Памяти «Молодой гвардии»: Поэмы

 Часть 2. Поэмы

 

В сентябре исполнилось 83 года с момента создания и начала деятельности комсомольско-молодежной подпольной организации «Молодая гвардия», действовавшей в городе Краснодоне в период оккупации в годы Великой Отечественной войны. Для тех, кто вырос в СССР, невозможно было ничего не знать о молодогвардейцах. Их представляли по художественным образам из знаменитого романа Александра Фадеева «Молодая гвардия» и не менее прославленного кинофильма режиссёра Сергея Герасимова. Фильм в советское время показывали нередко, роман входил в школьную программу по литературе. Краснодонцы стали символом мужества, бесстрашия и твёрдости духа в годы войны.

Организация была создана вскоре после начала оккупации Краснодона войсками нацистской Германии, начавшейся 20 июля 1942. 29 сентября 1942 года в городском парке города Краснодона гитлеровцы живьем закопали 32 шахтера, которые саботировали работу шахт. Это страшное событие стало точкой отсчета создания молодежной подпольной организации. 30 сентября был принят план создания объединенного отряда, намечены конкретные действия подпольной работы, создан штаб. По предложению Сергея Тюленина объединенная подпольная комсомольская организация получила название «Молодая гвардия». Во главе подпольщиков встал штаб, в который вошли четыре человека: начштаба Иван Земнухов, Василий Левашов, Георгий Арутюнянц и Сергей Тюленин как члены штаба. Чуть позже членами штаба стали также Ульяна Громова, Олег Кошевой, Иван Туркенич и Любовь Шевцова. Из всех них лишь двоим — Арутюнянцу и Левашову — суждено было уцелеть во время разгрома «Молодой гвардии», довоевать до Победы и дожить до седин.

Организация насчитывала около ста десяти участников, юношей и девушек. Самому младшему участнику подполья было четырнадцать лет. Среди них — школьники и только что окончившие школу, студенты, военнослужащие, бежавшие из плена и вернувшиеся в Краснодон. Это была интернациональная организация: в ее составе были русские, украинцы, белорусы, молдаванин, евреи, азербайджанец, армянин. Всех их объединило одно желание — бороться с оккупантами своей Родины.

Не думая о том, как их будут называть потомки и все ли они правильно делают, молодогвардейцы делали то, что могли, что было им по силам: разоблачали дезинформацию, распространяемую оккупантами на советской земле, вселяли в народ веру в неизбежный разгром захватчиков, добывали оружие, чтобы в нужный момент приступить к открытой вооруженной борьбе. Члены организации писали от руки или печатали в примитивной типографии листовки, распространяли сводки Совинформбюро, в ночь на 7 ноября 1942 года вывесили красные флаги на зданиях школ, жандармерии и других учреждений. По решению штаба «Молодой гвардии» было сожжено здание немецкой биржи труда со всеми документами, освобождены из концентрационного лагеря свыше 80 советских военнопленных. Отбито стадо скота из 500 голов, предназначенное к вывозу в Германию, и т. д. В канун нового, 1943 года было совершено нападение на немецкие машины, которые везли оккупантам новогодние подарки и почту. Подарки ребята унесли с собой, почту сожгли, а остальное спрятали, планируя переправить затем на базу, созданную для партизанской борьбы. К началу декабря 1942 года молодогвардейцам удалось собрать большое количество оружия, предназначенного для выступления в помощь Красной армии: 15 автоматов, 80 винтовок, 10 пистолетов и около 15 тысяч патронов к этому оружию, а ещё 300 гранат и 65 килограммов взрывчатки. Молодогвардейцы готовились устроить вооружённое восстание в Краснодоне, чтобы разбить немецкий гарнизон и присоединиться к наступающим частям Красной армии. Однако незадолго до планируемого восстания организация была раскрыта.

1 января 1943 начались аресты ее членов, продолжались они в течение всего месяца. Около 100 человек, юношей и девушек (от 14 до 29 лет), были арестованы, подвергнуты пыткам, а затем расстреляны или живыми сброшены в шурф шахты № 5. Незадолго до освобождения Ворошиловградской области (сейчас — Луганская область), в ночь с 8 на 9 февраля, были расстреляны последние молодогвардейцы в городе Ровеньки. В феврале 1943 года Красная Армия освободила от фашистов донбасский город Краснодон. Менее месяца не дожила до прихода советских бойцов «Молодая гвардия». Мы вспоминаем её как символ комсомольского мужества, как знаковое явление советской эпохи. Указом Президиума ВС СССР от 13 сентября 1943 года Громовой Земнухову, Кошевому, Тюленину и Шевцовой было присвоено звание Героя Советского Союза. 3 члена «Молодой гвардии» награждены орденом Красного Знамени, 35 — орденом Отечественной войны 1-й степени, 6 — орденом Красной Звезды, 66 — медалью «Партизану Отечественной войны» 1-й степени. История организации «Молодая гвардия» долгие годы была для всех, кого волновали проблемы воспитания молодежи, благодарным материалом, дающим примеры мужества, патриотизма, служения народу, яркие образцы для подражания.

 

Слава, краснодонские сыны!

 

1

Слава, краснодонские сыны!

Словно трубы, ваши имена.

Преданностью знамени страны

Вы пленили навеки меня!

 

Высоко в заоблачных горах,

Где гнездится мой родной аул,

Наши души гордостью горят,

Вашей славы впитывая гул.

 

Нет у нас обычая меж скал,

Чтобы с братом обнимался брат,

Но когда бы вас я отыскал,

Сердцем бы прижаться был бы рад!

 

Юноши, не знавшие любви,

Зрелыми вы начали борьбу!

Девушки нетронутые! Вы,

Словно жены, встретили судьбу.

 

2

Слава, краснодонские сыны!

Вы не пали пред врагом во прах

И душою не покорены,

Были вы — как светочи в ночах.

 

Город, улыбавшийся, как вы,

Кровью и слезами окроплен,

Сад в благоухании листвы

Пламенем и дымом ослеплен.

 

Злобою коричневых зверей

Не был и невинный пощажен:

Дети на глазах у матерей

И мужья перед очами жен.

 

Принимали залповый огонь,

В петлях задыхалися, — и все ж,

Нет, не покорилась молодежь

И не подчинился Краснодон!

 

3

Слава, краснодонские сыны!

Если бы спросили вас века:

«Были ль вы, товарищи, сильны

Перед ликом страшного врага?

 

В час, когда на вас глядела смерть,

Выбрали вы гибель или плен?» —

Пусть ваш голос прозвучит, как медь,

Преодолевая прах и тлен:

 

«За поруганную землю, честь,

За испепеленный этот кров

Нашим богом стало слово: «Месть!»,

Верою святою: «Кровь за кровь!»

 

Страшен был фашисту Краснодон,

Молодость была врагу страшна —

Ни на миг не насладился он

Сладостью еды и миром сна.

 

4

Слава, краснодонские сыны!

Слышал я о штабе боевом,

Где, в могучий узел сплетены,

Яростно боролись вы с врагом.

 

Ваши благородные сердца

Очернить была не в силах грязь:

Черная душонка подлеца

Выдала и погубила вас.

 

И уже в гестапо мастера

Кандалами весело гремят, —

Вот уже с утра и до утра

Нашатырки слышен аромат,

 

И проносят юные тела,

Искалеченные и без глаз, —

Но и эта пытка не смогла

Подчинить и обесчестить вас!

 

5

Слава, краснодонские сыны!

Чтобы гибель вашу созерцать,

Мрачное исчадие войны,

Гнусная гестаповская рать

 

Гонит плетью, острием штыков

К месту тяжких, смертных ваших мук

Женщин, и детей, и стариков —

Жителей развалин и лачуг.

 

Но, высоко головы подняв,

С боевою песней вы прошли

Среди милых камешков и трав,

Среди слез людей своей земли...

 

Но когда сверкнула злая сталь

И лишь эхо залпа донеслось,

Гордость проступила сквозь печаль,

Плечи распрямляя как колосс.

 

6

Слава, краснодонские сыны!

Никогда я не был вам знаком,

Но, как будто братья казнены,

Боль в моей груди и в горле ком.

 

Дети мной незнаемых семей,

Шедшие с фашистами на бой,

Ваши образы в душе моей

Вырезаны пламенной резьбой.

 

О, как горевала мать моя.

Как голубка, обломав крыла,

В час, как в наши горные края

Весть о вашей гибели пришла!

 

Весь свой век прожившая в горах,

На работе сгорбившая стан,

Вот она с газетою в руках

К мести призывает Дагестан!

 

7

Слава, краснодонские сыны!

Вы бессмертны в памяти людской.

Видят вас в предутренние сны,

Ваше имя призывает в бой.

 

В наших сказах будете вы жить,

В наших песнях из могил вставать.

Будем вашу боевую сталь

Из металлов благородных лить.

Р. Гамзатов

 

Краснодонцы (поэма)

 

1

Как затемненный,

Как вымерший дом,

В степи полунощной

Стоит Краснодон.

За линией фронта,

За черной чертой

На родине

Милой

Стоит сиротой.

 

А ты, горожанин,

А ты,

Человек,

Подобного горя

Не видел вовек.

На улицах, в парках

Овчарки рычат,

Незваных пришельцев

Подошвы стучат.

 

А ты,

Как преступник, —

Ни ночью, ни днем

Не можешь

Наведаться

В собственный дом.

Ты должен терпеть

И на это смотреть,

Когда тебя встретит

Неправая смерть!

 

А раньше —

А раньше,

Вы помните это?

Как чисто и звонко

Цвели тут

Рассветы!

Какие здесь ночи

Под ветром вздыхали,

Какие здесь зори

Вовсю полыхали!

Светились огнями

Просторные зданья.

Гремел

Соловьями

Апрель над садами.

 

Шли парень с подругой,

Сомкнувши ладони.

Для них

По округе

Играли гармони.

И где-то у речки

Под тонкою ивой

Луна им колечком

Казалась

Счастливым.

 

В раздолии ночи

Над речкою зыбкой

Им Родина в очи

Глядела с улыбкой.

А тропка бежала

В простор прихотливо,

Где ровно

Дышала

Пшеничная нива.

 

Сады шелестели.

В разбуженном мире

Пернатые пели,

Заводы дымили.

Был воздух

Настоян

На вишенном ветре.

И шли эти двое

Счастливых

По свету.

 

И не было горя

И грусти

В помине.

Был радостным

Город.

А ныне,

А ныне...

 

Как затемненный,

Как вымерший дом,

В степи полунощной

Стоит Краснодон.

За линией фронта,

За черной чертой

На родные

Милой

Стоит сиротой.

 

2

Здесь дерево,

Оставшееся чудом

Под бомбой, под огнем, под топором,

Стоит осиротело

И отсюда

Глядит на то,

Что деется кругом.

 

Седой восток

Спеленат хмурым утром,

И от лучей веселых нет следа.

А город

Мглою дымною окутан.

Над Краснодоном

Черная беда.

 

И небосвод,

Как темный стяг, опущен,

Чужая речь,

Дома бросает в дрожь,

А было ведь:

Под деревом цветущим

Счастливая

Сходилась молодежь.

 

Как вдохновенно

Загорались взоры,

Бродил огонь взволнованно в крови.

Прекрасные велись тут разговоры

О будущем,

О счастье,

О любви.

 

Здесь моряки,

Поэты и пилоты

Вели о назначенье

Вечный спор.

Приоткрывались дальние широты,

Распахивался звездный им простор.

 

А дерево

Над ними шелестело,

Само летело с ними в небеса.

А молодежь жила,

Шумела, пела,

Глядела небу чистому в глаза.

 

А ныне

Только выстрелы в округе

И песня юных

Смерть в себе таит.

И Кошевой Олег,

Сжимая руки,

Под обожженным деревом

Стоит.

 

Там, где с друзьями

Шли, мечтали, пели,

Где юность златоглавая текла,

Его мечты

Лежат в пыли и пепле,

Темнеют дико

Окна без стекла.

 

А город мертв.

Идет фашист по трупам

И кажет миру

Лик звериный свой.

А кровь течет

По водосточным трубам,

По кирпичам,

По камням мостовой.

 

И Кошевой,

Себя не узнавая,

Не узнавая улиц и домов,

Глядел нещадно,

Сердце разрывая,

На обреченных —

Им самим —

Врагов.

 

И он —

Рвались ушные перепонки —

Глядел, не веря

Собственным глазам,

Как на глазах у матери

Ребенка

Разбойник сапогами

Растерзал.

 

Как можно жить,

Дышать ему на свете,

Какой еще довериться тоске,

В родном краю.

Страданья видя эти,

Шахтеров видя

Мертвых на песке?

 

И он,

Душой мальчишьей каменея,

Брал горсть земли,

Что под ногой хрустит,

И клялся, клялся,

Клялся вместе с нею,

Что палачам

Сторицей отомстит.

 

Но был он не один,

А были рядом

Его друзья —

Испытанный народ.

Они не классом были,

А отрядом,

Что скоро жуть

На фрицев наведет.

 

— Мы — «Молодая гвардия»,

Звучало

Над городом,

Над степью, над землей,

Над шахтами.

И это означало,

Что беспощадным

Будет правый бой.

 

И голос был

И тверд,

И чист,

И молод —

Бессмертный голос

Верных сыновей.

Что в жизни выше

Клятвы комсомола

Пред Родиной,

Пред матерью своей!

 

3

Ночь пустынна.

Ночь темна.

И ни шороха, ни звука.

Только эта Тишина

Сну фашистов не порука.

 

Нет, не спится по ночам, —

Если спится —

Плохо спится.

А коль спится палачам,

То такое им

Приснится!

 

Вспышка света.

Сонм огня!

Никуда вам, псам,

Не деться!

Узнаете вы меня —

Молодогвардейца?

 

За шахтеров,

За детей,

За обугленные вишни,

За замученных людей

Мстить

Друзья Олега вышли.

 

Стены вас

Не сохранят,

Не спасут штыки винтовок

От ночных моих гранат,

От дневных моих

Листовок.

 

...Помнит весь донской простор,

Как, взлетая ввысь со звоном,

Мести праведной

Костер

Полыхал над Краснодоном.

 

*

А утром

Над Краснодоном

Знамена сияют,

Знамена.

Над миром воздетые с ночи

Под небом донецким сырым.

И ветер

Их пламя полощет

Дыханьем своим золотым.

 

*

Их допрашивали, пытали

Зверски, опытно, изощренно.

Только нервы были

Из стали

у ребят этих и девчонок...

 

На допросы

Шел каждый первым.

На вопросы не отвечали.

Нервы были у них как нервы —

Просто воля была

Из стали.

 

Что поделать фашистам,

Если

Даже здесь,

В кандалах,

Во тьме,

Мстят фашистам

Ребята песней,

Мстят на воле

И мстят в тюрьме.

 

И опять

На глазах у мамы

Их поставить хотят

На колени.

Но молчит

Перед палачами

Под каленым железом

Тюленин.

 

Их допрашивали, пытали

Зверски, опытно, изощренно.

Звезды алые

Выжигали

На груди у ребят и девчонок.

 

Но стояли они

Без стона

И молчали, молчали опять.

...И вели их

По Краснодону

Смерть за мужество их принять.

 

4

А вскоре нами

Был освобожден

Измученный,

Весь в пепле и руинах,

Один из многих —

Город Краснодон,

Один из многих —

Правых и невинных.

 

На площади,

Дымящейся еще,

В кругу народа —

Знамя, выше вейся, —

Еще дыша как будто горячо,

В цветах лежали

Молодогвардейцы.

 

Как в мраморе,

Застыл солдатский строй,

Честь воздавая

Павшим в эти ночи.

И нет нужнее чести,

Как порой

Нужна погибшим

Воинская почесть.

 

И матери,

Чтобы детей обнять,

В последний раз

Склонились к изголовью.

И вместе с ними

Кошевого мать

Глядит на сына

С вечною любовью.

 

Гремел салют.

Затем

Среди полей

Войска — опять —

На запад уходили.

И матери погибших сыновей

Их материнским взглядом

Проводили.

И. Тарба (пер. А. Зайца)

 

Костёр на перекрестке: Поэма

Памяти краснодонцев

 

На косогор взбирается тропа,

В сырой траве желтеют черепа.

Чертополохом заросли окопы,

В воронках рваных ржавая вода, —

Здесь юности печальной навсегда

Переплелись и оборвались тропы.

 

Здесь тишина зловеща и пуста.

Притихшие, оглохшие места

Тревожит эхо позабытой песни...

Горевшее на медленном огне,

Простое слово, вверенное мне,

В первоначальной ясности воскресни!

 

Я знал страду. Я ел солдатский хлеб.

Я видел столько горя. Я ослеп.

Я разучился в воскресенье верить,

Гнилую накипь желчи и тоски

До гробовой неструганой доски

Мне никакою мерой не измерить.

 

Друзья мои, товарищи мои,

Для вас уже окончились бои.

Вы рассчитались полностью. Вы квиты!

Но совесть говорит мне: «Не туши

Горячий свет обугленной души.

 

Ты здесь один». Плакучие ракиты

Не шелестят листвой среди могил.

О, как мне этот тихий воздух мил!

И я его покоя не нарушу.

Но, может, кто-нибудь — ведь путь далек! —

Заглянет на вечерний огонек

И отведет за разговором душу.

 

Глава первая

Как из ведра, мешая воду с пылью,

Струистый ливень заволок простор,

Косые; переломанные крылья

Над голубиной степью распростер.

 

Он ринулся, прихрамывая, боком,

По мостовой, по плоскости пруда.

Захлестывая горло водостокам,

Заговорила тонкая вода.

 

Промытый мир раскатами заполнив,

Сквозь грозовые тучи, напролом,

В голубоватых переплетах молний

Чугунный перекатывался гром.

 

Багровыми зарницами блистая,

Непоправимым бедствием грозя,

За первой шла, гремя и нарастал,

Другая, небывалая гроза.

 

Уже летели всадники проселком:

И лошади храпели, горячи,

Когда застрявшим по пути двуколкам

Колеса подминали тягачи,

 

Уже росло неистово над домом

Гудение, сводившее с ума,

Мелькало пламя вперемежку с громом,

На щепки разносившее дома.

 

Свистел огонь. За первым поворотом,

Отыскивая щели, наугад,

Уже стучал, как дятел, по воротам,

По белым палисадникам приклад.

 

Дробились стекла, полыхали крыши,

Скрипели двери на одном гвозде.

Тянулись руки обгоревших вишен

За милостью к лазоревой звезде.

 

Заливистый и тонкий плач ребенка

Уже звенел, захватывая дух.

За грязными колесами вдогонку

Летел по ветру петушиный пух.

 

В лиловых искрах, пламенем объятый,

Свисал карниз с причудливой резьбой.

...Прошло четыре дня. На пятый

Притих разбушевавшийся разбой.

 

Осел на листьях перегар и порох,

Свернулась кровь коростою в пыли.

Дорогой пыльной каменных шахтеров

По улицам пустынным повели.

 

Потом кладбищем, мимо колокольни,

Откосом развороченным, туда,

Где темные разрушенные штольни

Упругая заполнила вода.

 

И вот, с последней собираясь силой —

Глаза в глаза, как выстрелы в упор, —

Над свежей, незасыпанной могилой

Последний поднимается шахтер.

 

Течет песок. Горячий воздух глохнет,

Чернеет постепенно бирюза...

Стоит Олег на косогоре. Сохнет

Сползающая по щеке слеза.

 

Он видел всё. Он помнит все. По шляху

Проходит ветер, и клубится прах.

И, чуждый угнетающего страха,

Он сам стоит, как замогильный страх.

 

От солнца выцветающие прядки

Густых и мягких пепельных волос

На бледный лоб спадают в беспорядке.

В них солнце нитями перевилось.

 

Взгляд ясных глаз еще по-детски робок,

Но в них сейчас же вспыхнет, только тронь,

Упрямый освещая подбородок,

Романтики пленительный огонь.

 

Я вспоминаю солнечные книги,

Заморских птиц густые голоса...

Дубовые двухмачтовые бриги

Прямые поднимают паруса,

 

Мне снится сон. Как шерсть медвежья, бурый

Над бухтой Ольги плавает туман,

Ревмя ревет и колобродит бурей

Великий, или Тихий, океан.

 

Мне снится сон. Я слышу голос шпаги,

Полет стрелы, упругий взмах меча —

Там воины невиданной отваги

Напропалую рубятся сплеча,

 

Идет буран через седые дебри.

Мохнатые качаются леса.

Полночных трав светящиеся стебли

Окутывает белая роса.

 

Сырой песок. Крутых камней оскалы,

И клекот птиц над самой головой.

И снова расшибается о скалы

И мраморные выступы прибой

 

Вот этот мир. А ведь на самом деле

Гляделась в омут голубая ель.

Мы на обрыве у реки сидели,

Смородину удушьем мучил хмель.

 

Густой крапивой заросла плотина,

Журчал родник, песком желтел откос,

Цвели кувшинки, остро пахла тина,

И воздух млел в гудении стрекоз.

 

За мостиком сырым у водосброса

На огороде сохли невода,

Замшелые зеленые колеса

Ворочала рабочая вода.

 

Жара томила. Забиралась в сени.

Прохладой исходили погреба.

Был сенокос, и все поречье в сене,

И в воздухе стояли ястреба.

 

На лысый холм, со всех сторон пологий.

Уже взбирались, обходя стога,

Проселочные пыльные дороги...

О, как ты бесконечно дорога,

 

Копытами притоптанная глина,

Тропинка в подорожниках, поля,

На перекрестке тонкая рябина —

Родная материнская земля!

 

Она одна и в радости, и в горе,

Она одна верна тебе навек.

Ты без нее — ничто... На косогоре

Еще стоит, задумавшись, Олег.

 

Он помнит все. Он видел все. По шляху

Проходит ветер, поднимая прах.

И, чуждый угнетающего страха,

Стоит Олег, как замогильный страх.

 

Он слышит запах из глубоких впадин

Стоячей, неподвижной тишины...

О, как он неотесан, как нескладен,

Весь этот мир с обратной стороны!

 

Он, как хрусталь, в сиянье светлых радуг

Горел огнями розовыми. Вдруг

Его разбили, растоптали. Лягут

Последние осколки под каблук.

 

Развалины холодным слоем пепла

Глухая накрывает пустота.

Нет, он не согласится, чтоб ослепла,

Чтобы оглохла ясная мечта,

 

Легли на лоб недетские морщины —

Он принял вызов. Он на все готов!

Я вижу здесь рождение мужчины

Из мальчика шестнадцати годов.

 

Так все мое большое поколенье

Прошло в боях кровавое крещенье.

 

Огнем обуреваемое, слепо

Оно рвалось в смертельные броски,

В горящие предместья Кингисеппа.

На желтые херсонские пески.

 

Оно спало с гранатой в изголовье

И снова в бой кидалось, недоспав,

Оно горячей исходило кровью

У ледяных днепровских переправ,

 

С редута на редут, неумолимо,

От темных берегов Березины,

Оно прошло, все в черных клочьях дыма,

Под красными штандартами войны.

 

Прижатое вплотную к Подмосковью,

Оно все силы собирает вдруг.

Горят леса. Дымятся травы кровью,

И ты, Олег, вступаешь в этот круг.

 

Глава вторая

В подвал ведут разбитые ступени,

Шальные звуки будоражат тишь,

Таинственные оживают тени,

Летучая шарахается мышь.

 

Квадрат окна, струясь, ложится на пол

И — отсветом — на темный потолок;

Он грязными подтеками заляпан,

Зеленоватой плесенью намок.

 

Летают золотые переблески,

Как бабочки, по кирпичам скользя.

На груде обвалившейся известки

Сидит Олег, и здесь его друзья.

 

Так собирались на глухие сходки

В седом дыму прокуренных квартир

Седых вождей бывалые погодки...

Проходит время, изменяя мир.

 

Но мне сейчас донельзя стало ясно,

Мне видно, огрубевшему в боях,

Как вечная преемственность прекрасна,

Какая кровь играет в сыновьях!

 

Да будет так! Да будут вечно святы

Пути борьбы до самого конца!

Здесь нет ребят. Здесь родины солдаты!

Олег встает. Мне не видать лица.

 

Но мне понятен в каждом честном слове,

Произнесенном твердо, наизусть,

Солдатский запах пороха и крови.

И стены отзываются: «Клянусь!»

 

И снова ночь на черепице стынет.

Кричит сова с глухого чердака.

Спит комендант немецкий на перине —

Он ни о чем не ведает пока.

 

Он может вновь с добром из Краснодона

Еще один отправить эшелон —

Мелькнет за поворотом перегона

Мышиным глазом хвостовой вагон.

 

Но день пройдет. В малиновом затоне,

Сначала расплываясь и горя,

Осядет постепенно и затонет

Спокойная вечерняя заря.

 

И вдруг подступит смутная тревога

Из глубины, как тошнота ко рту.

...Слепая спотыкается дорога,

В ночную упираясь темноту.

 

Шурша травой, перебирая прутья,

Прямой, как стрелы, белый, словно нар,

Издалека подходит к перепутью

Двойной огонь автомобильных фар.

 

За поворотом хрустнули колеса,

И, темноту разрезав, проплыло

Из-за кустов, обрезанное косо,

Крутое вороненое крыло.

 

И вот от оглушительного взрыва

От синего гремучего огня

Оно мелькает молнией с обрыва,

И пополам ломается броня.

 

Колеса, отрываясь от мотора,

Летят по кругу, замедляя бег.

Ударившись о камни косогора,

Весь кузов разлетается. Олег,

 

Смотри сюда! По-каменному немы,

Они лежат перед тобою здесь —

Три офицера и шофер. Так все мы

Вступали в бой. Так начиналась месть.

 

Так было подле Выборга. Граната

Разорвалась. На розовом снегу

Я только видел голову комбата.

И вот тогда я понял, что могу

 

Идти напропалую. Цепенея,

Я поднимал багровую ладонь.

И два часа гремела батарея,

И землю перемешивал огонь.

 

Потом я видел взорванные дзоты,

Обломки бревен, камни и кусты.

...От финских скал сквозь топкие болота

Березовые тянутся кресты,

 

До голубой изломанной излуки

Днепра и Буга, путаясь в траве,

Они бредут, раскидывая руки,

С рогатой каскою на голове.

 

Они проходят по колени в лужах,

Их бьют дожди, болотный душит чад,

Их валят ветры, обдавая стужей,

И над пустыней вороны кричат.

 

Костистые, измазанные в глине,

Они взбираются на берега.

Кресты к лебяжьей подойдут перине

И встанут в изголовье у врага.

 

И. темными предчувствиями мучась,

Он вскочит, вещий проклиная сон,

Он в них увидит собственную участь,

Свою судьбу, — и все узнает он.

 

Он встанет, ошарашенный, за дверью.

И он увидит: через пыльный двор

К нему подходят черные деревья,

И на него в штыки идет забор.

 

К нему идут отточенные ливни

В голубоватых кованых клинках,

Ощеренные выставляя бивни, —

Из каждой подворотни лезет страх.

 

Он по земле идет. Его качает,

Под ним, срываясь, падают мосты.

Но комендант пока не замечает,

Что этим страхом руководишь ты.

 

А ты опять, стремителен и ловок,

Неуловим, неузнаваем, тих,

Опять неслышно налепил листовок,

Как приговор, на спины часовых,

 

Ты вынырнешь как тень. От колокольни

Ты проберешься, проскользнешь во мгле.

Наутро немец в позабытой штольне

В намыленной качается петле.

 

А ты вздохнешь, ты выйдешь за ограду —

Прозрачный воздух ломок, невесом;

Шурша листвой оранжевой, по саду

Степная осень ходит колесом

 

И замирает, ярко-золотая,

На медленной поверхности воды...

Как будто гуси, к югу улетая,

здесь красные оставили следы.

 

И вновь цветные вешает полотна,

Серебряное тянет волокно.

...Ты в дом войдешь.

Затворишь двери плотно.

Ты занавесишь тонкое окно.

 

Размах худого маятника ходок,

Густа и неподвижна тишина...

Скупой язык оперативных сводок

К тебе доносит радиоволна.

 

Ты слышишь гром далекого раската,

Утробное гудение земли,

Ты видишь, как идут твои ребята,

Как грозно поднимаются вдали.

 

Все потные, измазанные, в пепле,

Горячие, неистовые все,

Они идут во всем великолепье,

В неповторимой воинской красе!

 

Они проходят выжженной пустыней,

Оврагами, в редута на редут,

Они идут селеньями пустыми,

Они к тебе на выручку идут.

 

Тяжелые, обрызганные кровью,

Не закрывая воспаленных глаз,

Через Ростов идут, по Приазовью,

Они обходят с севера Донбасс.

 

Они идут вперед неумолимо

К багровым берегам Березины,

Они идут, все в черных клочьях дыма,

Под красными штандартами войны.

 

Уже встает в полнеба за рассветом

Чеканных сабель пересверк и звон,

Они идут напористо. Об этом

Назавтра же узнает Краснодон.

 

Уже лежат готовые страницы,

И карандаш оставила рука.

Как ты устал! Слипаются ресницы,

Ну, ляг в постель и отдохни пока...

 

Идут часы, ползет паук по раме,

Скрипит сверчок и умолкает вдруг.

Ты видишь за морями, за горами

Ромашками заполоненный луг...

 

Гудят шмели, и терпко пахнет мятой,

И по холодной утренней росе,

По луговине влажной, непримятой,

Ведут следы к песчаной полосе,

 

И ты за ними пустишься вдогонку

В предчувствии непрошеной беды,

Ты их найдешь на берегу, у звонкой,

У хрупкой перламутровой воды.

 

Ты их заметишь в тонкой повилике,

Ты их в кустах смородины найдешь,

Ты сквозь поляну в дикой землянике,

Ты сквозь густую жимолость пройдешь.

 

Проскочишь лес, потом на косогоре

Замрешь на миг, увидя пред собой

Широкое полуденное море

И чаек, обгоняющих прибой;

 

И девушку, ее худые плечи...

И ты поймешь, как ждет тебя она!

Ты бросишься стремительно навстречу...

И на скалу обрушится волна.

 

Потом еще, за ярусами ярус

Соленых брызг, и, выгнутый дугой,

К сырой скале причалит черный парус.

И ты тогда увидишь, что другой,

 

Чужой и черный, вцепится ей в руки,

В худые плечи, в волосы... На миг

Разрежет воздух горький, полный муки,

Оборванный на полуслове крик.

 

Он эхом разлетится. На откосе

Мелькнет ее тяжелая коса...

Волна идет. Волна сейчас отбросит

От берега крутые паруса.

 

И, не теряя лишнего мгновенья,

Ты вслед за ними — через волны, вплавь —

С обрывистой вершины сновиденья

В житейскую, обыденную явь.

 

Ты встанешь, выйдешь.

Дверь закроешь плотно,

Смотри, Олег, большой бедой грозя,

Заглядывают в щели подворотни

Предателя зеленые глаза.

 

Уже дрожат, как из холодной ртути,

Как скользких головастиков крючки,

В расплывчатой зеленоватой мути

Его осатанелые зрачки.

 

Он скроется от точного удара.

Идешь вперед — он отступает прочь.

...Но расцветает пламенем пожара

Осенняя исхлестанная ночь.

 

Пучками разлетается солома.

Стена пропала под стеной огня.

Огонь идет по самой крыше дома,

За головней взлетает головня.

 

Клубятся искры красные. Не скоро

Замрет пожар, сухой золой покрыт.

А здесь была немецкая контора,

Здесь голосили матери навзрыд...

 

Их дочерей отсюда угоняли

В далекие, чужие города.

Туманом заволакивало дали,

Провислые гудели провода.

 

Холодные размытые дороги

В сырую уходили темноту.

Ты сделал все, ты через все тревоги

Пронес и спас крылатую мечту.

 

Она светила темными ночами,

Она существованием была.

Ты за своими чувствовал плечами

Размах ее широкого крыла.

 

Она тебе на все была ответом.

Ты был нетерпелив, расчетлив, смел.

Ты делал все как надобно. Но в этом

Ты, может, разобраться не успел.

 

Глава третья

Седые травы изморозь убила,

Заискрилась, алмазами горя.

Метелица под утро протрубила,

В серебряные трубы января.

 

Мир свеж в ясен. Белая пороша

Весь городок покрыла не спеша.

А ты грустишь... Скажи, какая ноша

Тебя опять гнетет, моя душа?

 

Ты мечешься. Но не ищи покоя,

Я для тебя найти его не мог...

В безоблачное небо голубое

Уже струится кое-где дымок.

 

Как тихо и спокойно. Будет ведро.

А лучше б ставни сорвала метель...

Хрустит снежок. Побрякивают ведра,

Скрипит оледенелый журавель.

 

Мир оживает медленно. На свалке,

В репейнике сухом и лебеде,

Подняли гам из-за чего-то галки,

Два голубя полощутся в воде —

 

Как только им не холодно? Сороки

Кричат и улетают со двора.

Идут часы — и наступают сроки.

Гремят ключи. Так вот оно — «пора»!

 

Вот их выводят из промозглых камер.

Выталкивают на тюремный двор

Пинками и прикладами... И замер,

И покачнулся белый косогор.

 

Земля слепила белизною снега,

Прозрачная струилась бирюза.

У бледного, избитого Олега

Застыли удивленные глаза.

 

Но только миг. Он черствых слез не выдал...

Он их сумел до смерти пронести...

Их повели. Всему, что только видел,

Он говорил последнее прости:

 

«Прощай, земля под легкой дымкой снега,

Заборы, палисадники, дворы,

Прощай, гора, — мне никогда с разбега

На быстрых лыжах не сбежать с горы.

 

Прощай, дымок над черепичной крышей,

Стеклянная студеная вода,

Все, что ни видел, и о чем не слышал,

И больше не увижу никогда.

 

Мне ждать недолго. Время гонит миги.

Идут часы — и вырваться нельзя.

Прощайте, недочитанные книги,

Живые и погибшие друзья!

 

Уже не мне на вымытом пороге

Вас радостной улыбкою встречать.

Прощай, моя застывшая в тревоге,

Родная, исстрадавшаяся мать!

 

Прости меня, как матери умеют,

В последний раз... Я вправду был упрям.

Благослови... Я знаю, как седеют

В тоске по улетевшим сыновьям.

 

Далекие, родные наши мамы, —

Всё ждут да ждут и не смыкают век...

И ведь гордятся тем, что мы упрямы...»

Чему ты улыбаешься, Олег?

 

Ты говоришь до слез родное имя,

Друзей своих не слышишь голоса

И только видишь: на снегу за ними

Кровавая проходит полоса.

 

Протяжный хруст тягуч и однозвучен,

Хрустят шаги, мешая кровь и снег,

И, может, ветер говорит: «Замучен

Тяжелою неволею Олег».

 

Какой огонь, какой размах у песни!

Не угасить, не оборвать ее... —

Ты сам умрешь. Сто тысяч раз воскреснет

В ней мужество спокойное твое.

 

Так, значит, смерть! Как тяжело и просто

Она подходит. Наплывает чад...

Стропила развороченного моста

Ощеренными зубьями торчат.

 

Вот их ведут, их гонят вниз с откоса,

Через бугры и рытвины, туда,

Где ржавые валяются колеса,

Оборванные вьются провода;

 

Заброшенные угольные ямы,

Репейником заросшие места,

Где в глубь земли обрывисто и прямо

Бездонная уходит пустота;

 

Где самый край в подтеках желтой глины

Тяжелыми сосульками обвис...

Прикладами окованными в спины

Их друг за другом сталкивают вниз.

 

В сырую бездну медленно и глухо

Срываются и падают тела...

Порхает снег. Опять сугробы пуха

Метелица под вечер намела.

 

Все, словно в воду погружаясь, тонет,

И темнота ложится на поля.

Безлюден мир. По-человечьи стонет

Железными глубинами земля,

 

Заключение

Прощай, Олег. Я буду помнить долго

Сыпучий холм. Трава опять отволгла

На берегу. Мне не забыть вовек

Друзей своих. На партизанских тропах,

У светлых рек, в траншеях и окопах

Не сосчитать костей... Прощай, Олег!

 

Огонь мечты неистребим и светел.

Мы прорастем сквозь перегной и пепел

К большому солнцу порослью большой.

Да будет мир! Я только бой приемлю.

Придут другие юноши на землю,

Богатыри и рыцари душой

 

Не меньше нас. Судьбы тяжелой бремя

Нас сделало мужчинами. Не время

Раздумывать. Не кончена война.

Она не ждет. Не замедляй с ответом,

Она меня крестила быть поэтом,

Скупым и расточительным. Она

 

Полынью горькой отравила слово...

Оно созрело, и оно готово

Расправить крылья и над прахом встать!

И в этом слове — все мое страданье,

Перед живым и мертвым оправданье

В моей судьбе. Я не могу молчать!

 

Быть может, мой еще не в силах разум

Осмыслить наступающее разом,

Но я огонь из пепла воскресил.

Пусть он горит печальным, ясным светом

На перекрестках юности...

М. Дудин

 

Бессмертные

Краснодонским молодогвардейцам посвящаю

 

1

Бессмертьем венчает Отчизна

погибших за правду в бою.

Вы отдали юные жизни

за землю родную свою.

 

Вы верили в правое дело,

не выдали верных друзей,

в молчании, гордо и смело

глядели в глаза палачей.

 

Путями вы шли огневыми,

бесстрашно чеканя шаги.

Вас бросили в шахту живыми

в шинелях зеленых враги.

 

Но вы исполинами встали,

овеяны стягом святым,

и лютую смерть вы попрали

бессмертным геройством своим.

 

Врагам отомстим ненавистным

за вас, как за братьев родных!

Вовек не забудет Отчизна

гвардейцев своих молодых.

 

Давно не звенят уже пули…

Ты с нами, Олег Кошевой.

Мы видим, как с Громовой Улей

идешь ты поселком, живой!

 

И зори грядущего снова

вам светят и к счастью зовут.

Земнухов, Тюленин, Шевцова

живые за вами идут.

 

Недаром в те грозные годы

вы партии нашей клялись,

недаром под стягом свободы

на битву с врагом поднялись.

 

2

Канонада вдали отгремела,

и замолкли в садах соловьи.

Смерть врывалась в дома озверело,

злобно жертвы хватала свои.

 

Налетала, стреляла, душила,

расправлялась штыком и огнем,

всё сметала, давила, крушила

на пути беспощадном своем.

 

Никого эта смерть не щадила —

ни младенцев, ни старцев седых…

Но росла уже тайная сила

в краснодонских проулках глухих.

 

В звездном небе задумалась Вега,

в тихом домике — призрачный свет…

Здесь сошлись по призыву Олега

побратимы его — на совет.

 

Все сошлись — пареньки и девчата;

в эти грозные тяжкие дни,

боевые Отчизны орлята,

смерти вызов послали они.

 

Вот сидят они молча, сурово.

Полночь, звезды горят в небесах.

Тишина… И слова Кошевого

будят гнев в их горячих сердцах.

 

«Друзья! С фашистскою ордою

бороться будем день за днем!

Мы "Гвардиею Молодою"

кружок свой тайный назовем.

 

Опасный путь пройдем бесстрашно.

Пусть даже в свой последний час

святой, великой тайны нашей

никто не выдаст, не продаст!

 

А кто из нас ее забудет,

переметнется в стан иуд, —

пускай предателя осудит

товарищей суровый суд!

 

Ничто клейма с него не снимет,

его родных бесчестье ждет,

земля отступника не примет,

навек Отчизна проклянет.

 

Клянитесь все! Пора настала

себя отдать борьбе с врагом!»

— «Клянемся!..» — тихо прозвучало,

отозвалось в сердцах, как гром.

 

«Клянусь, что в страшную годину

за волю жизнь свою отдам.

Сын комсомола Украины,

его нигде я не предам.

 

Пусть вражьи полчища несметны, —

отважно против них пойду,

как шли в боях за власть Советов

отцы в семнадцатом году.

 

Клянусь быть сыном их достойным

и, как они, не отступать,

чтоб жизнью мирной и спокойной

народ советский жил опять.

 

Чтоб отплатить за дни неволи,

быть духом тверже, чем гранит,

клянусь, творить я буду волю

того, кто мной руководит.

 

Врагу-убийце нет прощенья,

жестоко мстить ему клянусь!

Когда ж забуду долг священный,

нарушу клятву и сломлюсь, —

 

пусть станет имя ненавистно

предателя в родном краю

и проклянет навек Отчизна

меня и всю мою семью!»

 

3

Как звон торжественный металла,

в тревожном сумраке ночном

сурово клятва прозвучала

и поплыла в века, как гром.

 

Во взгляде твердом нет опаски,

их не страшили кровь и мгла.

Как будто рыцари из сказки,

они сидели у стола.

 

Лицо у каждого сияло,

а речь — спокойна и кратка…

На подвиг их благословляла

родная партии рука.

 

Для бурь рожденные, сердцами

в одном порыве вы слились…

И стены горницы над вами,

как крылья легкие, взвились…

 

И вы увидели: с востока,

сквозь непогоды злую ночь,

спешат свои… огнем жестоким

они фашистов гонят прочь.

 

Кругом, от края и до края,

идут полки, и сквозь туман

багряно степи заливает

знамен шумящий океан.

 

И уступает ночь дорогу

прибою грозному штыков.

Идут вам братья на подмогу,

по трупам попранных врагов.

 

Всё громче, громче боя звуки

свободы возвещают час.

И вот уже родные руки,

как братьев, обнимают вас,

 

вас, непокорных, чистых, юных,

прошедших тяжкие бои,

и беззаветно за Коммуну

сложивших головы свои,

 

и тех, кто в огненные ночи

врагом был смерти обречен,

кто снова свет узрел воочью,

бойцами красными спасен.

 

Мы — вы… Вы — вечного народа

частицы… В испытанья час

сквозь расстояния и годы

ваш голос долетел до нас.

 

Над миром ваши силуэты

рисует в звездах синева.

Вы нашей памятью согреты,

в нас ваша молодость жива.

 

Олег! В Кремле, под грохот боя,

под гул приветствий и речей,

уже тогда звезду Героя

вручили матери твоей.

 

Твою звезду… И слез тут мало,

что льются из моих очей.

Звезда, как сына взор, сияла

печальной матери твоей.

 

Звезда в сердцах людей, как пламя,

ее неугасимый свет

над теми, кто навечно с нами,

кого давно на свете нет.

 

Я вижу вас… Порою грозной

своей Отчизне вы клялись,

и очи ваши, словно звезды,

с огнями вечными слились.

 

Как будто гомон половодья

в притихшей горнице звучал…

И вот Осьмухин встал Володя

и звонким голосом сказал:

 

«В годину горя, в море крови

выходим мы на правый бой.

Но я не буду многословен,

скажу, как воин рядовой.

 

От сердца будет это слово:

чтоб настоящей силой стать,

я предлагаю Кошевого

руководителем избрать».

 

— «И я! И мы!» — звенит волною,

и словно в горницу вошла

весна и легкою рукою

по струнам звучным провела.

 

«Веди, Олег, нас! Пусть огнисто

сияют зори нам в пути,

чтоб ни единому фашисту

от нашей мести не уйти!

 

Веди бесстрашно в бой суровый,

мы верим, как один, тебе.

Мы жизнь свою отдать готовы

за волю в праведной борьбе!

 

На смертный бой, — все закричали, —

Отчизна нас благословит!»

И вдруг к приемнику припали…

«Москва, ребята, говорит!» —

 

воскликнула с волненьем Уля,

и радость плещет, как река.

И силу им в сердца вдохнули

слова Москвы издалека.

 

И «смерть немецким оккупантам!»

пророчит голос. Грозен он.

И черным гитлеровским бандам

конец бесславный предрешен.

 

Замолк приемник… У Олега

в глазах улыбка расцвела.

А за окном светилась Вега

и мать собранье стерегла.

 

Олега мать… А ночь пылает,

льют палачи невинных кровь…

Но не страшится, вражьи стаи,

вас материнская любовь!

 

Созвездья в небесах сияли,

и отползали тени прочь…

А мать на страже в темной шали

стояла, вглядываясь в ночь.

 

И тишина вокруг такая,

как будто никого в живых.

Лишь морок черный рассекают

свистки немецких часовых.

 

4

Тот, кто смел, опасность презирая,

все преграды приступом берет!..

Кто листовки, в форме полицая,

раздает шахтерам у ворот?

 

Он идет, уста сомкнув сурово,

злой погон врезается в плечо.

Только бьется сердце Кошевого

под чужим мундиром горячо.

 

Он шагает, осиянный солнцем,

сеет вести добрые кругом.

Узнают те вести краснодонцы,

сидя у приемников тайком;

 

и, хоть сразу не было сноровки,

комсомольцы в сумраке ночей

до утра печатают листовки

в тайной типографии своей.

 

Всполошились немцы в Краснодоне:

утром в день Седьмого ноября

в синем небе красные знамена

разгорелись ярко, как заря.

 

В знак того, что грозною стеною

близятся советские войска,

флаг над школой юноши рукою

водрузила партии рука.

 

И над садом флаги пламенели,

их Отчизна к звездам вознесла…

У шахтеров лица посветлели,

радость в каждом сердце расцвела.

 

И быстрей по жилам кровь струится,

и душа становится как сад,

детвора украдкой веселится,

и с надеждой матери глядят.

 

«Это наш Олег!» — рокочут дали.

«Это наш Олег!» — шумят поля.

«Наш Олег!» — грохочет в звоне стали,

«Наш Олег!» — ликует вся земля.

 

Да, Олег, и Громова Ульяна,

И Земнухов, и Тюленин с ним.

Это вся земля, в огне и ранах,

за свободу благодарна им.

 

Месть и смерть фашистскому отродью!

Нету вам пощады, палачи!

…На лице Осьмухина Володи

засияли вечности лучи.

 

За дымы пожаров, кровь и слезы,

мы за всё отплатим палачам!

Молодежь немецкие обозы

отбивает смело по ночам.

 

Пробирает страх фашистских гадов,

мстители народные встают,

часовых «снимают» возле складов

и муку голодным раздают.

 

«Это он!» — молву разносит ветер,

«Это он!» — шумит простор полей.

«Наш Олег!» — любовно шепчут дети

и сухие губы матерей.

 

«Близко наши… Бьют фашистов клятых!

В панике беснуются враги.

Гонят их советские солдаты,

слышны Красной Армии шаги!

 

К нам идет победа неуклонно,

сгинет время смерти и разрух».

Юные герои Краснодона

поднимают мучеников дух.

 

Вещей правдой те слова звучали,

звали к мести каждого борца,

и людей листовки согревали,

наполняли мужеством сердца.

 

Слыша гневом дышащие речи,

что подобны силе бурных рек,

расправляли труженики плечи

и шептали: «Это наш Олег!..»

 

«Наш Олег!» — гремела даль громами,

«Наш Олег!» — ей вторили ручьи,

вешними повеяло ветрами…

Это он, Олег, друзья мои!

 

Он идет… А даль в крови клокочет,

тучей скрыта неба синева.

Полнят гневом краснодонцам очи

из листовок жаркие слова:

 

«Враг бежит, оружие бросая,

не давайте роздыха ему!

Не страшитесь, люди, вражьей стаи,

не коритесь гнусному ярму!

 

Прячьте от захватчиков бесстыжих

всё добро! Чините вред врагам!..»

«Как я их, проклятых, ненавижу!» —

шепчет он… А вслед — разгульный гам,

 

смех и ругань пьяных чужеземцев…

Но к высотам ясным пронесет

он отвагу пламенного сердца,

чистоту, что дал ему народ.

 

Пронесет он душу комсомольца

сквозь расстрелы и сквозь смертный бой,

орлим взором глянет в очи солнца…

И Отчизна скажет: «Ты — герой!»

 

Он идет вперед, неустрашимый,

а кругом — в крови родной Донбасс.

Ты герой для нас, Олег любимый,

и для тех, кто будет после нас.

 

5

Всё громче пушки громыхают:

«Мы к вам идем, мы к вам идем!»

И каждый юноша мечтает

с Олегом рядом встать бойцом,

 

чтоб по ночам «снимать» охрану

с постов врага сторожевых,

чтоб сад расцвел благоуханный

и туч не стало грозовых;

 

чтобы путем крутым, опасным

идти вперед, в лучах Москвы,

и чтоб промолвить братьям красным:

«Мы тоже воины, как вы!

 

Мосты и склады мы взрывали,

шли к цели сквозь огонь и дым,

мы вам сражаться помогали!»

— «Спасибо!» — скажут братья им,

 

с любовью, радостно обнимут,

и зазвенит фанфар металл,

бойцы стальные шлемы снимут

перед геройством тех, кто пал.

 

Всё дальше будут боя звуки,

уйдет пред солнцем темнота.

Живым пожмут солдаты руки

и поцелуют их в уста.

 

Знамена алые взовьются

и засверкает сталь штыков,

теснее воины сомкнутся

и разом грянут на врагов.

 

Так юность по ночам мечтала…

А землю словно била дрожь,

пожаром небо полыхало,

и шла к Олегу молодежь.

 

И крепла сила комсомольцев,

за что сражаться — каждый знал.

Оружье юным краснодонцам

Туркенич Ваня раздавал.

 

Они гордились краем милым,

своим Донбассом трудовым.

Пархоменко и Ворошилов

примером в жизни были им,

 

словно присутствуя незримо

среди героев молодых.

Олег рассказывал про Клима,

про славу давних лет былых,

 

как шел народ на белых гадов

и степь горела на ветру,

как Ворошилова отряды

нещадно били немчуру,

 

несли свободу Украине

(их колыбелью был Донбасс!),

давно Пархоменко загинул,

но жив он в памяти у нас.

 

«Донбасс!.. Мы все готовы к бою,—

сказал Олег, сказали все,—

за наше небо голубое,

за розы в утренней росе,

 

за птиц, поющих на рябине,

за шахты, села, города,

чтоб наша Родина отныне

войны не знала никогда.

 

Чтоб снова золотились нивы

и счастьем каждый день дышал,

чтоб нам в победы день счастливый

„спасибо!“ край родной сказал».

 

Кто биржу сжег в ночи бессонной,

спас из концлагеря друзей?

«Они, герои Краснодона», —

шумели ветви тополей.

 

Кто из фашистского полона

к свободе братьям путь открыл?

«Они, герои Краснодона», —

гул над широкой степью плыл.

 

А кто немецкую колонну

разнес, ее ломая строй?

«Они, герои Краснодона,

ребята хватки боевой».

 

Борцы поры урочной ждали,

чтоб на фашистский гарнизон

напасть… Но яд таился в жале

измены… Тьма со всех сторон

 

борцам кричала: «Вас живыми

на муки схватят палачи!»

И вербы горестно над ними

шумели кронами в ночи.

 

И, словно плача, к ним склонялись,

тревогой полнясь, небеса,

как будто защитить пытались…

Но смерть глядела им в глаза.

 

Бежать, скрываться было поздно…

Замкнулось западни кольцо.

От гибели, нависшей грозно,

спаслись лишь семеро борцов…

 

Лишь семь средь нас… А остальные

(не меньше ста ведь было их!)

в подвалы брошены глухие…

И патриотов молодых

 

овеял стяг бессмертной славы,

сердцам их был неведом страх…

Олега мать во мгле кровавой

стоит, на черный глядя шлях…

 

Не возвратился сын с рассветом

и не припал устало к ней…

Я в образе печальном этом

скорбящих вижу матерей,

 

чьи сыновья в сраженьях пали

за отчий край в года войны.

«Олег мой!» — шепчет мать в печали.

Рыдает лес: «Мои сыны!..»

 

«Мои сыны, мои девчата,

вам жить и жить бы, молодым!» —

так шепчет, жалостью объята,

родная мать-Отчизна им.

 

И этот шепот бьется в стены

тюрьмы, где смерти ждут они…

Но не тоска, не страх презренный,

во взоре — мужества огни.

 

Стук в стены связью стал единой,

роднил их думы и сердца…

Сквозь прутья — небо Украины

и звезды, звезды без конца

 

глядят на лютые их муки,

благословляя молча их,

а в стены — стуки, стуки, стуки,

и кровь, как гнев, клокочет в них.

 

В полночный час, забыв о ранах,

стучит им Громова Ульяна:

«Я не сдаюсь! Он здесь, он с нами,

бессмертный Ленин! Пусть в огне

 

сгорю дотла, пускай ножами

палач изрежет тело мне, —

я не сломлюсь! И вы крепитесь!

Священной клятвою борца

 

мы все клялись… Друзья, держитесь,

бесстрашны будем до конца!»

И стук Осьмухина все слышат,

что мужеством и верой дышит:

 

«Друзья, в борьбе со смертью злою

все силы надо нам напрячь.

Стучу я вам одной рукою,

другую — отрубил палач…

 

Но тверд я! Пусть пытают снова, —

не ослабею ни на миг.

Я выстою, друзья, — ни слова

не вырвет враг из уст моих!

 

Достойно вынесем все бури,

не нам страшиться лютых мук!..»

Сквозь стены Бондарева Шура

ему ответила на стук:

 

«И я тверда! Пускай штыками

насквозь исколют грудь мою, —

товарищи, я рядом с вами,

в лицо фашистам я плюю!

 

Пусть непрестанно стук наш длится,

родные облетит поля

и пусть от стен тюрьмы домчится

до башен звездного Кремля!..»

 

И снятся им леса, долины,

грохочет в небе майский гром,

свободно дышит Украина,

сады цветут в краю родном…

 

Девчата с песнею веселой

идут по берегу Днепра,

сияет ясный день. И в школу

бежит гурьбою детвора,

 

и самолет под облаками

в спокойной реет вышине…

Как сердцу рассказать словами

о вольном и счастливом дне?..

 

Всё это снится им… Но топот

раздастся вновь в глухой ночи,

на пытки, под звериный хохот,

опять возьмут их палачи.

 

Безжалостна, неотвратима,

идет к ним смерть порой ночной,

но воля их несокрушима,

как ты, мой отчий край родной!

 

И день минул, и ночь настала,

звенят тюремные ключи,

и входят к узникам в подвалы

с душою черной палачи.

 

Лютуют гитлеровцы снова,

на юности срывая злость.

Но вырвать извергам ни слова

из уст борцов не удалось.

 

Усталость палачей шатала…

И смерть в тех камерах глухих

невинных кровью написала:

«Живыми в шахту бросить их!»

 

Плывут часы тоски бездонной,

воспоминаний, тяжких мук,

и снова слышен в час бессонный

сквозь камень стен — последний стук.

 

И словно вновь сияет солнце:

чтоб духом каждый не ослаб,

приказ последний комсомольцам

передает гвардейцев штаб.

 

И, как из вечности тумана,

сквозь стены стук им в сердце бьет, —

приказ тот Громова Ульяна

товарищам передает:

 

«Друзья! Казнят нас на рассвете.

Пока сердца в груди стучат,

мы все пойдем навстречу смерти

с любимой песней Ильича.

 

И пусть она, как знамя рея,

над миром гневно прозвучит.

Пойдем на смерть отважно с нею,

и нас ничто не устрашит!»

 

6

И наступило утро это…

Ждет казнь героев молодых.

Сквозь тьму прорвется луч рассвета

и осенит бессмертьем их.

 

Но до конца изведать муки

им суждено… Никто не спит…

И в каске смерть к ним тянет руки,

прикладом в камеры стучит.

 

Они встают. От ран, от боли

качает их, как тополя…

На смерть идут они за волю,

и вслед рыдает вся земля.

 

Сердца стучат, неразделимы,

а где-то зелень, трав моря…

Гори, заря, неугасимо,

прощай, последняя заря!

 

Их повезли… И след кровавый

тянулся по земле сырой.

Вставало солнце величаво

над полем в дымке золотой.

 

Они — как вешний цвет под солнцем,

отвагой очи их горят.

В толпе печальной краснодонцы

глядели на своих орлят.

 

А вербы опускали ветви,

клонясь к последним их следам,

и плакали в молчанье дети,

прижавшись к бледным матерям.

 

И гнев к фашистам ненавистным

сердца людей сжигал огнем…

«Прощай, наш край, прощай, Отчизна,

без страха мы на смерть идем…» —

 

орлята шепчут далям ясным.

Всё ближе, ближе смертный час…

Под солнцем, что для них погаснет,

они идут в последний раз.

 

Запели, шатаясь от боли,

запели, хоть не было сил:

«Замучен тяжелой неволей,

ты голову честно сложил…»

 

На горе врагам оробелым

всё ширится, гордо звуча,

наполнена скорбью и гневом,

любимая песнь Ильича.

 

Взлетает она в поднебесье,

над шахтами, крышами хат.

Всё громче в ответ этой песне

орудия наши гремят.

 

Будь славен навеки меж нами,

кто в битве погиб за народ!

Сливается песня с громами —

с громами расплат и свобод.

 

Советских орудий раскаты —

как будто прощальный салют.

Эсэсовцы, дрожью объяты,

на казнь комсомольцев ведут.

 

А песня звучит, не стихая,

мятежно звенят голоса.

А шурф, пустотою зияя,

глядит в молодые глаза.

 

Как море без дна и без брода,

глубок он и черен, как страх.

Но глубже к родному народу

любовь в их горячих сердцах.

 

Их в шахту бросают живыми,

уже не спастись никому.

Но смело, глазами сухими

глядят они в черную тьму.

 

И те, с легендарной судьбою,

что в памяти нашей живут, —

герои Триполья с любовью

им руки свои подают.

 

Затихли шаги обреченных…

Их нет… Но в крылатую высь

из шахты глубокой и черной,

как знамя, они поднялись.

 

Пылает, весь мир озаряя,

их славы немеркнущий свет.

Орудия, твердь сотрясая,

земной им послали привет.

 

Доныне привет тот грохочет,

и будет греметь он в веках.

Горят их угасшие очи

в суровых солдатских очах —

 

у воинов правды и мщенья…

Кошмарный закончился сон…

Ты снова весенним цветеньем

свободный шумишь, Краснодон!

 

Ты светел и радостен снова

под сенью небес голубых.

И вновь загорелись пунцово

знамена на башнях твоих.

 

Знамена под солнца лучами,

развеяв туман, расцвели.

На башни Олега руками

бойцы их в лазурь вознесли.

 

Они пламенеют над нами

под щебет веселый ребят

и словно Олега устами,

шумя на ветру, говорят:

 

«Отчизна! Развеялись тучи,

цветешь ты калиною вновь.

За путь твой счастливый грядущий

не зря была пролита кровь!»

 

Эпилог

Страда военная прошла,

но в памяти сурово

храним мы славные дела

Олега Кошевого.

 

Поплыл от залпа сизый дым,

и пал он, бездыханный,

Отчизны именем святым,

как солнцем, осиянный.

 

О, стежки, где его шаги

звучали не однажды,

там в шахту бросили враги

его друзей отважных!

 

Там новостроек гул сейчас, —

минула бед година,

встает из пепла наш Донбасс,

родная Украина.

 

Гудки рассветные поют,

и в мирном звоне стали

Олег живет, и те живут,

что в грозных битвах пали.

 

Олег! Ты честно в тяжкий бой

шел против тьмы кровавой.

Тебя за светлый подвиг твой

народ венчает славой,

 

и тех, кого ты в бурю вел,

с кем смертную пил чашу…

В делах и песнях комсомол

прославит юность вашу!

 

Заря над домнами ясна,

плывут дымы заводов…

Бессмертны ваши имена

в деяниях народа.

В. Сосюра (пер. Т. Волгиной)

 

Песнь о комсомоле: Поэма

Комсомолец — это слово

вечно юно, вечно ново.

Комсомолка — это имя

дышит чувствами живыми.

Не пустыми похвалами

начинайся, песнь моя, —

встань, великая делами,

комсомольская семья.

Встань, раздайся и постройся,

подравняй свои ряды,

огляди свое геройство,

даль зрачками обведи.

 

Сколько синих, карих, черных

чистых звезд блеснуло враз:

неподкупных и упорных,

прямодушных, смелых глаз!

Это — ленинское племя,

внявшее его словам.

Это — пламенное время

заглянуло в душу к вам.

И душа в ответ на встречу

взволновалась глубью всей:

«Чем отвечу? Чем отмечу

юность родины своей?»

 

Горы, степи, реки, долы,

Терек, Волга и Байкал...

Всюду голос комсомола

вешним шумом возникал.

И рыбацкие поселки,

и заоблачный аул

смелой речи комсомолки

разносили долгий гул.

От картвелов до эвенков,

от Мезени к Иртышу —

сколько лиц, речей оттенков!

Как я все их опишу?!

 

Но разрозненный обычай

дальних навыков и мест,

разных видов и обличий

в общий складывался жест.

В обиход слова входили:

«комсомол», «аврал», «райком», —

и ребята говорили

всюду близким языком.

И сливалась воедино

волей общею одной

моря северного льдина

с черноморскою волной.

 

Не про мертвого — живого

поднимаю голос свой:

про Олега Кошевого,

про товарищей его.

С ними нам не разлучиться:

горяча о них молва,

в сердце пепел их стучится,

их в мозгу горят слова.

Про героев Краснодона,

комсомольцев-смельчаков,

жизнь пронесших без урона

в даль грядущую веков.

 

Нет! Таких сердца не тлеют!

В переплетах вечных книг

поколения лелеют

память прочную о них.

Не покой, не грусть, не нега

детской сгибчивой поры —

в гордом имени Олега

страсть, творящая миры.

Словно кличем лебединым

даль хрустальная полна:

в этом имени едином

слиты ваши имена.

 

Нет на свете мук без стона:

волны бьются в берега;

о героях Краснодона

боль безмерно велика.

Но снисходит вдохновенье

на великие сердца,

притупляя все мученья,

все страданья без конца.

И тогда не чует тело

никаких безмерных мук:

до великого предела

напрягает волю дух.

 

Так они того достигли

состояния души,

что ни плеть, ни нож, ни иглы

не смогли их устрашить.

Не склонить таких в печали,

и когда идти на смерть —

буквы в стенку простучали:

«Не сгибать голов, а — петь!»

Петь о тех, кто пал в неволе,

чья — не слабости слеза —

слава силы комсомольей

хлынула врагу в глаза.

 

Про бойца сторожевого,

без прибавки, без прикрас,

не убитого — живого,

простирается рассказ.

Он стоит, отважный мальчик—

сибиряк, грузин, казах;

время мчится дальше, дальше,

он взрослеет на глазах;

он растет все выше, выше,

талия его тонка;

он знаменами колышет,

он нагнулся у станка.

 

Он сбирает урожаи,

партизанит у села;

поднимается, мужая,

на великие дела;

он залег у переправы,

он снарядов слышит вой

на пороге той же славы,

что товарищ Кошевой.

Кишлаки, аулы, села

слышат славные дела:

это — сила комсомола

их на подвиг подняла.

 

Не покой, не грусть, не нега

им в удел присуждена, —

в гордом имени Олега слиты

все их имена.

О таких когда жалеют —

жаркой сталью слезы льют;

времена от них светлеют,

и века гремят салют.

Это — ленинское племя,

внявшее его словам.

Это — пламенное время

заглянуло в душу к вам!

29 октября 1943 г.

Н. Асеев

 

Бессмертная молодость

(повесть о комсомольцах Краснодона)

 

* * *

Хочу я спеть о молодости славной,

о подвиге бессмертном комсомола,

о юности,

что в битве, столь неравной,

глухую ночь рассветом поборола.

Сыны труда, сыны эпохи новой,

не отступив пред гибельной судьбою,

пошли вперед дорогою суровой,

свершив свой долг,

пожертвовав собою.

Хочу я спеть о радостной отваге,

о доблести великой комсомола,

о тех, кто знал,

что смерть их — в каждом шаге,

в любой атаке против произвола.

Не дрогнув пред фашистскими штыками,

они хранили преданность отчизне.

Они хотели быть большевиками, —

и стали ими, уходя из жизни.

Хочу я спеть о дружбе нерушимой,

о чистом, светлом братстве комсомола,

о тех, чей гнев

сжигал неумолимо

врагов, душивших города и села.

О тех, кто гордо,

не боясь страданий,

когда кругом бесились людоеды,

шагал вперед,

вперед, без колебаний,

путем надежды, смерти и победы.

Но как воспеть мне

те большие чувства?

— Ведь силу слов удвоив и утроив,

не передам я средствами искусства

всю боль и страсть,

и ненависть героев...

Когда я слышу ритмы грозовые,

и эти строки рвутся на свободу, —

передо мной встают борцы живые,

их жажда мщенья,

их любовь к народу.

— Смогу ли я, трудясь и днем, и ночью,

найти слова, в которых правды сила

даст краснодонцев видеть вам воочью,

постигнуть сердцем

все, что с ними было?..

Но окунаю я перо в чернила.

 

I. Нашествие

Воют в небе вихри смерти злые...

Трубы шахт уж больше не дымят.

Опустивши головы седые,

У порогов горняки сидят.

 

Нет огня в холодных, мертвых топках...

И как будто слышится вдали, —

там, в тумане и в низинах топких,

тихий стон истерзанной земли!..

 

Редко тень скользнет между домами,

лязг оружья нагоняет страх;

встали черных виселиц рядами

все деревья в парках и садах.

 

Нет конца страданьям Краснодона.

— Он теперь тюрьмой огромной стал,

и такого сдавленного стона

Тихий Дон давно уж не слыхал...

 

Лишь в сердцах людских

жива свобода:

в них светло,

когда кругом — ни зги...

Но зачем бредет толпа народа,

и куда ведут ее враги?

 

— Молодых и старых угоняют

на чужбину, в рабство...

Но, взгляни:

многие ночами убегают,

в старой шахте прячутся они.

 

В штреке,

возле дальнего забоя,

там, где тайну бережет земля,

в непроглядной тьме перед собою

голоса людские слышу я:

 

«Не затем трудились мы полвека,

чтобы сдохнуть с голоду теперь,

чтобы отнял все у человека жадный,

подлый

и трусливый зверь!..»

 

«Нет! Нельзя

стерпеть такие муки!

Кто тут жив?

— Ребенок, мать, сестра

иль старик?..

— Бери оружье в руки!

Ждать нельзя.

Сражаться нам пора!»

 

Закрыты ставни, двери на запоре,

трещит в коптилке чадный керосин;

мать, молча, шьет,

с тревогою во взоре,

а за столом читает книгу сын.

 

Но что с ним? Что?!

Как трудно стало маме

в груди волненье сдерживать свое...

Какую мысль,

каких волнений пламя

сын за страницей прячет от нее?

 

Мать вспоминает:

был совсем недавно

ростком зеленым крохотный сынок.

И развивался... и, смеясь так славно,

тянул он к солнцу каждый свой листок...

Она его качала в колыбели

и усыпляла песенкой своей...

Воспоминанья пуще одолели, —

они как на экране перед ней.

 

Еще вчера был на вершок от полу,

резвился он... и плакал... и болел...

Вот первый раз отправился он в школу

и красный галстук

в первый раз надел.

И вот — он взрослый.

Ищущий, пытливый;

высокий, крепкий, смелый паренек...

Своею силой внутренней счастливый,

был он спокоен, ясен и глубок.

Любил он жизнь

и рвался к знаньям новым,

хотел он пользы больше принести,

и к испытаньям трудным

быть готовым,

и все преграды

одолеть в пути.

По вечерам Олег читал запоем,

был в музыку и шахматы влюблен...

Воспоминанья налетели роем.

и окружили мать со всех сторон.

 

Вот комсомольцем стал он...

Был бы вскоре

он кем захочет, только выбирай, —

когда бы не случилось это горе,

когда бы немцы

не пришли в наш край...

Еще вчера

сидел такой же строгий

за книгой он вот так же у стола, —

но не было в глазах его тревоги,

душа его спокойною была...

 

На сына глядя, вздрагивает мама

и машинально шьет и вкривь, и вкось.

«Олег, родной, скажи мне лучше прямо:

Чем ты измучен? Что с тобой стряслось?

Ты болен? Или голоден?

Иль, может,

устал сегодня?..

Лег бы поскорей!..»

Но нет! Не голод юношу тревожит.

Душа болит.

Но не усталость в ней.

Конечно, мог бы сделать вид, читая,

что не слыхал он шепота

Но встал,

с неюношеской горечью вздыхая,

захлопнул книгу

и потом сказал:

«Мне трудно, мама!

Я устал от гнета...

Невыносимой стала жизнь раба.

Я думаю о том, чтоб делать что-то, —

теперь нужна борьба.

Борьба!»

 

Когда тебе шестнадцать лет,

когда шестнадцать весен в них

благоухал чудесный цвет

твоих каштанов дорогих,

 

Когда вчера придти ты мог

под сень раскидистых ветвей,

мечтать; любить; и в даль дорог

мечтою улетать своей.

 

Когда над городом сиял

широкий, ясный небосвод,

и ты спокойно выбирал

дорогу, чтоб идти вперед.

 

Когда над головою цвел

твой флаг свободы и труда,

Когда родимый комсомол

тебе стал дорог навсегда.

 

Как могут, вольностью гордясь,

твои шестнадцать юных лет

стерпеть насилье, грязь, позор

И тотчас не восстать, в ответ?!

Нет! В буре, поднятой войной,

не можешь ты бесстрастным быть.

Народу станешь ты служить

и жизнь отдашь

за край родной.

 

Быть может, кровью истечешь.

Но ты, — как явор молодой.

Тебя не вырвешь, не согнешь;

лишь затрепещешь ты порой...

 

Что ж удивительного в том,

что на другой же день была

комендатура вся огнем

обглодана почти дотла!

 

Враги не могут погасить

неумолимый красный свет.

Они хотели б утопить

в крови твои шестнадцать лет!

 

Гордись, дитя своей страны,

тем очистительным огнем!

А сердцу пули не страшны,

коль ненависть созрела в нем!

 

Руины...

Мрак течет рекой

вдоль улицы— долины.

Ложатся тени

вкривь и вкось,

и ветер

пулями, пробит насквозь.

Сигнал!

Немецких шпор звенит металл;

гремят копыта,

конь храпит,

огонь

летит из-под копыт...

 

Свистки

на площади пустой...

Стой!..

 

Но парень

в темноте бежит,

петляет,

прячется,

кружит...

Вскочил во двор,

на крышу влез...

Исчез!..

 

Коптилка на столе, треща, дымила...

Олег читал, вихор свой теребя;

а бабушка в углу тарелки мыла

и что-то бормотала про себя.

 

А где же мама?

В заводской поселок,

взяв узелок,

она ушла давно,

чтоб свой платок

и несколько иголок

сменять на сало или на пшено.

Придет сегодня? Может, заночует?..

 

В морщины спрятав тысячи забот,

беду старуха

будто сердцем чует,

волнуется,

к окну подходит,

ждет...

 

На сковородке жарилась картошка, —

все ломтики пришлось пересчитать...

Нарезать ли теперь еще немножко?

Троим не хватит... Или подождать?

На табуретку бабушка присела.

Не хватит, нет, — как ни считай, ни мерь!..

А мать, поди, с утра еще не ела...

 

Вдруг сильный стук

Потряс входную дверь,

и злобного, прокуренного баса

донесся хрип:

— Эй, отворяй! Скорей!

 

То волк-захватчик

по степям Донбасса

дошел сюда,

до их родных дверей!..

 

Олег вскочил.

И бабушка на внука

тревожным взглядом искоса глядит.

Крючок и петли дребезжат от стука...

— Ох, неспроста к ним ломится бандит!

 

Дрожа от страха, заметалось пламя.

Олег нащупал в полутьме засов,

нажал его обеими руками

и отворил, спокоен и суров.

 

Фашист ворвался, оттолкнув старуху;

в углы штыком стал ударять сплеча,

вспорол подушки, напустивши пуху,

весь дом обшарил, яростно ворча.

 

Все обыскал;

увидел сковородку,

к ней подскочил и, жару не боясь,

горячую картошку прямо в глотку

себе он стал заталкивать, давясь.

 

Жевал и чавкал, обжигая губы...

Но бабушка в груди сдержала стон.

Старуху локтем отпихнувши грубо,

в буфете рылся торопливо он.

Ощерившись, голодный и свирепый,

в вещах копался,

рвал и пачкал их,

и сыпал речью, ломаной, нелепой:

— Их бин начальник

ошень главный, — их!..

 

Олег, бессильный помешать погрому,

сказал спокойно:

— Что здесь ищешь, зверь?

Но тот не понял и пошел из дому,

прикладом распахнув с размаху дверь.

 

— Ферфлюхтес фольк!

 

Качнулась и упала

коптилка на пол, —

будто бы сама...

Одну минуту ярко пропылала

и вдруг погасла...

Наступила тьма...

 

Олег во мраке чуял каждой жилой,

как страшно сердце плавится в огне.

Он ощущал,

с какой железной силой

все те же думы давят в тишине.

 

Дверь запирала бабушка поспешно.

Олег не слышал

и не замечал, —

недвижно стоя в темноте кромешной,

уйдя в себя, он думал и молчал.

 

Он ждал.

Так ветер

ждет в ночи сурово

пред тем, как бурей

разразиться вдруг.

В нем,

обжигая душу,

зрело слово,

чтоб с новой силой

прогреметь вокруг.

 

Осенний день. Деревья за окном

под струями дождя стоят угрюмо.

Глядишь на них. И дума об одном

тебя грызет, — одна и та же дума.

 

А город полон мраком и войной,

темницами, убийствами, тоскою...

Скажи, какие мысли, Кошевой,

тебя терзают, не дают покоя?

Глядишь, не глядя...

Улицы пусты.

Уныло капли в стекла ударяют.

Какою тайной так измучен ты?

Какие искры так в глазах сияют?

 

С тех пор, как их зажег однажды Ленин

они в душе

у наших поколений.

Не замыкайся.

Думай честно,

смело.

Мысль о борьбе

в тебе

теперь созрела!

 

Я знаю, что дорогою своей

пройдешь ты твердо.

Ты других разбудишь

и на заре

отправишься по ней

 

Из искры — пламя.

В вихре грозных дней

Ульяна,

Ваня,

Люба

и Сергей

пойдут с тобой.

Не одинок ты будешь.

 

II. Гибель тридцати шахтеров

Тридцать шахтеров шли под дождем.

Тридцать людей, неповинных ни в чем.

Кровь запеклась

у них в волосах;

пыль под глазами,

пыль на губах...

Шли

под бряцанье тяжелых оков,

окружены

штыками врагов...

 

Дыша разбитой грудью глубоко,

с трудом шагая по откосу вниз,

шел впереди других Валько,

директор шахты номер «первый бис».

 

Шел с поднятой высоко головой,

недавно — русой, а теперь — седой...

Такого пыткой не сломать.

Но нынче не могла б узнать

его и собственная мать.

 

Осенний день уйти спешил,

Холодный,

колкий дождик моросил...

Валько на опустевшие поля,

на край родной,

где спят пласты угля,

на свой любимый город на холмах

на терриконы,

на знакомый шлях —

глядел с тоскою.

Знал он в этот час,

что видит все в последний раз.

Здесь, в Краснодоне, рос он,

был любим

и уважаем.

Ведь сравняться е ним

в работе до сих пор никто не мог.

Не сосчитаешь,

скольким он помог!

Вся молодежь хотела у него

подземное освоить мастерство.

 

Едва явились немцы,

как тотчас

строжайший

ими отдан был приказ:

угля

как можно больше добывать.

и всем шахтерам

на работу стать.

 

Из них никто в подобную беду

не попадал...

К любимому труду

их здесь не принуждали никогда.

Они исчезли, спрятались тогда

в глубинах шахты, темных и родных...

 

И вот враги

на казнь уводят их.

Под моросящим ледяным дождем,

босые, хмурые,

безлюдным пустырем

они шагали молча,

по два в ряд...

Казалось им, что скорбный их отряд

по улице, туманной и пустой,

сопровождают близкие толпой:

вон там жена...

Вон мать, сестра и дочь!..

Конец был близок.

Наступала ночь.

 

Но тридцать смелых

гордо шли вперед.

Казалось им,

что рядом — весь народ

их провожает в этот поздний час.

 

Сгущалась тьма,

осенний день погас,

оделась мглой

печальная земля...

Невдалеке виднелись тополя.

Под сапогами хлюпала вода, —

по слякоти конвой шагал уныло

и обреченных гнал

туда,

где в парке их ждала могила.

 

Короткий путь. Но длинный самый...

Тянулся долго он, — и вот

окончился...

 

Над черной ямой

уже стоял фашистский взвод,

У края рва, над вязкой глиной

с шахтером рядом встал шахтер,

и каждый с думою единой,

в молчанье, слушал приговор.

Но не дослушали.

Ведь знало

их сердце:

смерть недалека!..

Слетели сами с языка

слова «Интернационала».

 

«Вставай, проклятьем заклейменный!..»

— они запели.

Не могла

им помешать ни эта мгла,

ни вражья злоба, ни усталость.

Одна минута им осталась,

но полной и она была.

Они запели страстно,

дружно,

всю силу в песнь свою вложив,

чтоб люди там,

во тьме окружной,

услышали.

Чтоб все, кто жив,

предсмертный поняли призыв.

 

Команда.

Залп.

В громовом гуле

слова поющих утонули...

Горячий трепет их сердец

прервал свинец...

 

Конец.

По одному, по двое

упавших приняла земля.

Так

тяжко падают в забое

куски угля...

 

Валько, еще живой, поднялся

и на ноги привстал на миг,

и над могилою раздался

в ночи его последний крик:

«Мать... Братья! Люди!

Кто здесь есть,

кто слышит, —

месть убийцам!

Месть!»

 

И голос, молодой, звенящий,

казалось, где-то рядом с ним,

раздался из глубокой чащи:

«Валько, мы слышим!

Отомстим!»

 

А на рассвете, недоступный взорам,

вдруг начал кто-то

бой с врагом.

Листовок сотни были по заборам

и по столбам расклеены кругом!

 

Они белели всюду, призывая;

горела правда в яростных словах,

сердца народа гневом зажигая,

в захватчиков вселяя смертный страх.

 

Они вели,

вели путем свободы

где каждый мог достойной жизнью жить:

врагам Отчизны за свои невзгоды

и за шахтеров павших отомстить!

 

Напрасно телефоны надрывались

и бегали эсэсовцы, бесясь;

грузовики по городу метались,

расхлестывая грязь, —

а по задворкам рыскали

солдаты, готовые хватать и убивать...

«Виновников»,

исчезнувших куда-то,

не так легко сыскать!

 

Их не нашли ни гибель, ни темница.

Они пропали...

Но они — везде.

Чтоб в месте новом появиться.

и вновь укрыться,

неизвестно где...

 

В кинотеатре согнанные люди

нацистский фильм смотрели...

Но во тьме

все думали о том, что с ними будет,

у всех свое лишь было на уме.

И в этот миг невидимой рукою,

что в Краснодоне

бой вела с врагом,

листовок ворох

прямо над толпою

опять разбросан был кругом.

Зажегся свет...

Но без конца летели

листовки,

в воздухе кружась...

Они неслись, подобные метели,

на головы снежинками ложась...

 

Опять по Краснодону мчались

в бессильной злости патрули,

кого-то разыскать пытались —

и не могли.

 

И кто-то снова,

делал то же дело,

с отвагою,

не знающей границ:

шел часовой,

а на спине белела

бумажка с надписью:

«Проклятый фриц!»

 

Враги друг с другом

грызлись озверело.

Увы!

Не помогало им ничто!

В осенней мгле над городом висела

непроницаемая тайна:

Кто?!

 

III. Товарищ Антон

День-деньской идет под синим небом

смелый парень в рваных сапогах...

Даже сам степной унылый шлях

не расскажет,

где он был, где не был...

 

Далека до Каменска дорога —

неспроста наш путник так устал.

Только бы скорей добраться мог он!..

Только бы никто не помешал!

 

«Надо!» — повторяет он упрямо. —

«Я дойду. Сегодня я дойду!» —

И старается держаться прямо,

напевая что-то на ходу.

 

Приходил приятель прошлой ночью,

тайно вызывал его за дверь,

и они договорились точно,

что и как он сделает теперь.

 

Он сказал: «Я выхожу не медля,

пусть он ждет и отворит на стук,

попрошу продать крючок и петли.

Имя покупателя «Кашук».

 

Юный путник, расстегнувши ворот,

по дороге все скорей идет.

Глядя на далёкий дымный город,

он спешит,

он знает: слесарь ждет!

 

Уже заря вечерняя склонялась,

но путник наш по улицам шагал,

и до проулка два шага осталось,

где вход знакомый был в полуподвал...

 

Как сердце вдруг взволнованно забилось

когда шагнул он молча на порог

и постучал,

и дверь приотворилась!..

 

О, если бы поэтом стать он мог!

Тогда б стихи

он на металле черном

писал огнем.

Писал бы он о том,

как слесарь

в мастерской

стоит над горном

с горящим в бликах пламени лицом.

 

Всю силу он вложил бы в строки эти,

чтоб рассказать достойно про того,

кто был пред ним.

Чтоб знали все на свете,

каким сейчас увидел он его!

 

Но слесарь подошел к нему и сразу

спросил:

«Что нужно?

Ты откуда сам?»

Тот произнес условленную фразу:

«Я за крючком, из Краснодона, к вам...»

Настороже они,

но каждый знает,

что в это время думает другой.

Улыбку пряча, мастер предлагает:

«Крючков здесь много,

выбирай любой!»

«Кашук» — назвался парень,

и сейчас же

в ответ: — «Антон» — услышал он.

 

И вот —

другой парнишка у дверей на страже,

а возле горна разговор идет.

«Листовки сам писал я,

все с собою

принес я их.

Прочтете, может быть?»

«Прочтем, конечно.

Дело нам большое

с тобой сегодня надо обсудить».

 

«Так

правильно;

— хорошая идея.

Но и другим заняться нам пора».

Олег кивнул, стараясь вспомнить: где я

встречал его?

Давно?

Или вчера?..

И речь его как будто бы знакома.

Он слова «я» не скажет никогда.

Так говорил их секретарь райкома:

«Мы знаем», «мы учитываем» ...Да!

Лишь большевик от имени народа

так говорит, спокоен и силен.

Он, правда, был безусым, безбородым...

Но это он, Гончар! Конечно он!

 

Андрей Гончар!

Теперь Олег уверен.

Он все такой же:

так же сердцем чист,

и делу партии родимой верен.

Подпольщик,

друг

и стойкий коммунист.

 

Он в Краснодоне приходил когда-то

к ним в школу,

— в каждый класс... и в зал,

где слушали его доклад ребята...

Андрей Гончар.

Олег его узнал!

 

«Да, трудно и опасно наше дело!

Но ты, Кашук,

свой долг сумел понять.

Весь комсомол мобилизуйте смело

и действуйте!..

Мы будем помогать».

 

Его в районе знали даже дети...

Все ощущали, как отзывчив он.

Кто в помощи нуждался,

иль в совете —

в любое время

шли со всех сторон.

 

«Ведь жизнь одна,

и времени в ней — мало,

прожить ее напрасно —

просто грех!»

Вот что Гончар

говаривал бывало.

Таким словцом

напутствовал он всех...

 

Олег тотчас же

вспомнил фразу эту,

и отвечал он, думая о ней:

«Да, знаю,

что трудней задачи нету,

но жизнь отдам я

родине моей».

 

И мастер, крепко руку пожимая,

сказал:

«В борьбе

таким и надо быть.

Ты понял, друг:

ответственность большая,

и завтра же пора нам приступить».

 

«Не бойся трудностей;

Скорее отправляйся

и молодежь зови со всех сторон.

Ее в отряд железный постарайся

сплотить скорей.

Спасайте Краснодон!»

 

«Как буря бы кругом ни бушевала, —

шагай, солдат!

В сплоченье — наш успех.

ведь жизнь одна,

и времени в ней мало,

прожить ее напрасно, —

просто грех!»

 

Олег с волненьем слушал.

В то же время

стремился мыслью он

вперед, вперед, —

к задаче,

что стоит пред ними всеми,

к оружью,

что вручил ему народ.

 

И он сказал: «Доверье оправдаю,

Андрей Ильич! Ой... виноват... Антон»

«Да, вижу я, — меня ты знаешь!»

«Знаю!

Как знает вас

весь Краснодон».

 

И в мастерской молчанье наступило...

Из трубки струйка синяя плыла...

Но в тишине бездонной, как могила,

жизнь как металл

калилась добела!..

 

А где-то рядом звук раздался,

стройный

и необычный...

Нет, он был знаком.

Ведь это мастер спрашивал спокойно:

«А ты, Олег... Как стал ты Кашуком?»

«Я?.. Не случайно...

Мой отец так звался.

Мне это имя дорого.

Ведь он

в дни революции под ним скрывался,

врагами окружен со всех сторон.

 

Ношу я по наследству это имя,

вступаю я в такую же борьбу,

С товарищами верными моими

мы повторим

своих отцов судьбу!..»

 

Антон воскликнул:

«Можете гордиться!..»

Потом,

поникнув на минуту весь,

заставив волей

сердца боль смириться,

добавил:

«Сын...

Мой сын...

Он был бы здесь.

 

Боролся бы и он с тобою рядом.

Но он убит фашистами на днях.

Я перервал бы глотку этим гадам!

Им не спастись.

 

Их неизбежен крах.

Их замыслам, войскам и государству

неотвратимый настает конец,

хоть равных нет по злобе и коварству

врагам твоим!..»

 

И обнял, как отец,

его за плечи.

«Будь же осторожен.

И береги товарищей, Кашук.

Ведь будет слежка...

И донос возможен...

Нам нелегко уйти от вражьих рук»

 

«И нелегко сражаться из подполья

Будь на чеку!

Но в то же время знай:

нужны порыв, решительность и воля

И вера в жизнь,

в людей,

в родной наш край!»

 

«Вот, дорогой!» —

Антон остановился

и стал курить, пуская молча дым,

но он уже немного торопился

и продолжал:

«Не говори другим,

с кем ты встречался.

Связь наладим днями.

Тогда пошлем тебе отсюда весть.

А ты советуйся почаще с нами!»

 

Олег кивнул

и подтянулся: «Есть!»

 

Потом спросил:

«Кого — связным отряда?»

«Не торопись, от нас известий жди,

и лучше девушку пошли, коль надо.

Не так подозревают...

Ну, иди!»

 

Уже светало. Заалели крыши.

Эх! Как бы хорошо теперь уснуть!..

Олег простился. Осторожно вышел,

захлопнул дверь

и вновь пустился в путь.

 

День-деньской идет под синим небом

смелый парень в рваных сапогах...

 

Даже сам степной унылый шлях

не расскажет,

где он был, где не был.

Одинок он?

Это чувство ложно!

И его не знал он за собой.

 

Как же одиночествовать можно,

если родина твоя с тобой?

 

Ведь борьба

везде идет сегодня.

Всюду есть такие; как Антон...

Красный флаг

народом в небо поднят,

и вовеки

не склонится он!

 

IV. Достаточно и шестнадцати лет

Весь день

тревожным был необычайно.

Стрельба, погоня...

Где-то на краю

родного города

сегодня тайно

три мальчика сошлись

решить судьбу свою.

 

Иль трое взрослых?

Да, сказать посмею,

что их мужчинами назвать пора.

Хоть старшему из них, Сергею,

семнадцать лишь исполнилось вчера.

И вот теперь

они решить собрались:

куда идти? Куда направить путь?

Любые двери тотчас закрывались...

 

Придется, значит, напролом шагнуть!

Горели синим пламенем живые,

пытливые, бесстрашные глаза,

глаза орлят,

которые впервые

взлетают ввысь, когда гремит гроза.

 

Казалось, даже время,

идя мимо,

в дверях застыло,

словно часовой.

 

А Ваня Земнухов невозмутимо

рассказывал

про день обычный свой:

 

«Листовки все расклеил —

сделал чисто,

свидетелей тому, конечно, нет.

Потом обезоружил я фашиста.

Но был при нем один лишь пистолет...»

 

Затем рапортовал Сергей:

«Готово!

Все для пожара в бане я припас».

Олег сказал:

«Прекрасно!

Значит, снова

они побегают у нас».

 

Ночь напролет в своем приюте тесном

друзья трудились, позабыв про страх.

А искра Прометеева

чудесным

огнем сияла

в юных их глазах.

 

Они сидели,

планы составляя,

обдумывая новые бои,

все время неуклонно устремляя

к единой цели замыслы свои.

 

Чего они желали в те минуты,

стремясь неукротимо все вперед?

Они хотели уничтожить путы,

в которых исстрадался их народ.

 

Кровавый узел, затянувший руки,

пред взором их стоял и день и ночь

они пошли бы на любые муки, —

хватило б сил,

чтоб Родине помочь!

 

«Нас мало!» — молвил Ваня. — «Что мы

можем?»

«Да, нас немного...» — подтвердил

Сергей.

Но возразил Олег:

«Другие тоже

вступают в бой, —

найдем их поскорей!»

 

И все умолкли.

 

И Олег далеко

умчался в мыслях и мечтах своих —

Сперва в борьбу вступил он одиноко.

Теперь их трое...

Сколько будет их?

 

Простерлась ночь вокруг

пустыней черной...

Скользя вдоль стен, по улицам он шел.

Во мгле найти пытался он, упорный,

тропинку к свету...

И нашел.

Нашел!

 

Листовки он приклеивал прилежно...

И вдруг звезда,

взойдя на небосклон,

во мраке засияла безмятежно...

«Не наша ли звезда!» — подумал он.

 

Казалось,

шахта

излила огромным

потоком

тьму

на спящий Краснодон.

Но разгоралась

искра

в небе темном, —

как провозвестница

иных времен.

 

Среди домов, придавленных бедою,

Олег бродил, в раздумье погружен,

и в этот миг под ясною звездою

лицом к лицу

Сергея встретил он.

 

«Куда ты, друг?»

«Пускаюсь я в дорогу.

Идем со мной,

мне этот путь знаком».

«Да, я готов

идти с тобою в ногу».

«Опасный путь!..»

«Я не боюсь,

пойдем».

 

Как чайка бьет крылом над бездной моря

и мечется над яростной волной,

так мысль Олега,

с ураганом споря,

стремительно неслась во мрак ночной.

 

Там шли к нему

одной дорогой — Анна,

другой — Попов,

за ним — Арутюнян,

Шевцова Люба, Громова Ульяна...

Потом пришел с Поповым и Главан.

 

Они собрались у Олега дома,

и сразу же Борис им заявил:

«Военная наука мне знакома,

и технику я тоже не забыл!..»

 

«Нас мало, да,

но мы сплотиться можем, —

сказал Олег. —

За нами — весь народ.

Нас будет сто!

Врага мы уничтожим

Итак — вперед!

Смелей, друзья! Вперед!»

Чтоб ненависть

дала врагам ответ,

чтоб ты сумел

найти себя

в борьбе, —

достаточно,

когда 16 лет,

16 лет исполнилось тебе.

 

16 лет!

Когда громадный

открылся мир впервые пред тобой.

Когда впиваешь ты душою жадной

все тайны книг и ветер голубой.

 

16 лет!

Когда впервые

в твоей груди рождается любовь,

и в юном сердце чувства огневые

волненьем первым будоражат кровь.

 

16 лет!

Но разве может

их чистота смириться пред врагом,

что хочет их сломать

и уничтожить,

и в грязь втоптать

огромным сапогом.

 

16 лет!

О нет!

Вовеки

ни свастика, ни ложь, ни смертный час,

не истребят в советском человеке

ту веру, что поддерживает нас!

 

16 лет!

Когда отчизне

вы так нужны,

кто сдержит ваш порыв?

Кто сломит вас,

когда во имя жизни

вы рветесь в бой, о смерти позабыв?

 

16 лет!

Сквозь тьму, пожары

и непогоду

вам идти вперед,

пока не протрубят фанфары,

что победил могучий наш народ.

 

16 лет!

К бессмертной славе

неустрашимо вы стремитесь вдаль,

и твердо мы сказать отныне вправе,

что снова закалилась сталь.

 

V. Город — свидетель всему

Сегодня видит Краснодон,

как лучшие его сыны нашли,

придя со всех сторон,

свой путь в сумятице войны.

 

Главан и семеро других,

в тени заборов и домов,

скользят в проулках городских,

и каждый действовать готов.

 

За свалкой, около шоссе,

на пустыре унылом,

в ряд,

в колючей проволоке все,

бараки жалкие стоят.

 

Военнопленных лагерь там,

их привезли три дня назад;

на ржавых петлях по дверям

замки амбарные висят...

 

Солдат понурый сторожит,

с винтовкой,

в куцых сапогах...

Глазами злобно он косит,

как пес, держащий кость в зубах

 

А восемь юношей ползут

по дну кювета, вдоль столбов;

наметив цель, сигнала ждут —

и каждый действовать готов.

 

Осоловевший часовой

за спичками полез в карман, —

и, как орленок молодой,

рванулся на него Главан.

 

Враг оглянуться не успел,

как шею он ему сдавил;

фашист упал и захрипел,

и, выпучив глаза, застыл...

 

Разрезан провод, свет погас,

в одну минуту сбит замок.

Родимый город в этот час

гордиться их делами мог!

 

Главан и семеро других

бесшумно крадутся в барак;

на нарах, грязных и сырых,

там люди дремлют кое-как.

Лежат вповалку, без числа

они в тяжелом полусне,

терзает холод их тела,

и слышны стоны в тишине...

 

Борис пробрался к одному

и тронул спящего рукой.

«Товарищ! —

он шепнул ему.

— Свобода!

Всех буди!

За мной!»

 

Проснулись пленные,

бегут

и скоро снова вступят в бой.

За правду,

за любовь,

за труд,

за жизнь своей земли родной.

 

Сегодня видит Краснодон.

как лучшие его сыны

нашли, придя со всех сторон,

свой путь в сумятице войны.

 

Да! И другие в эту —ночь на страже.

Они не спят. Отчизну защищая,

они идут по следу стая вражьей,

в руках винтовки накрепко сжимая.

И на минуту собственные раны,

и все страданья городом забыты,

при виде дочери своей,

Ульяны,

встающей гордо для его защиты.

 

А рядом — Люба.

Против злобы дикой,

в победу жизни и свободы веря,

дочь Краснодона вышла в бой великий

На битву человека против зверя.

Да, видит город

юных, чистых, смелых

своих детей,

на трудный путь вступивших,

оружье взявших воинов умелых

и мстителей,

о смерти позабывших.

 

Вот Сумский на углу подстерегает.

Стреляет Виктор, промаха не зная,

и снова пуля

хищника пронзает,

и мечется от страха волчья стая.

 

Но беспощадны дети Краснодона,

все больше их.

У них винтовки, мины...

Смерть!

Смерть врагу!

Иного нет закона.

Их действия бесстрашны и едины.

 

VI. Клятва

Опять, Олег,

беседуя с тобой,

товарищи сидят,

готовясь в новый бой.

 

Всю ночь не спите вы,

детали обсуждая...

А бабушка твоя согбенная, седая,

не хочет мирно среди вас,

как тысячи других старушек в этот час,

вязать иль вышивать, —

она спешит куда-то...

 

Одев пальтишко, серое, в заплатах,

она выходит в сад,

укрыта темнотой,

и, гладя бережно рукой

билет партийный свой,

зашитый за подкладкой,

на пост сторожевой

торопится украдкой.

 

Голодная, промокшая до нитки,

Всю ночь шагает от окна к калитке.

Вся зрение и слух,

она во мрак ночной,

внимательно глядит, как часовой.

 

Следя за переулком,

за дорогой,

она при каждом шорохе

с тревогой

готова стукнуть в переплет окна.

Ведь путь к победе бережет она!

 

А если сходит все благополучно,

она сама с собой

беседует беззвучно:

«Пусть только сунутся, —

ко всем чертям пошлю!

Уж вы не бойтесь: я не сплю!

Не сплю!..

Я здесь, я с вами, дорогие дети!..»

Как думаешь, Олег,

хоть где-нибудь на свете

найдется ль бабушка такая, как твоя?

 

Да, есть! — отвечу я. —

Есть тысячи таких!

И по венку лавровому для них

история великих этих дней

готовит в книге золотой своей.

 

Морщинистые любишь ты черты

и старческие мудрые слова,

ее советы вспоминаешь ты

и думаешь: «Она права.

Права!..»

 

И вместе с тем:

«Да сколько же ей лет?

В сравненье с нею, кто угодно стар!»

Дав порученье, слышишь ты в ответ

«Все ясно!

Есть, товарищ комиссар!»

 

Она с улыбкой, бережно, в карман

кладет листовки и идет туда,

где темнота и холод, и туман,

где стерегут опасность и беда.

 

Когда Туркенич к ним заходит в дом,

она встречает, отложив шитье:

«Товарищ командир! Давненько ждем!»

И ласково лучится взор ее.

 

Как бабушка ста внуков

в сказке той,

что знают все в Молдавии у нас,

она вас любит,

любит всей душой,

в которой пламень юный не угас.

 

В тяжелый час,

в сырой осенней мгле,

гордится эта светлая любовь

тем, что на милой угольной земле

отцов-героев вы достойны вновь.

 

Она поймет,

увидев ваш порыв,

стремленье защитить свою страну.

Она гордится вами,

ощутив

всей вашей чистой веры глубину.

Она не может в эту ночь уснуть.

Все позабыто, кроме одного:

вступили вы на самый трудный путь,

и вы клянетесь не сойти с него.

 

И слышит бабушка,

одна

под вишней стоя у окна,

как в комнате, значения полна,

настала тишина —

широкая, бездонная,

такая,

что все молчат, ее не нарушая...

Но вот

из дома, доносясь едва,

полны волненья и отваги,

звучат высокие слова

присяги:

 

— Я, Олег Кошевой,

вступая в ряды «Молодой гвардии»,

перед моими боевыми товарищами,

перед многострадальной моей землей,

перед народом

клянусь...

 

Сквозь ветер, что кусты колышет,

сквозь ставню и стекло

старушка слышит,

как вслед товарищи твои

губами,

которых битвы пламя

успело в эти дни коснуться,

клянутся,

клянутся,

клянутся.

 

Свидетельствует каждое их слово,

что гневные сердца

бороться беспощадно,

до конца

теперь готовы.

— Я, Иван Земнухов, клянусь!

Клянусь

исполнять

без всякого колебанья

любое задание,

которое на меня возложат!

И бабушка подумала:

«Сыны

пошли путем отцов своих,

все потрясения войны

поколебать не смогут их».

 

Потом, Сергей, коптилкой освещен,

шагнул вперед,

и слышит бабушка, как он

клянется в свой черед:

 

— Я, Сергей Тюленин, клянусь!..

Клянусь, что я сохраню

в самой глубокой тайне

все, что касается «Молодой гвардии»

Клянусь!..

Клянусь, что я отомщу

за разрушенные города и села,

за кровь тысяч казненных людей,

за страшную смерть

тридцати шахтеров!

 

Вдруг — шорох...

«Кто там?

Кто там у ворот?!»

И бабушка в тревоге, молча, ждет,

в кустах, укрывшись, наблюдает.

«Нет! Это ветер...»

Вся напряжена,

она с волненьем продолжает

прислушиваться, стоя у окна.

Ее седая голова,

в сыром, холодном облаке тумана

так горяча...

В ушах звенят слова,

что говорит Ульяна.

 

— И если для этого потребуется

пожертвовать своей жизнью,

клянусь, что я отдам ее

без колебания!..

 

«Клянитесь, — шепчет бабушка, —

клянитесь;

опасностью закалены,

любимой Родине верны, —

вы ничего теперь не побоитесь!»

И слышит снова, зная наизусть:

 

— Отныне я, Главан, клянусь...

 

Давно уж силы нет в руках.

Не сосчитать морщин

на лбу и на щеках.

А сердце,

как у молодой,

с такой же теплотой,

с такой же гневной силой бьется,

как и у тех,

кто в этот миг клянется,

спокойно, медленно, без колебанья

произнося слова

святого обещанья:

 

— И если я нарушу эту клятву

из трусости,

или будучи подвергнут пыткам, —

то пусть имя

мое

и всех моих родных

будет проклято

теперь и во веки веков,

а меня пусть карают

железные руки моих товарищей.

Кровь за кровь!

Смерть за смерть!

«Клянитесь, дорогие дети!

Я, чем смогу,

вам помогу!

Я постою, постерегу...

Теперь-то уж ничто на свете

поколебать не сможет вас.

Я знаю:

даже в смертный час

вы ничего не побоитесь,

внучата милые мои.

Клянитесь!..

Клянитесь!»

 

VII. Подпольная печатня

В тучах дымно-мутных

спряталась луна.

В улицах безлюдных —

тьма и тишина.

 

Видно, к непогоде

в небе эта муть...

И спешит Володя

свой закончить путь.

 

Слыша лай собачий,

замедляет бег.

Виден дом незрячий,

где живет Олег...

 

Но Володя мимо

мчится, как стрела.

В небе — клубы дыма,

на дорогах — мгла...

 

Вот патруль шагает,

звякнул автомат...

Парень замирает,

напрягая взгляд.

За углом таится,

две минуты ждет;

и опять, как птица,

мчится он вперед.

 

К темным стенам жмется

прячась у оград...

Громко сердце бьется,

и глаза горят.

 

Он у тротуара,

под забор скользнул,

из-под бочки старой

сверток потянул.

 

Замер у колодца,

поглядел кругом

и назад несется, —

но другим путем...

 

Скрипнули ворота...

Нервы напряглись,

тихо вышел кто-то.

«Это ты, Борис?»

 

«Да, я жду, Володя!..

Поскорей пойдем».

И ребята входят

в затемненный дом.

 

Глубокий сильный голос

доносится оттуда.

Все слушают Олега.

 

Он их сюда привел;

все силы, все надежды

извлек он из-под спуда.

На первое собранье

сошелся комсомол!

 

Здесь комитет был избран,

здесь комсомольцы встали

в ряды борцов, что служат

своей стране родной.

Пред ними секретарь их.

И ясно прозвучали

его слова, что думой

пронизаны одной.

 

«Нас Родина призвала.

Мы — молодые силы.

Мы ей нужны сегодня,

нужны, как никогда.

 

Здесь родились мы, братья,

и время наступило

нам защищать свободу,

наш дом и край труда!»

 

Струной напрягся голос,

дрожит он от волненья,

и все ему внимают,

как он, напряжены.

 

И сам Олег при этом

как будто ощущает,

что страстными словами

сердца обожжены.

 

Текут слова

то плавно,

то бурно и кипуче,

слетают вдохновенно

с горячих губ его...

И вслед, едва умолк он,

Сергей вскочил мгновенно,

уже сдержать не в силах

порыва своего.

 

«Ты прав, Олег!

Не сможет

враг одолеть народа.

Нас больше не заставят

работать на других.

Пускай сильны фашисты...

Но в битве за свободу

людей советских воля

куда сильнее их!»

 

И слово друг за другом

берут, берут ребята...

Готов здесь каждый к бою, —

полна отваги грудь.

Про все, что накипело

сегодня каждый скажет.

Ведь комсомол с тобою!

Не бойся! Сильным будь!

 

Когда вошел Володя в дом,

Олег рассказывал о том,

как он сегодня,

идя по платформе

в немецкой каске

и в немецкой форме,

удачно миновав дозор,

листовки клеил на забор.

 

«Никто немецкого солдата

и на путях не задержал...

При этом было темновато,

наклеил вмиг я все, что взял.

Всего лишь сотню...

А ведь мог тогда

я тысячу пристроить без труда!»

 

Но в этот миг Осьмухин, в уголке

сидевший молча,

двинулся к столу.

Держал он в поднятой руке

два валика, похожих на смолу;

они между собой соединялись

и на оси легко вращались.

 

«Олег! — сказал он,

очутившись впереди, —

Теперь и тысяча — немного!

Погляди!»

Ребята ближе подходили

и пальцем валики крутили...

И каждый думал: «Неужели

теперь печатать можно в самом деле!»

 

И вспоминал Олег о том,

как здесь они сидели впятером

и напролет всю ночь писали...

Как палец прикипал к перу,

а Ваня говорил: «Едва ли

сто экземпляров сделаем к утру...

 

Вот если бы станок...

Да где там!..

Такое не осилить нам...»

Но возразил Осьмухин: «Это

не так уж трудно...

Я бы сам

его соорудил, пожалуй...

Да нет у нас одной вещички малой,

но очень важной.

Без нее нельзя.

Не выйдет ничего, друзья!..»

 

«Какой же вещи нет?» —

спросили все уныло.

Нет шрифта...»

 

Люба вмиг вскочила:

«Шрифт будет! Приступай сейчас!

Ура! Печатня есть у нас!»

— Уж Люба знает, не обманет, —

Из-под земли она достанет,

что обещала.

 

Ведь она,

как только началась война,

стояла у сарая, глядя,

как шрифт

ее наборщик-дядя,

там, в огороде, закопал.

Шрифт будет!

Каждый ликовал!

 

И вот, уже почти готова,

стоит печатня перед ними.

Теперь она за словом слово

сумеет буквами своими

народу правду рассказать

и путь к свободе указать!

 

Ребята вкруг нее стояли тесно.

Олег Володю обнял:

«Вот чудесно!

Листовок тысячи — теперь пустяк для нас.

Билеты комсомольские сейчас

мы напечатать сможем, наконец!

Все трудности упорство побороло!

От имени ребят и комсомола —

спасибо, друг!

Ты просто молодец!»

 

Слава молодежи нашей! Слава!

Не страшна фашистская отрава,

не страшны тебе полки врагов.

Жить отныне ты имеешь право

в благодарной памяти веков.

 

Для тебя горят в Кремле знамена,

и грохочут пушки там, вдали.

Для тебя — сиянье небосклона

и цветенье радостной земли.

 

Все, что жизнь твою переполняло,

все, что силы для борьбы давало, —

все, что было в эти дни с тобой, —

прославляет светлый подвиг твой!

 

Пускай два эти валика невзрачных,

чья речь оружьем сделалась в бою,

о временах суровых, горьких, мрачных

начнут сегодня летопись свою.

 

Пускай они с сыновнею любовью

к земле, простертой в муках и слезах,

начертят гневом, пламенем и кровью

свои слова на стенах и в сердцах.

Пусть врагов

они сожгут, как лава!

 

Слава молодежи нашей!

Слава!

 

VIII. Разве можешь ты жить иначе?!

Эти дни,

что быстро промелькнули,

стоили недешево врагу.

Но гестаповцы,

тюрьма

и пули

вас на каждом стерегли шагу.

 

Сколько раз

ты утром просыпался,

радуясь тому, что ночь прошла, —

если день один хотя б остался,

значит ждут тебя еще дела!

 

Да!

Вы понапрасну не зевали:

расстреляли

полицейский пост,

эшелон с войсками подорвали

и разрушили дорожный мост.

 

Много ты хлопот имел с врагами:

десять мин под рельсы заложил

и своими юными руками

сотню пленников

освободил.

В эти дни как будто все, что можно,

делал ты в рискованной борьбе.

Отчего же на душе тревожно? —

Мало,

мало

кажется тебе!

 

Да, немного.

Но еще осталась

на сегодня уйма важных дел.

Если б мог пожить еще хоть малость —

кое-что, пожалуй, бы успел!

 

Непременно уцелеть бы надо,

чтоб захватчиков презренных бить,

ни минуты не давать пощады...

Разве мог ты

по-иному жить?!

 

Деревня Первомайка спит глубоко.

Забылись люди в долгожданном сне...

Лишь выстрел,

прогремевший одиноко,

вдруг раздается в гулкой тишине

и будит их.

И снова спят они

и видят мира золотые дни...

 

Ночь августовская...

Край неба мглистый

уже алеет...

Брызжет звездопад...

А трое юношей, в траве душистой

на спинах лежа,

в вышину глядят.

И разговор их задушевный тих,

и теплый ветерок ласкает их...

 

Сквозь облачка,

покачиваясь мерно,

плывет над ними лунная ладья...

Увидев их,

сказали б вы, наверно,

что это — неразлучные друзья,

и может быть, один из них — поэт,

читающий стихи про лунный свет!..

Но так ли это? В самом деле

околдовал их звездный небосвод?

И позабыть они на миг посмели,

что в двух шагах от них —

фашистский сброд?

Конечно, нет!

Внимания полны,

они спокойны и напряжены.

Они глядят

в глубины звездной ночи.

Но взор их трезв

и мысли их ясны.

Они в засаде, говоря короче, —

суровые участники войны,

готовые сейчас рвануться в бой,

готовые пожертвовать собой.

 

Нельзя им ждать до завтра.

Ведь бандитам

удастся хлеб совхозный увезти!

Мешки под небом

там лежат открытым

и ждут обоза, —

надо их спасти.

Затем ли наши пот свой проливали

чтоб негодяи этот хлеб сожрали?

Нет!

Не допустят никогда ребята,

чтоб чистое и честное зерно

враги отсюда увезли куда-то,

чтобы убийцам

впрок пошло оно!

Да разве можно хлеб отдать,

когда голодных здесь не сосчитать?!

 

Но кто же эти юноши?

То люди,

которые в лихие времена

за Родину свою стояли грудью.

И в этот час,

когда в огне страна,

они — пример

народов дружбы тесной,

свободной, братской,

радостной и честной:

сыны племен,

пришедших в общий стан,

Попов,

Главан,

Арутюнян.

 

На этот раз

грабеж

фашистский не пройдет!

Ничто таких плодов

на свете не дает,

как древо дружбы,

что взрастил народ,

народам братским

руку протянувший,

в лицо беде

бестрепетно взглянувший.

Так трое побратимов ныне

пришли на помощь неньке-Украине

 

«Смотрите, спит!..»

Попов шепнул ребятам,

на часового глядя.

И они,

при лунном свете,

то гуськом, то рядом,

к мешкам ползут,

укрывшись в их тени.

 

Прыжок, — и вмиг

убрал врага Борис,

Арутюнян с Поповым поднялись —

и тотчас все уснувшие бандиты

поодиночке были перебиты.

 

Когда сыны

такие

у страны, —

она не будет у врагов рабыней,

она им не отдаст свои поля,

и землю, где лежат пласты угля!

Едва лишь захлебнутся часовые

в своей крови,

здесь,

на полях России, —

ребята хлеб украденный сожгут,

но чужакам его не отдадут.

 

Проснутся люди

в деревеньке малой,

и зарево уронит, как заря,

свой отблеск на встревоженные лица.

Очнутся люди, тихо говоря,

с надеждой радостной

в душе усталой:

«Пускай,

пускай горит у них пшеница!

Знать неспроста

там кутерьма пошла...

Ведь это партизанские дела!..»

 

IX. Праздник будет

Сквозь доски ставен

свет не проникает...

Своих домов

никто не покидает...

Но если бы

осмелились вы вдруг

войти в ночную тьму

и поглядеть вокруг, —

то увидали б улицы глухие

и ряд руин,

как будто след стихии,

кирпичный лом и глинистые рвы...

Тогда, наверное, подумали бы вы,

что все дома пусты,

а жители мертвы.

Но то была б ошибка!

Город жив.

Он борется,

оружья не сложив.

Пусть он во тьме,

усталый и голодный,

но черпает он свет

из глубины народной.

 

Фашисты на дорогах рыщут снова...

А в комнате у Вани Земнухова.

коптилку пододвинувши к доске,

ребята

в шахматы играют в уголке.

 

Покуда нет немецкого постоя,

они,

найдя решение простое,

сидят, как и обычно, у стола.

Но тайна общая

сюда их собрала.

 

И даже мать, сидящая на лавке,

не знает,

что квартира — место явки,

что здесь — организация борцов.

 

Они собрались, помня путь отцов,

для подвига,

который вечно станет

жить в памяти народной.

Не устанет

о нем в рассказах

молодежь твердить,

и будет каждый раз будить

он благодарность в поколеньях новых...

 

— Бессмертна память о годах суровых!..

Здесь просто в шахматы

играют, как когда-то,

давным-давно знакомые ребята...

А мама и подумать не смогла б,

что в домике собрался целый штаб!

 

Олег и Ваня, Уля и Сергей

здесь принимают рапорт от своей

связной,

едва прибывшей из отлучки.

 

Вытаскивая из платка колючки,

волнуясь, Люба говорит о том,

как добралась до Каменска.

Потом

им шепчет голосом

таким же утомленным,

как встретилась с товарищем Антоном,

как, «покупая петли», с ним она

поговорить сумела допоздна...

 

Все смотрят на посланницу свою,

вопросами прервав на полуслове:

«Сказала ты, что комсомол — в строю?

Сказала ты, что все мы наготове?..»

 

От жестов их коптилка так дымит,

что Люба, улыбаясь, говорит:

«Всем сразу не могу, — ведь я устала!»

И на минуту тишина настала...

 

А мать сидит на лавке у окна

и глубоко задумалась она

о днях счастливых

и таких недавних...

А ветер глухо завывает в ставнях...

 

Но кто такой Антон?

Известно то

Олегу одному

из членов штаба.

Другим не догадаться ни за что.

Конечно, Люба, может, и могла бы...

Но помолчать она

умеет, как никто.

А остальные трое представляют

его героем,

грозным вожаком...

И качествами сразу наделяют,

невиданными до сих пор ни в ком.

И все же чем-то он

им близок и знаком...

Живет он в их воображенье слитном

высоким,

сильным,

в кителе защитном;

у пояса, конечно, пистолет...

Он молодой, наверно...

Или — нет!

Под новенькой фуражкою видна

красивая стальная седина!..

Из тех, кто ничего не испугались

и бить врага в тылу остались, —

он самый верный и надежный друг,

он старый партизан,

известный всем вокруг...

А внешность у него

точь-в-точь такая,

как у любимого Чапая.

Участвует он в деле их любом,

они частенько говорят о нем

и выполнять привыкли неуклонно

любой совет товарища Антона.

 

Не всякому они послушны так,

но он их учит:

— Сквозь туман и мрак,

сквозь трудности,

препятствия

и беды,

забыв о смерти, видеть путь победы.

 

Его слова ведут вперед

и силу слабым он дает.

 

Коль есть сомненье в чем-то у ребят,

они друг другу говорят:

— Он так сказал.

— Так поступил бы он.

И указания его — закон,

который выполнят

во что бы то ни стало.

Нет ничего, что их бы удержало,

что их могло б остановить.

Они должны — и могут победить!

 

Ребята знают,

что в бою суровом

народ непобедим лишь потому,

что он, Антон,

своим спокойным словом

указывает всюду путь ему.

 

Ребята знают,

что когда шахтеры

проникли в шахту

и взорвали ствол, —

так приказал Антон,

который

был впереди и сам их вел.

 

С ним во главе

приходят партизаны,

по первому сигналу в трудный час

Он дал голодным хлеб,

он лечит раны,

он тысячи людей от казни спас.

Он на устах,

он в их уме все время.

Ребята знают:

с ними всюду он.

И как бы тяжко

ни было их бремя, —

вперед,

к свободе

их ведет Антон!..

 

А мать,

на лавке неподвижно сидя,

задумалась,

не слыша и не видя,

чем занят за столом ребячий штаб...

 

Бьет в ставни ветер,

свет коптилки слаб,

но этого никто не замечает,

и Люба свой доклад

чуть слышно продолжает:

«Террор и кровь,

смерть,

голод,

цепи —

вот что фашизм

принес в Донские степи.

Они хотят народ поработить, —

поставить на колени и сломить

достоинство и честь,

и мужество, и волю,

чтобы над нами поглумиться вволю

и достоянье наше отобрать.

Но этому, ребята, не бывать!

Послушайте слова

товарища Антона:

им нас не победить!

Подобного закона

ни у людей, ни во вселенной нет.

Всегда ночную тьму

одолевает свет,

и гусеница ствол

свалить не может,

и человека — зверь

не уничтожит!»

 

Ребята на нее, не отрывая глаз,

глядят,

чудесный слушая рассказ,

ей без конца вопросы задавая,

узнать желая

жадно,

горячо,

как выглядит Антон,

что он сказал еще?

 

Еще сказал он: «Жизнь одна у нас, —

ведь человек живет

на свете только раз,

и жизнь его

не может быть напрасной:

она должна быть гордой

и прекрасной».

 

Ребята, слыша эту фразу,

припоминают сразу —

кто говорил ее всегда

в дни безмятежного труда.

С ней в час беды

живется легче им.

И вера крепнет с ней,

что смерть мы победим.

 

И на прощанье, руку пожимая,

сказал Антон, привет передавая,

за славные дела

ребят благодаря:

«Недалеко и праздник Октября.

Тому минуло четверть века,

как наш разгневанный народ,

прогнав царей, прогнав господ,

свободным сделал человека.

Нельзя нам забывать об этом дне

ни в годы мирные,

ни на войне.

И надо нам отпраздновать его,

как следует.

Не бойтесь ничего!

Ребятам передай:

мы будем с вами, —

пусть действуют! —

и с этими словами,

волнуясь, вынул он из-под полы

потрепанную книгу, —

Вот, орлы,

читайте, как большевики умели

великой добиваться цели,

как в Октябре они

сумели победить.

 

Такими же и мы

должны сегодня быть!

Вот эта книга!»

 

Ваня Земнухов

ее взял бережно,

и при огне дрожащем

нить протянулась между настоящим

и прошлым, —

тем,

что было в звуках слов:

«...История... КП... большевиков»

 

И книгу,

Данную товарищем Антоном,

Олег прижал к груди

средь полной тишины.

«Да, праздник будет.

Вместе с Краснодоном

Его получше

мы отпраздновать должны!..»

 

X. Знаменосцы

Год сорок второй

на исходе.

Шестое число ноября.

Простерлась в ночной непогоде,

в крови и пожарах

земля.

 

Придавлена горем народным

родная твоя сторона,

в дождях и в тумане холодном

сурово поникла она.

 

Закрыты и двери, и ставни...

Нависла над городом тьма...

Но все-таки гость полноправный

дорогу находит в дома.

 

Преследуем всюду врагами,

он входит

и люди, любя,

встречают его

словами:

«Октябрь!

Мы дождались тебя!»

 

Оркестра далекие звуки

доносятся с башни Кремля;

сквозь ветер,

сквозь горе и муки

их слышит во мраке земля...

 

Все спит, все кругом затихает,

и ночь бесконечно долга;

и шорох любой умирает,

убитый «Приказом» врага.

 

Но кто же тогда вдоль ограды

все ходит вперед и назад?

Чьи неутомимые взгляды

по улице спящей скользят?

 

То Валя и Клава.

В безлунном затишье

опасности нет...

Октябрь им,

бесстрашным и юным

струит свой немеркнущий свет.

 

А на заре

на кровлях Краснодона

зашелестели алые знамена.

Над парком, проржавевшим и пустым,

они казались пламенем живым, —

таким горячим, ярким и могучим,

что не закрыть его осенним тучам.

 

Проснувшись, тот огонь ребенок увидал

и ручкой замахал,

и закричал:

«Там, на дворе, смотри, там флаги, мама!»

 

Все двери отворились.

В небе, прямо

над шахтой номер «первый бис»,

костры багряные

торжественно взвились!

 

Один пылает над комендатурой,

такой придавленной и хмурой.

Другой на дубе вековом

горит негаснущим огнем.

 

Вон полыхает красным полотном

на чердаке, над слуховым окном.

Вон, словно факел,

яркий и веселый, —

над бывшей школой!

 

Осенний дождь холодный моросил,

но погасить их

не имел он сил.

 

Смотрели люди ввысь, не уставая,

свет праздничный встречая

с улыбкой теплой и доверчивой такой,

как будто бы вернулся к ним покой.

 

Еще вчера, светя сквозь дни и годы,

вились вот так знамена их свободы.

 

Да, четверть века здесь,

над городом родным,

пылал багряный шелк

призывом боевым.

И снова

знаменосцы их народа

его взнесли под купол небосвода!

 

Столпились люди, забывая страх,

на улицах

и во дворах.

Они стояли с мужеством суровым,

и их глаза светились блеском новым.

 

«Товарищи! —

раздался голос вдруг. —

Ведь это праздник!»

Шепот рос вокруг,

и знамя каждое,

напомнив об отчизне,

казалось символом спасенной жизни.

 

И каждый,

видя этот добрый знак,

задумывался:

«Кто их поднял? Как?

Не испугался, стало быть, угрозы!»

 

В толпе старушка

молвила сквозь слезы:

«Спасибо им, родимым!

В трудный час,

нет, не забыли, не забыли нас!..»

 

О, если бы она при этом знала,

что сын ее способствовал немало

такому делу,

что его рука

там, в небе, держит алые шелка!

 

О, если б знала, что одно из них,

из тех знамен рассветных, заревых;

зардевшихся над ночью бесконечной,

ее фатою было подвенечной,

что перекрасил в алый цвет Сергей!

 

Но невдомек все это было ей!..

Был подвиг совершен,

казалось, невозможный.

Вдруг в тишине раздался крик тревожный:

— Полиция!..

Промокшие насквозь,

мгновенно люди, как пришлось,

в своих домах испуганно укрылись,

рассеялись,

пропал и,

растворились...

Был и Сергей в толпе, —

промокший и босой,

он, с непокрытой головой,

глядел

с улыбкой, светлой и веселой,

туда,

где красный флаг над школой,

им поднятый,

торжественно пылал

и утро жизни новой предвещал.

 

Он вспомнил дорогие времена,

когда весельем

жизнь была полна.

Когда они в «боях» мужали

и в «знаменосцы» во дворе играли.

Все школьники участвовали в той

игре, задорной, смелой, боевой.

Он шел вперед среди «огня и дыма»,

а «красные» за ним неустрашимо

бросались в схватку,

выполнив приказ, —

и «белых» побеждали каждый раз.

 

Как весть успеха в битве той опасной,

флажок на балке поднимался красный.

«Убил врага, — наверх скорее лезь

и в знак победы

знамя там повесь!»

 

Однажды

(вспомнить до сих пор приятно!)

себя он превзошел неоднократно:

он десять раз «границу» миновал,

на всех заборах был,

спускался вниз, в подвал,

на лестницу пожарную взобрался,

хоть враг «осадой» помешать пытался,

и к самой крыше,

из последних сил,

свой галстук пионерский прикрепил.

Флаг

в синеве победно развевался.

Враг

незаметно улизнуть пытался.

А «красные» кричали со двора:

«Сергей, урааа!» —

«Урааа, Сергей!» —

«Ураа!!»

 

Как были дороги минуты эти!

И, забывая обо всем на свете,

он шел и думал:

«Как чудесно жить.

какое счастье «знаменосцем» быть!..»

 

Олег, Борис, Володя, Люба, Валя

его, казалось, так же провожали...

Они, казалось, так же как вчера,

кричат:

«Сергей, урааа!» —

«Урааа, Сергей!» —

«Урааа!..»

Но в этот раз

уж не в игре беспечной

с врагами он сражался

И, конечно,

не только лишь его рука

ввысь подняла багряные шелка.

 

Кругом враги, война...

И больше нет ребят...

И сам он не герой,

а рядовой солдат.

Но мысленно, —

как будто шла игра,

он закричал:

«Урааа!

Борис, Олег,

урааа!..»

 

Да, —

школа позади...

И юность миновала...

Тяжелая пора теперь настала.

И на минуту охватила дрожь:

а если допытаются?!

— Ну что ж!..

 

Но бегали фашисты по-пустому

между деревьев

и от дома к дому.

 

Они глядели

с яростью

звериной.

Была под каждым флагом

надпись:

«Мина!»

 

Сергей на них исподтишка смотрел

и думал:

«Да-а,

наделали мы дел!

Не могут, гады,

из-за тонких нервов,

понять, что это банки от консервов,

Они же их бросали за сарай...

Пускай теперь побегают!

Пускай!

 

Не так легко им будет догадаться

и до знамен добраться!

Пока смекнут, —

небось пройдут часы.

Пускай,

Пускай полают, псы!»

 

И в небесах

живым огнем отваги

пылали ярко праздничные флаги!

 

А ты, Главан?

На светлый флаг свой глядя,

что делаешь ты в этот день большой?

Какая мысль в твоем суровом взгляде?

Куда сейчас ты устремлен душой?

 

Сидишь ты в парке,

где-то в самой чаще,

и смотришь на опавшую листву,

сквозь дождик, так уныло моросящий...

И видишь ты, как будто наяву,

свое село в Молдавии далекой, —

свой Цареград.

Читаешь ты вдали

живую повесть о судьбе жестокой

своей родной, истерзанной земли.

 

Там твой сад плодовый объедают

полчища прожорливых червей.

Эти думы сердце закаляют

ненавистью огненной твоей.

Видишь ты как будто мост огромный,

прямо до Оргеевских лесов.

Ты идешь

и слышишь в чаще темней

посвист пуль

и гомон голосов.

 

Ты идешь,

незримый,

правду зная,

с сердцем, полным горя и любви.

Там твоя Молдавия родная

борется в пожарах и крови.

 

Потрясенный, ты глядишь сурово...

Вот враги.

Невидим ты для них,

но готов сражаться снова,

снова,

до последней капли сил своих.

 

Каждый лист осенний

рдеет раной.

Кровь знамен

горит

в ноябрьской мгле.

в этот день, торжественно багряный,

праздник

и в твоем родном селе.

 

Но и там; как в селах очень многих,

как в десятках,

в сотнях прочих мест,

в паутине страха и тревоги

ползает проклятый черный крест.

 

Под пустым, дырявым ситом неба

видишь пред собою впереди

женщину в слезах

над коркой хлеба,

с плачущим ребенком у груди...

 

Вон старик, моля напрасно бога,

тащится, хромая на ходу,

чтобы у родимого порога

умереть, в страданьях и в бреду-.

 

По мосту идешь, не уставая,

и с надеждой слышишь, наконец:

раздается песня боевая,

зажигая тысячи сердец!..

 

У опушки-скопище народа.

Видишь крепких, бодрых стариков;

видишь смуглых и чернобородых,

что похожи так на гайдуков.

 

Много их.

Они сильны и ловки,

и, врагам внушая смертный страх,

держат автоматы и винтовки

в жилистых, натруженных руках.

 

Вот они, шурша листвою желтой,

вкруг тебя толпою собрались:

«Где ты был?» —

«Куда от нас ушел ты?» —

«Что ты делал в эти дни, Борис?»

 

Ты стоишь пред ними,

вспоминая,

как солдатом стал ты,

как упал,

от фашистов край свой защищая,

раненый...

Как в плен потом попал...

 

Как в тылу немецком очутился,

проволокой ржавой окружен,

но перед врагами не смирился

и бежал оттуда в Краснодон.

 

Партизаны требуют ответа.

Вот ответ:

«Я с вами, я — в строю.

Я воюю в Краснодоне.

Это —

битва за Молдавию мою!

 

Вот как, братья!

Враг один повсюду,

бой один

идет везде теперь.

Все равно, где воевать я буду, —

лишь бы изгнан

был фашистский зверь.

На Неве, в Полтаве или в Туле,

иль в Оргееве, —

одно скажу:

если шлет моя винтовка пули, —

разве я Отчизне не служу?

 

Взгляните, братья:

Полыхает пламя!

Сквозь мрак и холод,

согревая нас,

там, в Краснодоне,

огненное знамя

отсюда ясно видно

в этот час!

 

Вон еще!

Глядите, братья:

Это

руки братьев ваших и сестер

темной ночью,

словно весть рассвета,

разложили праздничный костер!»

 

Смотрят на тебя друзья с любовью

Ты принес им радостную весть.

там, вдали,

в полях, залитых кровью,

поднялась свобода,

зреет месть.

 

Старый партизан с тобою рядом, —

он целует лоб горящий твой...

 

Мост исчез...

Но с просветленным взглядом,

с поднятой высоко головой,

на скамейке той же

в мокрой чаще

ты сидишь и грезишь наяву;

все такой же дождик моросящий

льется на опавшую листву...

Вьются флаги и зовут куда-то...

Ты встаешь с ликующей душой.

Рдеют флаги.

Их зарей объято

небо нашей Родины большой.

 

Серп и молот,

символ ясных дней, —

там, на стяге, поднятом тобою.

Он,

пылая

надо всей землею,

светит и Молдавии твоей!..

 

XI. В зимнюю ночь...

У нового немецкого «Приказа»

толпа шумит, загородив дорогу,

и каждая прочитанная фраза

рождает возмущенье и тревогу:

всем краснодонцам велено явиться

на «биржу» —

и попробуй уклониться!

 

Олег, Сергей и Ваня

у забора

читают бумажонку эту.

Их ненависть,

при зрелище позора,

предателя

зовет к ответу.

Едва ли документ грязней найдется:

здесь полицай, презренный держиморда,

что с радостью фашистам продается,

Василий Сукин подписался гордо.

Сергей сказал:

«Пора прикончить гада!

Берусь его

к чертям отправить сразу!»

Олег кивнул:

«Его

убрать нам надо.

 

Давно пора

искоренить заразу.

Даем тебе задание, Сергей,

предателя

повесить поскорей!»

 

Ночь...

Зима...

Глубокие сугробы...

Кто стоит с винтовкой, полон злобы?

В парке пусто...

Резкий холод жжет...

Кто стоит на страже у ворот?

Кто стоит,

марая тенью снег?

Неужели

это человек?!

 

На него глядишь, глазам не веря:

человек с жестоким сердцем зверя?!

Да, предатель именно таков.

На любую подлость он готов.

 

Это Сукин,

подлый полицай.

Продал он врагам

родимый край.

Продал честь и душу этот зверь.

Братьями торгует он теперь.

 

Сукин богатеем был вначале,

чью мошну жандармы охраняли.

Год за годом, с помощью штыков,

отнимал он хлеб у бедняков,

и на горло наступив крестьянам,

он в долгу держал их постоянном.

Для соседа, жаден и жесток,

пожалел бы он и сена клок.

Ради двух гектар земли когда-то

он зарезал собственного брата.

За копейку этот подлый гад

и отца зарезать был бы рад!

 

Только революции победа

отобрала все у мироеда.

Он метался, прятался, дрожал...

И однажды, ночью, убежал.

Скрывшись от закона, по дорогам

долго он бродил в тряпье убогом,

до тех пор, пока, в недобрый час,

как-то приютил его Донбасс.

 

Ничего не пил бы и не ел бы

он для радости одной:

сотни честных жизней

он хотел бы

уничтожить собственной рукой.

Разве сердце этого урода

не дрожит от ужаса сейчас?

Разве не боится он народа?

Ведь пришел его последний час!..

 

Кто там

в темноте к нему подходит,

и врага заклятого находит?

Чья рука,

сильна и горяча,

вдруг сдавила горло палача?

Сукин стонет...

Падает винтовка...

Вот на шее у него веревка,

и веревку тянут все сильней.

Кто же мститель?

Кто, как не Сергей!

И Борис, держа злодея крепко,

рот ему заткнул своею кепкой.

Намертво затянута петля...

 

Чище стала русская земля.

 

Ветку

эти юноши ни разу

не сломали.

Сердцу их и глазу

каждая былинка дорога!

Совести послушные приказу,

в этот час

они казнят врага!..

 

Три дня бурана и морозов жгучих...

Уснувший город —

в дымке снеговой.

Порой луна проглядывает в тучах,

как лампочка шахтера под землей.

Глухая ночь. Трещат под снегом крыши...

Довольный тем, что так метет метель,

Олег включает радио.

Он слышит,

как в тишине поет виолончель.

За нею скрипка нежная вступает, —

знакомый вальс ведет рассказ о том,

как на воде прозрачной засыпает

прекрасный лебедь, поводя крылом...

Разрядов треск... Неужто неудача?!

Олег готовит новое перо, —

через минуту будет передача

последней сводки Совинформбюро.

Вновь гул и свист...

Но голос человека

их побеждает:

«Говорит Москва!..»

И ловит напряженный слух Олега

знакомые и нужные слова.

Вот позывные, звоном наполняя

всю комнату,

слышны в тиши ночной, —

то «Широка страна моя родная»

разносится в эфире над страной.

И долгожданный голос Левитана

сквозь мглу снегов,

сквозь ветра дикий вой

передает спокойно и чеканно

скупые строки

сводки фронтовой.

Олег привстал.

С горящими глазами

он слушает,

и кажется ему,

что солнце,

солнце яркими лучами

глубокую пронизывает тьму!

И вдруг,

охвачен радостью великой,

стремглав он мчится в кухоньку,

туда,

где, споря над прочитанною книгой,

сидели члены штаба, как всегда.

Он подбежал к Сергею

и в волненье

пробормотал, на стул упав без сил:

«Вот, наконец-то!.. Наше наступление!

Я говорил, что скоро... Говорил!..»

 

Придя в себя,

над картою ребятам

читает и рассказывает он

об окружении под Сталинградом,

о величайшей битве всех времен.

Пылают лица Вани и Сергея,

и Уля с Любой, стоя у стола,

внимают описанью эпопеи,

что навсегда

В историю вошла.

Метался враг,

зажат в кольце железном,

дивизии фашистов гибли там;

сопротивленье стало бесполезным

и армия

сдалась на милость нам.

И наши, наступленье продолжая,

идут на запад.

Значит, близок срок

освобождения родного края,

и день победы недалек!

 

И улетает Уленька душою

в степную даль,

где волжская вода

течет спокойно,

унося волною

тела врагов, добравшихся туда.

 

В родных степях

омытый вражьей кровью,

струиться будет в светлой тишине

наш тихий Дон,

что, данное с любовью,

свое названье заслужил вполне.

А до тех пор?

А до тех пор мы будем

по— прежнему

вести борьбу с врагом!..

 

И Люба говорит: «Расскажем людям,

пусть завтра город знает обо всем».

 

Не нужно это объяснять Ульяне.

Она сидит, склонившись над столом,

и новых трех листовок содержанье

диктует Ваня за ее плечом.

Их надо отпечатать поскорее,

и до утра расклеить надо их.

Расклейка поручается Сергею.

 

Работой занят

каждый за двоих.

 

Вдруг стук в окошко...

Все насторожились.

Так лишь Туркенич к ним стучит всегда.

Наверно неприятности случились,

раз он так поздно...

Что там за беда?

Да, это он.

Вошел, угрюмый,

подавленный, замерзший...

И, как был,

измученный одной и той же думой,

к рассказу тотчас приступил:

«Ребята, дело плохо! Мы узнали:

на «Бирже» список.

Новый ход врага.

Тут уцелеет кто-нибудь едва ли:

всех нас угонят к черту на рога!..

Уже готовы

сорок два вагона.

Что делать? Как спастись?

И как спасти людей?»

 

«Скорей спросить товарища Антона...»

сказала Люба.

Все согласны с ней.

 

Как прекрасны

небо и земля,

если над путями юных лет

алое созвездие Кремля

с вышины

струит чудесный свет!

Тысячи дорог перед тобой.

Выбирать

ты можешь без помех

и идти свободно по любой.

Места ведь достаточно для всех!

Мир фашистов

весь прогнил насквозь.

Начал он захватнический бой.

Защищаться нам теперь пришлось.

 

Что ж, — сегодня

слово за тобой!

пусть узнает

вражеский солдат,

что суров

и ясен твой ответ,

что куда сильней,

чем автомат, —

комсомольский тоненький билет!

 

XII. Горит биржа

Метет буран...

В просторах ночи темной

морозный ветер воет и визжит...

Пушистый снег повязкою огромной

на свежих ранах города лежит.

 

Повисли звезды цепью изумрудной

в разрывах туч...

Но близится рассвет.

Кто в этот час на улице безлюдной

в снегу глубоком оставляет след?

 

Жестокий холод

колет щеки, губы,

пронизывает тело до костей...

Но крадутся вперед Сергей и Люба.

Опасный путь!

— Дойти бы поскорей!..

А Краснодон, охвачен зимней стужей,

под белым одеялом крепко спал...

Вот этот дом, который им так нужен!

Проклятый дом:

войдешь — и ты пропал!

Здесь — «биржа».

Знает Люба:

тех, кто в списках,

угонят в рабство

всех

в ближайший день.

Стоит угрюмый дом,

и в окнах низких

как будто залегла ночная тень...

Но с завтрашнего дня —

конец напасти.

Не будет «Биржи» с завтрашнего дня!

Она исчезнет

в жаркой жадной пасти

огня!

 

И Люба вспоминает, как однажды

сказала Уля, видя наперед:

«Запомни, Люба:

в этом доме каждый,

как муха в паутине, пропадет!..

Устроили они ловушку эту,

чтоб на чужбину в рабство нас угнать.

Но нам,

привыкшим к радости и свету,

не примириться с этим,

не принять

из рук врага

проклятый хлеб неволи

Нет! Лучше смерть!

Отсюда никуда

я не поеду.

К этой доле

мы не привыкнем никогда!»

И мысленно

как будто повторяет

ей Люба свой ответ:

«Нет! Никогда!

Мы не уедем... Пусть огонь пылает.

Враг пожалеет,

что пришел сюда!

Мне так же, как тебе,

увидеть больно

горящим

дом,

что строил наш народ.

Но ведь людей

от жизни подневольной

такой пожар спасет!..

 

«Об этом, впрочем, говорить не надо.

Ведь Уля в штабе, —

знает без меня.

Она, как все, удаче будет рада,

увидев блеск огня!»

 

Как холодно!..

А где же спички? Вроде

в кармане были...

Потерять — беда!

Чуть светится, дрожа, на небосводе,

последняя, лучистая звезда.

 

Сергей глядит из-за угла забора,

выслеживая сонных часовых,

и думает при этом:

«Скоро! Скоро!..

Сухие доски загорятся вмиг...»

 

А часовой запропастился где-то...

«Замерз? — Погреем!

Будет здесь тепло!»

В руках у Любы старая газета...

Намазав клеем, лепит на стекло...

Теперь немного придавить.

— Готово.

Стекла уж нет.

Волнуется она...

Сергей ползет к углу забора снова.

— Нет никого.

Покой и тишина...

 

Окошко узкое.

Но, сбросив шубу,

и с помощью Сергея,

кое-как

в дыру влезает, изловчившись, Люба.

«Давай бензин!..»

В руках бутылка... Так!..

Теперь вперед.

Немного оглядеться...

Ну, да — вот шкаф.

Полным-полно бумаг.

Они должны прекрасно разгореться...

Но отдается в сердце каждый шаг...

Дрожь охватила,

застучали зубы...

И слабость неприятная в ногах...

Сама себя подбадривает Люба:

ведь комсомольцы побеждают страх!

Опять рука от холода застыла...

Пора спешить!

Ведь скоро рассветет.

Она на стол стремительно вскочила,

бензин оттуда на бумаги льет...

Теперь на шкаф,

На потолок, на стены!..

Вот папки, ящик, —

сотни жизней в нем.

Ведь это списки! Списки!

Непременно

они должны быть съедены огнем!

Пол из досок!..

Еще на стулья малость!..

Еще! Еще!

Куда девался страх!

Бежит к окну.

Теперь поджечь осталось.

Коробочка заветная в руках.

Вот пламя под ладонью;

замерцало,

как в раковине розовой, оно, —

и золотистым отблеском сначала

тревожное лицо озарено.

Лети, жар-птица!

Легкий шелест слышен.

«Сергей, держи!»

 

Не чувствуя земли,

они бегут.

Огонь и дым над крышей...

И солнце разгорается вдали.

 

Его восход,

от зарева багровый,

встречает пробужденный Краснодон,

и радуется он надежде новой,

и мстителей отважных славит он.

 

А пламя

развевается, как знамя-

Все ярче рдеет и горит восток.

И шепчет мать холодными губами:

«Проснись, Андрюша! Ну, вставай, сынок!

Смотри: пожар!

Сгорела «Биржа». Видишь?»

И мальчика к окну подводит мать.

«Теперь из дому ты спокойно выйдешь.

Свободен ты. Тебя им не угнать».

 

Свободен? Нет!

Но лучше так, конечно,

Чем где-то на чужбине, с номерком,

жить, голодая и скитаясь вечно,

сгибаясь, как скотина, под ярмом.

Здесь, дома, даже слабыми руками,

за деревом скрываясь,

может быть,

еще поднимешь ты, украдкой, камень,

чтоб в голову врага им запустить.

Здесь миска супа для тебя согрета.

Ты будешь, получая свой кусок,

хотя бы знать, что не подачка это...

Ты будешь дома,

дома, мой сынок!

 

Здесь у тебя и кровля и одежда,

и можно не бояться нищеты,

и на освобожденье

есть надежда...

А на чужбине

что бы делал ты?!

 

XIII. Новогодний бал

До новогодия

осталась лишь неделя.

«Герр бургомистр»

совсем опух от хмеля.

Его лицо угрюмое

багрово.

Рассевшись за столом,

за словом слово

прошенье разбирая,

он зевает,

глядит в окошко,

ловит муху,

и опять

упорно продолжает

читать.

 

«Многоуважаемый господин майор!

Мы хотели бы устроить

два-три концерта

с танцами и немецкой музыкой,

по которой так соскучились

офицеры Вашего гарнизона.

Просим разрешения

в клубе шахты номер «1-й бис»,

открыть под новый год

мюзик-холл...»

Герр Кригер перечитывает это

и смотрит, с недоверием в глазах,

на худенького мальчика в очках,

стоящего у двери кабинета.

«Как звать тебя, сказал ты?

Кто таков?»

«Я здешний житель

Земнухов...»

Он кланяется низко, до земли,

и шапку мнет в руках...

«Да, мы б могли,

хоть это,

может быть, и слишком смело,

взять на себя такое дело.

Вы были бы довольны нами —

певицами и плясунами,

и музыкантами;

здесь пианино есть...

Мы просим оказать нам честь!»

Майор сопит,

усердно размышляя...

И Ваня вспоминает, что «Кашук»,

его в дорогу провожая,

сказал, остановившись вдруг:

«Напрасно, Ваня, ты к нему идешь, —

злодей хитер,

его не проведешь».

Но...

Кригер очень благосклонно

промолвил:

«Гут! Я разрешаль

для жителей и гарнизона

концерт и новогодни баль!

Зер гут! Спосибо! До свиданя!»

 

Ног под собой не чуя, Ваня

спешит домой.

— Вот это да!

Мы победили.

Ведь сюда

они эсэсовцев нагнали

не зря, конечно,

и едва ли

работать мы б теперь могли...

С тех пор, как «Биржу» мы сожгли,

всех без разбору здесь хватали,

допрашивали и пытали...

Все отвечали

заодно:

«Мы спали...

Было так темно

и холодно...

Лишь на рассвете

увидели пожар в окошко дети...»

 

Виновных немцы ищут и сейчас,

и выход есть на этот раз:

наш клуб и будет местом сбора.

Бандиты догадаются не скоро.

И кто бы тронуть нас посмел,

коль бургомистр отныне сам

«ансамбль»

им охранять велел

и даже помогать «артистам»!

Теперь натянем нос фашистам!

Работать легче будет нам.

 

Два дня прошло, и клуб открыт,

и часовой пред ним стоит,

и не подозревает,

кого он охраняет!

 

Несколько девочек и мальчуганов,

раздобывших пару баянов,

скрипку и флейту,

кларнет и гобой, —

спешно готовят бал городской.

Здесь репетируют к новому году

песни Берлина, вошедшие в моду.

 

В ожидании радостной даты,

под окнами ходят солдаты,

и догадаться не могут они,

чем тут «артисты»

заняты целые дни...

Оркестр играет:

«Принес я цветок».

И дирижер

сбивается с ног,

палочкой машет

и чуть ли не пляшет;

в ажиотаже

ругается он.

— Жора, фальшивишь!

— Ниже на тон!

— Нина, не в такте! Легче!

— Сначала!

— Все повторили! —Эх, подкачала!..

— О, дас ист вундербар!

— Зер гут! —

похваливают немцы там и тут.

 

И слушают прилежно, и опять

того не знают,

что не надо знать.

Лоб

дирижер все время утирает,

и палочка в руке его мелькает,

когда он шепчет в паузе:

— Главан!

Оставь в покое барабан

К сараю МТС беги скорей

и пулемет выкапывай.

— Сергей!

Взрывчатку нужно вынуть из подвала.

Крещендо! Си бемоль!

Сначала!

 

Фашисты, слыша вальсы из окон,

не знают, что немецкий эшелон,

который уголь из Донбасса вез,

был в понедельник пущен под откос

благодаря «артистам», что сейчас,

как заводные, пляшут целый час.

Они не знают и того, как здесь,

в нарядном клубе,

штаб собрался весь,

постановивши, что под новый год

к ним ни одна машина в Краснодон

с подарками для немцев не пройдет.

 

И вот —

стрельба

слышна со всех сторон.

 

Олег и Ваня скромненько молчат

и на гитарах песенку бренчат...

 

С утра

сам бургомистр сегодня

сюда эсэсовца прислал

узнать,

готов ли новогодний

концерт?

Хорош ли будет бал?

Не надо ли помочь ребятам

и не мешают ли им тут?

А если надо — пусть солдатам

они лишь только намекнут!..

 

— Нет, нет!

Пусть знает господин майор,

что дело шло прекрасно до сих пор! —

с улыбкой Ваня говорит солдату, —

достойно мы отметим эту дату.

У нас репертуар берлинских сцен,

новинки свежие.

Мы песенки споем:

«Люблю тебя, люблю тебя, Марлен!..»

И «Я хочу побыть с тобой вдвоем!..»

Их любит господин майор.

Желаем

ему счастливым быть

и поздравляем!

Вам послужить

«ансамбль» наш будет рад!

 

Солдат,

довольный, поспешил назад.

 

Осталось несколько минут.

Сейчас, наверное, начнут...

Зал полон.

Кригер тоже тут.

Шум, суета

и духота,

и дует в окна. со двора.

 

— Ну, Люба,

кажется, пора!..

Девятый час.

Все в сборе— Ждут!

Володя смотрит сквозь глазок,

чтоб вовремя включить звонок.

 

Вот первый ряд, где, в ярком свете,

расселся Кригер,

Вкруг него

все офицеры.

Дальше — дети,

шахтеры, женщины...

— Ого!

Без счету

собралось народу.

Полным-полно.

Стоят у входа!..

 

Звонок —

и занавес взлетает.

На сцене — «лес»,

оркестр играет.

 

Осьмухин — он конферансье,

предстал во всей своей красе:

в цилиндре, в туфлях и во фраке;

перчатки,

франтовские баки...

Любезный отпустив поклон,

с улыбкой возвещает он,

сперва, конечно, по-немецки,

что первый номер будет «детский».

— То небольшая пантомима:

немецкий грозный «волк»,

и мимо

бегущий русский «партизан»

(одетая парнишкой Люба).

«Волк» прыгает,

рычит:

«Иван!..»

и девушку толкает грубо,

 

Но тут

на несколько минут

внезапно гаснет свет.

Смятенье

и крики в зале:

— Тшорт! Капут!

Свет вспыхнул.

Стоя возле рампы,

Володя, показав на лампы,

свои приносит извиненья:

«Авария! — совсем пустяк.

Должно быть, пробки...

Исправляет

их молодой монтер...

Итак,

мы продолжаем.

Выступает...»

 

А перед этим в темном зале

ребята (каждый был готов)

листовок сотни две раздали

со свежей сводкою с фронтов!..

 

Концерт идет. На сцене Люба.

Поет. Аплодисменты. Смех...

 

Вдруг, распахнувши двери клуба,

эсэсовец, толкая всех,

пробравшись к бургомистру,

хмуро,

шепнул:

— Горит комендатура!

Ругаясь

и хрипя от злости, —

чуть не хватил его удар, —

взбешенный Кригер на пожар

несется;

с ним другие гости

бегут, с оружием в руках,

стрельбою заглушая страх...

 

Но те, кто в зале остаются, —

хозяева земли своей, —

поют и пляшут, и смеются,

и веселятся без гостей.

«Артисты» со своим народом

ликуют вместе:

— С новым годом!

 

Комендатуру гложет пламя.

Фашисты с ведрами, с баграми

танцуют около огня,

злодеев-партизан кляня.

И зарево в ночи морозной

встает из тьмы, как символ грозный.

 

XIV. Предательство

Суровы,

смелы

и сильны

идут сыны

большой страны:

войска советские идут,

за шагом шаг, туда, где ждут

их каждый день и каждый час,

в истерзанный врагом Донбасс.

Несет надежду их поход.

Вперед!

Их ждет родной народ!

Уж две недели, как дымит

и полыхает горизонт, —

второй Украинский гремит,

как великан,

шагает фронт,

как ураган,

бушует он,

освобождая Краснодон,

где — кровь,

где — горе,

где — тюрьма,

следы тевтонского клейма.

И, отмечая каждый бой,

над далью дымно-голубой

сияет радуга во мгле,

мир предвещая всей земле.

Сметая тысячи преград,

сквозь эту арку наш солдат

идет, взметая пыль дорог,

на помощь тем, кто изнемог.

 

Но все еще стонет в неволе,

в когтях у врагов,

Краснодон.

Израненный, корчась от боли,

по-прежнему

борется он.

Грохочут бои две недели.

Немецкие танки ползут,

ночами,

под взвизги метели,

во мраке кромешном ревут...

Захватчики пьют и горланят,

беснуясь в бессилье своем,

боясь, что заря их застанет

в окопах,

со смертью вдвоем.

Они уж давно наготове:

бежать, поскорее бежать!

Но штык, заржавевший от крови,

они продолжают держать

направленным

в грудь непокорных,

не выпуская из рук, —

и виден,

меж пальцев их черных,

на ручке фашистский паук!..

 

Ночами, глухими ночами,

сраженье ведя за Донбасс,

молодогвардейцы встречали

решающий

огненный час.

Они уже накрепко знали,

что будет спасен Краснодон

по плану,

который, как ждали,

пришлет им товарищ Антон.

Но дверь отворилась.

Володя,

в снегу,

задыхаясь,

вбежал:

«Нас предали! Ищут!

Сегодня

облава была.

Я узнал:

схвачены, как партизаны,

Ваня,

Борис,

Ульяна!..»

 

Сын,

верный матери-отчизне,

когда в опасности твой край, —

отдай ты чистый трепет жизни,

дыхание и кровь

отдай!

 

Риск отныне слишком велик.

Скрыться всем! —

Отдан приказ.

 

Развязавший клятву язык, —

будь ты проклят тысячу раз!

И тебя,

и сердце того подлеца,

что товарищей мог предать,

проклянут

людские сердца,

проклянет

родимая мать!

 

Снег...

Ветер...

Бури вой...

Сугробы у порога...

Олег торопится домой.

В душе — тревога...

 

Он в дверь стремительно вбегает.

Мать у окна.

Не спит.

И, как всегда,

его мгновенно понимает.

«Беда!

Нас предали.

Что это значит —

ты знаешь, мама!

Надо уходить,

пока...»

«Да, милый, знаю».

Мать не плачет,

но в сердце —

тяжесть и тоска.

Все ясно ей.

В ее уме,

в ее душе,

как собственные дети,

Ульяна, Ваня...

 

И они в тюрьме!

«А где Сергей?» —

«Уходит на рассвете.» —

«Нельзя ли подождать немного?

«Нет, ни минуты ждать нельзя.

Пора!»

«Куда же?» —

«К фронту. Нам одна дорога.

Уйти я должен до утра!..»

 

Мать прижимает голову его

к своей груди.

Они молчат и знают,

что не осталось ничего —

одна разлука...

Слезы подступают

к его глазам...

Не вытирая их,

на мать глядит он

долго и тревожно...

«Иди, сынок!

Но только осторожно...

Да... Надо к фронту...

Будешь у своих».

«Прости меня! Так нужно было, мама...» —

 

Как ласкова, тепла ее рука!..

«Ну, собирай...

Но лишнего — ни грамма.

Дай полотенце, хлеб...

Не надо и мешка.

Пусть будет узелок —

и лучше малый!..»

Мать суетится.

«Вдруг поймают!.. Нет!..»

Приходит мысль:

«Оставил бы, пожалуй,

ты дома комсомольский свой билет». —

«Я не могу.

Ты, мама, знаешь это.

Ведь до победы два шага.

Нельзя!

Я не могу сражаться без билета.

Не поступили б так мои друзья!»

 

Вмешалась тут и бабушка:

«В дорогу

не брал бы, внучек, — дома сберегу.

Целее будет —

Спрячу так, ей-богу,

Что никакому не сыскать врагу!..»

Олег старушку обнял:

«Не боюсь я, —

но не могу;

спасибо за совет!»

Он улыбнулся:

«Ну, а вы бабуся,

где прячете партийный свой билет?»

«Он здесь, в подкладке...» —

и вздохнула,

внука

по белокурым гладя волосам,

и тоже улыбнулась:

«Ну-ка,

давай, —

небось, не сможешь сам!..

Давай, зашью!..

Олег пиджак снимает

и книжечку протягивает ей,

и бабушка прилежно зашивает

билет в подкладку.

Ну, теперь скорей!

 

Часы бегут.

О, если бы остаться

хотя бы на день,

хоть бы до утра!..

Как трудно и как больно оторваться

от самого любимого!..

Пора!

 

Тяжелые минуты расставанья.

Но надо, надо

поскорей уйти.

«Так, до свиданья!

Слышишь? До свиданья!

До скорого!

Счастливого пути!»

 

Метет метель,

сбивает ветер с ног,

светает...

Новый день

вступает на порог.

 

XV. Сильнее смерти

Как он попал сюда?

Как это было?..

И что за лужа красная под ним?

Что это голову сдавило,

как будто обручем тугим,

как будто камень лег на темя?..

И отчего соленый вкус во рту,

а вместо сердца

пустоту

в груди он чувствует все время?..

 

И Ваня Земнухов

пытается привстать,

но с долгим стоном падает опять.

 

Едва он веки поднимает,

как в левый глаз впивается игла,

и в памяти провал

какой-то наступает,

и вновь сознанье заливает мгла...

 

А сквозь решетку

льется струйка света

в тот угол, где лежит он на полу;

снежинки бьют снаружи по стеклу

и заунывно ветер воет где-то.

 

Цементный пол, щербатый потолок

он сквозь ресницы видит, как в тумане.

Как холодно!..

Застыли пальцы ног...

А боль огнем пылает в каждой ране.

 

Все красное...

Как будто сотни роз

его шипами прокололи.

И он не чувствует,

как жжет мороз

из-за невыносимой боли.

 

Как он попал сюда?

Как это было?

Зачем он тут?

Зачем?.. Зачем?..

 

Но память, наконец, восстановила

все, что случилось перед тем.

Вчера его арестовали...

Гестаповцы ворвались в дом...

 

А где очки?

Куда они пропали?

Ах, да...Солдат

разбил их сапогом.

И вспоминается за сценой сцена...

Просторный кабинет, большой диван,

где бургомистр лежит...

Глядит он, как гиена:

«Мы ждали вас... товарищ, партизан!»

 

Гестаповец, рассевшийся удобно,

«Ду швейнехунд!» — бормочущий сперва,

потом встает,

в лицо кричит он злобно,

коверкая и путая слова.

 

«Вся банда поймана!

Никто не удерет.

Они сначала запирались,

Но им раскрыть сумели рот, —

теперь признались.

 

— Ну, говори!

Настал и твой черед!»

Но Ваня,

виду не подав,

невинность полную

отлично разыграв,

и глядя с изумленьем на него,

сказал: «При чем тут я?

Не знаю ничего!..» —

«Не знаешь ничего?

Да ты лисы хитрей!

Сказать тебе,

что ты был в штабе? Да?

Таких видал я много главарей.

Я вас умел приканчивать всегда.

Надеюсь, в этом ты поверишь мне?

Но жаль тебя: наверно хочешь жить?» —

 

«Хочу, конечно... Верю вам вполне.

Но я не знаю, что мне говорить...» —

 

«Ну, не упрямься.

Мы не помним зла.

Ты хочешь пить?

Вот, на столе вода.

У вас организация была?

А ты был в штабе?

Признавайся!

Да?» —

 

«Но я об этом слышу в первый раз...»

 

Так отвечал он?..

Да, конечно, так!..

Тогда его, наотмашь прямо в глаз

ударил палача

наметанный кулак.

 

Кровь потекла, залив лицо...

Потом,

свои очки увидев под столом,

Он наклонился, чтобы их поднять.

Удар ошеломил его опять,

и хрустнули очки под каблуком —

их раздавил подкованный сапог.

И Ваня произнес, уже с трудом:

«Зачем же это? Я их так берег...»

 

А немец, с неподвижным взглядом,

бил,

ребра норовя сломать...

Казалось Ване:

где-то рядом

тихонько всхлипывает мать.

Он бредил... забывался снова,

и снова

трудно вспоминал.

Нет! О друзьях своих ни слова

он не сказал!

 

А немец, озверев, ревел:

«Не скажешь, русский пес?

Не скажешь?

Смотри, чтоб ты не околел!

Теперь-то ты язык развяжешь!

Вот! Видишь кнут?

Сейчас тебе под ним придется поплясать!»

 

Но Ваня самому себе

шептал:

«Молчать!..

Молчать!..

Молчать!..»

 

И кнут свистел

и обжигал,

и кожу рвал...

А немец мерно

считал,

считал,

считал,

считал:

 

«Семнадцать...

Сорок...»

Сто, наверно...

 

Но Ваня даже не стонал

Молчал он так же, как в начале...

 

Потом сознанье потерял,

и очутился здесь, в подвале.

 

Странный бред!..

Как будто чье-то пенье

раздается в подступившей тьме.

Что за узник вздумал петь в тюрьме?..

У кого подобное терпенье?!

Тут кричать бы впору до надсада,

он, как зверь, от боли должен выть...

 

Значит, если человеку надо, —

может он сильнее смерти быть!

 

Легче стало вдруг

от песни этой,

боль в груди пропала от нее.

Звуками знакомыми согретый,

он опять впадает в забытье...

 

Кто поет?

Какой товарищ сильный

здесь, в неволе, так помог ему?

Кто поет во тьме, почти могильной,

побеждая мрачную тюрьму?

 

«Пой, дружище!

Пой еще! Я верю —

ты из тех, кто тверд в беде любой.

Человек не уступает зверю, \

даже смерть увидев пред собой.

Человек не встанет на колени,

гордо он

идет в последний бой.

Эту песню

пел когда-то Ленин.

Я хочу пропеть ее с тобой!»

 

И, отогреваясь понемногу,

Тихо пел он самому себе:

«Смело товарищи в ногу.

Духом окрепнем в борьбе!»

 

Он стонал, но пел за словом слово.

Непрерывный тряс его озноб.

И рука дрожащая Попова

гладила его горячий лоб.

 

Остановитесь, прохожие,

там, где на водостоки похожие,

вровень с почвою

у обочины

окна узкие зарешечены.

 

Слушайте, братья, могучую,

самую гордую,

самую живучую

песнь о несломленной

силе борцов,

твердо идущих дорогой отцов.

 

Мученики

бывали едва ли

моложе тех,

что в этом подвале,

спутаны медленной пряжей страданий,

твердо о гибели зная заране,

полною жизнью живут:

борются,

верят,

поют!

 

Сквозь темноту,

сквозь решетку густую,

слышите, братья, их песню святую?

 

Все Ване рассказал Попов теперь.

Как вывели его в наручниках за дверь,

как плакала,

как волновалась мать...

«Не надо, я вернусь!» —

успел он ей сказать.

 

Шел крупный, редкий снег.

И где-то там, вдали

светлело небо в золотой пыли.

Щипал ночной мороз,

и Виктор на ходу

задумчиво глядел

на яркую звезду.

Она мерцала там, над головой,

как знак надежды, чистый и живой.

И думалось ему, при этом, как всегда,

что блещет над Кремлем такая же звезда;

что ярко-красный свет, лучащийся

во мгле, —

надежда всех людей, живущих на земле.

И эта мысль бодрила в трудный час,

и ясный, чистый свет в душе не гас.

«Куда меня ведут?» —

Пощечина в ответ.

Его силком втолкнули в кабинет.

 

А там глазам своим

он не поверил вдруг:

Борис Главан пред ним —

надежный лучший друг!..

Наверно и его сюда затем вели,

чтоб развязать язык...

Но тоже не смогли.

 

Ничто их не заставит говорить!

Железным шомполом

по пяткам стали бить.

Нет, — он не знал,

что есть такая боль!

Его щипали, жгли,

всыпали в глотку соль...

Но он молчит,

молчит,

как будто целый век...

Да сколько же терпеть

способен человек?!

Выплевывая кровь

и сдерживая стон,

Главана в этот миг

услышал он.

«Я не могу молчать.

Все,

все скажу я им!»

 

Попов потупил взгляд —

предатель перед ним...

Но с радостью услышал он тотчас:

«Старайтесь, палачи!

Повесят скоро вас!

Да, да! Я все скажу!

Ты слушаешь, подлец?

Я не боюсь тебя,

я вижу твой конец!

Не может смерть моя

остановить рассвет.

Встает он над Кремлем,

ему преграды нет!»

 

Тонкими, застывшими руками

гладит руку Ванину Попов.

Задыхаясь и не помня слов,

шепчет Ваня синими губами,

Удержать не в силах мелкой дрожи:

«Как же... девушки?..»

Да... Их пытали тоже!..

 

Запор тяжелый отомкнулся с лязгом...

Тюремщик появляется в дверях,

у пояса

ключей бряцает связка,

замок огромный

держит он в руках.

 

— Ульяна Громова!

Никак уснули? —

оскалив зубы,

он как будто ржет.

Опять все силы

собирает Уля

и на ноги решительно встает.

 

«Что ж это будет?..

Где сейчас ребята?

Сумею ли стерпеть я столько мук?..»

Ее ведут угрюмо два солдата,

и чьи-то стоны слышатся вокруг...

«Да, я сумею. Все перенесу я!» —

себе твердит без устали она.

Пусть расстреляют,

пусть сожгут живую.

Я все смогу.

Я вытерпеть должна!»

 

Как долог путь!..

Кровавый свет мерцает...

Болит спина и ноют кисти рук,

а цепь на них бряцает и бряцает...

Какой глухой, какой ужасный звук!..

 

Вот камера. В крови и пол и стены.

Плеть, молоток и старый, ржавый лом...

Аптечный шкафчик с надписью «Венена»...

И ждет палач угрюмый за столом.

 

— Ну, барышня!

Вы что-то стали грустной!

Как? Будем говорить?

Теперь или потом?!

И от его улыбки гнусной

как будто содрогнулось все кругом.

 

Но Уля неподвижна и сурова.

Молчания цена известна ей.

Пускай палач ее пытает снова,

пусть будет боль еще, еще сильней, —

она не скажет им ни слова!

 

Уж две недели пытка длится...

Да, две недели, день за днем,

гестаповец впустую злится.

Но под железом и огнем

она как статуя застыла,

она в молчаньи напряглась...

Откуда же такая сила

в девчонке тоненькой взялась?!

 

Палач глядит звериным взглядом,

под ноготь ей загнав иглу...

Потом он шприц наполнил ядом...

Очнулась Уля на полу,

с трудом привстала на колени...

 

Но опрокинулась опять

и тихо прошептала: «Ленин!..»

Палач ее заставил встать,

и пытка продолжалась снова.

Скорей бы умереть! Скорей!..

Как прежде, ясно было ей:

она не скажет им ни слова!

 

Но что еще придумал Кригер?

Что?!

Пред ней стоял он,

ухмыляясь грязно,

и крикнул: «Раздевайся!»

— Ни за что!

Палач бесился и рычал напрасно.

Она не шевельнулась...

Он сорвал

с нее лохмотья блузки белой,

и, раскаленный,

зашипел металл,

впиваясь в дрогнувшее тело.

 

Да!

Раскаленную на дьявольском; огне,

звезду железную,

пятиконечную,

они прижали ей к спине...

 

Но не сломить им искалеченную,

как прежде сильную,

как прежде гордую,

как жизнь, упорную,

как мрамор, твердую!

 

И цвет звезды горячей ал,

алее крови человечьей.

И мясо съежилось, когда металл

прожег его!

 

Но, распрямивши плечи,

стоит Ульяна перед палачом,

подняв спокойный, ясный взор.

И подлый враг читает в нем

свою судьбу, свой приговор:

жги, жги меня живую, гад!

Никто из вас уж не спасется.

Ведь колесо истории назад

не повернется!

 

И Кригер,

занося над нею плеть,

подумал злобно,

что немец может умереть,

но пытки не снесет подобной.

А эти дети, кажется, сильней

огня, штыка и пули!

И стало в этот миг ему страшней,

чем хрупкой, беззащитной Уле.

 

Откуда столько воли в них?!

Как выжечь большевистскую заразу?

Таких людей, характеров таких

не видел он еще ни разу!

 

И эта мысль терзает, жжет его,

и он хитрит:

«Москва сегодня пала.

Теперь ты не теряешь ничего.

Ну, говори!

Наверно ты устала?

Скажи: где Кошевой?

Доверься мне.

Победа ведь на нашей стороне!..»

 

И Уля

размыкает, наконец,

запекшиеся губы:

— Лжешь, подлец!

 

XVI. Стены заговорили

В камере нетопленной подвала,

на полу бетонном, как попало,

девушки избитые лежат,

стонут

и от холода дрожат...

 

Странно! Их сегодня не пытали...

Но не стихла боль вчерашних ран...

Мучит сильный голод,

и едва ли

этот отдых без причины дан...

 

Палачи опять готовят что-то...

Но не все у палачей в руках —

нет, не могут

снять они со счета

радость жизни в молодых сердцах,

что в груди еще трепещут,

бьются,

самым чистым пламенем, горя...

 

Назло пыткам, девушки смеются,

о вещах забавных говоря...

 

Вспоминают о родимой школе,

возвращаясь к детству своему,

и, на миг избавившись от боли,

забывают мрачную тюрьму...

И опять на сером, влажном своде

свой тоскливый взор остановив,

говорят с надеждой о свободе,

что придет, темницу отворив.

Да! Войдет

простой солдат с котомкой,

со звездой на каске боевой,

распахнет он дверь

и крикнет громко:

«Ну-ка выходите, кто живой!..»

 

А в это время за стеною, рядом,

и наяву, и в трудном, кратком сне,

пять юношей,

с таким же грустным взглядом

тоскуют об украденной весне.

Кусочек неба, медленно светлея,

виднелся сквозь решетку за окном...

И в этот час втолкнули к ним Сергея,

его ударив сзади сапогом.

Вмиг позабыв про собственные муки,

к нему ребята бросились гурьбой;

он, улыбаясь, жал им руки

своею окровавленной рукой.

 

И, словно на собрании секретном,

бывавшем в тайниках глухих не раз,

вопросами в количестве несметном

вошедшего засыпали тотчас —

 

— Откуда ты?

— Кто уцелел на воле?

— Где на фронтах идут сейчас бои?

— Где Кошевой?

— Ты из дому давно ли?

— Не тронут ли родных?

— Как там мои?..

 

В ответ он, вкратце

рассказал о главном:

— Что был уже на фронте, воевал,

под пулю угодил

и в плен недавно,

недалеко от Каменска, попал...

Потом бежал. Устал.

Измучен раной,

домой вернулся.

Не успел войти,

как схвачен был дежурившей охраной.

И вот он здесь,

в оковах, взаперти...

 

Туркенич жив.

В бои попал он сразу.

он лейтенант.

И только лишь на днях

был с рапортами в штабе он три раза

и там о наших говорил делах.

 

Сам генерал

выспрашивал подробно

про немцев в Краснодоне...

И про нас...

Как можно подойти к тюрьме удобно?..

И где посты расставлены сейчас?..

 

— Должно быть хочет он

послать подмогу! —

волнуется Главан. —

Они идут сюда!..

Нам надо потерпеть совсем немного!

Как думаешь, Сергей, — когда?

Когда?!

 

— Теперь уж скоро! Наши наступают.

Ждать остается считанные дни!

И вот уже в глазах у всех сияют

неистребимой радости огни.

 

— А девушки? А Любу и Ульяну

вы не видали?

Где они сейчас? —

спросил Сергей, развязывая рану.

— Тут, за стеной. Их тоже... как и нас.

 

Он помрачнел. Затих:

Еще дорогой

томила мысль об участи подруг.

Теперь душа болезненной тревогой

наполнилась неудержимо,

вдруг...

 

Как пытку терпят хрупкие такие?..

— Приободрили вы, ребята, их?

— Не удалось. Все стены тут глухие

Полным-полно повсюду часовых...

— Придумать надо что-нибудь друзья...

Нельзя ли?..

Ну-ка,

попытаюсь я!..

 

Девушки отчаялись, устали...

Их под утро все-таки пытали...

Скорчившись, они сидят в углу

на холодном каменном полу.

 

Только струйка слабенькая света

говорит о наступившем дне.

— Значит солнышко восходит где-то...

Тени пробегают по стене...

 

Тишина невыносимой стала,

нестерпимо ноет голова...

И одна из пленниц прошептала

первые какие-то слова.

 

Пусть лекарство помогает мало, —

все же боль

не так ломает грудь...

— Уленька, ты нам бы почитала!..

Лермонтова лучше что-нибудь...

 

Назло палачам своим жестоким

Уля гонит смертную тоску:

голосом охрипшим, но глубоким,

произносит первую строку,

и читает,

без конца читает,

с каждым словом становясь сильней.

 

Гордый Демон в тучах пролетает,

но не может жить он без людей,

и, на миг найдя к добру дорогу,

клятву он священную дает...

 

Голос Ули крепнет понемногу,

как струна трепещет и поет,

стройными аккордами рокочет

и симфонией звучит вокруг,

стены

крыльями раздвинуть хочет

и взлетает...

Но смолкает вдруг.

 

Голову склонила набок чтица,

повернулась к девушкам спиной,

и прислушалась,

как птица,

к странным звукам где-то за стеной.

Люба ухом; к плесени припала,

сделав всем условный знак молчать,

улыбнулась

и тотчас же стала

кулаком размеренно стучать.

 

— Девушки!

Морзянка!

Тише!

Там Сергей! Передает привет.

Отвечаю... Вот! Он тоже слышит!..

 

Новый стук доносится в ответ.

Люба снова припадает ухом:

— Говорит: привет от всех ребят.

Главное, не надо падать духом.

Наступленье.

Нас освободят!

 

Отвечаю:

— Держимся, Сережа!

Мы потерпим.

Кто с тобой сейчас?

Земнухов, Главан,

Осьмухин тоже.

Не сдавайтесь!

Я уверен в вас!

 

Способ найден.

Молодогвардейцы

могут все друг другу сообщить.

— Где Олег? Куда же мог он деться?

Без вести пропал?!

— Не может быть!

 

И, ушам не веря, Люба снова

повторяет этот же вопрос,

выбивая вновь за словом слово...

Но поверить все-таки пришлось.

 

Друзья мои в камере!

Братья мои!

Какими словами про муки,

про все испытания вам рассказать

Олега,

что с вами в разлуке?!

В ту ночь,

в ту морозную страшную ночь,

приведшую многих к острогу,

и он, как Сергей, устремился на фронт,

пустившись отважно в дорогу.

 

Свистела метель.

Но хотя о друзьях

томила тревожная дума,

его согревал

комсомольский билет,

зашитый в подкладку костюма.

 

Едва загорелся холодный рассвет,

Олег был захвачен врагами,

допрошен

и брошен

в такой же подвал,

и ржавыми скован цепями.

 

Как вы,

он несчетные пытки прошел,

как вы,

не промолвил ни слова,

с презрением глядя на гнев палачей

и губы сжимая сурово.

 

Молчал он все время,

покуда враги

его истязали умело,

безмолвствовал гордо

он даже тогда,

когда голова поседела.

 

Он выдержал

и не сказал ничего

своим палачам разъяренным,

хоть герб выжигали на коже его

гвоздем, добела раскаленным.

Когда же явились за ним,

чтоб вести

его на последнюю муку,

шепнул заключенному он одному,

пожав на прощание руку:

— Товарищ мой!

Завтра,

когда над землей

появится солнце, сияя,

скажи моим братьям,

всем людям скажи,

что клятву сдержал до конца я!

 

XVII. Последний путь

Какое ясное сегодня утро!

— Солнце! —

шепчешь ты,

проснувшись, как всегда.

Солнце

светит так тепло и мудро,

даже сквозь решетку

проходя сюда.

 

Словно говорит оно уставшим,

что Советской Армии полки

движутся форсированным маршем

и от города

уже недалеки...

 

Но с лязгом отодвинуты засовы.

Сергей, с размаху,

на бетон упал

и хрипло шепчет:

— Будьте все готовы!

Ребята, дело плохо.

Я узнал...

 

Теперь, когда совсем уж малый срок

осталось узникам томиться,

и долгожданный час так недалёк,

когда замки

падут с дверей темницы.

 

Теперь, когда, бледнея, палачи

ждут неминуемого краха,

и слышишь ты, сквозь стены,

как в ночи

они вопят

и мечутся от страха.

 

Когда выходишь, в мыслях, из тюрьмы

и всех прохожих обнимаешь,

встречаешь солнце

после долгой тьмы

и радость жизни ощущаешь.

 

Теперь, когда, в мечтах, проходишь ты

среди могучих шахт и домен,

и видишь вдруг,

что дали вновь чисты,

а мир прекрасен и огромен.

 

О, как жесток мечты твоей полет,

как тонет все

в мучительной тревоге,

когда стоит победа у ворот,

а ты узнал,

что смерть уж на пороге!..

 

Смерть! Глаза твои так бездонны...

Но мы не боимся.

Каждый готов.

Здесь только сотня нас,

а вокруг — миллионы,

миллионы молотов,

миллионы серпов!..

 

Если юношей сотня

погибнет сегодня, —

миллионы останутся жить,

нашу борьбу продолжая.

Смерть!

Впустую маячишь ты,

нам угрожая!

Смерть!

Мы решили тебя победить!

 

Так думает, урывками, Сергей,

лежащий на полу

с подвернутой рукою.

А боль в глазах терзает все сильней,

и залиты они чернильной тьмою...

 

«Ребята, дело плохо!.. Завтра нас...»

А сердце бьется глухо и тревожно...

«Нам не спастись уже на этот раз...»

 

Он до сих пор ни разу не дрожал,

его ни разу пытка не сломила, —

он выстоял,

когда палач держал

перед глазами

огненное шило.

 

И не от страха вздрогнул он теперь,

а от обиды, —

яростно тоскуя,

что смерть пришла,

когда свобода в дверь

уже стучит, уже гремит, ликуя.

Что не увидит, подло ослеплен,

как руки солнца

лед ломают в реках.

Ах, если б жил, почувствовал бы он

хотя б тепло

его лучей на веках!..

 

Сергей поднимается

и пытается сесть,

чтобы девушкам весть

передать.

Он стучит.

Минута одна —

и стена

обретает голос опять:

 

Говорит штаб!

Последний приказ!

Утром

на смерть

выведут нас!

Крепко держаться обязаны мы.

Твердыми быть,

назло палачам.

Выйдемте все, как один,

из тюрьмы

с песней любимого Ильича!..

 

Люба,

ощупью,

ржавым гвоздем

на стене выводит с трудом:

«Прости меня, мама!

Это последняя ночь.

Завтра в землю сырую

уйдет твоя дочь!»

 

Как быстро уходят часы!..

Как близок день.

Это значит,

что тьма приближается снова.

Сквозь черное сито решетки маячит

угрюмая тень часового.

 

Пожизненно верные долгу и чести,

ступая спокойно и строго,

сто юных

опять собираются вместе

у двери железной острога.

С оружьем ведут их из камер солдаты.

Не выйти из смертного круга;

и узники рядом, у двери проклятой,

встают, ободряя друг друга.

 

Сбиваются в угол,

согреться пытаясь,

и ждут к отправленью сигнала,

и шепчутся тихо,

порой улыбаясь...

А жить остается так мало!..

 

Засовы гремят.

И в ночном небосводе

от ужаса вздрогнули звезды,

и узников поодиночке выводят,

на жгучий, неласковый воздух.

 

Стоят в переулке четыре машины,

эсэсовцы ждут у забора.

Нет!

Неописуем оскал их звериный,

невыносим он для взора!

 

И в кузов они обреченных втолкнули

и крикнули что-то шоферу;

моторы взревели,

машины свернули

и стали спускаться под гору.

 

Сергей поднялся

и запел,

и вставали,

вставали товарищи рядом,

и их голоса сквозь метель зазвучали,

как свист наших русских снарядов.

 

Та песня неслась в заснеженное поле,

и ветер ее уносил.

«Замучен тяжелой неволей,

ты славною смертью почил!..»

И силою их голоса наливались,

и гневом кипели сердца,

и жаждою жизни они разгорались,

и не боялись конца.

 

Солдат

бьет прикладом,

грозит пистолетом.

А песня,

жизни полна,

звучит и звучит...

И знают об этом

ночь, степь и луна.

 

Но вот за звездою звезда угасает,

и небо подернулось мглою...

Сбираются тучи, и вновь начинает

метель бушевать над землею. —

 

Машины грохочут в ночной непогоде,

внезапно они умолкают,

и сто обреченных

на землю сходят.

«Сюда!..»

— палачи их толкают.

 

«Сюда!..»

Значит — шахта, забытая всеми,

колодезь, давно бесполезный,

зияющий смутно в предутренней теми

своей стометровою бездной...

 

Внезапно, на миг, тишина наступила,

туманная и ледяная,

такая,

какою полна лишь могила,

голодная пропасть земная...

 

С одной стороны, как утес,

непреклонно

стоит «Молодая гвардия»,

и словно

незримо склоняют знамена

пред нею Народ и Партия.

 

С другой — палачи,

убийцы,

бандиты,

достойные лишь презренья...

Их руки

кровью невинных покрыты.

Нет им вовек прощенья!

Вот

один

подошел к Ульяне,

но вдруг

задрожал,

побледнел...

Весь горизонт

запылал в урагане

красных,

громовых стрел!

 

Немцы в тревоге,

не понимают,

еле стоят на ногах...

Видно, недаром

их донимает

неодолимый страх!

 

— Это «Катюша»! — кричат девчата,

глядя на гнусных слизней,

и сотня сердец

мгновенно объята

вспыхнувшей

жаждой жизни.

 

По сотне лиц

пробегают на миг

надежды светлые блики...

На краткий миг...

И в единый крик

сливаются гневные крики...

 

Палачи беснуются

с пеной у рта —

полна

обреченными

штольня.

 

Уленька — Уля!..

Она уже там...

Теперь ей уже не больно...

— Близко свобода! —

слышится зов.

Это

голос Главана.

Он зубами

рвал бы врагов,

если б не цепи

и рана!..

— Убивайте, проклятые!

Мы победим!

Яростно он повторяет.

 

Опустился приклад,

занесенный над ним,

и пропасть его поглощает...

 

А на заре

запела труба

над снеговой крутовертью,

прославляя навеки

тех,

чья судьба

стала дорогой к бессмертью.

 

XVIII. Развевается знамя победы

Город полон жизнью,

шумом и волненьем.

Взвод кавалеристов

замедляет шаг,

слышен танков грохот

где-то в отдаленье,

в синеве глубокой

вьется красный флаг.

 

Овевает лица

вольный вешний ветер,

вольно звуки песни

над землей летят,

из домов выходят

матери и дети,

и шахтеры к шахтам

радостно спешат.

 

В парке раздается

стройный марш победы.

Подошел к вокзалу

первый эшелон.

Позади остались

ужасы и беды.

Навсегда свободен

город Краснодон!

 

Но музыка смолкла.

Печально и долго

проходит колонна людей:

шахтеры, солдаты,

старухи, ребята

и сто, ровно сто... матерей...

 

С беззвучным оркестром,

к знакомому месту

рядами шагает народ.

И над головами

багряное знамя

по воздуху тихо плывет.

 

Несет это знамя

боец с орденами,

и люди глядят на него,

на символ победы,

печалью согреты,

не в силах забыть ничего...

 

А рядом с солдатом,

со знаменем рядом,

идет человек, молодой,

спокойный и твердый,

победою гордый,

но с белой совсем головой...

 

И около могилы

свершивших славный подвиг,

преодолевших силу

врагов слепых и подлых,

у места, где почили

народные герои,

вошедшие в легенду

всей жизнью молодою,

что сделалась примером

для новых поколений,

примером гордой чести,

не вставшей на колени,

 

под юною листвою,

под синим небосводом

весны,

уже наставшей,

и перед всем народом, —

Туркенич

опускает

пылающее знамя,

берет он шелк багряный

обеими руками

и, стоя смирно, складку

к своим губам подносит

и воинскую клятву

сурово произносит:

«Клянусь я, что не сброшу

армейские погоны,

покуда всех фашистов

навеки не прогоним!

Мы с братьями клянемся:

оружия не сложим

пока убийц проклятых

мы всех не уничтожим!»

Струится по лицу

свет солнышка, лаская,

и мысль в душе бойца

звучит, не умолкая:

«О, если я не пал,

родные,

вместе с вами,

остался, уцелел

и бой веду с врагами!..»

Склоняет влажный взор

и мысли не кончает...

 

Но ясен жизни путь

и цель он твердо знает.

Как ярко

красный шелк

в руках его

пылает!

Какой чудесный блеск

в его глазах

играет!

И, отходя теперь

от дорогой могилы,

он кажется тебе

гигантом,

полным силы,

несущим над землей

возмездья

меч могучий

и ясный жгучий свет,

что рассекает тучи.

 

Родным, друзьям, знакомим

таким, он предстает,

таким его увидел

собравшийся народ.

И завтра на рассвете

он двинется вперед

при первых звуках горна,

зовущего в поход...

 

Но вот подходит кто-то,

когда встает он в строй,

и руку жмет горячей

и сильною рукой:

— Я рад, тебе, товарищ!

Встречались мы с тобой.

Меня ты помнишь?

— Помню!..

— Ну, здравствуй, дорогой!

 

Он отозвался сразу...

Но разве дело в том,

что с этим человеком

он с юности знаком!

Свежи воспоминанья

о времени другом, —

перед его глазами

опять встает райком.

 

Секретаря встречает

он всюду и всегда:

то в шахте, то на стройке,

то в цехе заводском;

в передовом колхозе,

когда идет страда,

и снова в кабинете

за письменным столом.

 

Такого человека

не мог забыть Иван...

Полгода миновало

с тех пор... Но что с того?

Порядком изменился

бывалый партизан, —

но мудрено, пожалуй,

забыть лицо его.

 

— Все в городе вас знают,

товарищ секретарь...

Конечно, я вас помню,

как помнит вас любой...

— То было, друг Туркенич,

как говорится, встарь,

а нам ведь надо снова

знакомиться с тобой!

 

Он смотрит удивленно:

— Зачем же?

Почему?

Ведь вас за это время

не мог я позабыть!..»

 

— Но жизнь у нас, товарищ, одна,

и потому

ее достойно надо

и радостно прожить!

 

— Антон? — Вот это встреча!

Неужто это вы?!

Ах, если бы вы знали,

как я вас видеть рад!

Он взял его за плечи

и крепко обнял, так,

как только обнимает

солдата друг-солдат.

Они стояли рядом,

обнявшись, как друзья;

один в военной каске,

и в картузе — другой.

И мысли их летели

к дням,

что вернуть нельзя,

и снова возвращались

к Отчизне дорогой.

На них смотрели люди,

и каждый понимал,

что перед ним, как символ,

стоят отец и сын

Что это Власть Советов

и Будущее здесь

слились в объятье крепком,

и путь у них — один!

 

Эпилог

Мне тяжело,

закрыв здесь книгу эту,

не повести тебя,

читатель мой,

в день завтрашний,

к сияющему свету,

что загорится над родной страной.

 

Ты, пионер,

иль комсомолец, или

едва в ряды вступивший коммунист, —

ты понял:

потому мы победили,

что каждый воин был душою чист.

 

Когда ты пашешь,

или бревна рубишь,

иль пишешь сочинение свое, —

всем сердцем

ты свою Отчизну любишь

и каждый день ты видишь мощь ее.

Ты, победитель,

держишь мирный молот

в своих руках,

ты рад обилью дел,

и хорошо тебе:

ведь ты так молод

и все свершишь,

чего б ни захотел!

 

И радостно,

когда ты убедился,

посеяв хлеб

или построив дом,

что плод работы этой

претворился

в богатство всенародное кругом.

Ты радуешься,

радуешься вволю

величью щедрой родины твоей,

тому, что смело

собственную долю

вручил ты ей,

навечно только ей.

 

Ты горд и счастлив.

Но в душе тревога

и боль за тех,

кто погружен во тьму.

Ведь на земле

таких народов много,

что лишь в дороге

к счастью своему...

 

И не забыть тебе

цены победы!

Ты — уцелел.

Ты — жив. И потому

иди вперед.

Служи своей стране ты

и славному народу своему!

Врагам до нас уже не дотянуться.

Пришла весна,

и тает лед зимы.

В громовом! гуле

войн и революций

с историей

шагаем в ногу

мы.

И нет сейчас

задачи благородней

для твоего великого труда:

на страже мира

ты стоишь сегодня.

Ты хочешь мира,

мира навсегда!

Ты хочешь,

чтобы дети всей планеты,

чьи щеки,

чьи ручонки так нежны,

и все цветы,

все птицы, что согреты

дыханьем теплым

ласковой весны, —

не услыхали яростного свиста

осколков, пуль и бомб

в кромешной мгле.

Ты хочешь песен на лугу росистом,

ты хочешь мира,

мира на земле!

 

Но если вновь

придется нам сражаться,

герои те,

чье имя — легион,

убийц кровавых

вновь не побоятся

и встретят их,

как встретил

Краснодон.

Ливиу Деляну (Пер. с молд. Ю. Александров)

 

Краснодонская тетрадь

 

1

На полустанок Тормозной

приходит поезд в час ночной,

клубится пар, кричит гудок,

и вновь толчок, еще толчок.

 

Вагоны трогаются в путь,

спешат, бегут, скрипя чуть-чуть,

и выплывает Краснодон

из тьмы кромешной с двух сторон.

 

За котловиной, на горе,

миганье желтых фонарей,

как будто звездочки сошли

на долы и холмы земли.

 

К подножьям угольных вершин

идут гурты автомашин,

и, словно белые мечи,

во тьму вонзаются лучи.

 

Донецкий шлях, знакомый шлях

на крутоярах и полях,

где трижды пролитая кровь

обильной нивой всходит вновь.

 

И я стою на Тормозном,

взволнован думой о былом,

и низко кланяюсь ему —

родному краю своему.

 

2

Я тут не гость. Я свой. Я дома

в луганской доброй стороне,

она до камешка знакома

еще с босого детства мне.

 

Я эту пыль топтал ногами,

седую пыль степных дорог,

и дважды с нашими полками

здесь прошагал в дыму тревог.

 

Но, уходя в огонь военный,

шагая в громе и в пыли,

с собою в путь, родной, священной,

не брал я горсточки земли.

 

Меня, солдата, подмывало

не горсть — всю землю взять с собой,

но места было слишком мало

в походной сумке полевой.

 

И вот, спеша навстречу бою,

в далекий путь, в нелегкий путь,

я лишь оружье взял с собою,

чтоб край родной стране вернуть,

 

чтоб вновь настали дни покоя,

шептались травы на лугу...

Я счастье трудное людское

делить на части не могу.

 

3

Мы стоим над священной могилой,

где героев покоится прах,

низко голову верба склонила,

теплый ветер упрятав в ветвях, —

много раз она листья стелила

на крутых краснодонских холмах.

 

Но весна над степной стороною

вновь свои предъявляет права,

покрывает долины травою,

одевает листвой дерева, —

ведь осталась природа живою,

как великая правда жива.

 

Дорогие сыны Краснодона,

ваша юность повсюду живет,

и в цветенье донецкого лона

продолжается путь ваш вперед, —

ваша слава бескрайна, бездонна,

как в сиянии звезд небосвод.

 

Молодое советское племя,

ты прославило землю свою,

расцветает счастливое время

в нашем гордом шахтерском краю,

и склоняемся мы перед теми,

кто тогда не склонился в бою.

 

4

Святого Девятого Мая

вскипает весна молодая.

Она разливается рано.

лишь выйдет заря из тумана.

 

И память в простор величавый

плывет, осененная славой.

Среди вихревого кипенья

она не потонет в забвенье.

 

Из всех родников Краснодона

течет за колонной колонна.

Реку образуя людскую,

на площадь идут городскую.

 

И молча склоняют знамена,

героев назвав поименно.

Все дышит над ширью земною

добытой в громах тишиною.

 

О, эта минута молчанья!

В ней сила и честь испытанья.

Земля, где герои уснули,

в почетном стоит карауле.

 

Весна преклоняет колено.

Присяга почивших нетленна.

Бессмертной весеннею силой

гвоздики горят над могилой.

 

5

«Это было в Краснодоне...» —

песня хлынула ко мне

на зеленом стадионе

в непокорной стороне.

 

И не «Думкой», не «Трембитой»

не капеллой хоровой

те слова вдруг были взвиты

высоко над головой.

 

На пестреющих трибунах

тот напев вскипал, суров,

многозвучным хором юных

комсомольских голосов.

 

А потом, врываясь в дали,

ввысь летя со всех сторон,

в несмолкаемом хорале

воедино слился он.

 

Песня душу обвевала,

прямо к небу воскрыля,

будто павшим присягала

краснодонская земля.

 

Эта песня с новой силой

трепетала на устах, —

и внимали ей могилы

в пламенеющих цветах...

 

6

Твердостью железа и бетона,

победившей гибель красотой

светлые кварталы Краснодона

вновь встают на зорьке золотой.

 

Входит в восстановленную шахту

весела, чумаза, молода,

в робах, как подводники, на вахту

гвардия подземного труда.

 

Солнечный Донбасс рокочет ровно,

на посты выходят горняки,

звезды гаснут на рассвете, словно

лампочек шахтерских огоньки.

 

Утро возникает в Краснодоне

радостною песнею гудков,

стуком на далеком перегоне

угольных маршрутных поездов,

 

лязгом клети, мокрой и суровой,

пробужденьем улиц городских,

сценой из четвертой части — новой —

фильма о героях молодых.

 

Только над печальною могилой

скорбная восходит тишина,

но ликует жизнь в сторонке милой,

в будущие дни устремлена.

 

7

Не памятник былого века

над погребеньем человека, —

как знамя жизни вознесен,

исполнен строгого величья,

к себе людей планеты кличет

священный город Краснодон.

 

Земля, очищена грозою,

омыта кровью и слезою,

под солнцем правды расцвела, —

она прославлена трудами

своих сынов и наше знамя

сегодня выше подняла.

 

В потоке будничного быта

когорта храбрых не забыта, —

Сергей Тюленин боевой,

Любовь Шевцова, вся, как пламя,

Ульяна с тихими глазами,

и Земнухов, и Кошевой.

 

Они живут не в скорбных списках,

своих бойцов родных и близких

не забывает сторона:

они вовек не бросят вахты —

и день и ночь грохочут шахты,

носящие их имена.

 

8

Напоминает все о них,

когда проходишь Краснодоном,

где малышами знали их,

погибших тут и за кордоном,

и тех, кто спасся в страшный год

и нынче подвигом живет.

 

Напоминает все о них

и словно дышит их дыханьем,

когда опять в краях степных

поют гудки рассветной ранью, —

как будто трубачи в бою

скликают гвардию свою.

 

Напоминает все о них —

и каждый звук, и каждый шорох,

и шум колосьев золотых,

и песни звонкие шахтерок,

и гул машин, и детский смех,

и поездов далеких бег…

 

Напоминает все о них, —

не шахта, место их расстрела,

а то кипенье сил живых,

что даже смерть не одолела,

и с них пример берут сердца

быть верным клятве до конца.

 

9

Когда, не дрогнув, Краснодон

карал Пидтынного— иуду,

что, лютой злобой напоен,

бесчинства учинял повсюду, —

я думал: нет у тех лица,

кто служит подлости и мраку,

но, злу продавшись до конца,

любой из них не одинаков.

 

Сменив окраску всякий раз,

сменить стараются и шкуру,

не оставляя без прикрас

свою продажную натуру.

Тот притворился ездовым,

тот — крючкотвором просвещенным,

тот — где-то служащим простым,

а тот — лицом перемещенным…

 

Летят года — за часом час.

Еще немало душ звериных

и нынче ходит среди нас,

замаскированных пидтынных.

Замаскированных... Но все ж

и в маске их я различаю

и за измену, трусость, ложь

мечом презрения караю.

 

10

«Мать героя не заплачет!»

Сулейман Стальский

 

В зале краснодонского музея

повстречался я однажды с нею, —

с матерью печальной и седою

сгорбленной недавнею бедою.

Вот вошла и с нами встала рядом,

стены обвела тревожным взглядом

и — окаменела у картины,

у портрета дорогой дивчины.

 

Очи материнские сухие,

строгие, глубокие такие,

видели за дальнею грозою

девушку с тяжелою косою,

гордо выходившую под пули, —

Громову Ульяну, дочку Улю...

Только дочь ее не замечает,

«Демона» подпольщикам читает.

 

И тогда, чтоб не нарушить чтенья,

мать проходит осторожной тенью,

нежными прощается очами —

и уходит тихими шагами...

Так она частенько, нам сказали,

постоит безмолвно в этом зале,

глаз печальных от людей не прячет,

но, встречаясь с дочерью, не плачет.

 

11

Вере Васильевне Коростылевой

 

Весна меня встречает

зеленою обновой

и кронами венчает

на улочке Садовой.

По городу родному,

где все полно былого,

шагаю прямо к дому

Олега Кошевого.

 

Бежит, в кустах плутая,

знакомая дорожка,

и женщина седая

застыла у окошка.

Беру крыльцо с разбега,

меня здесь каждый знает,

а бабушка Олега,

как сына, обнимает.

 

Она ко мне склонилась,

пролив слезу невольно,

и сердце вновь забилось

и радостно и больно.

Смотрю: она все та же —

былое вспоминаю,

ее седины глажу

и мамой называю.

 

12

Есть на улочке Садовой

небольшой горняцкий дом, —

я не видел раньше новой

мраморной доски на нем.

Скрытно, мимо часового,

по тропиночке скользя,

в дом Олега Кошевого

шли отважные друзья.

 

Штаб подполья непокорный,

верный клятве боевой,

выносил здесь банде черной

приговор суровый свой.

Здесь когда-то, в дни былые,

бил возмездия родник —

документы, как живые:

светлый образ в них возник.

 

С головой белее снега, —

след страданий этот снег, —

входит в домик мать Олега,

безутешная навек.

И мне кажется, что с нею

я встречаюсь той зимой,

но не в комнате музея,

а в Истории самой!

 

13

На летней площадке, одетые в майки,

ведут хоровод малыши Первомайки.

Танцуют не в ногу, поют неумело,

но радость на личиках их загорелых.

 

Счастливые граждане нашей Отчизны,

как много событий случится в их жизни!

Познают моря и откроют вершины,

построят сложнейшие чудо— машины.

 

Играют шахтерской земли ребятишки,

выносят на улицу пестрые книжки

и лезут пока на песчаные горы,

и видят в бассейне морские просторы…

 

И ходит с улыбкой за ними бессменно

любимая мама — их «мама Елена».

Не хочет, чтоб дети пока замечали

на дне ее глаз затаенной печали —

тоски материнской о сыне убитом,

о храбром Олеге ее знаменитом.

 

Где сын ее бегал с дружками когда-то,

бегут ее дети — питомцы детсада.

Глядит на своих малышей Кошевая:

семья-то сегодня какая большая!

 

14

А там, где учились они,

звоночек далекий-далекий

зовет школяров на уроки,

как в те довоенные дни...

 

Все тот же приветливый дом,

в ребяческих надписях парты,

и кем-то спасенные карты

на месте привычном своем.

 

И та, что, быть может,

не раз к доске вызывала Олега,

с прической, присыпанной снегом,

урок начинает сейчас.

 

И снова — как было тогда:

у входа шахтерские дети

щебечут при солнечном свете,

как будто птенцы у гнезда.

Но вмиг настает тишина,

когда про Олега, Ульяну,

героев борьбы и романа,

ребятам напомнит она.

И слушают книгу войны

в словах очевидца живого

меньшие друзья Кошевого,

орлиного края сыны.

 

15

Бывшему летчику Р. Юркину

 

Возле здания райкома

летним вечером одним,

как с давным-давно знакомым,

повстречалися мы с ним.

 

Только встретились — сроднились,

сыновья родной земли,

будто вместе мы учились,

вместе детство провели.

 

Ордена твои, медали,

чем отмечен ты в бою, —

мы по ним перечитали

биографию твою.

 

На войне — во имя мира

и покоя всей Земли —

подчинялись Радимиру

в синем небе корабли.

 

За своих друзей погибших

он стремился на врагов

все быстрее, дальше, выше —

до японских берегов.

 

И когда на отчем солнце

самолет качнул крылом,

улыбнулись краснодонцы:

— Наш орленок стал орлом!

 

16

В кинотеатре Краснодона

смотрю я фильм про Краснодон.

...Последних беженцев колонна,

бойцов последний батальон,

пусты глаза любого дома,

как будто жизнь навек ушла.

Но для подпольного обкома

лишь начинаются дела.

 

О мой народ, какая сила

живет и вырастает в нас!

Ушедших братьев заменила

когорта свежая тотчас.

Пусть воины в свирепой стуже

встречали смерть, но в тот же миг

оказывалось их оружье

в руках гвардейцев молодых.

 

Из тех, кто бил врагов заклятых,

немало полегло в тот год,

но с честью новые солдаты

оружье их несли вперед.

Гвардейцев я розоволицых

встречаю часто поутру, —

на синих маленьких петлицах

две буквы светятся: РУ.

 

17

Уходит день, оттрепетав,

закат остыл давно,

и смотрит яблонька, привстав,

ко мне, в мое окно.

 

Она беспомощна еще,

и сад к ней не привык,

но подставляет ей плечо

вонзенный в землю штык…

 

Здесь мой знакомый паренек

с ней рядом штык вкопал,

чтоб ветер поломать не смог,

цветов не оборвал.

 

Пусть каждый раз она весной,

слаба еще пока,

растет под ласковой рукой

такого паренька.

 

Он передаст свою любовь

родной земле своей,

как отдали ей жизнь и кровь

Ульяна и Сергей.

 

В саду деревья зацвели,

и предо мной возник

тот символ солнечной земли;

и яблонька и штык.

 

18

В сияющем клубе танцуют,

вовсю радиола поет

о первых мечтаньях и встречах,

которыми сердце живет, —

лишь я, прислонившись к колонне,

слегка опечален, стою

и в думах своих воскрешаю

суровую юность мою.

 

В сияющем клубе танцуют,

идет карнавал выпускной,

мелодия «Школьного вальса»

шумит, как потоки весной, —

с дивчиной одной русокосой

я в танце кружусь, как во сне,

и кажется Любой Шевцовой

та стройная девушка мне.

 

В сияющем клубе танцуют,

за окнами полночь плывет,

Отчизна к большому рассвету

отважных и юных зовет, —

кружится за парою пара

в мелодии легкой, как дым,

среди молодых и счастливых

я вновь становлюсь молодым.

 

19

Вот был праздник в Краснодоне

песнями богатый!

Сбили ноги и ладони

хлопцы и девчата.

Помнишь, праздники бывали

довоенным летом, —

пели здесь и танцевали

с зорьки до рассвета…

 

На площадке возле школы

песенка вспорхнула, —

развернул баян Микола,

музыка вздохнула.

От горняцкого поселка

в утреннюю пору

партизанку— комсомолку

выбрали шахтеры.

 

И она танцует с нами,

песни запевает,

боевыми орденами

юношей смущает.

И летит напев крылатый,

дружный и любовный, —

шлем мы Ольгу

в депутаты в наш Совет Верховный.

 

20

Шагал я к станции Дуванной,

покинув милый Краснодон, —

передо мною из тумана

скалой поднялся террикон.

И над равниною степною

стоял невиданный копер —

казалось, гордой головою

над шахтой небо он подпер.

 

Я видел много шахт в воспетой

родной донецкой стороне,

но вот таких, как шахта эта,

не приходилось видеть мне.

В степи широкой, словно чудо,

вставала, стройная, она,

видна народу отовсюду,

людским трудом возведена.

 

В ней каждый камень — посвященье

тем, кто в ее глубинах спит,

и для грядущих поколений

она их подвиг сохранит.

Глядит сияющее зданье

на степь, которой краю нет:

она — как светлое мечтанье,

как памятник великих лет.

 

21

Сырого ветра дуновенье,

опара взрыхленной земли —

и городок, как сновиденье,

встает в темнеющей дали.

Дремлю, мотора песне внемлю,

но, поборов докучный сон,

я, как Колумб, узревший землю,

кричу: «А вот и Краснодон!»

 

Но, встав перед дорожным знаком,

шофер махнул рукою вдаль:

— Десяток километров с гаком

еще давить мне на педаль...

И снова путь во тьме злодейской,

и вновь шоферский хриплый бас...

— Пока до Молодогвардейска

дополз наш клятый тарантас…

 

Но произнесенное имя

возникшего здесь городка

совпало с чувствами моими,

и даль уже не далека.

Я повторял его влюбленно,

оно давно мне грело грудь:

братишкой младшим Краснодона

мой крестник начинает путь.

 

22

Я кланяюсь доле,

что в этом краю

раскинула вольно

дорогу мою.

 

Не своды подвала,

а солнечный свет

мне мать завещала

на множество лет.

 

Рожденный в тревоге

на бричке степной,

я верен дороге

и в стужу и в зной.

 

Все шире и шире

я мир познаю —

и в далях Сибири

и в южном краю.

 

То речкой Луганкой,

то морем пленен,

как будто цыганкой

на свет я рожден.

 

И вижу я снова

дорогу вперед, —

она и седого

зовет и зовет...

 

23

Когда, гремя подобно грому,

на душу движется беда,

как будто к другу дорогому

я возвращаюсь вновь сюда.

 

Я здесь дышал морозом лютым

и торжеством весенних сил,

и, глядя в очи добрым людям,

свою здесь юность находил.

 

Я укреплял свой дух, уставший

в словесном тягостном чаду,

и, чистый воздух в грудь вобравши,

шел дальше с совестью в ладу.

 

Ложь побеждал, что в круговерти

волнений, слов, добра и зла

перед самым ликом смерти

проникнуть в душу не смогла.

 

Не льстил я тем, кто был за пультом,

не брал подарков, как калым,

и не склонялся перед культом —

и тем большим и небольшим.

 

Волненьем жизни озабочен,

в круговорот ее вступай

и чистой правдою рабочей

себя проверь и испытай.

 

24

Порою мы за часом час

теряем средь сует,

как будто впереди у нас

бог знает сколько лет.

 

Как токи крови, горячи,

мгновения бегут,

потом сливаются в ручьи

стремительных минут.

 

А там, быстра и широка,

шумнее вешних вод,

недель и месяцев река

течет, вливаясь в год…

 

И сам вперед я устремлен,

разбегу жизни рад,

и от волнующих времен

не требую наград.

 

Творю я будущее сам,

я ныне слился с ним, —

оно подвластно и рукам

и помыслам моим.

 

И силы творчества живут

во всех моих делах:

велик и вечен только труд,

а остальное — прах.

 

25

Величаво, спокойно и гордо,

после рейса за дальний кордон,

в мир весенний одесского порта

возвратился корабль «Краснодон».

 

Словно стройка в мелу и белилах,

в ореоле небес голубом

он приветствие родине милой

шлет своим голосистым гудком.

 

Он прошел по огромному свету

и в портах чужедальних морей

знаком светлых надежд и привета

трепетал флаг Отчизны моей.

 

И я верю, что в гавани Кубы

иль в Марселе порой штормовой

неизвестного докера губы

повторяли названье его.

 

Может быть, на индийском причале,

может быть, в африканской дали,

теплоход этот люди встречали

как частицу советской земли.

 

А когда поборовший стихию,

отплывал «Краснодон» мой во тьму,

люди тихо шептали: «В Россию...» —

и махали руками ему.

 

26

В степи незнакомой, где ветер гуляет,

я видел зеленый курган —

там сын Украины моей почивает,

земляк мой Туркенич Иван.

 

С бойцами народного Польского войска,

в одном нерушимом строю

гвардейская часть воевала геройски,

как если б за землю свою.

 

Еще на просторах Советской державы

за честь и за счастье земли,

Иван-краснодонец и Ян из Варшавы,

как братья, в сражение шли.

 

И есть на востоке от Польши могила,

над нею шумят тополя, —

то верного польского друга укрыла

моей Украины земля.

 

Цветы на могиле, цветы на кургане, —

их добрые руки кладут,

и вместе скорбят об Иване и Яне

две матери — в Польше и тут.

 

С Карпат устремляются вешние воды,

весенний разносится гром, —

как дружба солдатская, дружба народов

сливается в русле одном,

 

27

По волнам моря и небес,

одной мечтой ведомые,

в Париж слетались на конгресс

подруги незнакомые.

 

Не для того, чтоб умолять

тех, кто грозится битвами,

и не затем, чтоб ублажать

их тихими молитвами, —

 

раскат катился громовой,

как будто море бурное,

при появленье Кошевой

над строгою трибуною.

 

По праву матери она

проклятьями достойными

кляла и слово то — «война»,

и тех, кто бредит войнами.

 

Пускай в душе ее давно

печаль неизгладимая, —

ей в жизни нужно лишь одно,

одно необходимо ей:

 

чтоб снова бомбы на заре

над детством не гремели бы,

чтобы нежно песни матерей

лились над колыбелями.

 

28

Сынов такой же доблести,

родных тебе и мне,

я знаю в дальней области —

в болгарской стороне.

 

Меж лучшими бригадами

в честь хлопцев дорогих

бригада «Млада гвардия»

на шахте есть у них.

 

Мы — люди сердцем близкие...

Дороги далеки,

но братской перепискою

связались горняки.

 

Мы дружбой слиты вечною, —

прекрасен вольный труд:

Димитрово с Донетчиной

свой разговор ведут.

 

Границы между странами

не разлучают нас,

над старыми Балканами

встает весенний час.

 

Иной судьбы не надо нам,

союз наш славлю я, —

ведь стала вся ты «младою»,

болгарская земля.

 

29

Пусть голос мой дойдет до вас,

товарищи за морем,

когда настал тревожный час,

что дышит злом и горем, —

я нынче обращаюсь к вам,

к простым шотландским горнякам,

с сердечным разговором.

 

Напоминаю вам о том,

что не прошло и года,

как на Донце, в краю моем,

в краю весенних всходов,

мы принимали как друзей

посланцев ваших — сыновей

британского народа.

 

Да, край наш молод. Он воскрес.

Из мертвых встали ныне

и величавый Днепрогэс

и Киева святыни, —

здесь бурей пронеслась война:

вокруг оставила она

руину на руине.

 

Хотя давно у нас бетон

на дело мира отдан,

но помним мы свой Краснодон

среди зимы холодной, —

года идут, но помним мы

над вашим Ковентри дымы

и опаленный Лондон.

 

Да, у простых людей земли

врагов еще немало:

то дипломаты, короли,

убийцы-генералы;

угроза новых войн жива —

она на ваши острова

дорогу отыскала.

 

Следите! Каждый вражий шаг

держите на примете;

опять готовит подлый враг

войну на целом свете, —

наш клич не смолкнет ни на миг:

во-первых — мир, мир — во-вторых

и мир навеки — в-третьих!

 

30

Незабвенны подвиги и даты,

в летописи слава их живет:

молодою гвардией когда-то

мы пошли за Лениным вперед.

 

В кожанках, в шинелях не по росту

шли мы на гражданскую войну

и на огненных полях геройски

защищали мы свою страну.

 

И закал партийного подполья

молодость Корчагина прошла,

и борьба Луганска и Триполья

вписана в историю была.

 

Боевую славу комсомола

берегли надежные сердца

в доблести героев Халхин-Гола,

в стойкости хасанского бойца.

 

А когда на испытанья снова

Родина отважных повела,

порослью Олега Кошевого

юность непокорная взошла.

 

Поколенья сыновей Отчизны

в новый подвиг обратили труд, —

молодогвардейцы к коммунизму

за великой партией идут.

Микола Упеник

 

Молодая гвардия — в строю!

Поэма-реквием

 

«И Молодая гвардия в строю...»

Виктор Плескун, ЛНР

 

1. На терриконе

…А с террикона видно всё на свете:

Вот солнце светит, вот играют дети,

Вот шахта, вот речушка, вот сады…

И кажется, что не было беды.

Но обелиск, врываясь в небеса,

Нам правду о героях рассказал.

 

На терриконе не стихает ветер…

Они же были дети, просто дети.

Хотели жить, мечтать, любить хотели…

Но на податливом и нежном теле

Фашисты детям звёзды вырезали,

Ломали кости, в шурф живьём бросали…

 

На терриконе в зной — мороз по коже.

Кто описать злодейства эти сможет!

Четырнадцать, шестнадцать… Жить да жить:

Любить, учиться, Родине служить.

Служили. Служат! «Гвардия» в строю!

 

Пусть молодогвардейцев воспоют

И террикона красная порода,

И обелиск... Пусть в памяти народа

Хранится вечно подвиг краснодонцев!

О них расскажут и дожди, и солнце.

О них поют, не умолкая, птицы:

Знать! Помнить! Верить! Не забыть! Гордиться!

 

2. Фашисты пришли

Блеск антрацита. Блеск антрацита.

Звёздный, манящий блеск.

Треск мотоциклов. Треск мотоциклов.

Грозный... грозящий треск.

 

Звук самолётов. Звук самолётов.

Злобный, гудящий звук.

Стук пулемётов. Стук пулемётов.

Дробный, разящий стук.

 

Взгляд исподлобья. Взгляд исподлобья.

Дерзкий, сверлящий взгляд.

Гад преисподней. Гад преисподней.

Мерзкий, смердящий гад.

 

Рык вместо речи. Рык вместо речи.

Гадкий, утробный рык.

Штык для увечий. Штык для увечий.

Гладкий, удобный штык…

 

Гром раскатился. Гром раскатился.

Жуткий, смертельный гром.

Дом задымился. Дом задымился.

Фашисты пришли в Краснодон.

 

3. Новый порядок

Вода в колонке — для хозяев, не для русских!

За неповиновение — расстрел!

Не собираться в переулках узких.

За неповиновение — расстрел!

 

Без промедления стать на учёт на бирже.

За неповиновение — расстрел!

Порядок новый — к совершенству ближе:

«За неповиновение — расстрел!».

 

4. Решение

Наши бати ушли на фронт.

Старшие братья — тоже.

Мы защитим Краснодон!

Мы, комсомольцы! Мы сможем!

 

5. Танцы

— Любка, родная, ну же!

Ну же! Пляши! Этот фон

Нужен нам, очень нужен!

Громче играй, патефон!

 

Гряньте, девчонки, песню

Так, чтобы стёклам — звенеть!

И не беда, что тесно,

Главное — больше шуметь!

 

Любка, пляши, родная!

Бей каблучками! Бей!

Вести с советского края

Уже принимает Сергей!

 

Мы уже пишем листовки.

К ночи должны успеть.

Витька, он смелый, ловкий…

Не прекращайте петь!

 

Эй! Веселее пение!

Дробь рассыпай, каблук!

Наши идут в наступление!

Скоро фашистам — каюк!

 

6. Седьмое ноября

Холодно. Сыро. И страшно.

Седьмое. Ноябрь уже.

Где задержались наши?

Где? На каком рубеже?

 

Хочется быть отважным.

Ой, как лютует фриц, —

Кто там на башне машет? —

Не получился Блиц!

 

Снова, слыхал, расстреляли

Кого-то вчера в лесу…

Думали, нас испугали?!

Мечтали, хлеб-соль поднесут?!

 

Мы же советские люди!

Не будет угля для врагов!

Шахта работать не будет!

Да, что ж там среди облаков?

 

Седьмое! Священная дата!

Да, что ж там трепещет так?

Это же флаг, ребята!

Красный советский флаг!

 

7. Пожар

— Слышал я, комендатуру

Ночью сегодня сожгли…

— Слышали, комендатуру

Ночью сегодня сожгли?..

— Слышали, комендатуру…

— Нет. Не нашли. Потом…

— Витька! Алёшка! Шура!

Ну-ка, стрелою — в дом!

 

Весть разлеталась быстро:

Маленький городок.

 

— Был, говорят, с канистрой

Рыженький паренёк…

— Нет. Это дюжий детина,

Одетый, как полицай…

— Да… Непонятна картина…

— Не знаешь, так не болтай!..

— Слышали, списки сгорели?

— Кто ж это сделать смог?

 

Вести, как ветер летели:

Маленький городок…

 

8. В застенках

Мне умереть не страшно.

Страшно не умирать.

Важно, мне очень важно

Под пытками не заорать…

 

Это не люди — звери.

Люди не могут пытать.

Не верю. Не верю. Не верю.

Витька не мог предать…

 

Силы всё тают, тают.

Вот палачи идут.

Знаю, я твёрдо знаю:

Наши не подведут.

 

Фашисты и полицаи

Будут гореть в огне!

Мамочка, я скучаю.

Мамочка, больно мне…

 

Важно, мне очень важно

Под пытками не заорать...

Мне умереть не страшно,

Страшно не умирать...

 

9. Расстрел

«Смерти смотреть в глаза!» —

Так Кошевой сказал.

И ни один из нас

Не опустил глаз!

 

10. Праздник

Дней через пять после казни

Наши пришли в Краснодон.

Праздник! Какой же был праздник!

Он заглянул в каждый дом!

 

Каждому, каждому, каждому

Он посмотрел в глаза!

В них притаилось страшное,

О чём и сказать нельзя…

 

Но распрямлялись спины,

Стало свободно дышать…

— Сына! Найдите сына! —

В ноги бросалась мать.

 

— Дайте нам, — матери выли, —

Рядом с детьми умереть! —

Разве у праздника были

Силы на это смотреть!

 

Праздник, похожий на море,

Что не объять, не смирить,

Замер. Разбился о горе,

Не в силах его победить…

 

11. Их отыскали

Их отыскали мёртвыми. Растерзаны,

Изранены, измучены, изрезаны…

Одни расстреляны в февральской роще,

С другими поступили проще:

В шурф шахты их, полуживых, толкали…

И видно веря, что они из стали,

Гранаты сверху на тела бросали…

Но матери детей своих узнали

По ленточкам, по пуговкам, очкам,

По порванной одежде, по клочкам…

И нет ни слов, ни силы описать,

Как голосит по мёртвым детям мать…

 

12. В строю!

Их хоронили в первый день весны.

Пусть снятся им счастливейшие сны.

Они, своею смертью смерть поправ,

Нам доказали: только смелый прав!

 

И «Молодая гвардия» — в строю!

Пусть молодогвардейцев воспоют

Ветра и солнце, облака и птицы:

Знать! Помнить! Верить! Не забыть! Гордиться!

Л. Сердечная

 

Братство

(поэма о Борисе Главане)

 

Судьба славных сыновей Молдавии — молодогвардейца Бориса Главана, погибшего в Краснодоне, и воина Михаила Главана, павшего при освобождении Эстонии, крепкая дружба украинского и молдавского народов послужили основой для создания этой поэмы.

 

Буна зиуа, Молдавия!

Благодарны судьбе,

После странствия дальнего

Мы идём по тебе,

Ты встречаешь нас ласково

Благодатным дождём.

Изумрудная сказка,

По тебе мы идём.

 

Жаркой песней неузнанной

Перед нами встаешь.

В твоем имени — музыка,

Ты за сердце берешь.

Ты нам видишься в роздыми

Самобранкой — столом,

С виноградными гроздьями,

С искромётным вином.

 

Там, где слава отцовская

Загорелась вчера,

Словно сабля Котовского,

Блещут воды Днестра.

Там, где шрам, как отличие,

Огневая черта...

Где вбираем величие,

Ни к чему суета.

 

Потому мы оставили

Суету за спиной...

Буна зиуа, Молдавия,

Край родной!

Край, где судят доподлинно

По делам — не словам,

Где в предчувствии подвига

Жили братья Главан.

 

Жили трудно и весело

В буревые года,

Чтобы ярко и песенно

Прозвенеть навсегда.

Голос Родины слушая,

Как суровый набат,

Взяли братье оружие

Не во имя наград.

 

Не во имя тщеславия —

Ради счастья Молдавии,

Дорогой стороны.

Поднимались над битвами,

Шли отважно вперёд...

Погибают сыны твои,

Но бессмертен народ.

 

Над солдатской могилою

Ветры славу трубят...

Встала Родина милая

В изголовьи ребят.

 

Письмо матери братьев Главан —

Зинаиде Трофимовне

Добрый день, дорогая мама!

Удивишься, пожалуй, немало,

Сколько писем, милых и добрых

Ты держала в руках.

Но впервые за время долгое

Получаешь письмо в стихах.

 

Снова сердце тревожно сжалось:

Сыновьям из могил не встать...

Ты нас, мама, пойми: не жалость —

Гордость нас позвала писать.

 

Память в сердце стучит упрямо.

Мы с тобою на «ты» — прости.

Так теплее и проще, мама,

Нам с тобой разговор вести.

 

Верим, если придется встретиться

Нам когда-то, в конце— концов,

Среди тысячей лиц приметится

Дорогое твое лицо.

 

Мы узнаем — сердце поможет.

Пусть людей изменяют дни,

Только мамы — они похожие

Потому, что мамы они.

 

Удивишься, пожалуй, однажды:

Незнакомые парни вдруг

Подойдут: — Здравствуй, мама, — скажут, —

Здравствуй, милый, хороший друг.

 

Как живёшь, как здоровье, мама?

Что свершилось в твоей судьбе?..

Это мы — те ребята самые,

Что писали письмо тебе.

 

Может быть, и не вспомнишь... что же

Сколько их получала ты

И они для тебя дороже

Всей сочувственной суеты...

 

А сыны твои, мама — гордость.

Ты во имя их не старей.

Ты в себе воплотила образ

Исстрадавшихся матерей.

 

Средь бессонниц и нервных снов

Постоянно сыны с тобою.

Ты представь нас вместо сынов

И что мы накануне боя.

 

Что сказать могут маме дети?

— Хорошо, что ты есть на свете.

Что ответить им может мать?

— Это я живу ради вас,

Чтобы сердцем вам понимать

Материнский наказ.

 

* * *

Братство — сильное наше оружие.

Братство — гордое наше богатство.

Во весь рост богатырский заслуженно

Встань понятье железное — Братство.

А с чего начинается собственно

Братство — верное знамя Земли?

В детстве каждого также, как Родина,

Начинается братство с семьи.

 

Пусть все это, как песни заглавие,

Значит чувством мы с песней сошлись...

Жили славные братья в Молдавии

Михаил и Главан Борис.

Жили, если точней, в Бессарабии,

В несоветской ещё стороне,

Где бояре румынские грабили,

Помышляя о новой войне.

 

Под пятою бояр заклеймённые

Комсомольска не знали бы, Братска.

Если б с песенной гордой буденовки

Не началось для братьев Братство.

Пусть была эта песня не создана —

Узнали под песни другие,

Что отец под советскими звёздами

Воевал в краснозвездной России.

 

У ребят наливались мускулы

И познание мира росло.

Понимали, что мать их — русская —

В бессарабское прибыв село,

Породнилась с семьей молдаванина.

Полюбив этот край до конца...

Так на братском содружестве правильно

Закалялись мальчишек сердца.

 

Позже парни до капельки поняли

Беззаветное братство солдат,

Коль в Донбассе седом и в Эстонии

Братья в братских могилах лежат.

Братство это на крови замешано

С небывалою силой любви.

Это братство борцами завещано

В роковые мгновенья свои.

 

* * *

Дорогая Молдавия!

По-сыновьи любя,

Благодатные славили

Твои дети тебя.

Держишь славой горящею

С поколеньями связь...

Ценишь ты настоящее,

Трудным прошлым гордясь.

 

Познается в сравнении

Труд и подвиг любой,

Всероссийские гении

Восторгались тобой,

Оставляя навеки нам

Лебединую песнь...

Загорался "Онегиным"

Пушкин именно здесь.

 

Стариной завороженный,

От седой Изергиль

Горький сердцем восторженно

Слушал сказку, как быль.

Видел Данко, идущего

Среди аспидной тьмы.

Он во имя грядущего

Будоражил умы.

 

Стал не только он знанием

Среди мрака и слёз,

Просто сердцем, как знаменем,

Людям веру принёс.

И судьбу не оплакивал,

Громких фраз не вещал —

Данко сердцем, как факелом,

Людям пусть освещал!

 

Ах, Молдова, Молдавия!

Не зазря ты дала

Хлопцам руки шершавые

И отвагу орла.

Чтоб писателя Горького,

Что читала им мать,

Сказки мудрые, гордые

Гордым сердцем вбирать.

 

От отца и от матери

Знали братья Главан:

Братство — это понятие,

Смысл которому дан

На заводах и фабриках

И в окопном чаду...

Только мы о романтиках

В предвоенном году.

 

Тех, кто знали о дружестве

Пролетариев стран,

Тех, кто вырос на мужестве,

Словно братья Главан.

Современники, слышите

О проблеме отцов...

В душах золотом вышейте

Клич вчерашних бойцов!

 

Сколько хлопцами отдано —

Значит надобно нам,

Если слышим: «За Родину!»

Встать и руки — по швам.

Мы стоим за преемственность,

Парни знали дабы

Не красивую жертвенность,

А суровость борьбы.

 

Чтобы юношам виделось

Сквозь крылатость мечты

И окопов обыденность,

И геройства черты.

Чтоб не только в глобальности

Мнилась нам красота,

Чтоб из крошек реальности

Вырастала мечта.

 

Чтоб о Братстве задумавшись,

Братству отдали жизнь,

Как молдавские юноши

Михаил и Борис.

 

* * *

Буна зиуа, Молдавия!

Здравствуй край голубой!

Мы пришли на свидание

С солнцеликой, тобой.

Расскажи нам, Молдавия,

И душою возвысь,

Как седые предания

С настоящим слились.

 

Как от свадеб по осени

Молодеешь, звеня,

Как упрямые озими

Чернозем зеленят.

Как кругом виноградною

Оплелась ты лозой,

Как нежданно-негаданно

Разразишься грозой,

Как невеста красивая,

Входишь в нас, веселя...

Небо синее, синее,

Голубая земля.

 

Но могилы солдатские

Не молчат по ночам.

Символ подвига братского

В душу нам постучал.

Дорогое, заветное

Вспоминаем вдвоём...

Как вино долголетнее,

Воздух мужества пьем.

 

Ты, Молдова, поэтому

Нам дороже вдвойне...

Мы идём не поэтами

По твоей стороне.

Просто парни обычные

С украинской земли,

Мы любовь безграничную

И поклон принесли.

 

* * *

Братство нас окрыляет, радуя,

Мы за братство горой.

Краснодон. «Молодая гвардия» —

Это тоже братства пароль.

 

Братство — это звучит неузко.

Братство свято в наших глазах...

Здесь лежат с украинскими, русскими,

Молдаванин, грузин, казах.

 

Братству учимся с детства самого

Мы по братским могилам и

По горящим братским Вьетнамам

Проверяем чувства свои.

 

А они закалялись ранее,

Шар земной удивляя весь,

В Сталинграде, Бресте, Испании,

В Первой конной, на Братской ГЭС...

 

* * *

Где б ты ни был: далеко ли, близко,

В тех краях, что с боями прошли,

Прямо в душу глядят обелиски —

Неизбывная горечь земли.

 

Не молчание скорбное это,

А кричащие раны вдвойне.

Обелиски, как шрамы планеты,

Как людское проклятье войне.

 

Всё тревожней по белому свету

Вновь стучится замученных прах,

Чтоб опять не предстала планета

В Бухенвальдах и в Бабьих Ярах.

 

Говорим от живых и мёртвых:

— Люди, чтоб не пришлось нам драться,

И опять за винтовки браться

Утвердим мы в людских когортах БРАТСТВО!

 

* Буна зиуа — добрый день (по-молдавски).

Г. Кирсанов, А. Никитенко

 

Читайте также

Молодогвардейцы: героическая история молодежной подпольной организации

Олег Кошевой: Стихотворения и поэмы о герое

Сергей Тюленин: Стихотворения и поэмы о герое

Стихотворения о Любови Шевцовой