероятности, я был первослушателем стихотворения «Тол». Едва появившись в печати, оно станет сразу же знаменитым. В нем каждое слово, как патрон в обойме».

Спрессованная ненависть к врагу,

Мой верный тол, оружие сапера,

Широкий путь пробил ты сквозь тайгу,

И этот путь забудется не скоро.

...Ты все сказал. Дополнить не могу.

Ты позовешь, тогда откликнусь вновь я.

Спрессованная ненависть к врагу,

Ты, как стихи, не терпишь многословья!

Ненависть к врагу ― и постоянное звучание в душе лирических струн. Потом стихи эти получат постоянную прописку в альманахах и хрестоматиях. Зимой 1940 в лесах Карельского перешейка написано и стихотворение «Снегирь». Критика отмечала, что наибольших успехов поэт достигает там, где не боится показаться романтичным: «Лихарев добился успеха, использовав романтический сюжет, романтические приемы изображения, романтическую интонацию и манеру» (Севрук Ю. Секрет простоты // Знамя. 1941. № 3. С. 246). В 1940 в Ленинграде издан сборник «Во славу Родины», в котором собраны стихи о Красной армии и Военно-Морском флоте. В нем участвовали Лихарев, Кежун, Решетов. 21 мая 1941 на первом заседании вновь избранного правления Ленинградской писательской организации его главой был избран Лихарев. До войны он выпустил семь поэтических сборников. Уже в довоенные годы считал военную тему главной для себя: «Чувствуя себя всегда должником перед моей родной воинской семьей, я часто обращаюсь к темам, связанным с военными событиями».

Вадим Шефнер: «А когда грянула Великая Отечественная война, когда для Отечества нашего настали годы тяжелейших испытаний, Борис Михайлович Лихарев с первого дня войны был в рядах защитников Родины, защитников родного Ленинграда. Он работал в газете Ленинградского фронта «На страже Родины», затем был зачислен в группу писателей при Политуправлении Ленфронта, одновременно выполняя обязанности ответственного секретаря Ленинградской писательской организации». Одновременно он стал работать и в Оперативной группе морских писателей под рук. Вс. Вишневского. В годы Великой Отечественной войны Лихарев работал в газете «Ленинский путь» и «Решительный бой». Печатался в многотиражной газете воюющих кораблей «Балтиец». Высокий настрой уже в начале войны прозвучал в стихотворении «Клятва». В 1941 году вышли книги Лихарева «Рассказы про саперов» и Записки сапера». Для того чтобы рассказать об их опасной работе, потребовались не только талант, но и профессиональное знание ремесла саперов, с которым Лихарев был знаком не понаслышке.

Вспоминая свои встречи с Б.М. Лихаревым, М.И. Гордон, в то время редактор газеты «На страже Родины», отмечал его всегда «подтянутым, с портупеей через плечо и пистолетом «TT» в новенькой кобуре». Гордон вспоминал: «Б. Лихарев большую часть времени проводил в частях, а когда приезжал в редакцию, полевая сумка его была переполнена письмами солдат ― заготовками для будущих выступлений в газете». Во время войны окрепла локафовская традиция публикации стихов, посвящённых конкретным героям, стихотворные портреты создавал и Лихарев. Как автору очерков и корреспонденции, Лихареву очень помогало редкое уменье находить интересных людей и, что называется, нащупывать присущие им характерные черты. Вот почему и по сей день не потускнели созданные им в первые месяцы войны литературные портреты героев фронта пулеметчика Комкова, разведчика Фризюка, летчика Трубицына, артиллериста Жданова» (Гордон М. Невский, 2. Л., 1976). Гордон: «Он великолепно знал военное дело... Лихарев хорошо понимал героев фронта и писал о них вдохновенно, потому что сам был солдатом переднего края» (Гордон М. Невский, 2. Л., 1976).

В декабре 1941 поэт был направлен газетой «На страже Родины», в которой он работал, в район Тихвина к летчикам, которые доставляли продовольствие в Ленинград. Писатель сомневался: «Зная скромность летчиков, я побаивался: сумею ли выудить у них нужные факты, но летчики разговорились. Я исписал два блокнота» (Подвиг Ленинграда. М., 1960). Первые месяцы войны были самыми трудными. «В те дни, ― вспоминал Лихарев, ― нужна была сатира, разящая извергов-фашистов, чтобы фронт грозным смехом смеялся над врагом... Дружный, неукротимый смех, опасное для врага веселье охватывало сердца солдат, когда звучали острые сатирические четверостишия настражевской “Прямой наводки”. Бывало, что от громоподобного хохота сыпался песок с бревенчатых потолков наката». Лирика и сатира составляли многожанровую работу военкора. Лихарев стал соавтором легендарных Кукрыниксов, придумывая подписи к их карикатурам.

О своеобразии работы спецкора напоминают и ответственные командировки Лихарева. Военному корреспонденту, отбывающему на передовую, выдавалось специальное командировочное удостоверение (пропуск); в случае, если требовалось перемещение в какую-либо удаленную локацию для освещения военных действий, корреспонденты могли воспользоваться и услугами авиации. На главных направлениях они сразу оказывались в гуще событий. Фронт откатывался назад и газетчикам приходилось двигаться небольшими группками, появиться одному с блокнотом или камерой в руках в расположении войск было небезопасно — легко было попасть под подозрение о шпионаже. Поэт часто бывал в воинских частях на переднем крае обороны, а в 1943 году на несколько недель был заброшен во вражеский тыл, к партизанам. Н. Браун вспоминал, что счастьем поэта во время войны было ощущать себя бойцом. И поэт познал это счастье быть в центре всенародной борьбы. Тому свидетельством его постоянные командировки «на линию огня», выходы на операции с разведчиками, полет на У-2 на три недели в тыл противника с «творческой командировкой» в псковско-новгородский партизанский край. Так рождались стихи, «которые и сегодня поражают проникновенным поэтическим видением человека на войне» (С пером и автоматом. Л., 1964).

Его стихи печатались и во фронтовой, и в армейской, и в дивизионной печати, они часто появлялись в «Ленинградской правде», звучали по радио, поддерживая в ленинградцах веру в победу, в то, что блокада будет прорвана и снята. Д. Хренков: «Тогда, в блокированном Ленинграде, мы встречались часто. Я, как всегда, просил у Бориса стихов для своей газеты. Но стихов в запасе не было. Все, что делал Лихарев, шло в номер.

Я спешил их слагать

В блиндажах у Дубровки,

И лежала тетрадь

На прикладе винтовки.

Здесь нет преувеличения. Как-то мы встретились с Лихаревым на аэродроме. Он только что прилетел из Партизанского края. Мы плохо знали, как живут и действуют наши товарищи, оказавшиеся в глубоком фашистском тылу. Было известно, что в некоторых районах они восстановили Советскую власть, колхозы, что чуть ли не ежедневно пускают под откос вражеские поезда. Но то были большей частью общие сведения, без детализации, без фактов, переданных тебе очевидцем. А тут друг вернулся из Партизанского края!

— Ты знаешь, что больше всего меня поразило? — сказал мне на аэродроме Лихарев. — Бабка одна ко мне подошла и попросила: «Дай, родненький, советскую листовочку почитать. А то у нас все что ни повесят напечатанное, то все с угрозами — расстрел да расстрел». Понимаешь, по нашему слову люди соскучились! Наверное, с той поры к многочисленным обязанностям Лихарева прибавилась еще одна — писать листовки. Стихи откладывались «на потом». Одну из ночей мне пришлось коротать с Лихаревым в дзоте, расположенном на краю болота. Дальше этого дзота наших бойцов не было. В ту ночь Лихарев разговорился с пожилым солдатом и узнал, что у того есть сын. Он воюет на одном из южных фронтов и командует полком. Отец каждую неделю посылает письма сыну-полковнику и самым подробнейшим образом рассказывает о том, как тот должен руководить людьми. «Понимаешь, — шептал мне, когда мы легли на нары, Лихарев, — это же — целая новелла!» Под утро в дзот ввалились саперы. Им предстояло проделать для разводчиков проходы в минных полях. Лихарев, как старший по званию, устроил саперам форменный экзамен, а когда начало светать, не утерпел и пополз вместе с ними к проволочному заграждению».

О своих полетах в Партизанский край в дневниковых записях Лихарев писал: «“Король воздуха” ― так с гордостью называют партизаны этот маленький самолет... Необычайно точны бомбовые удары “короля”... Вот на таком самолете прилетел я к партизанам Ленинградской области... Три недели пробыл я в Партизанском крае...» (Рядом с героями. М.-Л., 1967). Оттуда он привез серию очерков, их быстро опубликовала газета «На страже Родины» и журнал «Ленинград». Многие его партизанские стихи впервые увидели свет в партизанской газете. Для них характерно не только боевое вдохновение, но и скрупулезная точность фактов.

Дм. Хренков: «Трудно перечислить задания, которые приходилось выполнять ему: он летал в Партизанский край, постоянно бывал на передовой, писал стихотворные лозунги и «воззванья к полкам» и, конечно, в краткие минуты отдыха — стихи. Тяжелая газетная поденщина изматывала, не оставляла сил на отделку строчек. Но участникам обороны Ленинграда они и сегодня напомнят о многом, а молодым читателям помогут увидеть, как добывалась победа. Никогда еще стихи Бориса Лихарева не были столь густо населены людьми, как в военную пору. Он писал о снайперах и летчиках, саперах и артиллеристах, о женщинах, ставших вместо мужей к станкам и выполнявших фронтовые заказы, о бойцах бытового отряда, приходивших на помощь ослабевшему горожанину. Стихи в блокадную пору ценились как пайка хлеба, как лишняя обойма в подсумке». Недаром Лихарев, говоря о своих собратьях — поэтах осажденного города, не без гордости отмечал: «На любом перекрестке патруль узнаёт нас в лицо».

Слово Лихарева звучало по радио 18 января 1943, когда блокада была прорвана. В 1943 году в Ленинграде изданы две книги Лихарева: «Ярость: Стихотворения» и «Сапер Иван Румянцев». Саперы «вгрызались в минный пояс, прокладывая дорогу для наступления», используя «все искусство, все бесстрашие, на которое они только были способны», ― конкретно и со знанием дела описывал их труд поэт.

В январе 1943 года Лихарев выезжает в командировку в родное А. Прокофьеву село Кобона Мгинского района, в феврале ― в 434-й дивизион ПВО. Вместе с В. Саяновым Лихарев в числе первых в марте вошел в только что освобожденный в 1943 году Шлиссельбург. Дм. Левоневский вспоминает: «В короткие минуты фронтового затишья командир саперного взвода поэт Борис Лихарев слушал вместе со своими бойцами незатейливые рулады лесного певца. Грохот война не мог заглушить голоса маленькой красногрудой птицы…». Судьба берегла его от пуль и снарядов. В 1943 году в квартиру Бориса Михайловича на набережной канала Грибоедова попал дальнобойный снаряд, но именно в эту ночь он ночевал в редакции на Невском. С фронтовыми стихами поэт выступит в ноябре 1943-го в Большом зале филармонии.

В издании журнала «Ленинград» был годичный перерыв во время блокады, когда издававшие его сотрудники ушли на фронт. Но уже в сентябре 1942 журнал был возрожден. В 1943 Лихарев стал членом его редколлегии, в 1944-м его ответственным секретарем. «Дорогой Боря, ― писал Н. Тихонов из Москвы ― Спасибо за “Ленинград”. В нем многое мне понравилось. Твое “Орудие Ленинграда” лучшее стихотворение номера». Во время войны стихотворение Бориса Лихарева «Письмо с фронта» было так же любимо солдатами, как стихи Симонова и Твардовского.

Лихарев был не только военным корреспондентом. В годы войны он работал ответственным секретарем Ленинградского Союза писателей. На этой должности ему приходилось решать и вопросы, связанные с решением различных творческих и бытовых проблем советской интеллигенции, находившейся в эвакуации, о чем свидетельствуют многочисленные телеграммы и фронтовые письма. Актер М. Козаков, в телеграмме направленной из города Молотова (современная Пермь), в 1943 г. просил Б. Лихарева ускорить его возвращение в город Ленинград, а также организовать защиту квартиры от преступников. Переводчик В. Саянов просил выслать «необходимый для въезда в Ленинград документ». Порой фронтовая почта приносила и письма с такими необычными для условий военного времени просьбами, как предоставить возможность «подышать ленинградским воздухом, сходить в театр и встретиться с друзьями». Об этом свидетельствует отправленное в 1943 г. фронтовое письмо литературного критика Л. Левина, который с горечью констатирует, что не был в Ленинграде «и десяти дней за три года, которые провел на фронте». Он просил поспособствовать Лихарева тому, чтобы на некоторое время попасть в Ленинград без выполнения всякого рода редакционных заданий (заказа клише, организации выпуска материалов газеты и т.д.). Писатель А.В. Грин (Якимов) жаловался секретарю Союза писателей на полную «оторванность от своего союза и безразличие союза», отмечая в письме загруженность секретаря фронтовой газеты сухой канцелярской и служебной работой.

Ленинград освободился от блокады, но жизнь ставила перед ленинградцами все новые задачи. Лихарев работал в группе писателей при Политуправлении Ленфронта. Но только этим его работа ограничиться не могла. Через несколько месяцев после того, как отгремели бои, разорвавшие кольцо блокады Ленинграда, три поэта-ленинградца (Прокофьев, Лихарев, Авраменко) были откомандированы Военным Советом Ленфронта на север, в группу войск генерала Мерецкова, которому было приказано выбить фашистов из Петсамо, Киркенеса и Варангер-фиорда и тем положить начало освобождения Норвегии. В 1944 г. Лихарев был командирован в Мурманск. Участвовал в освобождении Норвегии Один из друзей Лихарева ― Николай Тихонов, избранный главой СП СССР и вынужденный уехать в Москву, ― в письме к А. Прокофьеву от 23 окт. 1944 интересуется поэмами «Ночь накануне бессмертия» Авраменко и «Победителями» Лихарева, просит адресата: «Напиши мне, как живут наши друзья по военной группе ― Боря и Авраменко, что такое их поэмы...» (РО ИРЛИ. Ф. 597). Борис Лихарев вместе с бойцами наступающей армии проделал трудный путь по заполярной тундре и отрогам скалистых гор до Киркенеса» (ЛН. Т. 71, кн. 1. М., 1966).

Лихарев был награждён Орденом Красного Знамени, Орденом Отечественной войны II степени, медалью «За оборону Ленинграда». Из наградного листа: «Майор Лихарев Б. И.‚ являясь членом группы писателей при Политуправлении фронта, много и плодотворно работает, как поэт и прозаик. По заданиям Политуправления он писал листовки и обращения к рядовому и офицерскому составу войск Ленинградского фронта, активно участвовал в издаваемой для частей художественной, политической и военной литературе. Как военный писатель, тов. Лихарев регулярно дает самые. разнообразные материалы для Ленинградских, армейских и дивизионных газет, оперативно откликаясь на все события, происходящие, в стране и на фронтах Отечественной войны. С начала наступления наших войск на Карельском перешейке тов. Лихарев находится в 23 армии, где оказывает большую помощь в работе редакции армейской газеты «Знамя победы». Тов. Лихарев, являясь Ответственным Секретарем Ленинградского отделения Союза Советских Писателей, привлекает писательские силы Ленинграда к большой теоретической деятельности в частях Ленинградского фронта. Достоин награждения орденом «Отечественной войны II степени».

Отдельные стихи Лихарева об освобождении Норвегии тогда остались неопубликованными, позднее были опубликованы стихи «Березка», «Амфибия», «Тиролец». В 1947 была издана книга Лихарева «Поход к фиордам». Вадим Шефнер: «В конце Великой Отечественной войны поэт был командирован в армию, принимавшую участие в освобождении Норвегии от фашистских войск. Подвиги советских солдат, пришедших на помощь норвежскому народу, ожесточенные бои на Крайнем Севере, среди голых скал и валунов, дикая красота северной природы — все это легло в основу книги «Поход к фиордам»»... Д. Хренков: «Солдатские пути-дороги увели потом Лихарева на Крайний Север. Долгих шестнадцать послевоенных лет накопленные там впечатления не будут давать ему покоя, пока не родится в конце концов книга стихов «Поход к фиордам». В ней рассказывается о том, как советские воины громили фашистов на земле Норвегии».

После окончания Великой Отечественной войны Лихарев продолжал работать секретарем Ленинградской писательской организации, а также занимался журналистской и литературной деятельностью. После войны стал редактором журналов «Ленинград» и «Ленинградский альманах», главным редактором ленинградского отделения издательства «Советский писатель». И здесь — на этом мирном литературном посту — пришлось ему пережить потрясения едва ли не большие, нежели на фронте. История связана с публикацией в журнале «Ленинград» произведений Ахматовой и Зощенко, с которыми Борис Лихарев был хорошо знаком не только как с коллегами-литераторами, но и как с соседями. Жили в одном доме на набережной канала Грибоедова. В 1944-м Лихарев освещает операцию по освобождению Норвегии. В том же году, еще до окончания войны, его отзывают с фронта и назначают главным редактором журнала «Ленинград». Этот пост Борис Михайлович занимает недолго: уже в 1946-м выйдет постановление ЦК ВКП (б) «О журналах ‘’Звезда’’ и ‘’Ленинград’’». Унизительной критике в нем подвергнутся Анна Ахматова и Михаил Зощенко, но достанется и редакторам, позволившим опубликовать их произведения: «Руководящие работники журналов и, в первую очередь, их редакторы тт. Саянов и Лихарев, забыли то положение ленинизма, что наши журналы, являются ли они научными или художественными, не могут быть аполитичными. Они забыли, что наши журналы являются могучим средством советского государства в деле воспитания советских людей и в особенности молодежи и поэтому должны руководствоваться тем, что составляет жизненную основу советского строя, — его политикой. Советский строй не может терпеть воспитания молодежи в духе безразличия к советской политике, в духе наплевизма и безыдейности». Журнал «Ленинград» закроют, Лихареву объявят строгий выговор, но публиковать продолжат.

Д. Шеваров: «Потом его отозвали с фронта и назначили редактором журнала «Ленинград». Судьба этого издания сложилась трагически. 9 августа 1946 года Бориса Лихарева срочно вызвали в Москву на заседание оргбюро ЦК ВКП (б). Вел заседание Сталин. Лихарева обвинили в том, что он публиковал стихи Анны Ахматовой и рассказы Михаила Зощенко. Журнал «Ленинград» был закрыт. А через несколько дней Жданов прочитал с трибуны свой позорный доклад. В один день от Бориса Лихарева отшатнулись все, кроме родных и самых близких друзей. Бориса Михайловича не арестовали, но до смерти Сталина он жил с клеймом изгоя. Эти годы поношений и страха не дали ему возможности вернуться к поэзии. Но он находил силы бороться, любить и помнить. Еще в 1938 году Лихарев потерял друга: поэта Бориса Корнилова обвинили в троцкизме и расстреляли. После ХХ съезда Борис Михайлович сделал все возможное для реабилитации Корнилова и издания его стихотворений».

В 1947-м и 1960-м Лихарев еще дважды выступит на литературных вечерах в Большом зале филармонии. Л. Хренков так вспоминает о Лихареве: «Литература была для него не только профессией. Он не мог жить без нее и служил ей как рыцарь, без страха и сомнений» (Хренков Дм. Друзья мои ― стихи. Л., 1966). В 1947 в Москве издается книга Лихарева «Поход к фиордам». В его последующих книгах «Подвиг», «Дороги дружбы», «В стране друзей», «Солнце все выше», «С тобою, жизнь», «Молодость мира» сосредоточены воспоминания о войне и радость строительства новой жизни. Послевоенное творчество Лихарева тематически разнообразно. Поездка на целину ― и стихи об обновленном сельскохозяйственном Алтае. Поездка к устью Волги ― и цикл астраханских стихов. Поездка на празднование 100-летия «Калевалы» ― и стихи о Карелии. Поездка к Женевскому озеру в Швейцарии, и в Цюрих, и к горным тропинкам в Швейцарии ― и цикл «Ленин в Швейцарии». Поездка в Прагу ― и стихи о Юлиусе Фучике. М. Пахомова напоминает: «Карелия, где Б. Лихареву самому пришлось проходить дорогой войны, возрождается к жизни руками людей упорных, трудолюбивых, творчески мыслящих. Герои его стихотворений ― лесоводы, орнитологи, рыбоводы, пчеловоды, строители гидроэлектростанций, устремленные в будущее» (Пахомова М. Карелия и творчество советских писателей. Петрозаводск, 1974).

Вадим Шефнер: «Если бы меня спросили, в чем заключается главная привлекательная черта стихов Бориса Лихарева помимо прочих их достоинств, я бы ответил: в их искренности. Мне могут возразить, что искренность — это вообще необходимое свойство поэзии, что стихи неискренние — это и не стихи. Да, это так. Но в поэзию Лихарева искренность вошла как некая органическая составная часть, в них отражена душевная прямота и чистосердечие поэта. Он всегда ведет беседу с читателем как с равным, как бы заранее предчувствуя в нем благожелательного единомышленника. В этой доверительности, сердечной открытости — главная сила его стихов. Поэт не прибегает к сложной системе образов, к изощренным литературным приемам, — он пишет доходчиво, просто, — но эта простота не от бедности, а от душевного богатства». Вадим Шефнер: «Лихарев любит природу, тонко ее чувствует, он умеет словесно живописать ее красоту. Пейзажи средней России и ее севера, суровое величие Карелии с художественной точностью, с любовным вниманием отражены в его поэзии. В сборнике есть раздел «Приглашение на охоту», однако не следует думать, что автор такой уж ярый сторонник истребления зверей и птиц. Охоту он воспринимает по-тургеневски, то есть как предлог для общения с природой, добыча его не интересует.

Многие стихотворения Бориса Лихарева посвящены Ленинграду. Коренной питерец, он знал и любил свой родной город. Ленинград довоенных дней, Ленинград блокадный, Ленинград послевоенных лет встает со страниц стихов. И это не мертвые урбанистические пейзажи, нет, — Ленинград Лихарева населен живыми людьми — трудящимися, побеждающими невзгоды, творящими новое. В одном из своих ранних стихотворений, «За Невской заставой», поэт говорит:

Я прожил жизни половину,

Но знаю я на все года —

Ты мне — как край отцовский сыну,

Моя застава навсегда.»

Ирэна Сергеева: ««Мой отыщется след» — так удачно названа посмертная книга стихов Бориса Лихарева. Когда читаешь стихотворение, первая строка которого вынесена в заглавие сборника, с трепетом думаешь, что поэт искреннего сердца всегда стихами своими говорит пророческие слова, сам того не ведая. Прочтя и перечитывая стихи издания 1975 года, я невольно потянулась за книгой «Солнце все выше», вышедшей в свет в 1959 году, когда Борис Михайлович был еще полон творческих сил. Книгу эту бережно храню. На ней надпись: «Ирэне Сергеевой на добрую память о ЛИТО и бешеном отъезде в страны заморские. На добрую память. Б. Лихарев. 11 мая 1960». По каким-то делам литературного объединения «Нарвская застава» я забежала к поэту домой, и он неожиданно подарил мне книгу. В этот или на другой день он уезжал в Скандинавию. Спеша, два раза написал «на добрую память». Слова стали как-заклинание. Память осталась, Борис Михайлович не долго был нашим литературным шефом. Разным принадлежали мы поколениям, не пришлось мне узнать подробностей его трудовой и боевой биографии. И вот теперь новая книга восполняет этот пробел.

Ночь блокады темна.

Как еще далеко до рассвета!

Мы разделим табак,

Тот, что дан в дополненье к пайкам.

 

Коридорами Смольного

Ночью шагают поэты,

И стихи сочиняют,

И пишут воззванья к полкам.

«Нам доверено слово» — это и о себе сказал Борис Лихарев. Стихотворения «Поэты», «Невский, два», «Дорога», «Командировка» немногословны и достоверно говорят о целой полосе биографии многих литераторов Ленинграда. Стихотворное повествование «Писатель» трогает правдивыми подробностями блокадных времен. Думаешь: если бы Лихарев не рассказал, — мы бы не узнали про эпизод из жизни писателя Шишкова, про разведчиков, откликнувшихся на рассказ его о рукописи, оставшейся в местах, занятых врагом. Повествование поэта свободно. Зачином, подобно былинному, служат строки, повторяющиеся в конце стихотворения. Этот повтор, обрамление, приближает стихи Лихарева к форме народного стиха, служит как бы лишним подтверждением достоверности происходившего. Быль. Баллада. Песня. Эти стихотворные формы, как видно любимые поэтом, требовали четкой строфы, строгой рифмы, чеканного или, напротив, распевного и потому нерасплывчатого ритма.

У деревни Замостье сосновый лесок.

Там лежал партизан из отряда «Ударный».

Остроносая пуля пробила висок,

Оп уткнулся лицом в придорожный кустарник. 

Стихотворение «У деревни» написано в 1943 году, оно документально. Лихарева отличает умение взяться сразу за самое главное, подчеркнуть суть, в одной строфе обрисовать обстановку. По-военному точно, по-песенному обобщенно. И звучит строфа запевом. Или вот еще начало стихотворения «Партизанка» 1943 года:

Дом твой спалили, отец твой убит.

В ситцевом платье пришла, босоногая.

Ветер ли это над лесом шумит,

Стынет ли горе, бесслезное, строгое? 

Поэт тотчас вводит нас в военный быт. «Прилетел к нам скворушка, над землянкой сел», — и здесь сочетание знакомой песенной интонации с конкретным обозначением места действия военного времени. Лучшими стихами подтверждает Лихарев любовь и верность родному городу. Он пишет о невском ветре. И не только о ветре:

Здесь ветер бьет речной и резкий,

Оп дымом пахнет, он зовет.

Туда, где вытянулся Невский

Судостроительный завод.

 

Казалось, нельзя было представить, что о Ленинграде так напишут:

Но тебя, Ленинград мой орлиный,

Не забыть, не забыть никогда…

Равнинный город назвать орлиным? Да, только так. Очень точно, очень просто и высоко по сути, потому — орлиный. Для меня в поэзии Бориса Лихарева главное: чистота, скромность, честность, верность себе — то, что привлекало в нем — человеке. Хочется сказать его же словами о нем: «Есть в мире прекрасные люди!»

Дм. Хренков: «Он был одним из руководителей ленинградской писательской организации, редактором журналов и альманахов, солдатом и офицером. Но все мы знали и любили его прежде всего как поэта и человека доброго сердца». Жизнь одарит его дружбой со многими замечательными людьми. Среди них будут товарищи по поэтическому цеху и— Николай Тихонов, Виссарион Саянов, Александр Прокофьев, легендарный Юлиус Фучик, которому он посвятил поэму «Подвиг». Поэма Лихарева о Фучике «Подвиг» была закончена уже после войны, в ней ему удалось создать живой и достоверный характер Фучика. Дружбу с Ольгой Берггольц, начавшуюся ещё в литературном объединении «Смена», Лихарев сохранил навсегда, будет помнить и Бориса Корнилова. Публикации стихов расстрелянного в 1938 году поэта Лихарев будет добиваться и добьется в «оттепельные» времена. Об этом — в письмах Лихарева к Л. Г. Басовой, жене Корнилова:

1. 22 августа 1957 Ленинград

«Милая, славная Люсенька! Как я рад, что могу подтвердить тебе то, в чем ты вроде как бы сомневаешься. Действительно, Борина репутация полностью восстановлена, и я имел счастье напечатать в «Ленинградском Альманахе» кусочек из «Триполья». Книжки его я сохранил, в одной из них нашелся и портрет. «Альманах» я тебе посылаю вместе с письмом. Перед памятью Бориной совесть у меня чиста, он всегда был моим другом. Люся, я еду в сентябре в Турцию и постараюсь достать там нужные тебе лекарства. Если только они есть, я их достану. Когда наши ребята, Решетов и другие, ездили на теплоходе, я их просил об этом, но они засуетились по заграницам, ни черта не сделали. Книга Б. П. К<орнилова> будет большой, более 10 тысяч строк. Ее готовят, она должна быть издана в будущем 58-ом году. Собирают ее Ольга Федоровна и ее помощники. Деятельно разыскали Борины публикации. Прямо не верится, что ты так больна, я тебя представляю только прежней Люсей. Ведь Крым все-таки хорош, и ты должна поправиться поскорее, Боря так любил тебя, его возвращение к жизни пусть тебя ободрит и вернет спокойствие.

Милая Люсенька, рассчитывай на меня во всем, все, что ты мне поручишь, я исполню с радостью. Напиши мне в Ленинград. А может быть, я сумею и навестить тебя в твоем уединении. Это может случиться в сентябре, ведь я, видимо, буду в Одессе на обратном пути из Турции, куда еду, видимо, 1 сентября в туристскую поездку на 14 дней. Не знаю, правда, состоится ли сие и увидит ли «неверный» красоты Стамбула. Крепко тебя целую и желаю здоровья и счастья. Твой Борис Лихарев».

2. 17 октября 1957 г. Комарово

«Дорогая Люсенька! Получил твое письмо, а следом за ним и второе. Задержался с ответом потому, что был в отпуске, не бывал в городе, а торчал на даче, под Териоками, в Комарово. Как ты и угадала, в Туретчину я не попал — экспедицию отменили. Спасибо тебе за приглашение погостить у тебя. Это осуществимо, но не сейчас. Много дел. Попозднее, может быть, и соберусь. На Ольгу Федоровну Берггольц ты не обижайся, наша Оля не совсем-то здорова, — она сильно пьет, почти как Боря К<орнилов>. Это мешает ей сосредотачиваться, единственное, что можно пожелать ей, это хоть крошку счастья, которого у нее нет, а ведь она умница. Некто Бернович, сохранивший многое из Корниловского, ведет книжку. Сейчас главный редактор издательства «Советский Писатель» в Ленинграде Илья Корнильевич Авраменко. Помнишь ли ты этого «Сменовца»? Я говорил с ним, книжка Бориса должна выйти в будущем году. Предисловие все-таки Ольга написала. Если у тебя, как ты пишешь, есть не печатавшиеся Борины стихи, присылай их мне. Я их тут же напечатаю хотя бы в «Альманахе», который, как ты, вероятно, заметила, я и веду. Кроме того я их передам в «Сов<етский> Писатель» для привключения в книжку. Распланировку стихов в книжке, я думаю, надо сделать соответственно. Лекарства поищу. Что касается Бориной мамы, посылки ей «Альманаха», то это пока трудно осуществить, так как ты, будучи верной дням своей юности, позабыла сообщить мне адрес Бориной матери. На деревню дедушке я послать «Альманах» не решаюсь. Исправь свою вину поскорее, и я тогда разорюсь на 11 рублей с копейками — вышлю «Альманах» этой, наверное, славной маме. Пиши, Люсенька, ты чудно пишешь. Не унывай. Шлю тебе привет с Финского залива, на берегу которого я поселился, так как выстроил в поселке Комарово (быв. Келомякки) небольшой домик, в котором и пишу тебе это письмецо, сбежав от городской суеты. У нас вчера лупил снег, но моя мама (ей 83 годика), гостящая у меня, стойко перенесла ту напасть. Пусть ее пример будет нам наукой. Целую тебя крепко. Твой Борис».

Борис Лихарев — автор сборников: «Вооружение» (1933), «Стихи о Ленинграде» (1938), «Ярость» (1943), «Поход к фиордам» (1947), «Дороги дружбы» (1954), «В стране друзей» (1958), «Солнце все выше» (1959), «С тобою, жизнь» (1961), поэм «Ударники огня» (1933), «Моисей Урицкий» (1937), «Подвиг друга» (1951). В основном это поэтические сборники о войне, но есть и «Рассказы про сапёров» (детская книга), и другие книги прозы. Кроме этого, Лихарев занимался переводами (П. Тычина, П. Неруда, С. Головонивский и др.). Д. Хренков: «Последнюю из двадцати своих книжек Лихарев назвал «С тобою, жизнь». Это название с полным основанием можно отнести ко всему, что он написал. Сняв гимнастерку, он по-прежнему оставался на переднем крае, там, где шли новые, на этот раз бескровные, к счастью, битвы, но требовавшие тоже и мужеству и доблести. Вместе с первыми эшелонами ленинградских комсомольцев он отправляется поднимать алтайскую целину, вместе с астраханскими рыболовами задумывается о сбережении рыбных богатств страны. Оказавшись в Карелии, он увидел, что синим озерам снится, как вода отдает свою силу турбинам и «током плеснет в провода». Охотник и рыболов, Лихарев хотел помочь нам понять — «твой санаторий — природа сама». Часто он уходил в лес с ружьем, но больше любил не стрелять, а «подслушивать пенье майских соловьев»....Незадолго до своей смерти Лихарев дал мне рукопись последней своей книги. В ней было собрано немало стихов о ленинградской блокаде. Стихи заражали бодростью, как бы приподнимали над повседневностью. И он работал над этими стихами до последнего удара сердца. Карандаш выпал из его рук на полуслове».

Борис Лихарев умер 2 марта 1962 года в Ленинграде. Похоронен на Богословском кладбище. Вадим Шефнер: «По нынешним масштабам, когда длительность человеческого бытия у нас очень увеличилась, жизнь Бориса Лихарева кажется мне обидно короткой. Но это была жизнь полная, жизнь кипучая и благородная, и она нашла себе воплощение в его стихах, которые живут и поныне и, я верю, будут жить еще долго». Вадим Шефнер: «Борис Лихарев был верным сыном города, верным сыном отечества, и все его стихи — верное тому доказательство. И в заключение — несколько слов о Борисе Михайловиче Лихареве просто как о товарище, современнике. Это был человек безупречной личной храбрости, человек редкой доброты и щедрости. Я счастлив, что жил с ним в одном городе и в одной стране».

Вадим Шефнер: «Всего же при жизни автора увидели свет пятнадцать его книг, считая переиздания и три прозаические книги, в которых речь идет о героическом военном труде саперов. Однако многие его стихотворения не включены в сборники. Эти стихи отслужили свою честную воинскую службу и «спят в архивной пыли, словно в братской могиле». Но поэт знал, что эти газетные стихи «с описаньем боев, указаньем фамилий» — свидетели и участники великой битвы, и в этом их непреходящая ценность». Д. Хренков: «...боевая командирская или журналистская работа все время «мешала» поэту Лихареву. Впрочем, за войну он написал немало стихов, но большинство из них не печатал в своих книгах. Почему? Он сам ответил на этот вопрос:

Мой отыщется след

Там, где шли мы в походы,

И в подшивках газет

За блокадные годы.

 

Там немало стихов —

Все я вспомнить не в силе —

С описаньем боев,

Указаньем фамилий...

 

В наши мирные дни

Нет их в книжном изданье,

Погибали они

Там, где рушились зданья...

Лихарев никогда не преувеличивал ценность своих стихов. Может быть, он действительно не успел написать лучших произведений о войне, как не смог этого сделать и на фронте, постоянно откладывая тетрадь со стихами ради других дел, не терпевших отлагательства. И все-таки многое из написанного им тогда не погибло, не похоронено в подшивках газет. Каждый раз, собираясь на праздник Победы, в годовщину прорыва или снятия блокады, участники ленинградской обороны непременно вспоминают стихи Лихарева, в которых запечатлено само время. Так они обретают вторую жизнь, помогая ветеранам вспомнить пережитое, а нашим детям «увидеть» наше прошлое». Как сказал Д. Хренков: «В стихотворении, посвященном Виссариону Саянову, Лихарев писал: «Вот стоят тома, за все в ответе, и не умирает их творец». Это верно не только в отношении Саянова. Эти строчки можно поставить эпиграфом к собранию сочинений самого Бориса Лихарева».

 

Песня моему другу Борису Лихареву, которую он не услышит

 

1

И жил поэт, на мир не сетуя,

И в суете обычных дел

Всего себя,

Как песню спетую,

Легко раздаривать умел.

 

Хоть редко

Редкая удача

К нему ступала на порог,

Он, горе собственное пряча,

Делился радостью, как бог.

 

И был в атаке

Командиром,

И тамадою на пиру,

И, разговаривая с миром,

Казался скромницей в миру.

 

2

Не знаю: надо бы, не надо бы

Сказать ему —

Повремени,

Что заминированы надолбы,

А радость — прячется в тени.

 

Что непомерным

Станет горе,

Иссякнет радости запас

И жизнь со смертью в вечном споре

Вдруг примирятся в некий час.

 

Что в некий час застынут стрелки,

И остановятся часы,

И прекратятся перестрелки

У пограничной полосы.

 

3

Пойди пойми судьбу поэтову:

Что он берет, что отдает.

Наверно, я жадней,

Поэтому

Мне так его недостает.

 

И у меня своя удача,

Своя загадка,

Свой просчет, —

Жить, душу грешную не пряча,

Провал помножив на почет.

 

На дно ли камнем,

Птицей ввысь ли, —

Закончив бой, бросаться в бой,

И оставаться в лучшем смысле

Самим собой,

Самим собой.

М. Дудин

 

Другу

Б. М. Лихареву

 

Если, бросив дурные привычки,

Ты в иные поверишь пути —

Мы поедем с тобой в электричке,

Чтобы сказочный терем найти.

 

Я заранее ставлю в известность

Человека, такого как ты,

Что приедем мы в дачную местность,

В самый полдень ее духоты.

 

Но тотчас же за пыльным вокзалом,

Миновав овощные ларьки,

Мы пройдем к чудесам небывалым,

Но реальным — всему вопреки.

 

Видишь издали, в солнечном блеске,

Как в окно устремившийся день

Очертил на сквозной занавеске

Знаменитого профиля тень.

 

Нам остались забор и лужайка,

Чтобы все повидать наконец, —

Чтобы вышла седая хозяйка,

Приглашая гостей во дворец.

 

Ты забудешь вокзал и киоски,

Ахнув, словно в кино детвора:

Почему на высокой прическе

Не надета корона с утра?

 

Все забудешь ты в этом чертоге,

Где сердца превращаются в слух,

Подивясь на волшебные строки —

На ее верноподданных слуг.

 

Нет, на старость они непохожи,

Потому что сюда в кабинет

Или Смерть, или Молодость вхожи,

Но для Старости доступа нет.

 

Может, песню ты сложишь про это

От своих заседаний вдали, —

Как спокойная гордость поэта

Стала гордостью русской земли.

А. Гитович

 

* * *

Памяти Бориса Лихарева

 

Поэт уходит с песней недопетой...

Она, из сердца вырвавшись к сердцам,

Быть может, стала б самою заветной

Подругой и помощницею нам.

 

Другой поэт,

Душой с тобою схожий,

Вникая в бег неукротимых дней,

Когда-нибудь такую песню сложит,

И ты причастен тоже будешь к ней.

 

Не на пустом мы вырастаем месте,

Один другому стих передаем.

Пускай неодинаково,

Но вместе

Мы души возвышаем и ведем.

 

Нас всех, конечно, не запомнят люди.

Но знаем,

В черный уходя покой, —

Поэзия была и вечно будет

Одною необъятною душой.

 

Горят закаты, и цветут рассветы,

Манящей жизни убыстряя ход,

И жизнь внимает голосам поэтов,

И потому поэт всегда живет...

 

Смотрю я на крутой могильный камень.

На нем тобой пропетая строфа.

Она, я верю, в темноту не канет,

Душою в ней согретые слова.

 

Они из наших будней вырастали

В волненье вечном,

В праведной борьбе,

Они для нас напутственными стали

И памятником времени — тебе.

Г. Некрасов

 

В родном цехе

Борису Лихареву

 

На перекрестке цеховых пролетов

Все так же, как в былые времена,

Сияя кумачом и позолотой,

Доска почета издали видна.

 

Ей незнакомы старости приметы.

Обвитые рисованной листвой,

Глядят из медных рамочек портреты,

Отмеченные славой цеховой.

 

И вспомнилось, как сердце билось часто,

Когда, закончив трехколенный вал,

В ряду других, в душе скрывая счастье,

Я свой портрет впервые увидал.

 

Уж непохож я на того парнишку, —

Давно ушел он незаметно вдаль.

Но не беда, что нынче сорок с лишним.

Мне отсчитал суровый календарь.

 

И слышу я знакомый голос цеха:

«Пускай проходят чередой года,

Лишь искра здесь рожденного успеха

В тебе не затухала б никогда!»

 

Я с любопытством вглядываюсь в лица:

Портрет, другой — все больше молодых.

Мне рядом с ними не пришлось трудиться,

Но, кажется, отлично знаю их.

 

Я знаю потому, что их волненья.

И помыслов безудержный полет.

В родстве с моим бывалым поколеньем —

Оно от молодых не отстает.

Г. Некрасов

 

Стихотворения:

 

Откровенное слово

Мой отыщется след

Там, где шли мы в походы,

И в подшивках газет

За блокадные годы.

 

Там немало стихов —

Все я вспомнить не в силе —

С описаньем боев,

Указаньем фамилий.

 

Я спешил их слагать

В блиндаже у Дубровки,

И лежала тетрадь

На прикладе винтовки.

 

В наши мирные дни

Нет их в книжном изданье,

Погибали они

Там, где рушились зданья.

 

Многих, жарких до слез,

Вы нигде не найдете,

К партизанам их свез

Я в ночном самолете.

 

Их наборщик убит,

И убит их редактор.

Пусть читатель простит —

Стал забывчивым автор.

 

И стихов этих строй

Как военное братство:

Лишь на первый-второй

Им дано рассчитаться.

 

Сколько было стихов,

Посвященных солдатам,

На страницах листов

В четвертушку форматом!

 

А иные из них —

На щитах здоровенных...

И маячил мой стих

На дорогах военных.

 

Все же в ротах чтецы

Те стихи одобряли,

Потому что бойцы

В них себя узнавали.

 

И звучало в стихах

Откровенное слово —

И на подвиг в боях

И на гибель готово.

 

Те стихи как могли

До конца отслужили, —

Спят в архивной пыли,

Словно в братской могиле.

 

Им поклон приношу,

Пусть вкушают забвенье.

Только все, что пишу, —

Это их продолженье.

 

Посвящение

Я посвящаю стихи свои

Тому, кто со мной был,

Кто грелся в чумах из хвои,

Хлеб топором рубил.

 

Тому посвящаю, назло врагам,

Кто шел полка впереди,

С кем в долгую зимнюю ночь наган

Отогревал на груди.

 

И мы полюбили огонь — огонь,

Который неукротим,

И память расскажет, лишь только тронь,

Как мы управляли им.

 

Друзьям

В молодости было все, что надо,

Все, что мне дано прославить вновь...

На широких стогнах Ленинграда

Повстречалась первая любовь.

 

Было все — и странствия, и клятвы,

И с друзьями радостный разбег.

Пережить все это снова рад бы,

Повторить неповторимый век.

 

* * *

Был взят из блокады и отдан тебе,

Чтобы ты оставалась в судьбе.

Я прошел по вершинам громад,

Как того пожелал Ленинград.

 

Ты ударила громом прибоев морских,

Чтобы ими наполнился стих.

Обожгла ты сияньем скалы острие,

Чтобы слово пылало мое.

 

Показала мне в горе своих сыновей,

Чтобы сердце забилось сильней.

Пусть стучит оно громко в груди у меня

О тебе до последнего дня.

 

* * *

Не знаю, что лучше:

В ромашках поля,

Поемный простор луговин.

Над степью летящие ввысь тополя

Иль гроздья осенних рябин?

 

А может быть, реки, что вдоль берегов

Текут и не знают конца,

А может быть, горы в сиянье снегов,

Что входят, как сказка, в сердца?

 

А может быть, море, где отблеск зари,

Открытой дыханью ветров,

А может быть, просто селенья твои,

Созвездье твоих городов?

 

Мой радостный край населяют друзья,

И все они вместе — народ,

И сам я — частица его бытия,

Пока моя песня живет.

 

Друзьям

С кем дружил я дружбой самой честной,

С кем делил походы, песни, труд?

Адреса друзей моих известны.

Позову — и все они придут.

 

Пусть одни за дальними горами,

А другие странствуют в морях,

Я могу друзей считать полками.

Потому что был я в их полках.

 

Виссариону Саянову

На рассвете юности волшебной,

У истоков песенной мечты.

Ищет сердце дружбы задушевной,

И ее обеты принял ты.

 

Я с тобой делил стихи и прозу,

Миг веселья, горе, ратный труд.

Вплоть до тех склонившихся березок,

Что над светлой памятью растут.

 

Но шумит с Олёкмы вешний ветер,

Разве смерть — действительно конец?

Вот стоят тома, за все в ответе,

И не умирает их творец.

 

Аксакову

Наш прадед Аксаков, охотник ружейный,

С тяжелой двустволкой почтенный старик,

Не знал я в мальчишестве книжек затейней

Твоих, по наследству доставшихся книг.

 

Вот так я и вижу, как ты деловито

Шагаешь в просторы лесов иль степей

Иль с удочкой чуткой под темной ракитой

Берешь на привале сторожких язей.

 

А ночью в просторном своем архалуке

Сидишь ты до света за старым столом,

Натружены за день и ноги и руки,

Но мысли торопятся вместе с пером.

 

По зимним порошам и в летние росы

Свои ты впечатал навечно следы,

Особой поэзией русскую прозу,

Аксаков, твои осветили труды.

 

Ты чудо открыл нам на каждой полянке,

Зажег на привалах нам прелесть костров,

Тобой восхищались и Пришвин, и Бианки,

Тебя восхвалял Соколов-Микитов.

 

Идем ли чащобой иль ржавым болотом,

Но, всюду природу родную любя,

Мы все, кто шагает с ружьем и блокнотом,

Свой радостный путь повели от тебя.

 

* * *

Есть в мире прекрасные люди,

Есть люди всевластной мечты.

И путь их особенно труден,

Особенно резки черты.

 

Сжигаемы жаждой сердечной,

Влюбленные в ясную высь,

От прелести жизни беспечной

С презреньем они отреклись.

 

Над ними не властвуют страхи,

Идут они, сердцем щедры,

На все эшафоты и плахи,

На всех испытаний костры.

 

Есть люди с душою атлантов,

Есть люди нелегкой судьбы...

И меркнет фантазия Данте

Пред яростной правдой борьбы.

 

Соль

Во всех морях, как правило,

Валы всегда горчат.

Недаром нынче славить нам

Эльтон и Баскунчак.

 

Нас истомила жажда,

Причина тут ясна:

Недаром соль у каждого

В крови растворена.

 

Над преснотою мира

Ты, соль, сверкни, когда

На остриях градирен

Разодрана вода.

 

Чтоб жизнь была нам краше

И чтоб остра, как боль,

Чтоб вечно в жилах наших

Свирепствовала соль.

 

В градирнях ветер примется

Свистать... Он будет прав,

Всю пресноту, все примеси

Водой отмежевав.

 

Ровней ложитесь, кубики,

Приподнимайся, соль!

Ты будешь по Республике

И отзыв и пароль.

 

Мы соль земли, мы вкус земли,

Спрессованы в пласты.

И мы мириться не могли

С позором пресноты.

 

Другой пример не сыщем,

Он горек, свеж и зол...

И взболтан, и насыщен,

И выварен рассол.

 

Казнь декабристов

Тусклой и узкой улыбкой царя

В небе встает, розовеет заря.

Утро. Не слышится шум городской.

Плавает в воздухе белый туман.

Он оседает на лицах росой,

Тонкой сыростью липнет к домам.

 

Площадь. Трещат, разгораясь, костры.

Шпаги остры, и штыки остры.

Мех киверов насуплен кругом,

Отблески кровью на меди горят —

Вытянулись под барабанный гром

Ведут осужденных,

И стонет труба...

О, как рука у жандарма груба:

Рвет боевые жандарм ордена.

Ярче раскручивайтесь, костры, —

Пища богатая нынче дана!

 

Ставши лицом тумана серей,

Первым выходит Волконский Сергей.

«Будь они прокляты, чин и честь!

Братья, что вольности выше есть?»

В пламя летит военный сюртук,

Жалованный из царских рук.

В битвах пробитый мундир дорогой

Рвет, раздирает, корежит огонь.

«Встать на колени!» — звучит приказ.

Глуше гудит барабанный бой...

Царских надежных жандармов рука

Шпаги ломает над их головой.

 

Новых выводят зачинщиков смут.

Короток приговор, короток суд.

Петли намылены хорошо —

У палачей не дрогнет рука.

На черном коне генерал Чернышев

Посмеивается слегка.

Но почему же смолкает трубач?

Легкою дрожью пляшет губа...

 

Трубач глотает откушенный ус,

Смолкает труба, и слышится хруст...

И падают трое, срываясь, подряд,

Гремят по ступеням и катятся вниз.

В грязи, недодавленные, хрипят,

Пузыря кровавую слизь.

Каждый обязан свое получить —

Снова упавших берут палачи...

Пеной покрылся Рылеева рот,

Голос его начинает хрипеть:

«Счастлив... что я... за российский народ

Дважды могу умереть».

 

Несокрушима царская власть!

Граф Чернышев, потешайся всласть.

Смейся до слез в вырезной лорнет,

Всласть вороного коня горячи...

Заревом ржавым пылает рассвет.

Кончили дело свое палачи...

 

А в кабинете большого дворца

Рвет воротник трясущийся царь:

«Это несносно в конце концов,

Веки закроешь — плывут круги.

Пять мертвецов хохочут в лицо.

Высунув языки»

 

* * *

Человечеством правит врач!

Подчиняющийся врачу,

Я вручил ему первый плач

И предсмертный свой хрип вручу.

 

Он стоит, как в морях маяк.

Для него, что суров и хмур,

Все невзгоды, вся боль моя

Только смена температур.

 

Ах, обличью его дивись,

Еле сдерживая восторг;

Па щите у него девиз —

Имя громкое «Медснабторг»!

 

В светлых латах из полотна

Он, как рыцарь, проходит вдаль,

Лишь поблескивает, холодна.

Хирургических лезвий сталь.

 

Долетает издалека

Торжествующая латынь,

Как в мифические века

Отливающая золотым.

 

Он позвал меня за собой

В дом высокий и светлый свой...

Я налево взглянул, и вот

Щеки мне покрывает пот...

 

Пес, распластанный на доске

Издыхает в немой тоске.

И желудочный льется сок

В гуттаперчевый желобок.

 

Я направо взглянул, и вдруг

Горло мне захлестнул испуг...

Там зеркал отраженный свет

Озаряет огромный мир

Вибрионов и спирохет,

Он над миром их командир!

 

Ядовитые бьют хвосты,

Угрожающий страшен рост

В жалкой капле сырой воды

Их не меньше, чем в небе звезд.

 

Человечеством правит врач!

Подчиняющийся врачу,

Я вручил ему первый плач

И предсмертный свой хрип вручу.

 

Мальчик

В гимнастерке отцовской, в буденовке дедовской

Мальчик плыл на рыбалку по ламбе глухой.

Над болотами хмарь, за рекою неведомой

Пахло в воздухе ранней журавлиной весной.

 

Плыл он с легким веслом, на долбенке осиновой.

Ставил верши и сеть — самодельную снасть —

И, прищурясь, глядел на рассветную киноварь,

Что на синюю воду огнем пролилась.

 

И мечталось — причалит он к берегу новому,

И мечталось — работой прославит страну,

И засеет озера мальками сиговыми,

И с алтайскими кедрами сдружит сосну

 

Пастушка

Овцы бродят вдоль опушки,

Возле мшистых валунов.

На одном из них пастушка

С книжкой пушкинских стихов.

 

Колокольчик брякнет звонко.

Шершень басом пропоет,

Оглядит овец девчонка,

В книжке лист перевернет.

 

В летний день светает рано,

Ясен летний небосклон —

Про Онегина с Татьяной

Зачиталась до полден...

 

Если будешь в той сторонке.

Возле мшистых валунов,

Передай привет девчонке,

Той, что с книжкою стихов

 

О Ленинграде:

 

Ленинград

Люблю Ленинград я великой любовью,

Как только умеет любить человек,

Всем сердцебиеньем, дыханьем и кровью,

Любовью всей жизни, любовью навек.

 

За что я люблю его, общую участь

Деля с ним по-братски, как хлеба кусок?

За то, что прекрасен он, в солнце и в тучах,

За то, что он яростен, ясен, высок.

 

За то, что он первенец славы народной

С петровской поры и до нынешних дней,

За то, что он воин, в строю благородном

Всей верностью верен отчизне своей.

 

За то, что в нем люди, как он, исполины.

Они — ленинградцы, и в этом их честь.

За то, что наш город — он весь, как былина,

Он весь, как поэма, симфония весь.

 

За то, что завидовать будут нам внуки,

Взирая на подвиг войны и труда,

За то, что, не дрогнув, безмерные муки

Любые претерпит, — позор никогда.

 

К твоим, Ленинград, я стопам припадаю,

К святыням твоим прикасаюсь, любя,

И юности клятву я вновь повторяю:

Во всем и всегда походить на тебя.

 

Во всем походить на тебя — и в работе,

Во всем походить на тебя — и в бою.

Дай жить мне вот в этой великой заботе,

В твоем мне навеки родимом краю.

 

Уже для меня ты не зодчих созданье,

Не дивное диво над вольной Невой,

Уже для меня ты не арки, не зданья,

А символ победы в грозе боевой.

 

И всё, что сказал я, не фразы пустые,

Я кровью отвечу, коль время прилет.

Ты символ победы, ты счастье России,

И жив я, покуда мой город живёт.

 

Когда говорим — Ленинград

Когда говорим — Ленинград,

О мужестве мыслим предельном,

О чувствах крепчайших и цельных,

Что в душах героев горят.

 

Мы помним прибоем взметённый

«Авроры» торжественный гром,

Октябрьские помним знамёна

И площадь пред Зимним дворцом!

 

Когда говорим — Ленинград,

Мы видим Неву дорогую,

Мы слышим грозу боевую,

И гордостью полнится взгляд.

 

И путь преградили мы немцам,

В наш город они не войдут,

Не здесь ли Мироныча сердце

И Ленина слово живут!

 

Когда говорим — Ленинград,

Мы родине вновь присягаем.

И клятвы святее не знаем,

Чем имя твоё — Ленинград!

 

Песня

Есть на свете холмы и долины,

Где, как в сказке, цветут города,

Но тебя, Ленинград мой орлиный,

Не забыть, не забыть никогда.

 

Не забыть мне ночей твоих белых,

В лунном блеске узорных оград.

Не забыть мне друзей моих смелых,

Отстоявших тебя, Ленинград.

 

Есть на свете широкие реки,

О которых чудесна молва,

Но тебя не забыть мне вовеки,

Дорогая, родная Нева.

 

Где бы ни был, за степью, за морем,

Возле дальних, неведомых рек,

Ленинградские алые зори

Не забыть, не забыть мне вовек.

(есть песня на музыку Н. Леви)

 

Кораблик над городом

На Адмиралтейства остром шпиле,

Там, где он пронзает небосвод,

Золотой кораблик водрузили,

Чтобы любовался им народ.

 

Но была мечта у верхолаза —

Он хотел, пьянея высотой,

Чтобы путь свой дерзостный ни разу

Не менял кораблик золотой.

 

Он стальное дал ему крепленье,

Он сказал кораблику: «Лети!

Ни одно воздушное теченье

Не сумеет сбить тебя с пути».

 

В бурном небе, словно в бурном море,

Средь кипящих гребней облаков,

Паруса расправив на просторе,

Держит путь кораблик в даль веков.

 

Паруса на мачтах не ослабли,

Он летит сквозь бури и года.

Ленинградец, будь как тот кораблик,

Смелым будь и верным будь всегда.

 

Нева

Родная русская Нева,

Тысячеустая молва

Слагает песни о тебе,

О дорогой твоей судьбе.

 

Топор Петра лежит на дне

В твоей студёной глубине.

И Александра* круглый щит

На дне сокровищем лежит,

И меч, зазубренный в боях,

Вглядись, почудится в волнах.

 

Ударит солнце из-за туч,

Мелькнет Невой багряный луч,

Как будто отблеск золотой,

Что мглу сырую гонит прочь,

«Авроры» пламень боевой

В незабываемую ночь.

 

Ты, словно память, глубока,

Неповторимая река!

Отдав привет твоей волне,

Закаты гаснут в глубине,

И над вечернею водой

Всплывает месяц молодой,

И в свете месяца видны

Виденья гордой старины.

 

В часы, что заполночь, взгляни,

Еще прекраснее они,

Еще торжественней Нева.

Весельем сердце напоив,

Ты огибаешь острова

И устремляешься в залив,

Течешь спокойна и светла,

Потоком ясного стекла.

 

В твоих глубоких зеркалах

Вся наша молодость, как в снах.

 

Кипенье жизни дорогой

И ваших праздников прибой —

Они счастливые навек,

Как твой стремительный разбег.

 

И в те нам памятные дни

Ты отражала, широка,

Все стиле лужи огни

И все Октябрьские шелка,

Когда вздымался над тобой

Парад серебряной трубой.

 

Я осень помню, в ночь и днём

Ты не водой текла — огнём,

Твои пылают берега,

И птицы чёрные врага —

Не чайки кружат над тобой,

Они в гранит береговой

Бьют с неба клювом лень и ночь,

И стонешь ты, прося помочь.

 

Войны жестокие следы,

Гудит разгневанная высь.

Тогда, спокойствием горды,

Тебе мы кровью поклялись.

 

И за тебя поднялись мы

В железных льдинах той зимы!

Мы всё стерпели, всё снесли,

Тебя покинуть не могли.

 

Кто сердцем русский человек,

Тот не отдаст тебя вовек,

Тот выйдет к битве роковой,

Гордясь отменною судьбой,

Как ты, могучим будет он,

Как весь геройский Ленинград

Твоею силою напоен,

Твоею свежестью богат.

 

Свою ты милость нам яви,

В последний час благослови!

И грянет ветер грозовой,

Над белой пеной загудит,

Взовьются чайки над Невой,

Заплещут волны о гранит.

 

Пока народ живёт — жива

Река бессмертная — Нева!

 

*И Александра… — имеется в виду Александр Невский.

 

За Невской заставой

Здесь ветер бьет речной и резкий.

Он дымом пахнет, он зовет

Туда, где вытянулся Невский

Судостроительный завод.

 

Туда, где мех свистит и дышит,

Где вспыхивают огоньки.

Туда, где под стеклянной крышей

Гремят в три смены молотки.

 

Где вытянувшиеся браво,

Как наша молодость сама,

Оштукатурены на славу,

Стоят рабочие дома.

 

Я прожил жизни половину,

Но знаю я на все года:

Ты мне — как край отцовский сыну,

Моя застава навсегда.

 

Пусть ветер бьет речной и резкий,

Меня, как в юности, зовет

Туда, где вытянулся Невский

Судостроительный завод.

 

О войне:

 

Дружба

Под Гатчиной в битве

ударила вражья граната,

Зазубренной сталью

товарища ранила в грудь.

Врачей не отыщешь.

Дорога трудна к Петрограду.

И здесь начинается этот,

входящий в бессмертие путь.

 

Осенняя свищет

в пустынных полях непогода

Над мглою покрытым,

над желтым,

над смутным жнивьем.

Крестьянская к Питеру

медленно едет подвода.

Война и ненастье,

дорога размыта дождем.

 

С боков за телегой

в молчании люди шагают,

В солдатских шинелях,

в матросских бушлатах они,

А в сумерках пушки

за дальней горой громыхают,

Как синие молнии,

выстрелов блещут огни.

 

Там в пламени грозном,

в боренье великом

и в громе,

В геройстве и в муке

кипит нестихающий бой.

А здесь на измятой,

на тряской,

на смертной соломе

С разбитою грудью

товарищ лежит молодой.

 

Он просит: «Оставьте,

туман поднимается в поле.

Мне жить не придется —

глубокие раны горят».

На рытвинах глухо

он стонет сквозь зубы от боли:

«Прощайте, ребята,

навеки прощай, Петроград!»

 

Но молча подходят

к подводе крестьянской ребята,

Безмолвную клятву

от самого сердца дают.

Снимают шинели,

в молчанье снимают бушлаты.

Снимают рубахи

и в грязь под колеса кладут.

 

И снова крестьянская

к Питеру едет подвода.

Война и ненастье.

Забылся боец молодой.

Осенняя свищет

в пустынных полях непогода.

И в сумерках пушки

гудят за далекой горой.

 

Да здравствует дружба,

что славой нетленной покрыта!

Она утверждает

над смертью самой торжество.

Да здравствует дружба!

Не будет она позабыта

В преданьях народа,

в былинах

и в песнях его.

 

Товарищу летчику, воевавшему в Испании

Ведет перекличку тревожное утро.

Заря над Мадридом встает,

И летчик, товарищ мой,

С ветром попутным

Торопится в дальний полет.

 

«Как звать тебя, сокол?»

Но скроется сокол,

Лишь в небе пропеллера гром;

Заоблачным краем, дорогой высокой

Летит он на битву с врагом.

 

Под ним дорогие сияют просторы

Навеки любимой земли —

Поля, и равнины, и снежные горы,

И синее море вдали.

 

И страх соколиному сердцу неведом,

Оно устремляется в бой,

И знает боец— эскадрильи победы

Еще прошумят над землей.

 

А если погибнет он, полный отваги,

Друзья загрустят на заре

О Пьере в Париже,

О Петере в Праге,

А я загрущу о Петре.

 

В те дни

Из «Стихов о Хасане»

 

Если бы встал человек

У вокзала Московского, каждому

Безотказно вручая

На Дальний Восток литера, —

Вдоль проспекта до штаба

Протянулась бы очередь!

Граждане

В ней, наверно, дежурили б

С вечера и до утра!

 

Будто зорю сыграли

Горнисты военного братства

И седлают наркому

Походной седловкой коня.

Мы газеты читали —

Не пора ли и нам подниматься?

Как зарницы на небе,

Отдаленные вспышки огня...

 

В эти ночи нам снились

Склоны сопок горбатых,

Пулеметные гнезда

Рубежей боевых. И сияли огнями

Районные военкоматы.

Командиры запаса,

Повесток мы ждали от них!

 

И, наверно, меня,

Как и многих, застанет однажды

Эта весть, что прошла

Перед сомкнутым строем бойцов.

Все понятно и просто.

Ничего необычного!

Каждый

Был к походу любому

И к бою любому готов.

 

Прощанье

До свиданья, семья,

До свиданья, друзья,

До свиданья, до встречи, подруга!

Я в могучем строю

За отчизну встаю,

Так обнимемте дружно друг друга.

 

Службы воинской год

Для меня настает.

Заиграла труба полковая.

Мне винтовку дадут,

Мне коня подведут,

Здравствуй, армия наша родная!

 

Ворошилов зовет,

До свиданья, завод.

До свиданья, простор мой колхозный!

Здравствуй, воинский год.

Здравствуй, первый поход.

Здравствуй, шашка да шлем

краснозвездный!

 

До свиданья, отец,

Сын твой нынче боец,

И не будет на сердце печали.

А знамена шумят,

барабаны гремят.

Молодых командиры встречают.

 

До свиданья, семья,

До свиданья, друзья,

До свиданья, до встречи, подруга!

Я в могучем строю

За отчизну встаю.

Так обнимемте дружно друг друга.

 

Авианалет

Не пехотных полков пестрота

Не бряцание конных дивизий —

Неожиданность и быстрота

Избираются нынче девизом.

 

Отошли времена канонад.

Артиллерия встала на роздых.

Но, как стянутый туго канат,

Загудит неожиданно воздух.

 

По-ястребиному ринувшись вниз,

Это гудит истребителей стая,

Хищных крыльев пронзительный свист

С каждой секундою нарастает.

 

Как он сумел, изворотливый враг,

Грянуть врасплох, обойти пикеты?

Поздно. Напрасно взметнулись в мрак

Прожектора, как хвосты кометы.

 

Ворот разорван, но туже и туже

Горло сдавливает палач;

Кольца век расширяет ужас,

Воздух отравленный горек, горяч.

 

А затем тишина. И столетья

Поворачивают разбег,

Свищет в улицах вольный ветер,

Первобытный падает снег.

 

В одичалой, в сырой, в суровой,

В допетровской черной ночи;

В окнах мертвых, как в дуплах дубовых.

Круглоглазые стонут сычи.

 

Мира нету, и тыла нету.

Фронт в тылу! На последний спор,

На иудин удар — ответом

Флот Союза вверху распростерт!

 

Новый день качается утло.

Но до поздней, ночной поры,

По столицам, как в гулкие дупла,

Бьют строителей топоры.

 

Тол

Спрессованная ненависть к врагу,

Мой верный тол, оружие сапера,

Широкий путь пробил ты сквозь тайгу,

И этот путь забудется не скоро.

 

Где слово ты промолвил, там, взгляни,

Глубокая в земле чернеет яма.

Деревья в два обхвата, камни, пни

Ты опрокинул, действуя упрямо.

 

Ты шел, с размаху надолбы круша.

Обугленная помнит Луисвара,

Как веерами бревна блиндажа

Приподнялись от точного удара.

 

И падал враг. И с громом в небеса

Летел бетон, железо в жгут свивая.

Гора тряслась, и рушились леса, —

Работала стихия огневая.

 

А мы, готовя к действию фугас,

Надкусывая капсули зубами,

Не думали, что, может быть, и нас

Твое заденет бешеное пламя.

 

Мы жизни наши вверили тебе,

Бикфордов шнур окурком прижигая

И на привале в брошенной избе

На жестких связках тола засыпая.

 

Но ты был другом другу своему,

Оружие сапера боевое.

Над головами нашими сквозь тьму

Промчались глыбы в скрежете и вое.

 

Ты все сказал. Дополнить не могу.

Ты позовешь, тогда откликнусь вновь я.

Спрессованная ненависть к врагу,

Ты, как стихи, не терпишь многословья.

 

Лагерная

Враги готовят войны,

Таится в тучах гром...

Товарищ, будь достойным

Республики бойцом.

 

Учись метать гранату

Без промаха в щиты.

Взбираться по канату

До должной высоты.

 

Учись ходить по бревнам

В скользящих сапогах

Уверенно и ровно

С винтовкою в руках.

 

Учись для большей пользы.

Для пользы боевой, —

Под проволокой ползай

Колючей и густой.

 

Учись, товарищ, бегу.

Прыжкам и вдоль и ввысь

Бросаться смаху в реку

Бестрепетно учись.

 

И в лагере, и в поле,

В походе, и в цепи

Сознательность, и волю,

И выдержку крепи.

 

Говорит Ленинград

Слушай, Одесса и доблестный Киев,

Слушай, Москва, — говорит Ленинград.

Там, где Нева, где просторы морские,

В битву идет за отрядом отряд.

 

Смерть самою презирающий ратник —

Каждый товарищ, весь наш народ.

Падает на землю сбитый стервятник,

Бьют пулеметы всю ночь напролет.

 

Нет, не угаснет он, гнев миллионов, —

Все мы на фронте и ночью, и днем.

Ширится поступь родных батальонов,

Гордо идущих на битву с врагом.

 

Город великий над светлой Невою,

Город-герой, колыбель Октября,

Весь он поднялся гранитной стеною,

Именем славным зовется не зря.

 

Кровью на кровь без пощады ответим,

Огненным морем — на каждый пожар.

Нет, не сломается воля к победе,

Будет могучим ответный удар.

 

С верой в победу, с новою силой

В битву идёт за отрядом отряд.

Шлём мы привет нашей Родине милой!

Слушай, Москва — говорит Ленинград.

 

Мы добудем победу любою ценой!

Или жизнь, или смерть, но ни шагу назад!

С тем, кто трус и предатель, расправа на месте.

Никогда, никогда не войдет в Ленинград,

Он погибнет, фашист, возле наших предместий.

 

Все, кто смел и кто честен, кто верен ‒ на бой!

Немец рабский ярем приготовил народу.

Мы добудем победу любою ценой,

Отстоим нашу славу и честь и свободу.

 

Каждый дом, если надо, каждый выступ стены

Станет крепостью нашей стальной обороны.

Марш в геройский поход, Ленинграда сыны,

На фашистов — вперёд, батальоны!

 

Город юности нашей, боец и герой,

Город гордости русской, веками взращённый,

Город Ленина, город победы — на бой!

На фашистов — вперёд, батальоны!

 

Мы Ленина город врагу не сдадим!

Пока ленинградец живет хоть один,

Мы Ленина город врагу не сдадим!

Некрасов и Пушкин гордились тобой,

Стоишь ты, как воин, над светлой Невой.

 

Нет города в мире прекрасней, чем он,

Не будет наш город вовек покорен!

Не здесь ли в Октябрьских боях родилась

Навеки родная советская власть?

 

Уж лучше нам с честью в бою умереть,

Чем рабство фашизма принять и стерпеть,

Чтоб город, где Ленин победу ковал,

Под вражьей пятою повержен стонал?

 

Чтоб в город, где Сталин на битвы водил,

Фашистский мерзавец с издёвкой вступил?

Нет! Город победы, боец и герой,

Врагов ты отбросишь, тебе не впервой!

 

До дней наших вольных с петровских времён

Наш город врагами не был покорён.

Форты и Кронштадта твердыни и флот

Клянутся, что в город наш враг не войдёт!

 

И все ленинградцы клянутся тебе:

 — Врагов опрокинем в кровавой борьбе!

Уж лучше нам с честью в бою умереть,

Чем рабство фашизма принять и стерпеть!

И Армия Красная клятву даёт:

 — Враг в город великий вовек не войдёт!

 

И город жил...

Однажды мне стоять пришлось на башне

За Нарвскими воротами, с нее,

Исполненное мужества, бесстрашья,

Открылось Ленинграда бытие.

 

Я видел фронта линию кривую,

Что шла от моря к Пулковской горе.

И город весь, он жил, трудясь, воюя,

Нева блестела в дымном серебре,

 

Над нею шпиль, брезентами укрытый,

В чехле, как знамя, смотрит с высоты.

Внизу бетонных надолб пирамиды

И баррикад железные хребты.

 

Снаряд свистит, но трудятся заводы.

И все тесней смыкаются ряды.

Мы победим. Пройдут чредою годы,

Кровавых ран затянутся следы.

 

И что с того, что ждет еще немало

Тревог, трудов и, может быть, утрат!

По-воински встречай их, как бывало,

Ты, знающий, что значит Ленинград!

 

Иди вперед, как шел ты под обстрелом,

Коль высший долг идти повелевал.

Будь, как тогда, спокойным, сильным, смелым,

Ты Родину в тревогах отстоял.

 

Как живёшь ты, мой малыш?

Как живешь ты, мой малыш,

Как дела, мальчишка?

Мама пишет — все шалишь,

Но, смотри, — не слишком.

 

То, что задали, учи,

Будь в ответах точен.

Ноги в дождь не промочи,

Это вредно очень.

 

И еще скажу о том

Я тебе, родному,

Маму слушайся во всем,

Помогай по дому.

 

У меня забот не счесть —

Труден путь солдата.

У меня винтовка есть,

Каска и граната.

 

Мы идем как надо в бой,

Гоним прочь злодея,

Ты не бойся, дорогой,

Я его сильнее.

 

День настанет, будет срок,

И, добыв победу,

Я к тебе, родной сынок,

С орденом приеду.

 

Я войду, как раньше, в дом,

Где приезд мой ждали,

Расскажу тебе о том,

Как мы воевали.

 

Сыновья

Стоит пожилая женщина

У Нарвских, больших ворот,

А к фронту широкой улицей

Шагает за взводом взвод.

 

Увидит она военного

И скажет ему, строга:

— Пусть пуля твоя без промаха

Бьет в черную грудь врага.

 

Сыны мои с немцем борются

За синий днепровский дол,

За тополь, за сад черешневый,

За честь украинских сел.

 

Они Ленинградцы кровные

И в битвах не подведут,

Ты, может быть, дальней области,

Но будешь сражаться тут.

 

Одна у нас, парень, родина,

Просторы ее велики,

И в том наша сила общая,

Что навек мы земляки.

 

Позволь с материнской гордостью

Мне плечи твои обнять,

Я знаю: за город Ленина

Достоин ты воевать.

 

У Нарвских порот, по улице

Проходит за строем строй...

Как много сынов у матери,

Благослови нас в бой!

 

Невский, два

Мы жили в доме два на Невском,

Здесь поселила нас война.

Порой, стекло ударом резким

Кроша, воздушная волна

Врывалась в комнату, и гранки,

Блокноты и черновики

Летели на пол, как в землянке;

Тут были все фронтовики.

 

Порой осколок, лампу срезав,

Врубался в стену, — не беда,

Его зазубренным железом

Мы украшали стол тогда.

 

Был фронтовым редакционный

Суровый быт на Невском, два.

Нас вызывали поименно,

Звучали краткие слова:

«Вам ехать в часть!» —

Что означало:

Планшет блокнотами грузи,

Шагай двенадцать верст сначала,

Потом под пулями ползи.

 

И где-нибудь у Ям-Ижоры

С расчетом точки огневой

Включись, как равный, в разговоры,

Чтоб воскресить недавний бой.

 

А если вдруг ближайшей ночью

Тебе взаправду повезет

И ты увидишь сам воочью,

Как бьет гвардейский миномет,

Как атакуют батальоны,

За огневой цепляясь вал, —

Тогда редактор благосклонный

Тебе в газете даст подвал.

 

Я испытал не только это,

Я помню жаркие дела,

Но с той поры я твой, газета,

Когда бы ты ни позвала.

 

Поэты

Ночь блокады темна,

Как еще далеко до рассвета,

Мы разделим табак,

Тот, что дан в дополненье к пайкам.

Коридорами Смольного

Ночью шагают поэты,

И стихи сочиняют,

И пишут воззванья к полкам.

 

Принимаем сполна

Все, что будет сегодня и завтра.

Нам доверено слово,

Оно не устанет звучать.

Есть форпосты у нас,

Это — радио,

Это — «Ленправда»,

Это наша армейская

И фронтовая печать.

 

Никогда не забудем

О том, что в блокаде мы были.

Мы расскажем всю правду

О наших родных земляках.

Чем ты счастлив, мой друг?

Тем, что строчки твои находили

На газетных скупых,

На пробитых осколком листках.

 

Длится грозная ночь,

И обстрелы все длятся и длятся.

Вот зенитка на площади

Ревом сплошным залилась.

В два часа, мы надеемся,

Нам позвонят домочадцы,

Если только опять,

Как вчера, не нарушится связь.

 

И пока мы не спим,

Нам на утро готовят путевки.

«До особого распоряженья

Отбыть предлагается вам...

Одному к партизанам,

Другому к Приневской Дубровке

И в Кронштадт остальным», —

Видно, круто пришлось морякам.

 

Мы выходим. Снега

Багровеют от стужи рассветной,

С постамента Ильич

Указует рукою — вперед!

Есть на пропуске знак,

Он до срока секретный.

Мы с тобой навсегда,

Вдохновение наше,

Народ!

 

Продолженьем стихов

Отвечают врагу батареи.

Всплески залпов, как рифмы,

Сшибаясь, летят за «кольцо».

Путь далек до застав,

Мы проспектом идем, как траншеей,

На любом перекрестке

Патруль узнает нас в лицо.

 

Писатель

Сказал редактор: «Надобен рассказ

Писателя, известного народу,

О героизме всенародных масс,

Поднявшихся для битвы за свободу.

 

Чтоб в том рассказе, бьющем напрямик,

Он говорил — близка с врагом расплата,

Чтоб в том рассказе русский был язык,

Доступный сердцу каждого солдата.

 

Чтобы огнем прошлося по сердцам

Правдивое писательское слово.

Такой рассказ найти придется нам,

Читатель ждет».

И вспомнил я Шишкова.

 

Недолго мне искать его пришлось,

Была мне эта лестница знакома

Снарядами пробитого насквозь,

Осколками исхлестанного дома.

 

И той блокадной, памятной зимой,

В бобровой шубе, с палкой суковатой,

Шагал Шишков по Невскому со мной,

Презрев разрывов близкие раскаты.

 

Гостеприимства чтили мы закон,

Все сделали, что было в нашей силе.

В кредит добыв обеденный талон,

Блокадным супом гостя покормили,

 

В редакцию свели мы старика,

А там при свете призрачном огарка

С корреспондентом три фронтовика

Беседовали сбивчиво и жарко.

 

«Ну, здравствуйте! —

промолвил им Шишков. —

Откуда вы?»

И слышит он:

«Мы в Детском

Сегодня побывали у врагов,

Нам не впервой в тылу бывать немецком.

Мы из разведки...»

 

«Слушайте, сынки, —

Сказал Шишков, — известье будет внове,

Что в Детском я хранил черновики

Последних глав моих о Пугачеве.

 

Я в письменном столе оставил их,

Подумаю — душа в груди сожмется:

Ведь, может быть, захватчик и до них,

До рукописи, дьявол, доберется!»

 

И встал сержант, разведчик молодой,

За ним поднялись два его солдата.

«Мы сходим в тыл за рукописью той. —

И брякнула у пояса граната. —

Комбат позволит!»

 

«Слушайте, сынки, —

Сказал писатель, — что вы, в самом деле!

Я знаю наизусть черновики,

Опомнитесь, да вы в своем уме ли?

 

Бумага вздор. Подумаешь, добро!

Благодарю, однако, за повадку.

Теперь садитесь. Где мое перо?

Рассказывайте все мне по порядку».

 

И через час бойцы ушли. Пора.

К передовой нелегкая дорога...

Шишков писал до самого утра.

Была в ту ночь воздушная тревога.

 

Зенитки били бешено во тьму,

Больших калибров действовали пушки.

А мы зажгли резервную ему

Свечу в редакционной комнатушке.

 

И о геройстве всенародных масс,

Поднявшихся для битвы за свободу,

В то утро мы услышали рассказ

Писателя, известного народу.

 

Ленинградцы — люди смелые

Ленинградцы — люди смелые —

Поклялись не отступать,

Ни бомбёжкой, ни обстрелами,

Ни блокадой нас не взять.

 

Небо северное хмурится,

Вихри крутятся пурги,

В помощь нам идут Федюнинцы,

Мерецковские полки.

 

Никогда не бывать Ленинграду в цепях,

Не видать Ленинграда врагу!

Тот не будет покорён,

Никогда не дрогнет он,

Кто на Невском живёт берегу!

 

Ленинградцы — люди вольные, —

Пусть об этом помнит враг.

И над зданьем старым Смольного,

Как заря, — победный флаг.

 

Не сломить упорства нашего,

Закалённого борьбой.

Ленинград, для немца страшен он, —

Был гранитный, стал стальной!

 

Никогда не бывать Ленинграду в цепях,

Не видать Ленинграда врагу!

Тот не будет покорён,

Никогда не дрогнет он,

Кто на Невском живёт берегу!

 

Ленинградцы — люди гордые,

Всё сумеют одолеть.

О геройском нашем городе

Будут внуки песни петь.

 

Нет, не встанет на колени он,

Несгибаемый народ.

Город славы, город Ленина

Полной грудью он вздохнёт.

 

Никогда не бывать Ленинграду в цепях,

Не видать Ленинграда врагу!

Тот не будет покорён,

Никогда не дрогнет он,

Кто на Невском живёт берегу!

 

Ленинградская девушка

В час, когда налетели вороны,

Ты дорогу свою нашла,

Отложила беретик в сторону,

Со звездою ты шлем взяла.

 

Наделила война обновами,

И пришлися к лицу они.

И стучат каблуки подковами

И лежат на плечах ремни.

 

Фронт повеял, дохнул суровостью

Огневых и жестоких дней,

Но ни страха в тебе, ни робости,

Только стала лицом светлей.

 

И тебя опалило пламенем,

И горит молодая кровь.

Наклоняешься ты над раненым

Вся, как родина, как любовь.

 

Вровень с воином долю братскую,

Долю общую ты несешь.

Нашу девушку, ленинградскую,

В батальоне любом найдешь!

 

Стала другом ты по оружию,

И такою войдешь в века.

Золотая моя подруженька,

Честь и гордость всего полка!

 

Ленинградка

Навсегда дорогой, неизменчивый,

Облик твой неподкупен и строг.

Вот идёт ленинградская женщина,

Зябко кутаясь в тёмный платок.

 

Путь достался не близкий, не маленький,

Тяжко ухает пушечный гром.

Ты надела тяжёлые валенки,

Подпоясалась ремешком.

 

А в суровую полночь морозную

Из-за туч не проглянет луна,

Ночь распорота вспышками грозными,

В мирный дом твой ворвалась война.

 

Только нет, не распалась рабочая,

Трудовая большая семья —

В санитарках, в дружинницах дочери,

В батальонах твои сыновья.

 

Ты взрастила их сильными, смелыми,

Ты для нас не жалела любви.

Разве дрогнешь теперь, под обстрелами,

Ведь на фронте ребята твои.

 

Дума брови сурово нахмурила,

И взаправду ты стала бойцом.

Ты в тревожные ночи дежурила,

Зажигалки гасила песком.

 

И любые осилишь ты горести.

Как спокоен и светел твой взгляд!

Сколько в сердце у матери гордости:

Дети, Родина, честь, Ленинград!

 

Клавдия Орлова

Там, где Невская застава

Вьется берегом реки,

На борьбу, на бой кровавый

Шли советские полки.

 

А вдоль улицы просторной, —

Видят славные бойцы, —

Зданий выгоревших, черных

Поднимаются зубцы.

 

Ах, как сердце в гневе сжалось

У советского бойца,

С болью вздрогнуло, поклялось

Мстить бандитам до конца.

 

Шли полки походным строем

По широкой мостовой,

Шли отважные герои

На борьбу, в кровавый бой.

 

Пушки катятся и танки,

Пехотинцев шаг суров.

— Уж не с нами ль вы, гражданка? —

Слышен голос из рядов.

 

...Шла она за третьей ротой,

Все старалась не отстать.

На лице видна забота.

Кто она, сестра иль мать?

 

Это — Клавдия Орлова

Вышла мужа проводить,

Дать напутственное слово,

На борьбу благословить.

 

«Ты назначен санитаром,

Будь же храбрым ты в борьбе,

Докажи мне, что недаром

Так доверили тебе.

Я сама бы шла с тобою,

Как сумела б, помогла».

...Так с колонной полковою

До окопов и дошла.

 

Дали Клавдии Орловой

Сумку серую с крестом,

В бой великий, в бой суровый

Кличет храбрых пушек гром.

 

Санитаркой ротной стала,

И спокойна и смела,

Сколько ран перевязала!

Сколько раненых спасла!

 

Все ползком, под пулеметным

Несмолкаемым огнем,

Вся в порыве благородном

Шла за раненым бойцом.

 

А снаряды мчатся, воя,

В поле — дыма пелена.

Мужа ранили, — из боя

Мужа вынесла она.

 

—Что ж, прощай! —она сказала,

В ту свинцовую грозу,

Обняла, поцеловала,

Скрыла горькую слезу.

 

Так простилась с ним, и снова

В бой, бесстрашная, пошла.

Сорок три бойца Орлова

В том сражении спасла...

 

Нету силы и не будет,

Чтобы Родину сломить.

Если есть такие люди, —

Враг не сможет победить.

 

И твоё простое имя,

Что на подвиги зовет,

Дочь народа, героиня,

Не забудет наш народ.

 

Отбой тревоги

Лишь окончится артобстрел,

Над безмолвием площадей

К нам в блокадную ночь летел

Танец маленьких лебедей.

 

О Чайковский, спасибо вам:

На родных берегах Невы

Это с нами, на страх врагам,

Поделились бессмертьем вы.

 

Объявление на стенке

Висит объявленье на стенке:

Нашелся мечтатель-простак,

Он хочет две трубки от печки

Сменять на ездовых собак.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я хвойный принесу тебе отвар,

Чтоб ты пила его, смешав с водою.

Я отвезу тебя в стационар,

Как только он откроется весною.

 

А может быть — ведь вывешен листок, —

И продадут упряжку нам собачью,

И мы с тобой поедем на восток

По Ладоге январской наудачу.

 

Ты не умрешь. Еще хоть десять дней

Не умирай, а там прорвем блокаду.

Тебе сварю я вновь столярный клей,

Но этот суп помногу есть не надо.

 

Ты не умрешь, ведь есть на берегу

В Приладожье селение Кобоны,

Там не хватает крыш и на снегу

Лежат еды бесчисленные тонны.

 

К нам на пути полков большая сила,

И день и ночь идут они.

А мне пора, машина протрубила.

Ты не умрешь, мы выстоим, усни.

 

В блокадную ночь

На Марсовом, в морозной, дымной мгле,

Зенитных пушек помню очертанья,

Внезапный гром и почвы содроганья, —

Нарушен был героев сон в земле.

 

И Толмачеву Сиверс молвит: «Брат,

Опять враги республике грозятся,

Бойцов скликает пушечный набат,

А нам с тобой на зов не отозваться».

 

Так говорит он другу своему.

В ответ гремит полночная тревога.

Лучами неподатливую тьму

Прожектора обшаривают строго.

 

И вдруг запрыгал в огненном кругу

Фашистский ас, и ждет его расплата.

Равняются прицелы по врагу,

Надежен грунт зениткам для отката.

 

И тысячи за ним следящих глаз

Увидели, как с неба Ленинграда,

Задев дубы Таврического сада,

Упал на землю сбитый нами ас.

 

Все кончено, уснем на краткий час.

Молчат посты, грома отгрохотали...

Мы не одних живущих, мы и вас —

И мертвых мы тогда оберегали.

 

Простите нам, что яростный тротил

Тревожил ваши славные могилы.

Ведь если бы возможным это было,

На помощь нам вы встали б из могил.

 

Булка

Так начинался день на Пулковской,

На знаменитой высоте.

С утра фашист дразнил нас булкой,

Её вздымая на шесте.

 

Она, роскошная, большая,

Была отлично нам видна,

И на переднем нашем крае

Тут наступала тишина.

 

И лишь сердца стучали гулко.

Ты не забудешь, милый друг,

Как на шесте качалась булка,

Стоял безмолвен политрук.

 

Затем мой тёзка, минометчик,

Сглотнув голодную слюну,

Её сшибал ударом точным,

Истратив мину лишь одну.

 

И шли мы завтракать в землянку,

Стряхнув с колен окопный снег.

Там хлеба чёрного буханка

На восемнадцать человек,

 

На четверых черпак баланды —

Вот всё, что полагалось нам.

Не дожидались мы команды,

Чтоб расходиться по местам

 

И вновь примёрзнуть к пулемётам

По всем постам сторожевым,

По ложементам, и по дзотам,

И нашим точкам огневым.

 

За нами были горе, голод…

О, как нам ярость сердце жгла!

За нами был наш гордый город,

За нами жизнь его была.

 

Ленинградская легенда

«Блокадные помню года, —

Так начал он дивную повесть, —

Я с флотом простился тогда,

И принял меня бронепоезд.

 

Он звался «Балтиец», на нем

Служить мне теперь предстояло.

С врагом расквитаться огнем

Давно мое сердце мечтало.

 

Скорее сбылись бы мечты,

Скорей бы дела боевые.

Но не было пушек — пусты,

Платформы пусты броневые.

 

В рассказе моем подхожу

К событиям необычайным.

Все то, что сейчас расскажу,

Являлось до времени тайной.

 

Мы ждали — нет пушек для нас.

Ругали штабистов мы дружно,

И вдруг получаем приказ:

«Бойцы, принимайте оружье».

 

Глядим и не верим глазам.

Откуда подарки такие,

Откуда доставили к нам

Тяжелые пушки морские?

 

Одну осмотрел я сполна,

В ней, вижу я, действовал порох.

Тут мне объяснили — она

Доставлена фронту с «Авроры»...

 

Я ратник великой войны,

За многое был я в ответе,

Решали мы судьбы страны,

Судьбу Октября на планете.

 

И мне, рядовому бойцу,

Из пушки той бить предстояло,

Что в ночь Октября по дворцу,

На штурм поднимая, стреляла.

 

К врагам беспощадна, грозна,

В легендах времен величава,

Вновь двинулась в битву она,

Моей революции слава.

 

Врагам преграждая пути,

Шагает народ в ополченьи,

И вместе с народом идти

Прямое ее назначенье.

 

В блокадные ночи и дни

Она поработала грозно.

Пойди на «Аврору», взгляни,

На пушке увидишь ты звезды.

 

Они по числу блиндажей,

Которые пушка разбила,

Они по числу батарей, —

Она их огонь погасила.

 

В блокадные ночи и дни

Слыхали ее ленинградцы,

Хотя и не знали они,

Не знало железное братство,

Кто с ними в их славных рядах,

Хоть чудилось сердцу иному,

Что в наших орудий громах

Есть отзвук Октябрьского грома.

 

И, может быть, скромный солдат

В окопах переднего края

Вдруг понял — с «Авроры» гремят

На подвиг бойцов призывая.

 

Быть может, готовя броню,

Прокатчик с «Путиловца» старый

Вдруг молодость вспомнил свою,

Услышав той пушки удары.

 

И чудилось людям, в обстрел

На крышах пробитых стоящим,

Что голос «Авроры» гремел,

За муки народные мстящий.

 

Родная моя сторона,

Тебе мы достойно служили,

Хоть памятна многим война,

О всем рассказать мы не в силе.

 

Как славой окончился бой,

Пришел бронепоезд из рейса,

Как ратник вернулся домой,

Как пушка вернулась на крейсер.

 

Тебя я прошу об одном,

Хоть просьба покажется странной,

Но тверд я в желаньи моем:

Остаться позволь безымянным.

 

Я только блокадный солдат,

А всех назовешь ты едва ли,

Они за родной Ленинград

Всей грудью своей постояли.

 

Кончается повесть моя,

Я славлю великое братство,

Мои безымянны друзья,

И с ними хочу я остаться».

 

Ленинский броневик

Есть легенда, что в ночь блокадную

К фронту,

К Пулкову напрямик,

Там, где стыли дороги рокадные,

Прогремел Ильича броневик.

 

Словно свитки багрового пламени,

Кумача развевались концы.

«Ленин жив!» —

Прочитали на знамени

На развернутом стяге бойцы.

 

Это было всего на мгновение

До начала грозы боевой,

До сигнальных ракет к наступлению,

Озаривших снега над Невой.

 

И когда под раскатами гулкими

Шли мы в битву,

То нам,

Хоть на миг,

Возле Марьина, Ропши и Пулкова —

Всюду виделся тот броневик.

 

Передний край

Тревожат тьму снарядов свист,

Орудий перебранка.

Всю ночь не спит канцелярист

Под Колпином в землянке.

 

Вчера войска ходили в бой

И вновь пойдут с рассветом,

А на столе легли горой

Погибших партбилеты.

 

Возьмет билет канцелярист,

По списку номер двести,

И в красной книжке каждый лист

Он тушью перекрестит...

 

Канцеляристу не до сна,

Еще работы столько, —

Была в дивизии сильна

Партийная прослойка,

 

И во главе стрелковых рот,

Ведя бойцов на приступ,

Как им положено, вперед

Шагнули коммунисты...

 

На смену павшим встанет рать,

Ясны борьбы законы,

Не устают резервы слать

Бессонные райкомы.

 

Так день за днем кровавый бой

Четвертый месяц длится,

И рапорт подан: писарь в строй

Хотел бы возвратиться.

 

Вот кончил ведомость, сургуч

Краснеет на пакетах,

И гасит писарь свечки луч —

Недолго ждать рассвета.

 

И он услышит шум шагов —

Короткий отдых прерван, —

Идут от невских берегов,

Торопятся резервы.

 

Об этом вести шлют гонцы,

А там, за грозной мглою,

По ротам в партию бойцы

Вступают перед боем.

 

И автомат канцелярист

Берет — прощай землянка!

Передний край. Снарядов свист.

Орудий перебранка.

 

В окопе

Возле Пулковских высот

Свищут пули вражьи,

И лежит стрелковый взвод

День и ночь на страже.

 

Но обстрелянный солдат

Гонит прочь тревогу,

Для фашистов в Ленинград

Он закрыл дорогу.

 

Грянет нашей мести гром

В час победы близкой,

Мы тогда вперед пойдем

По телам фашистским.

 

Я хотел бы жить и жить

Сильным, смелым, ловким,

Сотню фрицев уложить

Из родной винтовки.

 

Если ж я паду в бою

У родных предместий,

Пусть припишут жизнь мою

К счету нашей мести!

 

Клятва

На невском правом берегу,

В туманах, спрятанных, холодных,

Подразделения в снегу

На рубежах лежат исходных.

 

За их спиною Ленинград,

А перед ними враг коварный...

чем задумался, солдат,

Боец дивизии ударной?

 

Еще осталось полчаса,

И твердь земная содрогнется,

И грянут пушек голоса,

И кровь геройская прольется.

 

Но храбрым нет пути назад,

Они пройдут, они пробьются.

Тебе, любимый Ленинград,

На жизнь и смерть бойцы клянутся.

 

Пехотинец

След от пули фашистской на каске.

Сколько их просвистело над ней!

Два подсумка, ремень-опояска,

Ясный взгляд из-под светлых бровей.

 

Возле дымных воронок и рытвин,

Где недавно качался лесок,

Он на землю припал за укрытьем,

Чтоб надежнее сделать бросок.

 

Он за судьбы народа в ответе,

Он борьбу доведет до конца.

И исполнено волей к победе

Благородное сердце бойца.

 

Минометы гремят, пулеметы.

Батарея за дальним холмом.

И для волна Красной пехоты

Приближается встреча с врагом.

 

И услыша приказ лейтенанта,

Он его повторяет, — пора!

И встает он, и тонет команда

В треске залпов и в громе — УРА!

 

Перебежка

Вот двинулся, не мешкая,

Стрелковый взвод,

Все мелкой перебежкою

Вперед, вперед!

 

И командир, как помнится,

Кричал: «За мной!»

Лишь двадцать два исполнится

Ему весной.

 

Спешил он, чаще выстрелы,

И свищет зла

Над снегом пуля быстрая

И в грудь вошла.

 

В одно мгновенье краткое

Вошла, и лег.

Покрыли плащ-палаткою,

Снесли в лесок.

 

И врач к нему:

— Где больно вам? —

И он в ответ:

— Скажите, сопка Хвойная

Взята иль нет?!—

 

А к сопке шел, не мешкая,

Стрелковый взвод,

Все мелкой перебежкою

Вперед! Вперед!

 

Перед боем

Есть приметы особого свойства:

Перед битвой с коварным врагом

Поднимается ветер геройства

Над прославленным трижды полком.

 

И любой пехотинец бывалый

Повторяет в окопах друзьям:

— Что ж, товарищи, время настало,

Расквитаться с врагами и нам. —

 

Подвезли к батареям снаряды,

И над немцем кружат «ястребки»,

И уходят в разведку отряды,

И ведут «языка» смельчаки.

 

И взлетают ракеты над лесом,

Это значит; тревожится враг,

За рекой, под сосновым навесом,

Сотня танков стянулась в кулак.

 

Мы приветы домой отослали,

Мы на верность в бою поклялись,

Заповедные сроки настали,

И заветные думы сбылись.

 

Чуть команда, и двинемся в бой мы

И не сдержат удара враги.

Мы патроны вложили в обоймы,

Мы к винтовкам примкнули штыки!

 

Ярость

Первому из снайперов Ленинградского фронта, Герою Советского Союза Феодосию Смолячкову

 

Под тяжелой крышей в три наката

Мы расположились, как в избе...

Я хочу вам рассказать, ребята,

О товарище и о себе.

 

* * *

Мой товарищ зря не жег патроны,

Но и сам погиб, как жил, — красив!

Перед смертью прямо в грудь тевтону

Пулю истребителя всадив.

 

И теперь о нем грустят просторы,

Где трудился он и воевал...

Приходили к вечеру саперы.

Заложили гулкий аммонал.

 

И когда бойца на плащ-палатке

Опустили в глубь родной земли,

Под командою на митинг краткий

Мы в строю, как надо, подошли.

 

Почесть наша в залпе отгремела, —

Не остынет нашей клятвы жар...

Взял винтовку, что осиротела,

И сказал нам слово комиссар:

 

«Спи, товарищ, мы склоняем знамя,

О тебе расскажут всей стране.

Жив твой счет, его продолжим сами...»

И винтовку друга отдал мне.

 

2.

Немец в ночь ракет пускает перья.

Он своею шкурой дорожит.

Так в сказаньях русских и в поверьях

Чорт перед заутреней дрожит.

 

Я в снегу рассвета дожидался,

С вечера взобравшись на бугор.

Я своим дыханием старался

Обогреть винтовочный затвор.

 

Думал я, чтоб легче шли минуты,

О семье, о жизни, о любви,

Но сильней о ненависти лютой,

Что огнем горит в моей крови.

 

Ненависть бесстрашью научила,

Обожгла дыханием огня,

Ненависть — вспоила и вскормила,

На ноги поставила меня!

 

Отступал я... Но шагну к победе,

Все познав и все перетерпев.

Отступают так перед медведем,

Вилы в брюхо зверю уперев!

 

3.

Мы дружить с винтовкой не устанем.

Вот она лежит в моей руке.

Прежнего хозяина помянем, —

Завари-ка чаю в котелке.

 

Перед нами путь, друзья, обширный,

Так поднимем наше мастерство

И возьмем от всех профессий мирных

Лучшее, — для дела своего.

 

Зоркость глаз — возьмем у звездочета,

Крепость рук — возьмем у кузнеца.

У текстильщиц тонкая работа,

Тонкость в деле — выучка бойца.

 

Волю тех, что шли до края света,

Мы возьмем, — железная она!

Вдохновенья силу — у поэта,

Без нее не мыслима война

 

Истребитель, ратник неустанный,

Будет, будет им любой боец!

Ярость ту, что в труд вложил Стаханов,

Мы в боях возьмем за образец!

 

4.

Что там, выстрел! Мина иль граната?

Нам хоть бомба, нам не в первый раз,

Лишь осколки врежутся в накаты.

Так и знал... Продолжу свой рассказ!

 

И великой ненависти властью

Я такое зренье получил,

Что увидел дом, где в годы счастья

Я работал, радовался, жил.

 

Вот он, край, что был благословенным!

Горечь пей и пей, и нету дна.

Предъявляйте ж извергам презренным

Грозный счет, жестокий, как война!

 

К нам доносит ветер стон — рыданье.

Волосы казненным шевеля:

«Отомсти за нас, за поруганье!» —

Молят люди, камни, вся земля!

 

5.

Чтоб земля опять взрастила колос,

И опять садам моим цвести.

«Что ж ты медлишь? — я услышал голос,

Ленинграда голос: — Отомсти!»

 

Вся моя душа затрепетала,

Все мое зажглося существо.

Свет боролся с тьмою, рассветало.

И тогда увидел я его...

 

Самой лютой ненавистью тяжкой

Был наполнен я, я долго ждал,

Он же чуть заметною букашкой

В секторе обстрела возникал.

 

Миг за мигом рос он помаленьку,

Я бы так о нем теперь сказал:

Он из блиндажа на четвереньках

Словно вошь сыпная вылезал.

 

Мне казалось, — подползи он ближе

И, пронзив пространства пелену,

В пустоту зрачков его бесстыжих

Глазом истребителя взгляну...

 

Тут, чтобы вернуть красу земную.

Чтобы чистый снег не пачкал он,

Радуясь, товарищи, ликуя,

На него истратил я патрон.

 

Он упал... Не долго жить осталось

И другим, таящимся во мгле...

Над землею солнце поднималось, —

Истребитель мрака на земле!

 

6.

Хороша у нас, друзья, работа,

Счет тому свидетель, — весела!

На зверье фашистское охота

В этот день добычлива была.

 

Гнев и месть — у них свои законы.

Не страшусь ни раны, ничего.

Я прошу, товарищи, патроны

Получать на друга моего,

 

Спи спокойно, наш товарищ павший,

Навсегда почет тебе, почет...

И из всех стволов винтовок наших

За тебя мы твой продолжим счет!

 

Мы встаем! — И все ребята вровень!

Мы в бою! — И все понятно тут!

И красна земля от вражьей крови

Там, где истребители пройдут!

 

Так пропойте, наши пули, звонче!

Все в ружье! Винтовки заряди!

Счет продолжим, а рассказ окончим.

Кто со мной сегодня? — Выходи!

 

За Ленинград

Он рванулся в атаку.

В руке автомат,

Возле пояса связка гранат.

И звучал его клич,

Поднимая солдат:

«За тебя, Ленинград!»

 

А затем разорвался

Над нами снаряд.

Отнесли мы бойца в медсанбат.

Повторял он в бреду

Двое суток подряд:

«За тебя, Ленинград!»

 

Возвышается мрамор

Над вязью оград,

Там безмолвен зарытый солдат,

А на мраморе

Золотом буквы горят:

«За тебя, Ленинград!»

 

Встреча

Вхожу в лесок сосновый.

Так вот вы где, друзья!

Лишь год прошел, и снова

Вас всех увидел я.

Вы здесь, артиллеристы,

Чей меткий глаз остер,

Товарищи связисты,

Разведчик и сапер.

 

Иду и вижу — люди

Готовят бой врагу.

У вкопанных орудий

Расчеты начеку.

С лопат летит суглинок,

Траншея глубока,

Поет сапер, как финнов

Громила РККА.

 

И с дальней пышки зорко

Дозорные следят.

Смотрю, на гимнастерке

Два ордена горят.

Хочу я сесть на кочку,

Но танк запрятан тут.

Бывалый пулеметчик

Приветствует: «Салют!»

 

Но вот ко мне в молчаньи

Танкист идет суров.

— Как жизнь, однополчанин,

Товарищ Торопков!

А помнишь ли победный

На Карпин-ярви бой?

Прорыв под сопкой «Вредной»

И штурм «Передовой»? —

Боец сверкнул медалью

И руку мне пожал.

А лес, огнем и сталью

Наполненный, молчал.

 

Танкист

...И тогда головную машину

Развернул для атаки Тоценко,

Белым вихрем за ней

Поднимался

Клубящийся прах.

И увидел водитель,

Как немец пополз на коленках

И как морду тупую ему

Перекашивал страх!

 

И водитель нажал на рычаг.

И ломая останки

Блиндажей и орудий,

Он прошел через море огня.

И кричала пехота:

«Давай, нажимай!..»

И на танке

Мясо немцев дымилось,

От крови краснела броня!..

 

Огонь

Ночь, расколотая снарядами.

Не до отдыха, не до сна.

Люди входят в блиндаж с докладами,

Бьют орудия, даль красна.

 

Там, за берегом затуманенным,

Бой клокочет и кровь течет.

Золотыми кусками пламени

Тьму ночную артполк сечет.

 

И, тяжелым стволом изринутый,

Несмолкаемый славит рев

Имя Сербина и Ясинова —

Комсомольцев-огневиков.

 

Хорошо, когда сердце радует

Точных выстрелов тяжкий сноп,

Дзоты взорваны, немцы надают,

Как подкошенные, в сугроб!

 

Всюду смерть настигает гадину.

За отчизну, за море мук,

Развернув тягачом громадину,

Ну-ка, дай-ка им, Клименчук!

 

Дай, товарищ, в окоп, не около,

Чтобы он подлеца не спас,

Чтобы немка в Берлине охала,

Та, что будет вдовой сейчас!..

 

День взойдет над грядой туманов,

И усталость коснется щек,

И тогда подполковник Жданов

Скажет: «Здорово бил расчет!»

 

Пулемётчик Комлев

Ой, здорово бил озверелых врагов

Лихой пулеметчик, товарищ Комлев.

Был подвиг его благороден и прост.

Бандиты атакою заняли мост.

 

И дал приказанье Алмазов, комбат:

«Товарищи-братья, ни шагу назад!

Вперед, истребители, в бой, храбрецы!»

На двух пятитонках помчались бойцы.

 

На первой, к победе и к смерти готов,

Спешил пулеметчик, товарищ Комлев.

А было у парня два брата родных,

Он, в бой отправляясь, подумал о них,

 

За счастье народа, за край свой родной

Погибли они позапрошлой зимой.

И думал Комлев: наступает черед

Сквитаться за братьев, за весь наш народ.

 

Летят пятитонки, дорога пылит.

Вдруг выстрелы с елок, водитель убит.

Прострелены камеры, вспыхнул мотор,

А выстрелы справа и слева в упор.

 

Бойцы соскочили в канавы с машин,

Лишь только Комлев с пулеметом один.

Недаром товарищ Алмазов, комбат,

Сказал ему: «Помни, ни шагу назад!»

 

Бьет вражий огонь,

Пулеметчик Комлев

Ползком пробирается к стану врагов.

Ползет пулеметчик, — ни шагу назад,

Вперед пробирается,

Пули свистят.

Одна из них ухо ему обожгла.

Другая

Мешок за плечами нашла.

 

Но храбрый боец, пулеметчик Комлев

Пробрался в становище злобных врагов.

Вот слышит он, грянуло дружно «ура!»

Враги отступают,

Встречать их пора.

 

Он сошки в песчаную почву уткнул,

Прицельным огнем по бегущим хлестнул,

И валятся навзничь бандитов ряды,

И пули со свистом летят сквозь кусты.

 

Пять дисков расстреляны. Взяв пулемет,

Товарищ Комлев сквозь кустарник идет.

Прикладом круша уцелевших врагов,

По трупам шагает товарищ Комлев.

 

Оп видит: на дереве вражий солдат.

«Кукушка, кукушка, взгляни-ка назад!»

Бьет очередь, смолкнул навек белофинн.

Так вышел Комлев, пулеметчик, к своим.

 

А было у парня два брата родных,

Сполна отомстил пулеметчик за них.

Я видел Комлева, сказал мне Комлев:

«Теперь-то я знаю, как бить мне врагов!»

 

Командир

Грохот боя утих в отдаленьи,

Захлебнулся и смолк пулемет,

Молодой командир отделенья

По отбитой траншее идет.

 

Кто он, в старой пехотной шипели,

Подпоясанной желтым ремнем?

Как ладони его огрубели,

И лицо опалило огнем!

 

То ль с финляндской кампании в кадрах,

То ль ушел добровольцем с полком.

Он из тех, что встречаются храбро

С ненавистным и злобным врагом.

 

Со своим боевым отделеньем

Он, прошедший сквозь вихри атак,

Делит радость и горе в сраженьи,

И патроны, и хлеб, и табак.

 

И его узнают по походке,

Он друзьям-пехотинцам знаком.

И находит он отдых короткий

Под одной плащ-палаткой с бойцом.

 

Знает он, как прицелиться метко,

Как надежней удар нанести,

И какою тропинкой в разведке

Незаметно к врагу подползти.

 

Часового он вовремя сменит,

Разъяснит, что не понято, вновь.

Никогда, никогда не изменит

Ни забота его, ни любовь.

 

Не о нём ли геройские были

Сложат русского края певцы.

Нет, не даром его полюбили,

Словно старшего брата, бойцы.

 

Он идет по отбитой траншее.

На него с уваженьем взгляни.

На походных петлицах, алея,

Треугольников блещут огни.

 

Шесть советских ястребков

Путь недолог, небо мглисто,

В небе юнкерсы гудят.

Черной тучею фашисты

Пробирались в Ленинград.

 

Но коварный враг замечен,

И в разрывах облаков,

Как пошли ему навстречу

Шесть советских ястребков!

 

Шесть бесстрашных и отважных,

Как рванулись в бой они,

Как хлестнули стаю вражью

Пуль светящихся огни!

 

Вечной славою покрыт он,

Беспримерный этот бой.

Ранен трижды, но бандита

Бьёт Котельников-герой!

 

И уже огнем объяты

Три машины у врагов.

Наутёк идут пираты

От советских ястребков.

 

Пусть покрыто небо мглою,

В небе соколы летят,

Слава лётчикам-героям,

Что всегда готовы к бою

За родимый Ленинград!

 

Лопата

Говорил сапер бывалый:

«Мне не страшен свист свинца.

Знай, боец, в лопате малой

Много пользы для бойца.

 

Пусть фашисты бьют гранатой,

Не смолкает миномет,

Если есть у нас лопата,

Нас и бомба не возьмет!

 

Ты от пули не теряйся,

Победим наверняка,

Первым делом окопайся,

Чтоб надежней бить врага.

 

И действительный и ложный

Ты окоп себе отрой,

Сделай бруствер ненадежной,

Землю ветками прикрой.

 

Сделай узкой амбразуру,

Но чтоб сектор был хорош.

Пусть фашисты лупят сдуру,

Чуть появятся — собьешь!»

 

Так сапер, боец бывалый,

Говорил своим друзьям.

Всем совет хороший дал он,

Пригодится он и нам.

 

Плащ-палатка

Ты на ранце за спиною,

Ты в соседство с котелком.

Тот чего-нибудь да стоит,

Кто с такой, как ты, знаком!

 

Никогда я не забуду

Твой брезентовый квадрат.

С ним ходили мы повсюду —

И разведчик и комбат.

 

Бой пройдет, как сладко спится

Нам, усталым, хоть на льду!

Не спроста тебя «сестрицей»

Мы назвали в том году!

 

Ты от стужи охраняла,

Вся в морозной седине.

Ты — матрац и одеяло

И подушка на войне.

 

А когда мой друг, не скрою,

Пал от нули роковой,

Положили мы героя

На брезент шершавый твой.

 

И опять метелью белой

Шли мы к битвам вновь и вновь.

Твой квадрат оледенелый —

Милой родины любовь!

 

Мне, бойцу, с тобой сродниться,

Мне, бойцу, с тобой дружить,

Как же мне тебя, «сестрица»,

Добрым словом не почтить?

 

* * *

Написал я все, что надо,

А увижусь — доскажу.

А теперь письмо солдата

Треугольником сложу.

 

Угол первый — самый главный.

Этот угол я загну,

Чтоб с победою и славой

Мы окончили войну.

 

Я сложу края второго,

Вот и вышел уголок,

Чтоб вернуться мне здоровым

На отеческий порог.

 

Ну а третий, ну а третий

В честь твою сложу скорей,

Чтоб тебя, как прежде, встретить

И назвать тебя своей.

 

Так лети с приветом жарким

На заветное крыльцо,

Треугольное, без марки,

Фронтовое письмецо!

 

В мае

Щит у пушки батальонной

И ствола ее конец

В цвет весенний, в цвет зеленый

Перекрашивал боец.

 

Солнца луч, скользя отвесней,

Всё сильнее землю грел.

И боец такую песню

Про себя чуть слышно пел:

 

«Что ж, мороз, проститься надо,

Ты служил на совесть, брат.

Интенданту сдай на склады

Свой бывалый маскхалат.

 

Здравствуй, теплая погодка,

Дней весенних благодать,

Здравствуй, легкая пилотка,

В ней способней воевать».

 

Гул орудий отдаленный

Славил дружную весну.

Мимо пушки батальонной

Шли резервы на войну.

 

Весна

Прилетел к нам скворушка,

Над землянкой сел.

Он расправил перышки,

Песенку запел.

 

Грея землю талую,

Солнышко блестит.

Что нам пташка малая

В песне говорит?

 

Там, где небо синее,

Путь мой был далек.

Путь мой фронта линию

Трижды пересек.

 

Всюду битва грозная,

Всюду пуль полёт,

Сила краснозвездная

К нам, друзья, идет.

 

Помню, в годы прежние

Здесь я пел и жил.

Ленинграду вешнему

Я не изменил.

 

Пой нам, славный скворушка,

Песенку свою,

Разочтемся скоро уж

С недругом в бою.

 

Песня

Ночь укрыла сопок скаты,

Смолкнул дальних пушек гром.

Что задумались, ребята?

Может, песенку споем?

 

Только тише, хлопцы, тише.

По долинам стынет мрак,

Как бы песню не услышал

За рекою подлый враг.

 

Кто в окопах, кто в землянках,

С пулеметами в кустах,

Возле пушек, в грозных танках,

В трехнакатных блиндажах,

 

Больше сердцем, чем губами,

Мы ведем ее напев.

Командир подтянет с нами,

Зорко скаты оглядев.

 

Только тише, хлопцы, тише, —

За рекою подлый враг,

Ветерок листву колышет,

По долинам стынет мрак.

 

Что нам в песне вспомнить надо?

Как воюем, как живем,

Как мы бьем врагов снарядом,

Меткой пулей и штыком.

 

И о том, как, взяв наганы,

Мост разрушив, хлеб спалив,

В лес уходят партизаны,

Слыша Родины призыв.

 

Вражьим полчищам немецким

Мы кругом отпор даем, —

Гражданин страны Советской

Не желает быть рабом!

 

Только тише, хлопцы, тише!

Выстрел грянул в тьме ночной,

За оврагом шорох слышен,

Вызван к ротному связной.

 

Что? опять не спится гадам?

Поднимаются, ползут...

Пулемёты и снаряды

Эту песню допоют.

 

Утро в окопе

Над Крышами ДЗОТов в предутренней мгле

Блеснула багрянцем заря,

Она осветила углы амбразур,

На брустверах свежих горя.

 

Мы сняли пилотки, встречая зарю,

Приветствуя солнца восход:

— Прощай, отгремевший и геройских боях

И славы и мужества год.

 

Мы вновь присягаем в торжественный час

На верность отчизне своей.

На верность клянемся мы жизнью живых

И смертью погибших друзей.

 

Клянемся, что будет стоять Ленинград

Твердыней, фашизму на страх,

Что славу и доблесть, геройство и честь

Умножим в грядущих боях.

 

Наденем пилотки! Друзья, по местам!

Ударил с холма пулемёт...

Мы год начинаем, который для нас

Победу в боях принесёт.

 

Стихи о прорыве блокады

 

I

Среди дымящихся предместий,

В гуле грозных батарей

Я услышал голос мести

Наших русских матерей.

 

Так толково били пушки,

Что казалось мне, во мгле

Сосен темные верхушки

Пригибаются к земле.

 

Освежая снегом губы,

Расторопен и плечист,

Сбросил наземь полушубок

Молодой артиллерист.

 

Парень бравый и неробкий

За ударом слал удар.

Так в дымящуюся топку

Уголь мечет кочегар.

 

И пальба была в зените.

Громыхал огня поток.

Из блиндажных перекрытий

Хлынул струями песок.

 

И казалось мне, поверьте,

Все отныне только прах.

И казалось мне, до смерти

Будет этот звон в ушах.

 

И к ушам бойцов ладони

Потянулись все подряд.

По движеньям губ я понял,

Что кричат: «За Ленинград!»

 

Вздрогнув, небо загудело,

Почернели берега,

Огнедышащие стрелы

Устремились на врага.

 

И взлетели вражьи дзоты,

И земля оделась в дым,

И на лед взошла пехота

Вслед за валом огневым.

 

И тогда в дыму предместий,

В гуле грозных батарей

Понял я — то голос мести,

Голос наших матерей.

 

II

Шлиссельбургская крепость,

Ты поэмой живой

Поднялась над великой,

Над родимой Невой,

 

Стены тут простирают

Вверх зазубрин края.

Как видение славы,

Здесь твердыня сия.

 

От воды на морозе

Пар студёный, туман.

Флаг, разодранный в клочья,

Реет в небе багрян.

 

И как будто корабль

Уплывает в Неву.

Как легенда и песня,

Устремившись в молву.

 

Сколько раз, не сочтёшь ты.

Шел на приступ тевтон.

Но сдержал этот натиск

Храбрецов гарнизон.

 

И упали на крепость

В блеск геройских ночей

Сколько бомб и снарядов,

Сколько здесь кирпичей.

 

Но из дымных развалин

Ночью, вечером, днём

Отвечали ребята

На огонь лишь огнем.

 

А когда прозвучала

Им команда: «Вперёд!»,

Сами двинулись штурмом

Через ладожский лёд.

 

И венчают их славой

Тех зазубрин венцы...

Дорогие, родные,

Золотые бойцы.

 

III

Серо-зелёная шинель

И с черной свастикой шапчонка...

Девчонка им кричала: «шнель!»,

«Цурюк!» — кричала им девчонка.

 

И перед нею жмутся в круг

Обезоруженные фрицы.

Недоумение, испуг

Им перекашивает лица.

 

Встань, Ленинградочка моя,

Встань с автоматом, богатырша,

Серо-зеленого зверья

Ты боевая конвоирша.

 

Ты этот сброд сопроводи,

Ты, в полушубочке дубленом,

Закон суровый утверди

Над всем немецким батальоном.

 

Твои друзья вперед идут.

Им время дорого для боя.

Ты похозяйничаешь тут.

Гордясь отменною судьбою.

 

Как ты сегодня хороша,

Когда разбойничее стадо

Ведешь к предместью Ленинграда,

В руках сжимая ППШ*.

 

Сияет солнце с высоты,

Мороз твои румянит щёки...

Сбылись назначенные сроки,

Сбылись заветные мечты!

 

*ППШ — пистолет-пулемёт Шпагина.

 

Победный салют

Стихотворение посвящено прорыву блокады Ленинграда (соединению Ленинградского и Волховского фронтов).

 

За наш Ленинград! И геройские снова

Идут батальона родимых полков,

И в громе орудий бойцы Мерецкова*

Приветствуют Говорова** бойцов.

 

Им времени нету обняться друг с другом,

Лишь залпы по немцам — победный салют.

Их хлещет свинцом пулеметная вьюга

И враг опрокинут, и немцы бегут.

 

Настигни проклятых снарядом и пулей,

Жги чёрную, подлую нечисть огнём,

Чтоб кровью своею враги захлебнулись,

Настигни гранатой, настигни штыком.

 

И грозным ударом разбита блокада!

Разбиты, разорваны звенья оков,

Вам слава навеки, орлы Ленинграда, —

Бессмертная слава на веки веков!

 

*Мерецков Кирилл Афанасьевич (1897—1968) — советский военачальник, Маршал Советского Союза (1944), с декабря 1941 г. по февраль 1944 г. — командующий Волховским фронтом.

**Говоров Леонид Александрович (1897—1955) — советский военачальник, Маршал Советского Союза (1944), с июня 1942 г. — командующий Ленинградским фронтом.

 

Дорога

Мне выдали хлеб и сахар.

Я затемно сел в трамвай

И двинулся к аэродрому,

Сказав: «Ленинград, прощай!»

 

Но холода острый коготь

В дороге нам ток прервал,

И к станции назначенья

Я десять верст прошагал.

 

Команда. И вот — тяжелый

Поднялся самолет.

В нем женщины были и дети —

Твой, Ленинград, народ.

 

То в ясном солнечном свете,

То в царстве облачной тьмы,

Как в брюхе громадной рыбы,

Над Ладогой плыли мы.

 

И видел я — пассажиры,

Веря в лучшие дни,

Уснули как по команде,

Столь были слабы они.

 

На их изможденных лицах,

Каких не видывал свет,

Читал я повествованье

Неисчислимых бед.

 

Утрат и потерь горчайших,

Которым излишен счет,

И мужества, и надежды,

Что в сердцах живых живет...

 

Летевший за нами «дуглас»

Вдруг сделал крутой рывок,

И к пулеметной башне

Рванулся радист-стрелок.

 

В унтах стоял он громадных

Хозяин нашей судьбы, —

И ноги его медвежьи

Высились, как столбы.

 

Прищурясь от напряженья,

Беззвучно он в немца бил,

И «мессер», как на картинке,

Дымясь, от нас отвалил.

 

Затем мы пошли на посадку,

Сквозь облако руля,

И засветло приземлились

К тебе, Большая земля.

 

И тут я узнал, что Тихвин

Только что нами взят,

А значит, нужны подробности —

Порадовать Ленинград.

 

И я на дрезине шаткой

Поплыл тогда сквозь пургу.

Не раз в эту ночь дорогу

Откапывал я в снегу.

 

Начальники полустанков

Тех фронтовых дорог,

Узнав, что я ленинградец,

Мне хлеб совали в мешок.

 

Была в пути пересадка,

Принял меня паровоз,

В нем топка пылала адом,

Но спину мне драл мороз.

 

Историк, когда ты станешь

Читать газетный листок,

А в нем заметку увидишь,

Мои девятнадцать строк,

 

За стиль не взыскивай строго,

Заметка моя коротка,

Но трудной была дорога,

Прямая, как сталь штыка.

 

Из дневника (Вперёд!)

Когда освобождали этот город,

Последних немцев гробя в переулках,

Винтовок треск, морозным утром гулких,

К рассвету на окраинах затих.

 

Бойцы в оледенелых маскхалатах,

В тяжелых касках, в пулеметных лентах

На площадь, к Ильичеву монументу,

Как были после боя, подошли.

 

Дымился Тихвин. В пепле рдело пламя.

Валялись рукавицы, лыжи, ранцы,

И трупы неостывшие германцев

Чернели на истоптанном снегу.

 

А памятник носил следы бессильной

Звериной злобы, тупости немецкой.

И он взывал: «Отмсти!» к земле советской, —

Он был рукой злодейской осквернен.

 

Прошла одна минута... Пехотинцы

Тащили в котелках измятых воду

И серый камень терли... Вновь к походу

Короткая команда: «Становись!»

 

И вновь пошли вперед красноармейцы

Тяжелым шагом, медленно, но твердо.

Была рука вождя вперед простёрта,

На запад им указывая путь.

 

На запад, где приневская твердыня,

Где Ленинград, гранитный и студеный.

Направлен в грудь врага, как штык граненый.

На запад вел их Сталинский приказ...

 

К победе и к славе, вперёд!

По Выборгской старой дороге

С боями шагаем вперед.

Мы зверя прикончим в берлоге,

От наших штыков не уйдет.

 

И рушатся надолбы в щебень,

И дым над лесами багров,

И свищут снаряды за гребень

Сожжённых войною холмов.

 

Развёрнуто знамя похода,

Мы, местью горя, поднялись.

Недаром страданьем народа

Мы в страшную зиму клялись.

 

Наш город родной и любимый,

Красуйся, работай, цвети.

Твоё непреклонное имя

Полкам озаряет пути.

 

К земле пригибаются ёлки,

То наши орудия бьют.

Финляндские злобные волки

От наших штыков не уйдут.

 

Грохочут и долы и выси,

И сердце, ликуя, поёт.

Бойцы легендарных дивизий,

К победе и к славе, вперёд!

 

Добудем победу

Мы — молодость нашей отчизны.

Мы — юность советской страны.

Во имя великое жизни

Идем мы дорогой войны.

 

За реки, за долы, за горы

Мы спорим с проклятым врагом.

Мы штурмом врываемся в город,

Мы все, чем владели, вернем,

 

Мы первыми были и будем,

Как прежде, в труде и в бою.

Добудем победу, добудем

И счастье и славу свою!

 

Не могут ни пытки, ни пули

Душою отважных сломить.

Мы клятвой такой присягнули,

Что с нею должны победить.

 

Идем мы, туманами кроясь,

И темною ночью, и днем,

Взрывчатку под вражеский поезд

Тропой партизанской несем.

 

Мы первыми были и будем,

Как прежде, в труде и в бою.

Добудем победу, добудем

И счастье и славу свою.

 

Мы в зиму суровой блокады

Под гнётом жестокой беды

В геройской борьбе Ленинграда

Свои закаляли ряды.

 

И там, где гремят батареи

У Пулковских грозных высот,

В сырых и глубоких траншеях

Военная юность идёт.

 

Мы первыми были и будем,

Как прежде, в труде и в бою,

Добудем победу, добудем

И счастье, и славу свою!

 

Мы сдвинули брови сурово,

Мы с честью окончим поход,

К земле прикоснемся, и снова

Родная земля расцветёт.

 

Так громче от края до края

Звени наша песня, горда,

Звени наша песня простая,

Мы первыми будем всегда.

 

Мы первыми были и будем

Как прежде, в труде и в бою,

Добудем победу, добудем

И счастье, и славу свою!

 

Победитель. Поэма

 

1

То было первой осенью военной, —

Вдали чернел дотла сожженный лес,

И грозный дым, сгущаясь постепенно,

Над заревом поднялся до небес.

Огонь и дым. Идут к востоку люди.

Бои, передвижения, война.

Разбитая колесами орудий,

Была дорога дальняя трудна.

 

Скрипят телеги, воют пятитонки,

Мотает конь пугливой головой.

От бомб фугасных круглые воронки

Покрыты желтой жижей торфяной.

Куда ни глянь — в пожарищах деревни,

И кровью облака напоены,

Тоской невыразимою и древней

Россия-мать, поля твои полны!

 

2

Трава под ветром шепчется уныло

И сетует и плачет о своем.

Береза придорожная склонила

Листву, что осень тронула огнем.

А люди шли, от бедствий неукрыты,

и загудела вспоротая высь,

Когда над ними с воем «Мессершмитты»

На бреющем полете пронеслись.

 

И, провизжав, с размаха стеганули,

Не различая женщин и детей,

Трассируя, неистовые пули

Вдоль по колонне беженцев, по всей!

Последние предсмертные мученья,

Все это видел сверстник мой Петров

Он отступал в строю подразделенья,

Был по-солдатски вдумчив и суров.

 

Крещен в боях, уже он знал не мало

Страдания и горя, и смертей.

Чего-чего с Петровым не бывало,

Но здесь он видел женщин и детей,

Единственно, пожалуй, в том повинных,

Что на земле на Русской рождены...

И, пулеметной очереди длинной

Безжалостным огнем поражены,

 

Они теперь лежали недвижимы,

Глазами потускневшими следя

За той чертой, куда всходили дымы

И удалялись «Мессеры» гудя...

Достать бы их! Сквитаться бы, попасть в них!

Ударил запоздалый пулемет,

В ответ фашист качнул значками свастик,

Как бы глумясь с подоблачных высот.

 

Тогда Петров от злой тоски щемящей

Такую в сердце тяжесть ощутил,

Такой почуял холод леденящий,

Что вздрогнул он, и пот его покрыл:

— Ну, погоди, еще сочтемся меткой

Красноармейской пулей, будет срок!

Ну, погоди! — И вот Петров в разведке,

А полк отходит лесом на восток.

 

А ночь темна, и в ней тревоги скрыты,

Бьют автоматы н темень сгоряча.

Короткий бой, товарищи убиты,

И воет рана около плеча...

А немцы с хода ломятся к Батецкой*,

Дорогами идут и без дорог.

На головной машине, на немецкой

Подпрыгивал со свастикой флажок!

 

3

Смешно сегодня немцам, наготове

У каждого надежный автомат.

Они вчера поужинали в Пскове**,

А завтракать прибудут и Ленинград!

Их злая зависть в битву снарядила,

Кичливо спесь отправила в поход,

Изломанным крестом перекрестила

И все грехи простила наперед.

 

Но где Петров? В обочине дорожной

Припал к земле, подсумок желтый пуст,

И смертию, казалось, непреложной

Всё приближались лязганье и хруст,

И он увидел немца на машине,

Что шла рыча... Запомнилась навек:

В мундире немец узеньком, в мышином,

До дрожи ненавистный человек.

 

Откормлен и отпоен, выбрит гладко,

Он восседал на танковой броне.

Лягушачьего цвета плащ-палатка

Горбом пятнистым вздулась на спине.

А что еще запомнилось Петрову —

Змеею извивающийся шрам.

Он шел от уха правого багровый,

Щеку пересекая пополам...

 

Откуда ты, отметина такая,

И за каким досталась грабежом!

Лишь знает ночь, беззвездная, глухая,

Как чья-то месть сверкнула в тьме ножом.

А, может быть, ударила граната,

Метнула вверх осколка остриё,

И вот зажглась на тусклой морде ката

Железная пощечина её.

А может, штык, направленный в бандита,

Не до конца, но службу сослужил,

Чтоб видел каждый — это недобитый,

Еще сполна расчет не получил.

 

4

Вот спрыгнул немец, двинулся к Петрову,

Какой подуло страшною бедой!

Не закричать, не вымолвить ни слова,

И застилает зренье пеленой.

— Вставай, Петров, вставай с травы примятой,

Хоть ранен ты, но ты еще боец,

швырни в него тяжелую гранату,

Вонзи в него губительный свинец! —

 

Но нету ни гранаты, ни патрона.

Не шевельнуть пробитою рукой,

Ни злобного проклятия, ни стона.

Какой подуло страшною бедой!

Себя убей! Но даже эта милость

Тебе, Петров, как счастье, не дана,

В руке твоей былинка надломилась,

Последняя настала тишина.

 

Близка твоя, товарищ мой, могила

Безвестная, в полях родной страны.

Прощай навек все то, что сердцу мило,

Ни сына не увидишь, ни жены,

Ни города над вольною Невою,

Что ждет врага за гребнем баррикад.

Не отомстишь, не выйдешь снова к бою,

Убийца твой приподнял автомат.

 

Но все-таки, хоть что-нибудь, хоть слово

Разит врага... В нем ярость, горечь, зло,

И засмеялся немец, и Петрова

Пихнул ногой, и грудь огнем прожгло.

В лежачего, в израненного пуля

Ударила, и выстрел отзвучал...

А танки плыли в лязганьи и в гуле.

В глазах темно. Беспамятство. Провал...

 

5

Очнулся в ночь. Как труден путь болотом,

Как ты далек, могучий Ленинград!

В глухую полночь хлещут пулеметы

И раны огнестрельные горят.

И каждый пень прикинулся убийцей

С багровым шрамом, вьющимся змеей.

Артиллерийских выстрелов зарницы,

Звезда над воспаленной головой.

 

Сознание, на миг единый, краткий,

Что вновь с друзьями, вот они, друзья!

И госпиталь. И отпуск для поправки,

И в зареве приневские края.

Огонь и дым стоят над всей вселенной,

Но жив Петров и не сошел с ума...

То было первой осенью военной,

За ней пришла блокадная зима.

 

6

Великая, геройская година!

Раздвинется туманов пелена

И к небесам примерзшая, как льдина,

Чуть светится над городом луна.

Зимой незабываемой на Невском,

Когда нам дух захватывал мороз,

Пел вьюгою, под ветром, злым и резким,

Петрова я увидел в полный рост.

 

За ним провал разрушенного дома,

Где только лютой стужи чернота,

Где с высоты, над бездною пролома

Свисает балка, в жгут перевита,

Где кирпичи краснеют жгучей раной,

Вокруг, дымясь, как бы подтаял снег.

И был тот дом разбомбленный, как рама,

И в этой раме виден человек...

 

За ним война свирепая, а впрочем,

Взгляни вокруг, везде её следы.

Вот столб фонарный, взрывом он сворочен,

Троллейбусы по брюхо вмерзли в льды,

И весь наш город — битвы грозной поле

И каждая квартира, как блиндаж.

И мы в бою за жизнь и честь и волю,

И мы врага не впустим в город наш.

 

7

Темны домов безмолвные громады,

К последней приготовились борьбе.

Война, раненья, госпиталь, блокада!

Что этот путь сулит, Петров, тебе?

Стоит Петров под ветром, злым и резким.

Передохнув, наощупь входит в дом,

Пред ним окно с кисейной занавеской,

Заросшее в три пальца толстым льдом.

 

Включить бы свет, но это по привычке.

И он свою привычку превозмог.

— Зажги фитиль, рискни последней спичкой!

И пламени качнулся язычок.

И озарился быт в тоске сугубой,

Где явственна жестокая беда,

Где подпирает лопнувшие трубы

Зеленая замерзшая вода.

 

Где не сочтешь следов опустошенья,

Стена в углу от инея бела,

Всё, что горит, всё предано сожженью,

Ни стульев нет, ни шкафа, ни стола.

Цветной диван, прикрытый одеялом,

Да две-три книжки брошены на нем,

Одну из них с усильем разорвал он,

И печка вмиг наполнилась огнем.

 

8

Когда-то и в детстве в книжках мы читали,

Джек Лондон нам рассказывал не раз,

Как сильные над гибелью вставали,

Один погиб, но жизнь другому спас.

Петров, Петров! Что ищешь ты глазами

На наморози комнатной стены?

Там, под стеклом, в резной вишневой раме

Он видит фотографию жены.

 

И подошел он к карточке подруги,

Знакомое волос полукольцо,

Косынку мнут скрестившиеся руки,

Глядит спокойно светлое лицо.

— Не ты ль сказала: «Здесь перезимую,

О сыне не тревожься, сберегла.

На землю переправила большую,

До райсовета в саночках свезла».

 

Короткие, но памятные встречи.

Всё ждут тебя дежурства и посты,

Совсем согнулись тоненькие плечи,

Но никогда не жаловалась ты.

Прогрохотала бомба весом в тонну,

Тротила утверждая торжество.

Кто был убийца? Может быть, «клеймённый»

Или во всём похожий на него.

 

Он втиснулся и кабину самолета,

Взлетел высоко, к самым облакам.

Но знаю я: под шлемом у пилота

Змеёю извивающийся шрам.

— Тебя найду! Убью тебя, убийца! —

Кричит Петров, горит его душа...

Метель в окно фанерное стучится,

И ночь посты обходит неспеша.

 

9

Она идёт в мучениях, в тревоге,

По горам льда, по граблям баррикад,

По площадям, по набережным строгим,

Где мертвые под вьюгою лежат.

Кого еще сегодня потеряем?

Но мужество нам плакать не велит,

Лишь дальний гул летит передним краем

И всполохи, и снова враг отбит.

 

То армия, зарывшаяся в землю,

В приневские глубокие снега,

Не спит она слухом чутким внемлет

И глаз не сводит с лютого врага.

Не спит она. Приказ: назад ни шагу!***

Она зовет, иди в ее ряды,

Ты не забыл солдатскую присягу,

Ты слышишь оклик? — Есть, ответишь ты!

 

В последний раз бесслёзными глазами

Обвел он стены комнаты своей,

Портрет жены, вот всё, что взял на память,

И запахнулся в ватник поплотней.

Шинель оправил, вышел вон из дома.

Поет метель на тысячу ладов.

На дальний отзвук пушечного грома,

Покачиваясь, двинулся Петров.

 

10

Чуть осветится облака каемка

Слепой луной, и снова мир впотьмах,

Как тяжело итти ему, поземка

Со свистом извивается в ногах,

Снега скрипят, и чудится — поможем,

Приди, усни, усталый человек! —

Нет, не дойду... Так доползу, быть может!

И он ложится медленно на снег...

 

Был человек, и нет его, и тяжко

Могильный холод за сердце берет,

Еще одна под утро «пеленашка»****

На саночках проспектом поплывет.

Кто мертвеца помянет и оплачет,

Как это небо, даль темным-темна!

Но Ленинград судил о том иначе,

И жизнью смерть была побеждена!

 

11

До купола Казанского собора

Взвивается метели полоса.

Под стон и плач растут сугробов горы,

Но слышатся сквозь вьюгу голоса:

— Эй, кто-нибудь, давай сюда, не мешкай! —

А вьюга свищет бешеная, но

Вот вспыхнуло, качнулось в тьме кромешной

«Летучей мыши»***** тусклое пятно.

 

Прославим же святое это пламя,

Огонь, что в тьме, не сгибнул, не погас,

И тех людей, что рядом были с нами

Товарищами лучшими для нас,

Товарищество, братство боевое,

Мы сохраним судьбы суровый дар!

Ты не один пред общею бедою...

И вот его несут в стационар.

 

12

Февральские отголосили вьюги,

Опять над нами небо и синеве.

И дальние гордиться будут внуки

Делами предков, живших на Неве.

По-воински приняв страду любую,

По-воински несли они ее,

И смерть сама, дивясь и негодуя,

Об эту сталь сломала острие.

 

И вот она открылась, мостовая,

Метелками асфальты подмели,

И первые по Невскому трамваи,

Украшенные флагами, прошли.******

Мы греемся, мы солнцу благодарны.

А льды несет от Ладоги река,

На них следы той трассы легендарной,

И в море льды уходят, как в века.

 

13

Однажды мне стоять пришлось на башне

За Нарвскими воротами, с нее,

Исполненное мужества, бесстрашья,

Открылось Ленинграда бытие.

Я видел фронта линию кривую,

Что шла от моря к Пулковской горе,

И город весь, он жил, трудясь, воюя,

Нева блестела в дымном серебре.

 

Над нею шпиль, брезентами укрытый,

В чехле, как знамя, смотрит с высоты.

Внизу бетонных надолб пирамиды

И баррикад железные хребты.

Снаряд свистит, но трудятся заводы,

И всё тесней смыкаются ряды.

Мы победим. Пройдут чредою годы,

Кровавых ран затянутся следы.

 

И что с того, что ждет еще не мало

Тревог, трудов и, может быть, утрат!

По-воински встречай их, как бывало,

Ты, знающий, что значит Ленинград!

Иди вперед, как шел ты под обстрелом,

Коль высший долг итти повелевал.

Будь, как тогда, спокойным, сильным, смелым,

Ты родину в тревогах отстоял.

 

*Батецкая — узловая железнодорожная станция на пересечении линий Ленинград — Витебск и Луга — Великий Новгород; расположена в 147 км. от Ленинграда и в 35 км. от Луги.

**Они вчера поужинали в Пскове… — город был захвачен немцами 9 июля 1941 г.

***Приказ: назад ни шагу! — Приказ «О мерах по укреплению дисциплины и порядка в Красной Армии и запрещении самовольного отхода с боевых позиций» (или в просторечии «Ни шагу назад!») — приказ № 227 Народного комиссара обороны СССР И.В. Сталина от 28 июля 1942 года.

****«Пеленашка» — в блокаду так называли обернутые в простыни, перевозимые на санках трупы умерших ленинградцев.

*****«Летучая мышь» — керосиновый фонарь с ветрозащитным стеклом.

******И первые по Невскому трамваи / Украшенные флагами, прошли… — Это произошло 15 апреля 1942 г.

 

Салют

Над свершившими подвиг

Забвенье вовеки не властно, —

Этот день навсегда

и в легенды,

и в песни войдет,

В этот день Ленинград

поднимался на праздник прекрасный,

И на стогны его

выходил победитель народ.

 

И поставили пушки

рядами

на Марсовом поле,

Чтоб зажечь небеса

над Невой

на пятнадцать минут.

Мы победу справляли

на грозном, на славном раздолье,

С той поры

не смолкает в сердцах этот гордый салют.

 

Потому что

твоя, Ленинград, беспримерная слава

Не стареет с годами,

ее обновляют дела,

И, как доблесть и честь,

устремленная ввысь величаво,

Облака над Невой

золотая пронзает игла.

 

За оборону Ленинграда

Это стихотворение Бориса Лихарева печаталось на удостоверении к медали «За оборону Ленинграда».

 

Твой дальний внук с благоговеньем

Медаль геройскую возьмет.

Из поколенья в поколенье

Она к потомкам перейдет.

 

В ней все, чем жил ты, неустанен,

К единой цели устремлен.

Ты сам в металл ее вчеканен,

Ты сам на ней изображен.

 

И строй бойцов и блеск штыка,

Адмиралтейская громада.

«За оборону Ленинграда» —

Такая надпись на века!

 

Ты первым принял этот бой,

Придешь к победе не последним.

Свистят осколки над Невой,

Еще разрывы громом летним,

 

Еще наш день в трудах, в борьбе

Горит огнем и кровью льется.

Медаль тебе за то дается,

Что верит родина тебе.

 

За неизменный путь бойца

Твоя высокая награда.

И ты, защитник Ленинграда, —

Ты будешь верным до конца.

 

Ты будешь выть, Германия!

Если ты встретился с бешеным псом,

В пса стреляют.

Если змея заползла в твой дом,

Гадину убивают.

С немцем кровавым как быть, с врагом?

Люди советские знают!

 

Штыком его, заразу,

Да так, чтоб заорал!

Чтоб вывалился сразу

Тот хлеб, что он сожрал.

 

Всех. Белобрысых, и черных, и рыжих,

Толстых и тонких, — всех истребим.

— Смертью грозишь нам, поганец! Умри же!

Пуля просвищет. И меньше одним!

 

Узнай, что значит русский гнев.

Мы не Париж, не Дания.

И, вся от страха побелев,

Ты будешь выть, Германия.

 

Ты будешь в горе косы рвать,

Метаться на ветру,

И немки подлые рожать

Не смогут немчуру.

 

Пройдем великою грозой.

Дохнем дыханием зимы!

И над немецкою слезой

Смеяться будем мы!

 

Будь им земля могилой!

Край мой не покорить!

Дай нам, о, Родина, силы

Бить! Бить! Бить!

 

Командировка

Кто во тьме сигналит, друг ли, враг ли,

Средь лесов бескрайних, средь болот?

Между трех пучков горящей пакли

Приземлился в полночь самолет.

 

Мы с пилотом вынули наганы.

Но звучит нам отзыв на пароль.

Всё в порядке. Братья партизаны,

Принимайте сахар, тол и соль,

 

Принимайте шнур бикфордов, спички

И четыре ящика гранат.

Принимайте двадцать штук отличных

Бронебоек марки «Ленинград».

 

Спрашивают имя. Отвечаю.

Вот меня проводят к шалашу.

Вот мою путевку отмечают.

«А стихи привез ли?» — «Напишу!»

 

И, закинув за плечи винтовки,

Мы ушли. В лесах потерян след...

В творческих бывал командировках,

Но скажу, что лучше этой нет!

 

Братья

Эта весть берет свое начало

В том краю, где тьмой покрылся день,

Где до света зарево пылало

От сожженных немцем деревень.

 

Думка есть в народе: — Нам бы надо

Двинуть в путь. — Сердца забились в лад.

Тяжело, наверно, Ленинграду,

Мы тебе поможем, Ленинград!

 

Что собрать? И вот несут в лукошке

Ржицу, что ребятам берегли,

Отрывают в погребе картошку,

Достают ее из-под земли.

 

— Вороги! Смеемся мы над вами,

Как один встаем — за брата брат! —

Едут в путь болотами, лесами,

Движутся подводы в Ленинград.

 

Движутся груженые подводы.

— Горячо на сердце, горячо!

Знает мир геройские походы,

Но такого не было ещё.

 

И повсюду, к братьям примыкая,

Славные колхозники спешат.

Весть шумит от края и до края:

— Мы тебе поможем, Ленинград!

 

Едут, едут всё скорей, всё ближе,

— Здравствуй, город Ленина, родной!

Стяги кумачовые колышет

Ветер на подводе головной...

 

Нашей гордой родины России —

За нее в жестокий бой идём —

Не осилит ворог, не осилит!

Братья наши, клятву вам даём!

 

Партизаны

Как зовут их? — Не скажу, не знаю, —

Партизан сокрыты имена.

Тем они сильнее засияют

В день победы для тебя, страна.

 

Вот один, — любя народ всем сердцем,

Не страшась ни гибели, ни ран,

Он громил в четырнадцатом немца,

А сейчас он — красный партизан.

 

Вот второй, — дорогою опасной,

Чтоб изгнать врагов из наших сёл,

Предводитель рати партизанской

В бой своих товарищей повёл.

 

Молодые женщины, подруги,

Юноши, а с ними старики, —

Все, кто честен, шли со всей округи

В партизан отважные полки.

 

Шли они тропинками лесными,

Серебрил им волосы мороз...

Через фронт с припасами съестными

К нам они отправили обоз.

 

Ленинградцы доблестных встречают:

— Честь вам, братья, сестры и отцы! —

И родных героев обнимают

Фронта Ленинградского бойцы...

 

Как сказать вам, тем, кто партизанил,

Что ответит мужество страна,

Что в народных песнях и сказаньях

Не померкнут ваши имена!

 

Партизанка

Дом твой спалили, отец твой убит.

В ситцевом платье пришла, босоногая.

Ветер ли это над лесом шумит,

Стынет ли горе, бесслезное, строгое.

 

Встала тропинка твоя на пути,

Черном пути оголтелой неметчины.

Лучше, пожалуй, что и не найти

В этом краю партизанки-разведчицы.

 

Разве твои перечислишь дела?

Знают о них лишь родимые дали.

Венчиком волосы подобрала,

Целиться чтобы они не мешали.

 

Пуля в дремучем лесу пропоет,

Вскинет фашист загребущие руки!

Доченька... так называют ее,

Ту, что винтовку избрала в подруги.

 

Начальник

Где туман клубится белый

Над уснувшею водой,

Из Особого отдела

Едет всадник в тьме ночной.

 

Партизанская лошадка

Скачет, скачет наугад.

Вьется, вьется плащ-палатка,

За спиною автомат.

 

«Стой! Провалишься в трясину

Иль снесет тебя река,

Из кустов ударит в спину

Злая пуля бандюка.

 

Облака луну закрыли,

Спят дубы в лесном краю.

В двадцать тысяч оценили

Немцы голову твою.

 

Что сулит нам лес бескрайный,

Что сулит нам темнота?»—

Отвечает мне начальник

Восклицаньем: «Ни черта!

 

Черный маузер зарядила,

Подарила мне коня,

В дальний путь благословила

Власть Советская меня».

 

Чаща темная, лесная,

Расступись, дорогу дай!..

Лес, болото, тьма ночная,

Партизанский, вольный край!

 

Пленник

Памяти юного партизана Юры Иванова

 

Десятилетка за плечами

И взгляд упрямый у него...

Он был истерзан палачами,

Но он не выдал ничего.

 

И мимо церкви деревенской

Дорога смертная легла.

Тогда, вздохнув, с улыбкой детской

Он посмотрел на купола.

 

«Хотел бы я перекреститься,

Да только рук мне не поднять,

Хотел бы богу помолиться...»

И немец крикнул: «Развязать!»

 

И усмехался немец гадко,

Что, дескать, кривда верх взяла,

А пленник хмурился, и складка

Между бровей его легла.

 

С таким лицом идут на битву.

Удар — и сшиблен немец с ног.

«Вот партизанская молитва,

Я рассчитался так, как мог!»...

 

Он был расстрелян палачами,

Но он не выдал ничего...

Десятилетка за плечами

И взгляд упрямый у него.

 

Пулемётчик

Партизану — Герою Советского Союза

Михаилу Харченко

 

Когда пулеметчик в ударе,

Он ливень свинцовый обрушит.

И воют фашистские твари,

Спасая поганые души.

 

И очередь гулкая длится,

Как будто бы рвутся полотна,

И мертвые Гансы и Фрицы

На небо шагают повзводно.

 

Когда пулеметчик в ударе,

Враги, не надейтесь на милость, —

В груди пулеметчика ярость,

В зрачках его смерть поселилась.

 

«Наддай! — прокричат партизаны, —

Наддай им по-своему, Мишка!»

И хлещет огонь ураганный,

Фашистам воистину «крышка».

 

И лошади бьются в постромках,

Вопят обалделые немцы.

Как очередь, ровно и звонко

Стучит пулеметчика сердце.

 

За дом рассчитается отчий,

За все рассчитается парень...

Хороший у нас пулеметчик,

И он постоянно в ударе.

 

У деревни

У деревни Замостье сосновый лесок.

Там лежал партизан из отряда «Ударник».

Беспощадная пуля пробила висок.

Навзничь парень упал в придорожный кустарник.

 

Возле пояса были, от крови красны,

Две гранаты, подсумок, походная кружка.

И, качаясь на ветке зеленой сосны.

Немудреную песенку пела пичужка.

 

Но что больше всего я запомнил тогда.

На поляне лесной у деревни Замостье,

Что мне врезалось в душу мою навсегда, —

Лист лесной земляники у мертвого в горсти.

 

Зашумели вершины далеких берез,

И над Рдейским болотом поплыли туманы,

Ветер прядку поправил белесых волос,

Наклонились над другом друзья-партизаны.

 

А судьба мертвеца уходила в молву!

Если б мог он, сказал бы с волненьем великим:

«Я любил эту землю, и лес, и траву.

Треугольные листья лесной земляники.

 

Я не дрогнул в последнем жестоком бою,

И ответная пуля летела не мимо!

Отомстят за меня, за Россию мою!

Даже мертвым держусь я за то, что любимо!»

 

Знакомый край

Знакомый край, скала горбатая,

Полузаросшая травой.

Тут с отделением когда-то я

Прошел дорогой фронтовой.

 

Вот здесь в разведку в ночь ненастную

Я вел испытанных ребят,

Вот здесь в снегу тропинка красная

Вилась в далекий медсанбат.

 

Вот здесь я слышал грохот выстрела

И свист свинца над головой,

И грудь врага в прицеле высмотрел

Уж не за этой ли сосной?

 

Шагаю вновь дорогой пройденной

В солдатской юности моей.

И говорю я: «Здравствуй, родина!..»

Что в мире родины милей!

 

Голуби

На углу нашей улицы,

Утром, в полдень и вечером,

Там, где кормятся голуби,

Появляется женщина.

 

Птицы шумно слетаются,

Вьются, неугомонные,

Им пшено покупается

На рубли пенсионные.

 

И старательно женщина

Сыплет зерна на улице.

То, вздохнув, улыбается,

То внезапно нахмурится.

 

Здесь в годину военную,

Скорбью многих отмеченный,

Пал, осколком подкошенный,

Младший сын этой женщины.

 

Там, где кормятся голуби,

Мы, блокадники, видели

В горе мать безутешную.

Осторожней, водители!

 

Осторожней, прохожие

И вагоновожатые,

Пусть покормятся голуби,

Мира други крылатые.

 

Земляки

На мельничном камне точил он горбушу

Кривую, как сабля, косу,

И сам себе песенкой радовал душу

В своем заонежском лесу.

 

Он пел, что отныне все это не снится,

Что счастьем просторы полны.

И дружески вторила песне синица,

Качаясь на ветке сосны.

 

Он пел, что промчались, развеялись грозы,

Что к дому вернулся солдат,

Что время приспело оттачивать косы,

Что травы по пояс шумят.

 

Боры поднялись над чертой горизонта,

Синела небесная высь...

«Откуда, приятель, ты прибыл?» —

«С Ленфронта!»

И мы, земляки, обнялись.

 

Слава смелым

Слава смелым, слава гордым,

Тем, что Мурманск сберегли,

Что с боями до фиордов,

До Норвегии дошли.

 

Где олень топтал тропинки,

Шли они в мерцанье дня.

Ни березки, ни травинки,

Ни ночлега, ни огня.

 

Тундрой сотни километров

Шли сквозь вьюги, сквозь туман,

И дышал им в лица ветром

Ледовитый океан.

 

Край земли. Что дальше? Полюс!

И до самой до луны

Только пуль свистящих поиск,

Только камни-валуны.

 

Но герою труд не вновь;

Вам, родным богатырям,

Кариквайвиш Альпам вровень, —

В том свидетельствую сам.

 

И ударила лавина,

И сиянье разлилось,

И над Печенгой старинной

Знамя алое взвилось!

 

И медаль на светлой ленте —

Пусть она огнем горит

И в былине, и в легенде,

И в сказанье прозвенит.

 

Камень

Он выщерблен ветром,

Облизан метелью,

Он голый и синий, как лед.

Все камень да камень,

Он был нам постелью

Средь этих полярных широт.

 

Все камень да камень,

От Западной Лицы

До моря лишь камни видны.

Ни дома, ни дыма.

Ни зверя, ни птицы.

Куда ни взгляни — валуны.

 

Из них мы себе

Воздвигали жилище.

А с полюса хлынет зима —

И вьюга заплачет,

Застонет, засвищет,

И стужа нагрянет и тьма.

 

Но градом по камню

Ударили пули,

От грома качнулась гора,

Мы с камня поднялись,

По камню шагнули,

Когда нам настала пора.

 

Об этом словами

Не скажешь сегодня,

Об этом лишь буря гремит.

И те, кто остался

В той преисподней,

Не в землю легли,

А в гранит.

 

Его мы запомним,

В краю невеселом

Блестит он в полярной ночи,

Все камень да камень.

Холодный и голый...

Мы тверже, чем камень.

Молчи!

 

Каюр

Полоска заката

Все тоньше и тоньше,

И вечер над сопками хмур.

О чем ты мечтаешь,

Олений погонщик,

Сын печенгской тундры, каюр?

 

Что знал ты?

Пустыню, безмерные дали,

Над ними, как льдина, луна.

Здесь край, где пастух и рыбак не слыхали

И самого слова — война.

 

Но вижу на нартах

Большую поклажу,

Патронов комплект, пулемет.

Дорогу разведчикам

Звезды укажут,

Лишь темная полночь придет.

 

Где волны дробятся

C торжественным гулом

О скалы и рушится тьма,

За Белое море

Заря доплеснула

И сердце твое обожгла.

 

Так спите, товарищи,

Сходятся тени,

И вечер над сопками хмур,

Разбудит вас в полночь

Погонщик оленей,

Сын печенгской тундры, каюр.

 

* * *

Прислушайся, — камень в горах рычит

Над горной тундрой.

То двинулся корпус, идет в ночи

Дорогой трудной.

 

По фьельдам* лишь эхо гудит впотьмах

Все глуше, глуше.

На пятитонках, в больших чехлах

Плывут «Катюши».

 

И самоходные пушки с гор

Сползают юзом,

И щебень дробится, он в прах истерт,

Под страшным грузом.

 

Ты щепки не сыщешь в камнях одной

По всем окружьям.

Дрова на плечах мы несем с собой

Вдовес к оружью.

 

Топограф и тот не смог заглянуть

Сюда, но ратный

Без карт мы колонный проложим путь

По «белым пятнам».

 

Нам пламя не в пламя и лед не в лед,

Но сложат были, —

И правнук на скалах следы прочтет,

Что мы врубили.

 

И радостно нашим шагать полкам

На зов народа.

Вы слышали, люди фиордов, к вам

Идет свобода!

 

* Горы

 

Тиролец

Хорошо снарядили тирольца в поход,

Отсчитали в подсумок патроны,

В завершение всех интендантских щедрот

Дали к шнапсу в закуску лимоны.

 

Чтоб ходил по горам —

На гвоздях башмаки,

Альпеншток и рюкзак из брезента.

Дали масла, и шпик,

И норвежской трески,

И за взятие Нарвика ленту!

 

Как никак далеко

От Тироля до тех

Скал гранитных, сожженных морозом,

Где в июле пурга,

Где в расщелинах снег

То лилов,

То в сиянии розов.

 

Все учел интендант:

И мундира покрой,

И с ментолом, от насморка, сахар, —

Отчего ж под унылой Лапландской горой

В мох лицом ты уткнулся с размаха?

 

Только сумрак глухой

Над твоей головой,

Только ветер с безмерных раздолий,

Повстречался с тобой

Наш боец рядовой —

Не увидит тиролец Тироля.

 

То боец рядовой,

Был он парень простой

В гимнастерке,

В обмотках,

Со скаткой.

Был веселый и злой,

Был он с красной звездой

И с московской отменной повадкой.

 

* * *

Ночь полна величавой работы,

Вереницами нарты скользят по снегам,

Равномерны шаги заполярной пехоты.

Вторит гулкое эхо солдатским шагам.

 

В этих льдистых краях человек еще не был;

Гор полярных рубеж — мы его перешли.

Светом наших побед озаряется небо,

Блещут скалы в алмазах вдали.

 

Только пушек басы говорят с мирозданьем,

Да от сполохов рдеют снега,

Да олень, протрубив, под полночным сияньем

Поднимает заросшие шерстью рога.

 

* * *

Север мой белый, север мой синий.

Край, где свистят снегири,

С пламенных сосен сыплется иней

В блеск незакатной зари.

 

С финского, видно, похода впервые

Все, что ты сердцу открыл, —

В чащах граниты, реки лесные, —

Я, увидав, полюбил.

 

Где ж вы, мои золотые ребята,

Ратные братья мои.

Те, что со мною делили когда-то

Ложе из дымной хвои?

 

Где ж вы?

Здесь все, как зимой незабытой.

Только суровей в сто крат:

Ниже деревья, выше граниты.

Яростней залпов раскат.

 

Север мой белый, север мой синий,

Вновь я тебя узнаю!

Славлю я смелых, славлю я сильных.

Молодость кличу свою!

 

* * *

Полярной курицей — треской —

Поужинал солдат.

Оледенелою рукой

Проверил автомат.

Медаль поправил на груди,

Взглянул на высь хребтов....

Что ждет солдата впереди?

Он ко всему готов.

 

В ущельях ветер грянул в рог,

И вздрогнула гора,

И взвился сполоха поток,

Как искры от костра.

И ночь средь каменных громад

Свою сомкнула тьму.

Теперь пускай уснет солдат —

Недолго спать ему.

 

Ночлег в Петсамо

Давайте спать, друзья,

Хотя бы потому,

Что в домик мы вошли,

Что он вполне приличный.

И продолженье поисков к чему?

А надпись: «Мины» —

Это здесь обычно.

 

Под голову наган,

Покурим, помолчим,

Угомонился гром

Сражения дневного.

Чего ж еще желать?

Огонь горит в печи...

Как все же далеко

До города родного!

 

Давайте спать, друзья,

Хотя бы потому,

Что с невских берегов

К норвежскому фиорду

Дорога нас вела

Сквозь вьюги и сквозь тьму.

Мы верили в успех, —

Я это знаю твердо.

 

Мы верили в успех,

И путь по силам нам.

Уймем в душе, как встарь,

Минутную тревогу.

Ну что ж, прибавим ночь,

Одну к девятистам,

Зато хоть выспимся, —

Наутро нам в дорогу.

 

* * *

Здесь граница. С высот

Низвергается вереск по склонам.

Ждем приказа «вперед!»

И читаем стихи батальонам.

 

На гранитах седых

Полукругом расселись солдаты.

На коленях у них

Разместились друзья-автоматы.

 

Трое нас, и привез

Каждый песен без счета,

И смеется до слез.

Вместе с нами смеется пехота.

 

И грустит, коль грустим,

И гордится судьбой ленинградской, —

Все, как надо, в пути

Мы с бойцами разделим по-братски.

 

В этот памятный час

Пусть приснятся им дали родные.

Самый старший из нас,

Ты ребятам скажи о России.

 

Пусть пройдет по сердцам

Весть о родине, лучшей на свете,

Пусть напомнит бойцам,

Что они ее верные дети,

 

Что до края земли,

До норвежской границы угрюмой

Мы походом дошли

С нераздельной о родине думой.

 

И на вереск, на мхи

С гор спускаются тени косые,

И, как клятва, стихи

О России, России, России.

 

* * *

Здесь отражается в воде

Утес базальтовой породы.

Я не встречал еще нигде

Такой торжественной природы.

 

Такой суровой и прямой.

Но щедрой сердцем на приветы.

Вершины с облачной каймой

Горячим отблеском согреты.

 

И заиграл рассветный луч,

С ночною мглой, как в песне, споря,

И солнце выплыло из туч

На волны сказочного моря.

 

И вереск, севера цветок,

На стебле крепком и смолистом

Расправил смуглый лепесток,

Над валуном качнувшись мшистым.

 

Все внове жителю равнин

Здесь, в этой смутной, дымной рани,

И фьельд — скалистый исполин,

Что пробуждается в тумане,

 

Что поднимается из тьмы,

Одетый в золото и пламень...

Мы шли с востока, — это мы

Вдохнули жизнь и в лёд, и в камень.

 

* * *

Опаленные фьельдов отроги

Исхлестали и сталь и свинец.

Он упал возле края дороги

С пулей в сердце, советский боец.

 

Он в пилотке, просоленной потом,

С просветленным и строгим лицом, —

Словно понял он большее что-то.

Чем живые, пред самым концом.

 

Скор обряд погребения тяжкий,

И сапер, как всегда деловит,

Буровую закладывал шашку.

Чтобы землю рванул динамит.

 

Но, как прежде водилось меж нами,

В перекличке солдатской встаю.

Если б смерть выбирали мы сами,

Я наверно бы выбрал твою!

 

Колокола над морем

Старинный город Печенга, Петсамо.

А над обрывом звонница была.

Над самой бездной подняты упрямо,

Тяжелые видны колокола.

 

Над ними небо бледно-голубое.

Вдали прибой полярных темных вод.

А здесь бивак раскинут после боя,

Горит огонь и песенка плывет.

 

И паренек веселый из Рязани

Мне говорит —

Молчать ему невмочь:

— Я этот город русский первый занял

На самоходной пушке в эту ночь.

 

Я шел вперед,

Я видел, вдоль обочин

Альпийские засели егеря.

Я вел огонь,

Он был отменно точен,

Колокола к чему тревожить зря.

 

Тут я сказал:

— Во власти человечьей

Все подчинить.

Так пусть послужат нам.

Так пусть они ударят, как на вече,

Пусть гром несут к далеким берегам.

 

Над синим морем,

Сказочным и диким,

За ту черту,

Где солнце в тучках спит,

Над северным безмолвием великим,

Над ратным станом колокол гудит.

 

* * *

То не гусь — Кнебекайзе

Из дедовской сказки,

Из легенд скандинавских возник.

То в потемки и в стужу,

Вдаль, дорогой опасной,

Над Варангер-фиордом

Пролетает «ночник».

 

«Русс-фанера» трещит.

На крутом развороте

Глохнет сердце мотора,

Вспышки труб выхлопных

Хлещут пламенем синим,

И в смелом пилоте

Видят вестника люди

Дней, как сказка, простых.

 

Снится детям норвежским

Этот клекот далекий.

Шумом крыльев могучих

Ночь до края полна.

Снится детям норвежским

Солнца блеск на востоке,

Гуси, гуси над морем, —

Это значит — весна.

 

Это значит — отступят

И умолкнут бураны.

Вихри снежные в скалах

Не затеют игру.

Гуси, гуси над морем, —

Будут зори багряны,

Мох на камне прибрежном

Расцветет поутру.

 

И не знает пилот,

Пролетая над морем,

Над Варангер-фиордом,

Над ущельем впотьмах,

Что, как счастье, приснился

Дальний клекот мотора,

И что сам он из сказки,

Что расскажут в веках.

 

* * *

Где скальды?

Встаньте, чтоб воспеть

Дела люден, достойных песен.

Или ручьям о них звенеть?

Но в дебрях горных сумрак тесен.

 

Но высыхает храбрых кровь

На валунах, красневших щедро,

И только трубный возглас ветра

Призывом к хору слышу вновь!

 

Еще не выбита медаль,

Еще дымится поле боя.

Еще не клонится печаль

На грудь сраженного героя,

 

Еще орудий гневных гром

Ночной грозы

Не смолк под утро,

Но солнце Альп взошло над тундрой.

Над Кариквайвиша хребтом.

 

Идем,

И мир для славы мал.

Где скальды?

Встаньте!

Час настал!

 

* * *

Ответь мне Танна-Эльв,

Норвежская речушка,

Запомнилась тебе ль

Из жести светлой кружка?

 

В камнях рассыпав гул,

Ты пенилась беспечно,

Той кружкой зачерпнул

Твою струю разведчик.

 

Бывалый человек,

Ему ль терпеть невзгоду.

Из многих брал он рек

Все той же кружкой воду.

 

Из Волги, из Оки,

Из бурных рек Кавказа,

Из Полести-реки,

Не хвастался ни разу.

 

Но нынче счастлив он,

Где только мох да камень,

В твою красу влюблен,

Тянулся к ней губами.

 

И что промолвить нам

О встрече этой звонкой?

Но скачет по камням

Норвежская речонка.

 

* * *

Словно гром, была моя победа,

Оксан хвалой гудит в ответ,

Дальше нет дороги,

С края света

Я тебе сегодня шлю привет.

 

Спит гора, в туман уйдя по пояс.

Волны бьют в гранит крутой гряды.

Дальше нет дороги,

Дальше полюс, —

Льды.

 

Но взгляни:

Медлительны, могучи,

Вечность утвердившие свою,

Там вдали,

Над миром древним тучи

Юную баюкают зарю.

 

Амфибия

Амфибию не забуду,

Плывущую по каменьям,

Скребущую плоским днищем

Лапландские валуны.

Мы лодочку тянем сушей.

Терпенье, мой друг, терпенье!

На ней приплывем к победе

По трудным путям войны.

 

Трофейный бензин подвешен

В трофейных квадратных баках,

Его нам на пять заправок,

И он до утра сгорит.

Включи на мгновенье фары —

И выхватит луч из мрака

Встающий отвесной глыбой,

Как вызов судьбе, гранит.

 

Дрожит полуостров Кольский,

Скрежещет металл о камень.

Гиганты шагнули к морю

До Печенгских переправ, —

Мазнет по глухому небу

Малиновой кистью пламя,

То залп самоходных пушек,

И рявкнет обвал в горах.

 

Ах, ветер грозы военной,

Обжег ты мне с детства душу,

Великая ярость боя,

Тебя узнаю, как встарь.

Веди, как вела когда-то,

Ты скалы во мраке рушишь,

По самому сердцу тундры

Всей силой с плеча ударь!

 

* * *

Эдельвейсы — цветы из Тироля,

Егерей жестяные значки,

На валунном, на тундровом поле

Растеряли в грозу лепестки.

 

И не снег проступает на гребне

Кариквайвиша, мглистой горы, —

На измолотом танками щебне

Серебрятся Тироля дары.

 

Слишком почва была камениста

Для питомцев альпийских красот,

Слишком ветер железный неистов.

Что ударил с мурманских высот.

 

* * *

Мы в Киркенесе, и над нами,

В лучах из пурпура и льда,

Сверкнув приветными огнями,

Зажглась Полярная звезда.

 

Она для тех над всей подлунной

Горит с небесной высоты.

Кто тяжкой поступью чугунной

Сюда спешил через хребты.

 

Кто переплыл моря и реки,

Кем озарились берега,

Чья кровь багряная навеки

В горах окрасила снега.

 

Гори, гори в ночи безмерной

Во славу ратного труда,

Как наше мужество и верность

Неколебимая звезда.

 

* * *

Вижу груду щебенки.

Здесь был Киркенес.

Этот пепел был городом,

Северной сказкой.

Только черные сыплются хлопья с небес

На броню самоходок,

На плечи,

На каски.

 

На железные лица усталых солдат.

Горизонт раскален —

Что-то рано светает.

Словно море зажглось.

Словно горы горят, —

Это уголь в порту

В штабелях дотлевает.

 

Как пустынно вокруг,

Только ветер во мгле.

Танк над дзотом вздымается

Тушей горбатой.

Как пустынно вокруг,

Лишь по пояс в золе

Гор прибрежных

Безмолвствуют скаты.

 

Отзовитесь, норвежцы.

Бывалый народ,

Рыбаки, горняки.

Моряки, конькобежцы.

Поглядите — мы славой венчаем поход.

Мы хотели бы встретиться с вами,

Норвежцы!

 

Мы пробили в горах

К вам свой путь напрямик.

Через пламя и льды

К вам шагнули с приветом.

Пусть об этом

Споет вам ваш будущий Григ,

Пусть вам в будущем

Скальды расскажут об этом.

 

Выходите из бомбоубежищ.

Из нор,

Чтобы было словам,

Да и сердцу не тесно.

Миновала беда,

Оглядите простор...

И карабкался «газик» по кручам отвесным.

 

И средь каменных скал,

Средь гранитных пород

Засверкали, зажглись

Разноцветные свечи,

Это к нам

Из ущелий

Норвежский народ,

Из пещер киркенесских

Рванулся навстречу.

 

Сольвейг

Свершилось, — настали сроки,

И вспыхнул небес простор.

И Сольвейг сошла с высоких

Норвежских отвесных гор.

 

Впервые сошла в долины,

Оставив снегам печаль.

Средь розовых скал в теснинах

Фиорда сияла даль.

 

Как много ребят надежных.

Свершающих ратный труд.

Которым поверить можно,

Которые не солгут.

 

Любой — словно вестник волн.

Спокоен, могуч, суров.

И рухнули навзничь тролли

От грохота их шагов.

 

Иди к ним, иди с поклоном.

Весельем зажглось лицо.

Пусть ковшик с водой студеной

Обходит ряды бойцов.

 

А я на большом раздолье

Поверил: сбылись мечты,

Ты — песня о счастье, Сольвейг,

Так стань же счастливой ты.

 

Навеки ты стань свободной,

Навеки забудь беду,

С ушанки моей походной

В подарок прими звезду.

 

Дети

Чуть плетется тележка,

Крут дорожный подъем.

Молодая норвежка

Возвращается в дом.

 

Воз хозяйственно слажен,

Едет вдаль не спеша.

И сидят на поклаже

Три ее малыша.

 

Как добраться к избушке

После стольких тревог:

Пятитонки и пушки —

Нескончаем поток.

 

Гаснет рыжее пламя

Возле края небес, —

Подожженный врагами,

Догорел Киркенес.

 

Но не бойтесь орудий, —

Рядом с вами друзья,

Рядом русские люди.

Им не верить нельзя.

 

На возу, как в кроватке

(Что ж поделать — война),

Спите, спите, ребятки,

Ночь приходит, темна.

 

На возу, как в постели,

Засыпайте дружней.

Рядом в серых шинелях

Много добрых людей.

 

Вот, шагнув к изголовью

(Как его не понять).

Подполковник Прокофьев

Вам советует спать.

 

«Спать», — командует старший —

Значит, нужно уснуть.

Танки встали, на марше

Уступают вам путь.

 

Улица Нансена

Помню команду короткую, властную

У Киркенесских высот:

«Вырвать из пламени улицу Нансена,

Пятая рота, вперед!»

 

Улица Нансена, нами спасенная

В годы войны от огня, —

Ночью полярною,

Ночью бессонною

Вновь ты встречаешь меня.

 

Ты мне в награду за долгое странствие.

Я благодарен судьбе.

Вновь я пришел к тебе,

Улица Нансена,

Счастья желая тебе.

 

* * *

Я в хижине норвежской, я в гостях.

Я постучался запросто, и что же, —

В досель еще неведомых краях.

Как это все на вымысел похоже!

 

Но был приветлив кафельный очаг.

Хозяева в цветных узорных свитрах.

Оленями расшитых на плечах,

Мне предлагали ужин свой нехитрый.

 

Простые люди — всюду их найдешь, —

Работники земли, и гор, и моря.

Как домик ваш и светел и хорош.

Хоть и его войны коснулось горе.

 

Мне так понятен перечень примет,

Неотвратимых, скорбных, неизменных:

И в черной рамке траурный портрет,

И шрам, штыком прочерченный на стенах.

 

Да стоит ли нам вновь перечислять

Пережитое, памятное явно,

Не лучше ли нам вволю поболтать

О том о сем, о мелочах, о главном.

 

О том, что мы соседи как-никак,

А в дружбе жить обязаны соседи,

И славил я радушный ваш очаг

На языке сердечных междометий.

 

И все, что знал, что вычитал из книг,

Норвегия, в беседе нашей длинной,

Все шло в черед — и Амундсен, и Григ.

И лыжный след вдоль солнечной долины.

 

Я произнес вам слово — Ленинград,

Оно звучало многого знакомей.

И понял я, что вечер мой богат,

Что здесь друзья, что я желанный в доме.

 

Домик Грига

Расторопные пилигримы

Сувениры везут домой.

Из Норвегии, мной любимой,

Взял я камешек небольшой.

 

Будет помнится мне дорожка,

Круто врубленная в гранит,

Край, где григовская сторожка

У прибрежной скалы стоит.

 

Там, где сосны взлетели гордо

На базальтовые хребты.

Где раскинулась даль фиорда, —

Там приют для его мечты.

 

И не здесь ли легко и смело

Все открылось, что он искал,

Сольвейг тихую песню спела,

Чтоб весь мир ее повторял?..

 

«Много ль нужно тебе, художник,

Людям преданный всей душой?» —

Так твердит он мне, придорожный

Этот камешек небольшой.

 

* * *

Я слежу за движеньем неспешным

Облаков, что плывут надо мной.

К атлантическим далям безбрежным

Проплывают они чередой.

 

В них огня беспокойная сила

Перешла с обожженных хребтов,

Скандинавские земли накрыла

Тень идущих вперед облаков.

 

Пусть под ветром попутным и свежим

Проплывут они дальним путем.

Чтоб на камни скупые прибрежий

По-весеннему хлынуть дождем.

 

Цветы

Немало цветов нам норвежцы дарили

Во славу старинных традиций,

Немало дарили левкоев и лилий,

И с ними пришли мы к границе.

 

И тут мы увидели нашего парня

С оружьем, в пилотке и скатке.

Ему нелегко здесь, в краю заполярном,

Сказали, вздохнув, ленинградки. —

 

Давайте ему отдадим мы на память

Роскошные наши трофеи,

Давайте порадуем парня цветами,

Они ему будут нужнее.

 

Мгновенно пришло к нам решенье благое,

Одно непонятно девчатам:

Ну как же вручишь ему эти левкои,

Когда он стоит с автоматом?

 

Но можно на землю, что парнем хранима,

К ногам его, в кирзе суровой,

Сложить наш подарок сердечный и мимо

Пройти, не промолвив ни слова.

 

Ведь он-то безмолвен, и знает округа,

Что здесь неуместны вопросы.

Печет его солнце, сечет его вьюга,

Но он уподоблен утесу...

 

Шлагбаум поднялся, и все мы вступили

На Родину, чтимую свято.

А наши подарки мы тихо сложили

На память к подножью солдата.

 

Память

Ты снилась мне во льдах и в камне,

В студеном инее бела.

Такой, Норвегия, близка мне

Ты все семнадцать лет была.

 

Твои запомнил я просторы

И фьордов острые хребты,

Край, где сошлись с морями горы

У предназначенной черты.

 

Здесь мы прошли от боя к бою,

Здесь наш в горах впечатан путь.

Мы к горняку и китобою

Сюда пришли, чтоб мир вернуть.

 

Что может жарче быть на свете,

Друзья мои, чем наша кровь?

Она лилась на скалы эти,

И ты — навек моя любовь!

 

«Фрам»

На борту легендарного «Фрама»

Я на пленку для памяти снял,

Как пытался мальчишка упрямый

Повернуть корабельный штурвал.

 

Галстук праздничный был в беспорядке,

И волос перепуталась прядь,

Но недвижны руля рукоятки —

Им на заданном румбе стоять.

 

Понапрасну трудиться не нужно,

Пусть удачей венчается труд,

Не на Северный полюс иль Южный —

В даль иную дороги зовут.

 

Если хочешь, отправимся завтра —

Небывалое ждет впереди.

Величайших путей космонавты,

Мы тебя позовем: приходи!

 

В Словакии

В Словакии, в речке подземной,

Среди ледяных сталактитов,

Купался товарищ военный.

Окончив поход знаменитый.

 

«Скажи нам, наш брате Иване, —

Спросили его по-словацки, —

Как можешь купаться ты в ванне,

Где холод поистине адский?»

 

И голос солдата раздался:

«С похода помыться не худо,

Я в огненных реках купался.

Так разве страшна мне простуда!»

 

Памятник

У Льва Толстого несколько страниц

Расскажут вам об этом поле боя.

Поселок назывался Аустерлиц,

Теперь его название другое.

 

А на земле, где храбрый князь Андрей

Глядел на небо, кровью истекая,

Есть памятник, похож на мавзолей.

Ведет под своды лестница крутая.

 

Здесь всё в цветах, — цветы здесь круглый год.

Тут русских воинов, погибших в день кровавый,

С любовью чтит признательный народ —

Их правнуки здесь шли на Братиславу.

 

Музей в Братиславе

В этом зале, светлом и громадном.

Видят люди карту всей страны

И дороги славы нашей ратной,

По которым шли мы в дни войны...

 

Блещут стрел пылающие знаки.

От Берлина к Праге держат путь.

Собрались друзья-чехословаки

На событья дней былых взглянуть.

 

Двигаются стрелы неустанно,

И ожить прошедшему дано.

Возвещает голос Левитана,

Что сегодня мы вступаем в Брно,

 

Что несем свободу Братиславе.

Ветер нашей ратной славы, вей!

Претворилась в явь легенда — к Влтаве

Казаки ведут поить коней.

 

Над Москвой, ракеты, ярче взвейтесь!

Слышен голос пушечных стволов.

Наименование гвардейских

Получают двадцать пять полков.

 

Ветер нашей ратной славы, вей нам!

Был нелегкий воинский поход...

В тишине, почти благоговейной,

За движеньем стрел следит народ.

 

* * *

На вздыбленной в битвах планете,

Под грохот фронтальных атак

Не встретились мы на рассвете,

А было задумано так.

 

Но все же шагали и пели

Солдаты, небриты, грубы...

И пражские астры летели

На танков московских горбы.

 

В геройстве, и в славе, и в силе

К тебе торопилась она,

Россия, товарищ, Россия,

Советская наша страна.

 

Мы шли, мы себя не жалели,

Себя забывали, но шли,

И если к тебе не поспели,

То сделали все, что могли.

 

И что мне осталось на долю,

На память? Лишь имя во сне

Да ветер с далеких раздолий,

Но есть утешенье и мне.

 

За всех, кто не сможет обняться

В завещанный дружеством час,

На пире всемирного братства

Поднимутся чаши не раз!

 

Дом

Вот дом стоит средь Праги шумной.

Он щедрым солнцем освещен.

Красив узор ворот чугунный,

Балкон увит густым плющом.

 

Жизнь в этом доме — сразу видно —

Течет спокойна и легка,

А на стене его гранитной

Мемориальная доска.

 

Сверкают венчики тюльпанов,

И кто-то надпись начертал;

«3десь был убит сержант Степанов,

Он этот дом освобождал».

 

На вечные времена

В старой Праге, для гостя открытой,

В знак, что дружба у нас навсегда,

Фотографий альбом знаменитый

Подарил мне товарищ Дрда.

 

В том альбоме фотографы-чехи

Поместили на сотне листов

Все, что сняли они без помехи

В сорок пятом, встречая бойцов.

 

И смотрю я на дивное диво,

Я товарищей вновь узнаю,

До чего же вы были красивы.

Побывав не однажды в бою!

 

До чего же вы были прекрасны!

Вам такими остаться в веках.

Вам. оружье сжимающим властно

В огрубелых солдатских руках.

 

Повнимательней в снимки вглядись ты.

Все как было снимал объектив:

Вот на танках сидят гармонисты,

И трехрядки и души раскрыв.

 

Золотые, простые ребята

В медсанбатских бинтах и пыли,

Те, что брали в сраженьях Карпаты,

До стобашенной Праги дошли.

 

Въелся в лица им копотью порох.

Под глазами свинцовая тень,

Но ложится за ворохом ворох

Под солдатские ноги сирень.

 

И, влюбляясь в красу боевую —

Нет на свете милей красоты, —

Вот таких-то бойцов и целуют,

Вот таким-то и дарят цветы.

 

Приветствие

Это стало фразой обиходной,

Я ее всегда услышать рад.

«Честь труду!» — в республике народной

Люди, повстречавшись, говорят.

 

Я на этот возглас отозваться

Всюду рад,

Люблю людей труда.

Честь труду, товарищи, мест праци!

Наша дружба, братья, навсегда.

 

Часы

Возле пражской башни старой,

Полон чувства восхищенья,

Слушал я часов удары.

Петушка я слушал пенье.

 

Постарался дивный мастер,

Это чудо создавая,

Механические части

В тех часах соединяя.

 

Не видать клавиатуры,

Но раздастся звон хрустальный —

И различные фигуры

Оживают моментально.

 

Время в образе скелета

Шнур звонка берет рукою,

А скупец, увидев это,

Деньги прячет под полою.

 

Рядом юноша-красавец.

Символ молодости вечной,

Многим зрителям на зависть

Улыбается беспечно.

 

Юных в жизни ждет удача,

Юность, будь благословенна!..

А скупца, что деньги прячет,

Время скосит непременно.

 

Народный обычай

Дикие утки на Влтаве,

Вас я увидел и рад.

Вспыхнул в жемчужной оправе

Селезня пышный наряд.

 

Рядом проходят трамваи,

Рядом автобус спешит,

Плещет крылатая стая.

Город ее не страшит.

 

К людям доверчивы птицы,

В дальний собрались полет,

И посредине столицы

Хлебом их кормит народ.

 

Токарь, учитель и школьник

Кормят слетевшихся птиц.

Я загляделся невольно.

Сколько здесь дружеских лиц!

 

С вами хочу постоять я

Здесь, у ограды речной.

Чехословацкие братья,

Как вы сродни мне душой!

 

Высокие Татры

Проснулся я и вижу горы.

Долины в сказочном тумане,

А возле мачт фуникулера

Пасутся вежливые лани.

 

Покрыты снегом, дремлют елки,

И соснам сон волшебный снится,

А рядом домики поселка

Сверкают алой черепицей.

 

И каждым утром в шубках ярких.

Надев сапожки меховые,

Беря от лыжников подарки,

Гуляют белочки ручные.

 

Сюда, ценя чистейший воздух,

Окончив труд, как подвиг славы.

Спешат друзья мои на отдых

Из Праги, Кошиц, Братиславы.

 

Для них синеют гор громады

И диких чаш темнеют своды,

Для них, свергаясь, водопады

Гремят немолчный гимн природы.

 

И все дома для них открыты,

И люди сердцем веселятся,

А на балкон, плющом увитый,

Лесные горлинки садятся.

 

Я здесь на сутки поселился

Среди снегов, пылавших ярко,

И в Татры ваши я влюбился

И вашим белкам нес подарки.

 

Здесь видел я друзей участье

И этот день сберег на годы.

Я понял — нам доступно счастье

В любом краю, где власть народа.

 

Песня

В краю, где синеют Карпаты,

За далью стремительных рек,

Жил в Праге, что названа златой,

Орлиной души человек.

 

Враги его в тюрьмах томили,

Но он им не сдался — герой,

Слова его трусов клеймили,

Народ поднимали на бой.

 

Свершил он славные дела,

Все отдал за народ.

Шумит о Фучике молва,

Народ о нем поет!

 

Его бы увидеть живого,

Обнять за хребтами Карпат,

По подвигу брат Кошевого,

По подвигу Зои он брат,

 

Но, кровью скрепляя заветы,

Душой неподкупен и чист,

Над вздыбленной в битвах планетой

К бессмертью шагнул коммунист.

 

Свершил он славные дела,

Все отдал за народ.

Шумит о Фучике молва,

Народ о нем поет!

 

Надпись

«Здесь Фучик,

Вот золотом надпись.

Взгляните!»

И вздрогнули наши сердца.

Лавровая ветка на темном граните

И светлое имя бойца.

Здесь Фучик —

Он смело сразился с врагами.

Здесь Фучик —

Бессмертен народ.

Над темным гранитом багровое знамя

К жизни зовет.

 

Ленинградская встреча

Этот день — за многое награда.

Весь во власти радостного чувства,

В этот день я, гостью Ленинграда,

Повстречал вас, Фучикова Густа,

Повстречал вас, Фучика подруга.

Сколько раз лицо мне ваше снилось.

И оно, хоть лет промчалась вьюга,

Ни одной чертой не изменилось.

 

Мне хоть полчаса вы уделите.

Большим вы располагать не в силе,

Вас, наверно, ждут на «Красной нити»,

И в порту, и на «Электросиле».

 

Все же мы проспектом Ленинграда

С вами прогуляемся немного.

Рассказать мне вам о главном надо,

Хоть короткой выдалась дорога.

 

На столе у вас лежат подарки:

Это знаки дружбы нашей вечной.

«Скороход» цветы из кожи яркой

Вам прислал с приветствием сердечным.

 

Слышал я, вам хочется платочек

Шерстяной купить себе на память.

Белый-белый, он пойдет вам очень,

Связанный искусными руками

Песенниц архангелогородских.

Рукодельниц наших вологодских —

Тех, что репортаж его читали,

О герое павшем вспоминали...

 

Помню с ним по городу прогулки,

В Ленинграде он бывал повсюду.

Улицы, проспекты, переулки

Фучика вовеки не забудут.

 

Он бывал на Кировском заводе.

Он в порту бывал у корабелов.

Он всегда и всюду был с народом,

Для народа все, что мог, он сделал.

Вот еще о нем стихотворенье,

И теперь душа моя желает —

Пусть мое сердечное волненье

Никогда во мне не утихает.

 

Как тогда все это было просто.

Мы его случайно повстречали.

Но бывал он и на Геслеровском

И на Грибоедова канале.

 

Все-таки счастливыми мы были.

Приходил он к нам, неся припасы.

Чтоб ему мы кнедлики сварили,

Пирожок спекли по-чешски — с мясом.

 

Мы затем за стол садились чинно.

За полночь беседа шла живая.

Он о вас рассказывал, Густина.

Боевым дружком вас называя.

 

С вами бы в метро мне опуститься.

Восхититься жизни дивной сказкой.

Потому что Фучика частица

Есть и в этой стройке ленинградской.

 

Он за все, что дорого, в ответе,

Он своею грудью молодою

Постоял за лучшее на свете

И за этот город над Невою.

 

Он такую чувствовал отвагу,

И такую чувствовал он силу.

Что в свою стобашенную Прагу

Всех друзей при жизни пригласил он.

 

Жаль, что есть у встречи расставанье.

Обо всем еще не говорили.

Дорогой товарищ, до свиданья.

Вот уже фанфары протрубили,

И в Дворце счастливом пионеров

Все зажглись торжественные люстры,

Красный флаг развернут — символ веры, —

Будет встреча с Фучиковой Густой.

 

Собралось в белоколонном зале

Девочек немало и мальчишек,

Чтоб вручить вам галстук самый алый.

Чтоб от вас о Фучике услышать.

 

Пусть же станет светлою разлука.

Отвергает сердце расстоянье...

До свиданья, Фучика подруга,

Дорогой товарищ, до свиданья.

 

О природе:

 

Карельская моя земля

Весна ликует на просторе,

В лесах последний тает снег.

И плещет Ладога, как море,

Навек свободная, навек.

 

Ликуют в солнечной оправе

Твои холмы, твои поля.

И ты поднимешь руки к славе,

Карельская моя земля.

 

И ты сынов светловолосых,

Чей труд прекрасен и суров,

Плотовщиков, каменотесов,

С широкой грудью рыбаков,

 

И лесорубов знаменитых,

И стариков, и молодежь,

С душой для радости открытой,

На светлый праздник соберешь.

 

Ты вся как песня молодая,

Страна лесов, озер и рек,

Земля карельская, родная,

Навек свободная, навек.

 

Кивач

Кивач разговорчив.

Сквозь грохот и звон

Мне слышались речи такие:

Я должен признаться,

Что я усмирен,

Дела здесь идут неплохие.

 

И я утверждаю:

Сомнения прочь,

Иной увлечен я заботой.

Чтоб мог я Карелии новой помочь,

Мне люди сказали:

«Работай!»

 

А то, что отныне стоцветная пыль

В лучах надо мною дробится,

Так лучшая вспыхнет в Карелии быль,

В сто радуг мой край озарится.

 

Отныне я силой чудесной богат,

Не в этом ли счастья основа? —

Так в уши гудел мне старик водопад.

Люблю откровенное слово!

 

В тундре

За болотом топким —

Небо в дымной хмари.

За болотом — сопка,

Там служил Гагарин.

 

А за сопкой снова

Дымом даль повита,

Этот город новый,

Город знаменитый.

 

Край, где все навеки —

Для меня родное:

Семужные реки,

Море сельдяное.

 

Тут за горкой каждой

Чудеса таятся,

Трубы, словно башни,

В небеса стремятся.

 

На крутой вершине

Сполохом играет

Городка родного

Молодость вторая.

 

Край богатый, рудный

Работящ и светел.

Я проехал тундрой —

Тундры не заметил.

 

* * *

В краю, где заветные сказки

Хранятся для резвых внучат,

Где, щурясь, анютины глазки

На солнце из чащи глядят,

 

Где шепчутся с ветром осины,

Где полночь, как полдень, светла,

Где след потерялся лосиный, —

Там наша тропинка прошла.

 

И с этого времени снится

Твоя, Заонежье, тайга,

Где пади красны от брусницы,

Где в мае черемух стога.

 

Мне снится озерная влага

И роща в узорах зари,

Где, ярче рябиновых ягод,

Мелькают в кустах снегири.

 

И многих напевов дороже

Напевы твоих родников,

Как песни твоей молодежи,

Как были твоих стариков.

 

Березка

Одна под ветром хлестким,

Над самой крутизной

Полярная березка

Поднялась над скалой.

 

Одна средь тундры голой.

Одна средь диких гор.

Ее щадил осколок,

И пуля, и топор.

 

О ней в траншеях наших

Беседу мы вели

И деревца бесстрашье

Хвалили как могли.

 

Была в ней жизни сила,

И смелость, и краса.

Она нам говорила,

Что в мире есть леса,

 

И пажити, и рощи,

И солнца благодать.

И с ней нам было проще

И легче воевать.

 

Одна под ветром хлестким,

Средь каменных громад,

Она герой, березка, —

Сказал о ней комбат.

 

Она в гранит вцепилась,

Тянулась к облакам

И не сдалась на милость

Ни стужам, ни снегам.

 

Но грянула утрата

Для всех ее друзей;

И ранили комбата,

И вспомнили о ней.

 

И сталь сверкнула плоско, —

Не сетуй, не тужи.

Последнюю, березка.

Нам службу сослужи.

 

Гори, гори, коль надо.

А много ль в ней тепла!

Но все ж она комбата

Согрела как могла.

 

И тронулись олени

В далекий медсанбат,

И ночь сгустила тени

Средь каменных громад.

 

* * *

В края гранитов и морозов,

Где снеговая стынет мгла,

Простая русская береза,

Как далеко ты забрела!

 

И ратник русский вспомнил рощу,

И речка вспомнилась, и дом.

Вдали чернел уступов росчерк —

Хребта обугленный излом.

 

Тебе в пути гремели грозы,

Хлестал буран, томила мгла,

Простая русская береза,

Как далеко ты забрела!

 

Куда бы взгляд ни бросил ныне,

Лишь за горой встает гора,

Тебе привет мой средь пустыни,

Где нет ни крова, ни костра.

 

Я нашей встречи не забуду,

Ты обогрела нам сердца, —

Уж если ты дошла досюда,

До края мира путь бойца.

 

* * *

Ночью грянул мороз,

Дунул ветер с залива,

И поблекли цветы,

Побелела трава,

Онемели ручьи,

И, как дивное диво,

В одночасье с деревьев

Упала листва.

 

Ворохами цветными

Легла она в ноги

Тонкоствольных берез,

Злополучных осин.

Разом рухнула вся

На лесные дороги,

И на черных ветвях

Хоть бы листик один.

 

Только ель да сосна

Перемены не знают

И гордятся упрямой

Зеленой хвоей,

Потому что густа у них

Кровь смоляная,

Узловатые корни

Крепки под землей.

 

Снегирь

Над землянкой сосна вековая,

Артогнем перепаханный лог...

А на ветке сосны, распевая.

Красногрудый сидит снегирек.

 

Весь он алого пуха комочек,

Весь он рдеет в морозном огне.

Улыбнулся боец-пулеметчик.

Душу тронула песня и мне.

 

Звук протяжный, задумчивый, милый

Чутким ухом прилежно ловлю.

Ах, с какою внезапною силой

В сердце хлынуло все, что люблю!

 

Над землянкой сосна вековая.

Артогнем перепаханный лог...

Что сулишь ты нам в песне, не знаю.

Но спасибо тебе, снегирек!

 

В декабре

От инея куст серебрится.

Студеная меркнет заря,

Но цвинькает звонко синица —

Она соловей декабря.

 

Мороз нипочем ей трескучий,

И вьюга ее не уймет,

Вот резвая скачет по сучьям,

Веселые песни поет.

 

Пусть хмурится небо седое,

Но песни ее все звончей.

Крыло на атласном подбое,

Янтарная шейка у ней.

 

И роща, взойдя на пригорок,

Задумалась, вся в серебре...

Нам в мае соловушка дорог.

Синица мила в декабре

 

* * *

И. С. Соколову-Микитову

 

На Таймырском полуострове,

На студеном берегу,

Сквозь порывы ветра острого

Пела пуночка в пургу.

 

Вился жаворонок северный.

Рвал метели пелену.

Все упрямей, все уверенней

Славя близкую весну.

 

Под внезапной вьюгой с полюса

Не хитро оледенеть.

Но хватило птичке голоса.

Чтобы песенку пропеть.

 

И весны чудесной вестнику

Был мой друг сердечно рад.

И привез он эту песенку

К нам — с Таймыра — в Ленинград.

 

И рассказывает каждому,

Как услышал он в пургу

Песню пуночки отважную

На студеном, берегу

 

* * *

Лягушки по теплым разводьям

Расселись — куда ни взгляни!

По всем травяным мелководьям

Расквакались хором они.

А я на прибрежной опушке

Заслушался их дотемна.

Уж если запели лягушки,

Так, значит, и вправду весна!

 

На току

Вот повеяло весною.

Прелестью земной,

Над родимою, лесною

Милой стороной.

 

Брезжит утро,

Спят тетеры,

Снег в оврагах бел.

Грузно тетерев матерый

На землю слетел.

 

Он зовет, шипя от злости.

Недругов на бой.

Белизной горит подхвостье,

Горло — синевой.

 

Громкий клич леса тревожит.

Вот он ждет ответ,

Без него весна не может

Начинаться, нет!

 

Пусть летят к нему с деревьев

Те, кто слышал крик.

Он повыщиплет им перья —

Старый токовик.

 

Тянет свежестью болотной,

Небо все светлей.

Будь, охотник, благородным —

Старика не бей.

 

Вальдшнеп

В дальнем омуте окунь плеснулся,

В черных зарослях смолкли дрозды.

За оврагами вальдшнеп проснулся,

Смутен час от зари до звезды.

 

И, как прежде, весной околдован,

Бормотаньем невнятных ручьев,

Он в полет собирается снова,

В путь опасный, как прежде, готов.

 

Пахнет остро листвой перепрелой,

Так решайся, коль время пришло!

Над высоким ольшаником смело

Поднимается он на крыло.

 

Неприметно его оперенье,

Тороплив беспокойный полет,

И не песня звучит, а хрипенье

Над туманами спящих болот.

 

И летит он по кругу, по кругу,

Здесь летел он и прошлой весной,

Все он кличет и кличет подругу

Над потемками чащи лесной.

 

Одинокий, упрямый скиталец,

Он прошедшую ищет весну,

Сквозь лесные безмерные дали

Он дорогу к ней помнит одну.

 

Вновь летит он по кругу, по кругу,

Озирает он мир с высоты,

Все он кличет и кличет подругу.

Но во тьме перелески пусты.

 

Безответны от края до края

И земля и небесная высь...

Отзовись ему, чаща лесная,

На последний призыв отзовись.

 

Весной

Север мой, застенчивый и скромный,

Мне твоя знакома красота.

Без ружья и снасти рыболовной

Я пришел в заветные места.

 

Покажи мне листьев появленье,

Вербный цвет, обрызганный зарей,

Все мои тревоги и волненья

Унеси апрельскою волной.

 

Либо зяблик, зимородок либо.

Дивного веселья не тая,

Все кричит на ветке: «Прибыл, прибыл!»

Радуется родине, как я.

 

Пусть меня обходчики не ищут,

А найдут — простят мою вину.

Что на глухарином токовище

Тост хочу поднять я за весну.

 

Ясное утро

Разбужена уткой горластой,

Очнулась от дремы река.

Прошел турухтан голенастый

На отмель искать червяка.

 

В кустарнике, в чаще прибрежной,

В заветном родимом краю

Малиновка голосом нежным

Прославила первой зарю.

 

И разная певчая мелочь

Речной огласила простор.

Вьюрок на тростинке умело

Качнулся, приветствуя хор.

 

Так что же ты медлишь, приятель?

От крепкого сна пробудись,

Вставай поскорее с кровати

И с песней за дело берись.

 

Лесное чудо

Лось шагнул через кусты,

А в кустах скрывался ты.

Лось пошел к ручью лесному

Напрямик по бурелому.

 

А затем он дымной ранью.

Встал, подобный изваянью.

Капли гулкие воды

Побежали с бороды.

А затем он куст пригнул.

Лег на землю и уснул.

 

Тишина настала всюду.

Только сердце бьет в груди.

Пусть поспит лесное чудо...

Ты его не разбуди.

 

Собака

В начале каменного века

Зажегся свет,

Распалась тьма.

И ты, поверя в человека.

К его костру

Пришла сама.

Чернели грозные деревья,

Листвой волшебной шевеля,

Когда легенды и поверья

Слагали небо и земля.

 

Как был тот дикий мир тревожен!

Но человек —

Творец огня —

Тебе доверился он тоже.

С тех пор и стали вы

Друзья.

 

С тех пор несешь ночную стражу,

Спешишь на бой с его врагом,

Пасешь стада.

Везешь поклажу.

Хранишь детей его и дом.

 

И ты судьбой гордиться вправе.

Прошли чредой за веком век,

Тебя не раз

Как друг прославил

И возвеличил человек.

 

В пустыне Арктики холодной,

В тайге Сибири снеговой —

С тобою подвиг благородный

Он разделял, товарищ твой.

 

Следя с волненьем за тобою.

К вершинам знаний люди шли,

Чтобы открытье мировое

Свершить для блага всей земли.

 

Нет,

Человек не безответным

К тебе был в чувствах,

И, любя,

Не раз он в мраморе бессмертном

Увековечивал тебя.

 

Теперь, в мечтаньях дерзновенный.

Он проникает в глубь высот,

И ты

Разведчицей вселенной

Им посылаешься

Вперед!

 

Идешь, и в дружбе нет сомненья,

И славой другу своему

Звучит твое сердцебиенье...

И снова свет пронзает тьму!

 

Источники:

https://lavkapisateley.spb.ru/enciklopediya/i-933/liharev-

https://godliteratury.ru/articles/2019/02/01/medal-mayora-likhareva

http://proj.slovo.isu.ru/blokada/pages/person/liharev.html

https://100philharmonia.spb.ru/persons/16408/

Фото с сайта https://golos.id/ru--istoriya/@svibor/medal-maiora-likhareva