Владимир Костров: «Ты, Россия моя, наградила меня песней, женщиной и рекой»

21 сентября исполнилось 90 лет со дня рождения Владимира Андреевича Кострова (1935–2022), известного советского и российского поэта, переводчика, драматурга. Костров — достойный наследник традиций русской классической литературы, поистине русский писатель, оказавший свое влияние на литературу второй половины XX века и начала третьего тысячелетия. Его перу принадлежит свыше 20 авторских поэтических сборников. В стихах его веют свежие ветра родины, струится река детства Ветлуга, доносится запах полевых цветов и шумят вётлы. В своем творчестве он передает народный дух, русский быт, не похожий, не присущий никакому другому уголку земного шара. Поэт размышляет о жизни и судьбе, о любви и чести, о верности и долге. Именно сегодня поэзия Владимира Кострова становится особенно актуальной как некая связующая, скрепляющая нить в тончайшей и хрупкой многовековой иерархии человеческих и духовных ценностей. Стихи его стоят того, чтобы их прочитали, задумались, поразмышляли, удивились и восхитились. Широкому кругу Владимир Андреевич Костров известен более всего как автор любимых народом песен. Среди них — знаменитая композиция «Здравствуй, мир! Здравствуй; друг! Здравствуй, песен щедрый круг…», которую положила на музыку Лора Квинт. Эта оптимистичная песня стала песней закрытия Игр доброй воли 1986 года в Москве. Идее Игр доброй воли как нельзя лучше отвечали простые и веселые слова песенки: «Мир проснулся, как ребёнок. Солнце брызжет в берега. Мчится резвый жеребёнок на зеленые луга…»

Владимир Андреевич родился 21 сентября 1935 года в глухой, затерянной в лесах и мхах деревне Власиха Боговаровского района Костромской области (ныне — урочище Новинского поселения Октябрьского района Костромской области) в семье военнослужащего. «Это моя родина — тихий и добрый край, — рассказывал Костров. — Зелёный полуостров, образованный реками Ветлужкой и Вохмой, после слияния именуемыми Ветлугой. Полуостров, пронизанный голубыми жилками речушек со странными и таинственными названиями: Луптюг, Калюг, Рюндюг, Парюг, Ирдом…» «Отец у меня вятский, — рассказывает Владимир Андреевич. — Мать родилась еще в Вологодской губернии. А я получился костромской. Реки у нас удивительные, с карело-финскими названиями: Лобтюб, Парюб, Пыщук, Калюб... Речь тоже была особенной: мы либо штекали, либо цокали, либо что-то среднее. Частушки замечательные. Мама удивительно играла на балалайке». Начало судьбы Владимира Кострова — в услышанной над колыбелью простой народной песне, молитве бабушки, в легкой, с острым словцом, крылатой поговорке и мудрой пословице, в добродушной сказке и в постигнутом с детства непрерываемом круговороте трудовой жизни на земле. С необыкновенной нежностью вспоминает поэт время узнавания этого мира, лежащего не только во зле и трагедиях, но и покоящегося в красоте родной природы, в народной шутке, в простодушной улыбке, в доброте человеческого участия...

Две берёзы над жёлтою нивой,

Три иконы на чёрной стене.

Я родился в земле несчастливой,

В заветлужской лесной стороне.

 

Деревянная зыбка скрипела,

Кот зелёно сверкал со скамьи,

Белой вьюгою бабушка пела

Журавлиные песни свои.

 

Отгорит золотая полова,

Дни растают в полуночной мгле.

Ничего слаще хлеба ржаного

Не едал я потом на земле.

 

Позднее, когда деревня Власиха исчезнет с лица земли, Костров, будучи давно уже московским жителем, с горечью напишет:

Здесь бумажным рулоном шуршит Балахна,

на прилавках любого полно барахла,

И осенний русак не линяет,

И родное мое умирает село,

И веселая группа «Ногу свело»

Почему-то тоску навевает.

Я почти не бываю у близких могил,

Но друзей и родных я в душе не избыл.

Мне они как Афон или Мекка.

Я боюсь, чтобы завтра не прервалась

Меж живыми и мертвыми вечная связь.

Я боюсь двадцать первого века.

Поэт, проведший детство в деревне, не понаслышке знал о войне. Его детство прошло в ожидании заветного, опалённого фронтового письма-треугольника — единственного извещения того времени о том, что отец жив. Это время ожидания, спокойствия, это надежда наступления мирной тишины. Надежда спасла и его отца. Он вернулся в родной дом. Владимир Андреевич рассказывал о себе: «Я родился в глухой, совершенно затерянной деревне в Костромской области — в болотах, мхах, реках… С пяти лет читал, играл в шахматы — старался развиваться. Там окончил сельскую школу, куда бегать приходилось три с половиной километра. В снег, в дождь, но для нас это не было какой-то бедой или неудобством. Мы считали, что так и должно быть. Как ни странно, современной литературы у нас не было вовсе. Была классика, оставшаяся ещё с царских времён, да и потом, спасибо советской власти, печатавшаяся в большом количестве. Уже к двенадцати годам хорошо знал Пушкина, Некрасова, Тютчева, Лермонтова. Чуть позднее — Блока. А первое стихотворение сочинил в четвёртом классе. Товарищам и учителю оно понравилось». Всерьёз литературным творчеством занялся с 15 лет. Настоящие первые шаги в поэзии Костров сделал в десятом классе Вохомской средней школы:

О, восхищенье этих лет,

Когда у Капок, Люсек, Ленок

Вспорхнул над остротой коленок

Передвоенный маркизет.

После окончания школы будущий поэт поступил на химический факультет в МГУ имени Ломоносова. В университете занимался в литобъединении, руководителем которого был поэт-фронтовик Николай Старшинов, ставший близким другом Кострова. «Позже, в университете почти все стремились к стихотворному выражению своих чувств и мыслей. Я стал участником литобъединения, которое вел Николай Константинович Старшинов. Он показал мои стихи в журнале «Юность», где и состоялась в 1958 году первая моя публикация. А потом в «Новом мире» появилась статья Ярослава Васильевича Смелякова, где писалось, что из меня получится, ну так скажем, приличный стихотворец…» В 1958 году Костров окончил МГУ.

В 1958—1960 годах успел поработать инженером в отделе главного технолога на Загорском оптико-механическом заводе (Сергиев Посад), с увлечением успешно занимался научно-исследовательской деятельностью, создал особо ценную поляризационную плёнку, несколько изобретений в области химических технологий. Костров: «Я тогда после химфака МГУ, где учился у академиков Несмеянова, Юрьева, у целого ряда выдающихся ученых, работал на заводе в Сергиевом Посаде (Загорске), занимался исследованиями и синтезом поляризационных пленок, чувствовал перспективу и не ошибся: сейчас без этого не было бы плоских экранов телевизоров, жидкокристаллических приборов. Но в то время такие опыты оказались не востребованы, и я предпочел стихи, которые любил с детства». Он внимательно следил за достижениями современной науки всю свою жизнь. «Вы знаете, — говорил он — есть какая-то связь между наукой и поэзией. На науке тоже лежит печать поэзии. Поэзия вообще определяет качество любого дела, будь то архитектура или геометрия. Это вечная нить Ариадны, которая проходит через тысячелетия, связывает нас с красотой мира».

Еще в университете он увлекся литературой, тогда же его стихи начали публиковать толстые литературные журналы. Первая поэтическая публикация состоялась в феврале 1957 года в журнале «Юность». Предисловие к первой большой подборке стихов Кострова, опубликованной в «Юности», написал Ярослав Смеляков. Обычно жесткий в оценках Смеляков с почти отцовской сердечностью и проницательностью говорил о молодом тогда еще поэте: «Эти стихи написаны подлинным, очень обещающим поэтом…», «Мне нравится в стихотворениях Кострова ненарочитое соединение мыслей и чувств технически образованного человека нашего времени и крестьянского парнишки. Совершенно естественно он пишет и о “добела раскаленных тиглях”, и о “голубином взгляде голубики»... Стихи Владимира Кострова стали появляться в печати в конце пятидесятых годов. Мастерство и дарование поэта были замечены в литературных кругах. В. Ф. Боков, прекрасный русский поэт-словотворец, человек самобытного народного характера, с восторгом открыл когда-то в Кострове созвучную родственную душу: «Вскоре я познакомился с поэтом и обрадовался тому, что он был похож на свои стихи. Общительный, веселый, молодой, приветливый, умный и обаятельный человек глядел на меня. Все это обнаружилось и в его поэзии — поэзии солнечной, доброй, славящей и утверждающей действительность...» Стихи Кострова печатались в коллективных сборниках, в престижных журналах.

В Союз писателей СССР Костров был принят в 1960 году без напечатанной книги — такое случалось очень редко: «В 1961 году мне предложили вступить в Союз писателей, хотя для приема полагалось иметь две книги, а у меня — ни одной. Тогда же вышел сборник «Общежитие», где мы вчетвером с Владимиром Павлиновым, Дмитрием Сухаревым, Олегом Дмитриевым напечатали большие подборки, стали появляться и другие публикации, книги». «Мы занимались в литературной студии МГУ, — вспоминает Владимир Андреевич. — И вот собрали наши стихи и выпустили эту книгу, которая вдруг получила резонанс. Наверное, многие из этих стихов кажутся сейчас наивными, и все же они мне дороги». Интересно, что все авторы этого сборника стали известными поэтами, а Дмитрий Сухарев — и большим учёным-химиком, успешно сочетая науку, поэзию и авторскую песню. Вообще, как считает Владимир Андреевич, наука и поэзия не противостоят друг другу, а во многом это даже одно и то же. По его словам, чтобы чего-то достичь в науке, необходимо создать сначала образ того, что вы хотите понять, создать метафору.

С тех пор он никогда не мыслил себя без поэзии, но при этом умудрился достойно пройти бурные шестидесятые — без скандалов, протестов, экспериментов в литературе. Он никогда не бегал за дешевой славой, но всегда был на виду, в том числе выступал вместе с Симоновым, Вознесенским, Евтушенко в Лужниках — были времена, когда поэты собирали стадионы. Первые сборники его стихов вышли в 60-е: «Первый снег» (1963), «Кострома — Россия» (1964). В 1967 году Костров окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А.М. Горького. Один за другим выходили его поэтические сборники: «Утро в Останкине» (1972), «Избранное» (1972), «Металл и нежность» (1974), «Нечаянная радость» (1974), «Московские рассветы» (1977). Сборник 1974 года — итог пятнадцатилетних поездок поэта на крупнейшие стройки Родины. «С Волгоградской, Братской, Красноярской ГЭС, с КамАЗа и Курской магнитной аномалии, с рудников и линий электропередачи, из рабочих посёлков пришли эти стихи, —написано в аннотации. — Книга является как бы лирическим дневником с самых напряжённых участков коммунистического строительства». Называется сборник «Я вас люблю» — это признание обращено не к женщине, а… к рабочему классу — «к рабочим людям, к тем, которым трудней других живётся на земле».

Галина Кострова: «В своих стихах он утверждал простоту и удивительную открытость любого проявления жизни: город и деревня, «физики» и «лирики», романтика великих строек и поэзия домашнего очага. «Россия для поэтов — не просто пространство и время, а судьба, тавро которой не вытравить и не убить», — писал поэт. Таково его кредо. В конце 1950 х — начале 1960 х в литературе разгорелся спор «лириков» и «физиков». У Кострова в том споре своё особое место. Он не за «физиков» и не за «лириков», а за «химиков». То есть за людей, умеющих соединять, казалось бы, несоединимое: он подошёл к этой проблеме с позиции красоты, а не с позиции силы. «Я встретил на Братской рабочую силу, Она оказалась девчонкой красивой…» Поэт как-то сразу, с первых стихов, стал известен. Он много ездил по стране: Братская ГЭС, КамАЗ, Нурек… великие стройки. В то счастливое для поэзии время между поэтом и его слушателем существовала обратная связь. Костров получал много почты. Эти читательские письма могут рассказать многое: о времени, о стране, о людях…»

Позже выходили сборники «Открылось взору» (1980), «Свет насущный» (1984), «Стратостат» (поэмы, 1987), «Стихотворения и поэмы» (1989), «Песня, женщина и река» (2001), «Если любишь...» (2005) «Сердце надежду укажет» (2010), «На великой равнине» (2015). Предисловие к книге «Если любишь» написал Николай Николаевич Скатов. «Молодой инженер с красивой русской фамилией Костров вошел в русскую литературу в конце 50-х годов минувшего века, на волне «оттепели», — напоминает директор Пушкинского Дома. — Немало поэтов той поры «в юности старели», а «костер» его поэзии ни разу не покрыл даже легкий налет пепла». Скатов: «Владимир Костров — поэт русский. Во всяком случае, русский поэт определенного лада и склада. Не все русские поэты принадлежат к этому типу. Но все к нему принадлежащие — поэты русские. Это свидетельство органичности и непреднамеренности его поэтического дарования...» «В знаменитых стихах “И неподкупный голос мой был эхо русского народа”, — пишет Н.Н. Скатов, — Пушкин точно определил ее основной принцип и с наибольшей полнотой его воплотил именно как «конструктивный» поэтический принцип. Ведь и само пушкинское творчество есть плод общенационального усилия. Именно такую традицию — “быть эхом русского народа” — наследует поэзия Кострова». «Владимир Костров знает цену “округлому и сочному, как яблоко, слову”, которое слышал еще в деревенском детстве. Он умеет обращаться с живым разговорным языком, корни которого уходят в русскую деревню, в ее быт, в яркую, необыкновенно многоцветную, меткую и раскованную народную речь», — писал об этических и художественных истоках поэзии Кострова Н. К. Старшинов.

Г. Красников: «Для Владимира Кострова счастливая принадлежность к исконно русскому миру и космосу остается естественной, кровной, он живет внутри этого мира и языка, вырастая из его музыки, ритма, жеста, смеха и плача, что и легло в основу «органичности и непреднамеренности его поэтического дарования»... «Его абсолютный слух к музыке русского слова (не зря поэт так высоко ценит инструментовку стиха, «интонационную и фонетическую гармонию») уже с самых ранних стихотворений открывал читателю перекликающуюся, аукающуюся историческую (национальную) акустику, передающую в мелодическом и ритмическом богатстве нашего языка характер народа и, как сказали бы любители ученых выражений, психологический архетип нации. Кто мы? Откуда мы родом? Не сбились ли мы с пути? Есть ли у нас будущее? — вот сегодня самые болевые (коренные) вопросы для России, на которые ищет ответы поэзия Владимира Кострова. И нет никаких скидок на усталость, на отчаяние, на неверие, на чью-то глухоту к нашему слову в этих ответах. Поэту ответ приходится держать перед вечностью, перед Богом, перед Россией, перед своей совестью».

Александр Орлов: «Если внимательно обратиться к тематике, форме, размеру, ритму, которые присуще стихотворениям Владимира Кострова, то полученное обогащённое чтение сравнимо разве что с художественным ясновидением, а ведь именно так называл настоящее книжное чтение великий русский философ Иван Ильин. Стихи Кострова, родившегося на вотчине сыновей благочестивого великого князя Всеволода Большое Гнездо, поразительно народны и национально идентифицированы, они являют исконный и своеобразный путь русского слова, которое прошло извилистыми дорогами сквозь климатические строгости, бытовые трудности, жизненные лишения, невиданные военные и исторические потрясения, но всегда таило в себе победоносное и неисчерпаемое чувство любви.

Именно поэтому пасторальные, интеллектуальные, и даже иронические стихи словотворителя Кострова, детство, которого прошло недалеко от Свято-Троицкого Ипатьевского, Богоявленско-Анастасинского и Знаменского монастырей, по сути своей имеют молитвенный посыл, который исполнен поисками, муками, терпением, прощением, самоиронией и юмором, а главное свободолюбивым пением. В них властвует дух монастырского трёхгранника, так эти стихи решительно противостоят агрессии абсолютного зла, неисчезающего страха, вкрадчивого уныния и обширного отчаяния, они приносят силу подлинной молитвы и силу долгожданного покаянного очищения во внутренний мир читателя. После такого катарсиса чувство оздоровления, чувство духовного возвышения над обыденным восприятием, становится жизненной необходимостью.

Именно поэтому в каждом стихотворении Кострова отчётливо выделен как сам предмет, так и его содержание. Создаётся впечатление, что читатель становится свидетелем или участником диалога, пред ним восстают вопросы, обращённые к нему, и вокруг него: что ты чувствуешь? что ты видишь? о чем ты хочешь сказать? Так мы видим, чувствуем, слышим, что внутренний мир проницательного поэта Кострова сосредоточен в мгновенья, когда чувственный опыт взволновано и вдумчиво созерцает соприкасающиеся и параллельные миры, предметы и едва заметные духовному оку детали.

Это сердечное созерцание порождает явление, в котором рождается слово, а размер строки, ритм, рифма, мелодичность приходят самостоятельно, словно прибывают по неосязаемому приглашению. Это действие — порождение истинного чувства, восторга, одушевления, вдохновения. При чтении стихов Кострова не покидает впечатление, что поэт, в младенчестве влюбившийся в хвойные и обрывистые берега Вохмы и Ветлуги, углубляет мысль и оживляет заново сердце, наблюдая в каждом из пространств невидимые формы и неслышимые звуки».

Александр Орлов: «Одной из особенностей памятных и победных стихослогательных опытов химика, изобретателя, преподавателя, драматурга, переводчика и поэта Кострова является противопоставление личного жизнелюбия всем уничтожающим человеческую душу силам. Так даже в самых трагических стихотворениях, посвящённых тягостным временам российской смуты или уходу из жизни автора значимых людей, могучая боль воспринимается им как золотоордынское иго, но чувство счастья таково, что он видит светлый исход из создавшихся бедствий в героическом стоянии, которое так характерно русскому народу».

По своей искренности, ясной и многообразной русской поэзии поэт Владимир Костров вполне мог стать рядом с Николаем Рубцовым. Пишет он просто без вычурности и хитроумных приёмов, о простых, на первый взгляд, вещах. Душа его поэзии — Родина:

Не обольщаясь быстрой славой,

Я каждый день несу свой труд

На твой, читатель, скорый, правый,

А иногда неправый суд.

Но, как и ты, я часть России,

Её снегов, её огня.

Поверь, я не жалел усилий,

Чтоб люди поняли меня.

Тема Родины в творчестве поэта неотделима от темы природы, истоков, к которым он вновь и вновь возвращается. В его стихах много света, русского костромского снега, запаха ветлужских лесов и лугов. «Природа сбивает с нас спесь, — говорит Костров. — Мы думаем, что мы пупы земли. Но как только на голову кирпич упадет или какая-то козявка тебя укусит, начинаешь понимать, что ты всего лишь часть великого миллионнолетнего текущего процесса, тысячелетней культуры...»

Прямая речь и верный звук всегда отличали поэзию Владимира Кострова, в ней никогда не было скучной назидательности или пустой дидактики. Напротив — полуулыбка, полуирония, живая искорка в глазах и в сердце. Основные черты его лирики — ясность и цельность восприятия мира, осознанность творческого пути, глубина философских обобщений, безупречное владение языком, тонкое чувство иронии. Отмечают афористичность поэзии Владимира Кострова. Он афористичен тем народным лукавством, острым словцом, которое прилипает на всю жизнь к человеку ли, к событию и которое не уступает интеллектуальным максимам известных острословов и мудрецов. Многие из костровских поэтических строк и песен, подобно грибоедовским фразам из «Горя от ума», стали крылатыми. Вспомним хотя бы его знаменитые — «Но жизнь такова, какова она есть, и больше — никакова», «Петр говорил: «В России нет дорог, есть токмо направленья!», «Надо па-па-па-па-думать...», или то же «Дворяне шли в народ, а мы назад — в дворяне», или «Пишут все — печатают не всех. Иногда печатают не тех!», «Словно и не поэт ты, а Карл, Карл, укравший у Клары кораллы», «Если не любишь — не понимаешь», «В мире одно надежно — солнышко в небесах», или «Историю народ не делал праздно, и праздным людям не постичь ее...», и еще: «Но когда я встречаю тебя — философия попросту дура», «Посредственность сбивается в кружки, а крупные таланты одиноки», «Кто не работает — только жрет, ибо кто не работает — тот не ест»... Цитировать эти яркие, блещущие умом и иронией строки можно долго. В поздних стихах поэта афористичность становится все печальней и суровей: «Золотые русские слова Разменяли мы на медяки», «Глубока коренная Россия, Но темны в ней леса и дела», «Оказалась временной прописка...», «Мертвых можно унизить, но не переубедить», «Но из крупы свинцовой Трудно кашу сварить...» Но главный смысл, вынесенный из трагедии последних лет, все же —христианский, очень русский: «Все пропало, а сердце осталось...», «Время уходит, а жизнь не кончается...»

Поэзия Владимира Андреевича несёт исповедальный характер. Он делится с окружающим миром самым сокровенным. Владимир Андреевич признавался, что девизом своего творческого пути выбрал слова Пастернака «Быть знаменитым некрасиво». «А достигнув славы, — добавлял он, — нужно сохранять человечность». Этим словам Костров остался верен до самой кончины. Он признавался, что жил когда-то без веры, но эта судьбоносная находка нашла отражение в его последующей жизни. Из воспоминаний поэта, это произошло около 33-летнего возраста. В последнее время Владимир Костров много писал на духовные темы и всегда огорчался, что «современному миру не хватает музыки и поэзии».

«Сколько мы литературных битв приняли на себя в перестройку — он в «Новом мире», я — в «Советском писателе», сколько дорог проехали, сколько праздников и телепрограмм провели! Читали серьёзные и ироничные строки от огромных полян Пушкинских праздников до скромных рабочих клубов, — вспоминает поэт и публицист Александр Бобров. — Все мы, искренне берущиеся за перо, поющие великие песни оболганной эпохи — продолжаем мечтать написать Гимн советскому народу. А Володя — с молодости писал славицу советскому человеку-труженику». В этом подтверждение его слов: «Сохранить литературу мы можем лишь через простодушие, через её слитность с простым народом. Мои сочинения не о быте, а о сложной жизни, где всё переплетено, о людях, про которых не скажешь, хороши они либо плохи, они живые».

Не со стороны смотрит он на жизнь своей страны и мира, а изнутри этой жизни... Певец своего народа Костров радуется, а не сорадуется, не сострадает, а страдает, сожалеет обо всех утраченных ценностях. Поражают острое восприятие и глубокое осмысление проблем современности — неприятие мира социальной несправедливости, чуткость к стигматам современного мира. В тяжелые не только для России времена у него зазвучали сначала печальные, а затем и мрачные тоны осознания трагической стороны жизни, которые оглушают в реквиемном «Мы — последние этого века» или пронзительно — исповедном «Горько, Коля, на Руси, очень горько. Всё, что сеяли отцы — всё смололи». Читая эти строки, каждый проникается ощущением конца целой исторической эпохи и угасания, ухода из жизни последних поколений советских людей. Тяжело пережил поэт в 1991 — начало капитализации, в 1993 — расстрел Дома Советов. Вместе с тем важно, что в поэзии Владимира Андреевича Кострова есть оптимизм, светлая вера в будущее России и человечества... Владимир Костров: «Стихи пишутся, и это удивительно. Самый большой страх для меня, когда перестанут писаться стихи, что-то оборвётся…»

В 60-х годах Костров был заведующим отделом в журнале «Техника — молодёжи», работал в журнале «Смена». С 1980 по 1986 год являлся секретарём Московской писательской организации Союза писателей РСФСР. С 1986 по 1992 год был заместителем главного редактора (С. Залыгина) журнала «Новый мир». До последних дней Костров являлся профессором Литературного института имени Горького, председателем Международного Пушкинского комитета, вице-президентом международного Пушкинского фонда «Классика». Главным в последние годы была для него работа в Международном Пушкинском комитете: «Я — председатель этого комитета. Нам нужно было сохранить Пушкинский праздник. Я обращался к бизнесменам, потому что у государства не было денег. И они помогали. Ведь это правда, что Пушкин — наше все. В известной мере он дал звук, он дал речь — неслыханную простоту русской речи. Словарь Пушкина — это вообще отдельная тема — примерно 16 тысяч слов. Словарь Тютчева — шесть тысяч слов, а словарь наших современных писателей за три тысячи переходит, и то слава Богу! Я принадлежу, как говорила Цветаева, к партии Пушкина, потому что это гармоничное творчество. Пушкин силен во всем. У него три слова могут определить существо жизни человеческой. «Духовной жаждою томим...» Это сказано на все времена. Я — придворный Пушкина. Я был бы рад, если бы он взял меня в свою дворницкую», — с виноватой улыбкой признается Костров. Александр Орлов: «Пушкин гармонично и неудержимо охватил всего Кострова, и судьбоносным знаком свыше была подготовка и проведение Костровым двухсотлетнего юбилея создателя современного русского языка. И это не случайно, ведь триумфальное возвращение в народные сердца Сергея Есенина началось именно с организации и проведение Костровым юбилейного вечера великого русского поэта, а ведь ещё была проделана громадная работа по воскрешению выдающихся имён русской литературы: Николая Гумилёва, Павла Васильева, Бориса Корнилова. Около тридцати лет Костров возглавлял вначале Всероссийский, а впоследствии и Международный комитет по проведению пушкинских праздников, но главное: на государственном уровне был учреждён в день рождения Пушкина 6 июня Международный День русского языка. Это пробуждает ощущение, что в жизни и стихах Кострова пушкинский дух явственно заметен как ни у кого более». Костров проводил первые Есенинские чтения.

Он был многолетним редактором альманаха «День поэзии». Выпускал в свет новые имена. Был составителем и ответственным редактором антологии «Русская поэзия: ХХ век» (Олма-Пресс, 1999, второе издание, расширенное и исправленное — 2001). Известен и как публицист. В профессиональных кругах Владимира Кострова уважают как выдающегося переводчика, переводившего стихи и прозу народов СССР, а также европейскую классику. Переводил Тютчева с французского языка — эти переводы оценивались как одни из лучших. Когда Академией Наук готовилось полное собрание сочинений Тютчева, за помощью обратились к Владимиру Андреевичу. Перевести Тютчева с французского на родной без искажений мог только он. Тонкие нюансы красок и чувств с юности давались ему легко. В одном из интервью Костров заметил: «Подобно математике, язык служит инструментом познания. Чем более он совершенен, тем он точнее говорит о явлениях жизни. К сожалению, в наше время язык претерпевает надругательство над собой. Несовершенный язык — это все равно, что ошибочная математика».

Стихи Владимира Андреевича очень певучи и музыкальны, уже в студенческие годы песни на его стихи пелись у костров и в общежитиях, стали известными. В его наследии более двухсот песен, написанных такими композиторами как Александра Пахмутова, Раймонд Паулс, Вано Мурадели, Лора Квинт, Зигмар Лиепиньш, Сергей Зубковский. Один из дисков серии «Легенды фирмы «Мелодия» посвящён песням на стихи Кострова. На некоторые стихи существует по 20 вариантов музыки, написанной разными авторами из разных городов. Причём, пишутся песни разных жанров — от авторских до классических и народных, исполняемых известными хоровыми коллективами. Истинные стихи — музыкальны. Это Владимир Андреевич своим творчеством подтверждает полностью. Среди исполнителей его песен — Сергей Захаров, Иосиф Кобзон, Валентина Толкунова, Юрий Алябьев, Николай Романов, Анатолий Папанов, Государственный академический Кубанский казачий хор под руководством В. Г. Захарченко и др. Владимир Костров четырежды становился лауреатом телевизионного конкурса «Песня года», создал слова песен к сериалам «Прощальное эхо» (2004) и «Юнкера» (2006). Автор либретто оперы Лоры Квинт «Джордано», выдержавшей 29 постановок в Москве и Ленинграде (в исполнении Валерия Леонтьева и Ларисы Долиной).

В. Костров: «Вообще, нашему миру не хватает музыки и поэзии. Поэзия — это знак качества на любом виде искусств, на музыке, на архитектуре, на геометрии. На всем. Всегда есть эта вечная нить Ариадны, которая проходит через тысячелетия и связывает с красотой мира. А с оперой «Джордано Бруно» была такая история. На мой взгляд, это лучшая работа Валерия Леонтьева, который проявил себя в ней не только как замечательный певец, но и драматический артист. Более тридцати представлений прошло на сцене Центрального концертного зала «Россия». Но финансово опера, в которой заняты много артистов, работников сцены — менее выгодна, чем сольные выступления. Сегодня её в репертуаре нет. Но был момент, когда её собирались ставить на одной из лучших сцен Бродвея. Предварительные договорённости, по крайней мере, были достигнуты. Но по одному пункту требования американцев оказались невыполнимыми и несправедливыми. Они настаивали, чтобы главную партию исполнял не Леонтьев (для которого она и была написана, да и продюсером спектакля был именно он), а американский певец. Так на Бродвее «Джордано Бруно» и не прозвучал. Сочувствую американцам.

А первую песню мы сочинили с композитором Вано Мурадели. Пел ее хор Александрова. Однажды ее повторяли по радио, я слушаю и думаю: «Боже мой, кто же так плохо написал?» — как-то пафосно, неоригинально. Сейчас преимущественно пишу стихи к песням для фильмов. «Прощальное эхо», «Юнкера», «Белый ковчег» — в этих сериалах звучат песни, написанные талантливым артистом и композитором Николаем Романовым. Я не знаю, почему одни тексты становятся песнями, а другие — нет. Когда впервые пришел в общежитие Литинститута, то познакомился с Новеллой Матвеевой. Потом долго ходил и напевал свои стихи. Я люблю подсказывать исполнителям мотивчики. Однажды в «Литературной газете» обмолвился, что написать «хит» очень просто. Мне тогда позвонили из Министерства культуры и сказали: «Не можете ли подтвердить это на практике?» Меня охватил спортивный азарт. И через какое-то время песенка «Куба далеко, Куба рядом...» стала, что называется, всенародно известна. А с телеэкранов Мирдза Зивере и Имант Вандзович призывали танцевать под ритмичную песенку «Думай, думай, думай...», где я сознательно изменил ударение в некоторых словах, учитывая латышский акцент исполнителей. К Играм Доброй воли в 1986 году мы с Лорой Квинт написали песню «Здравствуй, мир», которая, к удивлению организаторов, стала главным лейтмотивом соревнований. Я и сегодня часто слышу песни на свои стихи, правда, без упоминания автора. Сейчас почему-то так принято. Наверное, это отражает отношение к поэзии в целом».

Он считал, что поэзия присутствует в нашей жизни везде. Она в геометрии, архитектуре, на всём, что окружает нас, в каждом человеке ждёт пробуждения поэт. «Три минуты дайте на телевидении… Ведь у нас в России люди с малых лет говорят стихами…» Костров: «Творчество талантливых поэтов нужно пропагандировать, и в этом должна проявляться роль государства. Самое мощное средство пропаганды сегодня — телевидение. Но там, практически, нет даже небольших поэтических программ. Они — «не формат». Почему? Кто так решил? Почему навязывается информация о том, что красиво или некрасиво, хорошо или плохо? Лучший способ отличить хорошее от плохого — познакомиться с классикой, потому что она не прошлое, она — совершенство. Удивительно, что в центре внимания общества песенки с совершенно дикими текстами, а песни с поэтическим содержанием с огромным трудом пробиваются на экран. Да и в большинстве тиражных газет исчезли поэтические подборки. Ну, а то, что книги выходят маленькими тиражами, так ведь и Блока тоже не выпускали тиражом больше тысячи экземпляров, но все его знали в стране. Как знали и Есенина, который вообще был запрещенным. Думаю, и сейчас поэзия победит, ибо в ней голос и душа народа. Всегда, в любой стране процентов десять-пятнадцать населения — идеалисты».

Владимир Костров — лауреат Государственной премии РСФСР имени М. Горького за книгу стихотворений и поэм «Открылась взору» (1987), Премии правительства Москвы (1998), Премии Правительства Российской Федерации в области культуры (14 декабря 2006 года). Был лауреатом премии «Золотой телёнок» (за иронические стихи, 1987), премий имени Александра Твардовского (1998), имени Ивана Бунина (2000), имени Андрея Платонова (2000), Международной Лермонтовской премии (2012), имени Н. Островского, Большой литературной премии России Союза писателей России за книгу стихов «Песня, женщина и река…» (2002). В 2015 стал лауреатом премии журнала «Дети Ра», в 2022 — Всероссийской литературной Пушкинской премии «Капитанская дочка» и национальной премии «Книга года» 2022 года в номинации «Поэзия года» за сборник избранных произведений «Открытое окно». В мае 2018 года на сцене Зала Церковных Соборов Храма Христа Спасителя он получал Патриаршую литературную премию. В 1999 награждён Медалью Пушкина в ознаменование 200-летия со дня рождения А. С. Пушкина, за заслуги в области культуры, просвещения, литературы и искусства. Награждён орденом Трудового Красного Знамени. В 2007 году за заслуги в области культуры и искусства, многолетнюю плодотворную деятельность был награждён Орденом Почёта.

Много лет Владимир Костров вместе со своей супругой Галиной Степановной жил в Переделкино. У Кострова большая дружная семья — дети, внуки... Владимир Андреевич был талантлив во многом: талантливый ученый, сильный шахматист, великолепный чтец, наизусть знавший любую свою строчку и множество стихов других поэтов. Играл в волейбол, виртуозно владел аккордеоном, был заядлым и удачливым рыбаком-любителем. Среди его талантов был, быть может, самый ценный — дар общения, душевной щедрости, открытости и неподдельного, ничем не замутненного, бескорыстного интереса к человеку и миру. Среди его друзей и товарищей такие величины-творцы, как В. Евтушенко, Р. Рождественский, Б. Полевой, В. Боков, Я. Смеляков. С Георгием Васильевичем Свиридовым у поэта были самые добрые, тёплые отношения. «Дорогой Владимир Андреевич! — писал Свиридов в одном из писем, — спасибо за присланную книгу. Лежу я теперь в больнице, читаю её внимательно. Близко это мне — очень! Душа у Вас — мягкая как воск. Стал было отмечать стихотворения, которые понравились, но их набралось — много… Мне особенно близки те, в которых лирика перерастает в символ. Например, «Бег белой лошади». Или — «Пропахла, словно пасека, избушка лесника», — что за прелесть, — саморастворение. Это русское, идёт у нас с Востока, но смешано с православным Христианством, с верой, чуждой идее «самовыражения» личности (любой ценой!)

Здесь же самоумаление, самоуничтожение — «Всё во мне и я во всём», или как самосожжение в «Хованщине» — слиться с миром в пламени, а не выделиться, не отъединиться от него. Но это — страдательная черта, страдательная вера! Таков наш удел… Неожиданен — Плевако (благородный человек, редкость среди его продажного сословия). Прекрасна и лирика: «В день и час, когда на Химках…», «Лунно», «Первый снег», «Блины», «Деду», «Икона» (ждёт!), «Сапоги», «Земли едва касаясь…» (где Вы так великодушно меня вознесли) и другое… Будьте здоровы, берегите себя. Русская поэзия теперь на подъёме, хотя подъём этот очень крут! Я — счастлив и не чувствую себя так смертельно одиноко… 12.XII.1982 г.»

Все вспоминают, сколько душевной теплоты, неуемной молодости и искренней доброты всегда было в его сердце. Я. Кауров: «Он умел дружить. Костров был профессором кафедры русской поэзии Литературного института. Когда он заболел, друзья подменяли его, и Владимир Андреевич высоко это ценил. Много раз мы встречались с ним на его многоквартирной даче, находящейся совсем близко к знаменитой фарфоровой переделкинской церкви у Патриаршего подворья, на улице с романтичным названием Зеленый тупик. Рядом знаменитое кладбище с могилами известных: Пастернака, Корнея Чуковского, Евтушенко, Рождественского, Тарковского, большевиков-революционеров. И, собственно, первым из мастеров он заговорил со мной о закономерностях стихосложения. Эти простые, но проверенные сотни раз правила относятся скорее к психологии, чем к литературе, они нигде не написаны и имеют рекомендательный характер. И, тем не менее, знание их будет очень полезно любому — и начинающему, и маститому автору. Я с удовольствием привожу их здесь: «Бессюжетное стихотворение не должно быть длиннее 28 строк. Нельзя, чтобы в стихотворении было более трех метафор — они уничтожают друг друга. Звонкие согласные, открытые гласные должны повторяться. В стихотворении должен быть воздух. Необходимо придерживаться аллитерации. Эпитет должен расширять ситуацию с существительным. Должна быть печаль. Когда вы пишете, вы вздыхаете о несовершенстве мира. Не пренебрегайте дольниками».

Владимир Андреевич Костров умер 26 октября в Москве после тяжёлой и продолжительной болезни, через пять дней после того, как отметил свой 87-й день рождения. В двадцатых числах октября его ждали в Вологде, на событиях, приуроченных в честь писателя Василия Белова. Но поэт приехать не смог, сославшись на болезнь. «Пришла горькая весть: ушел из жизни Владимир Андреевич Костров. Кормчий нашей поэзии, человек-легенда… Говорят, нет незаменимых. Есть! Никто не сможет его заменить! Никто не встанет с ним рядом! Он последний из настоящих, «последний этого века», как сам писал о себе и своих сверстниках…» — написал на своей странице писатель Игорь Изборцев. Похоронен в Москве, на Троекуровском кладбище. Ярослав Кауров: «Своеобразие, лиричность стихов Владимира Кострова неповторимы. Потеря такого глубоко русского поэта для нашей культуры невосполнима».

Костров ушёл одним из последних в своём поколении. Словно оставался, чтобы проводить в последний путь своих товарищей, любимых людей, друзей. «За эти годы мы потеряли из памяти больше великих людей, чем во всякое иное время, — писал горестно его товарищ Валентин Курбатов. — Прекрасные умы, блестящие таланты, редкие люди уходят в небытие, порой даже кажется, что какая-то злая сила насильно сталкивает их в него…» Поэт Геннадий Красников, признанный летописец русской поэзии, отмечал, что с уходом замечательных наших поэтов всё сиротливее и сумрачнее становится в этом непоэтическом мире, и всё более одинокой и по-своему трагической предстаёт фигура Кострова в современной литературе… В одном из последних интервью Костров говорил: «Многое из нашей жизни ушло, мы становимся не людьми высокого закона правды, а какими-то уголовниками в обществе, где «закон —тайга». Абсолютная свобода художника представляет собой разложение. «Разлагается» не только сам художник, но и читатель. В природе существуют некие константы — скорость света, квант действия. Такими же константами должны быть добро и зло. Вечная борьба поэзии — борьба со злом. Бог и дьявол борются за душу человека, и, кажется, последний побеждает. Но всегда проигрывает в главном. Что-то последнее у нас остаётся. Быть может, совесть… Будить совесть — задача поэзии. Поэт — «он весь — дитя добра и света». Он во все века «милость к падшим призывал». Эти заветы классиков мы и должны передать следующим поколениям». Об этом и в стихах:

Я так скажу и на краю могилы:

О, возродись в душе, благая весть.

Бессилья нет.

Есть лишь смятенье силы.

Бесчестья нет. Есть попранная честь…

…Что выгорело, всё засеем снова.

Есть поле, и работа, и судьба.

И протрубить покуда не готова

Архангела последняя труба.

 

Нам остается только помнить этого замечательного русского поэта, читать и перечитывать его удивительно искренние, добрые стихи.

Валерий Ганичев, профессор, председатель правления Союза писателей России: «Поэт Владимир Андреевич Костров, на мой взгляд, один из самых выдающихся поэтов России. Правда Михалков говорил, что «в Союзе писателей дай команду „на первый-второй рассчитайсь!“» — вторых номеров не будет. У нас, действительно, нет вторых номеров, но Владимир Андреевич первый из первых».

Вадим Дементьев, критик: «…Он никогда не был модным и шумным, никогда не гнался за поверхностными приметами современности, не нуждался в рекламе. Владимир Костров, начавший печататься в шестидесятые, постепенно, шаг за шагом, утверждал своё мировидение, работал неспешно, вдумчиво и основательно. И — победил… Вернее, убедил своё, пришедшее к нему в поздней зрелости, время в необходимости именно такого, классического по традиции, самовыражения».

Геннадий Красников: «Изначальное свойство костровской поэзии было таково, что читать и перечитывать его стихи — радостно. Даже там, где он говорит о самом болевом, о самом сокровенном. В нем находишь для себя какое-то древнее чувство узнавания и родства, словно это неведомый брат твой (видимо, по русскому сюжету: старший — умный, средний — так, а младший... — поэт!) находит тебя из славянских глубин прошедших и грядущих поколений (Виктор Боков удачно назвал эту черту творчества Кострова «дальней памятью истории»), а голос его на удивление молод и звонок, отчего радостно чувствуешь и молодость России, и свою собственную причастность к этой молодости».

В. Коростелёва: «В жизни есть абсолютные вещи, не требующие доказательств. Одна из них — большой, замечательный русский поэт Владимир Костров. Его творчество сродни полноводной Волге, что течёт посреди России, вбирая в себя всю её судьбинную суть. И сила его поэзии — вовсе не в секретах мастерства или оригинальности мышления, — она настолько естественна, глубока и правдива с точки зрения чувства, что не надо её определять ни высокими словами, ни какой-то особой значимостью в жизни общества, — она просто живёт и радует живую душу, как весеннее утро или фантастически притягательная осень».

Г. Ёмкин: «Не найти, пожалуй более тонкого, лиричного, искреннего поэта конца прошедшего и начала нынешних веков, как Владимир Костров. Он, как тот соловей, из его же стихотворения, поющий в суровое время железных птиц и задавивших тяжестью своею, бетонных плит, асфальтовых дорог, духмяную сказку разнотравья русских лугов и земляничных полян. Но пение соловья этого борет тяжёлые гул и поступь нынешнего времени».

Г. Блехман: «Этот поэт обладает уникальной способностью сказать. В его строках хорошо известные всем слова располагаются так, что сама строка звучит абсолютно просто и даже будто прозаически. Но в этой прозаической простоте есть нечто неуловимое, что завораживает. Вот это вечно в её глубинной простоте и входит в душу, оставаясь там уже навсегда. И когда Владимир Костров пишет:

«...Простого кумира себе сотворю,

Слеза на щеке — вот её откровенье.

Поэзия — угол, я вам говорю,

Где редко, но мы преклоняем колени.»

ты понимаешь, что это «редко» относится ко всему человечеству, а сам поэт находится в состоянии коленопреклонённости перед своим «кумиром» с той «слезой на щеке» постоянно. И именно это состояние приводит к рождению строк, которые завораживают».

Н. Радостева: «Владимир Костров — это ИМЯ. Имя самой Поэзии, чего о каждом поэте не скажешь. Искренний, моложавый, простодушный, сострадательный, ироничный и самоироничный — что в жизни, что в творчестве, пропускающий через сердце преобразуемые в талантливые, доступные сердцам других, строки, смену времён и событий, — настоящий русский классик-традиционалист».

Лора Квинт, композитор: «Владимир Андреевич Костров написал потрясающие слова: «Мир проснулся, как ребёнок. Солнце брызжет в берега. Мчится резвый жеребёнок на зеленые луга… Здравствуй, мир! Здравствуй; друг! Здравствуй, песен щедрый круг…», а я — музыку. И хотя финальная песня для Игр доброй воли уже была заказана Тухманову и Таничу, случилось невероятное — на закрытии прозвучал «Здравствуй, мир!» А произведение Тухманова и Танича «Все люди — братья, все люди — сестры» открывало торжественную церемонию».

 

https://lgz.ru/article/a-proshloe-vsye-taki-s-nami-/?IFRAME=Y&IFRAME_TYPE=SIDE_SLIDER

https://litinstitut.ru/content/zhizn-takova-kakova-ona-est-i-bolshe-nikakova-pamyati-vladimira-kostrova

 

Владимиру Кострову

Приходит истинное зренье

К поэту с четырёх сторон.

И он своё стихотворенье

Прокаливает над костром

 

Дымит душа стихотворенья,

Летит окалина с неё.

Так стрелам ладят оперенье,

Так отливается ружьё.

 

Поэт — он, словно тульский мастер:

Имеет точный глазомер.

И паства сам себе, и пастырь,

Творить алкающий в размер.

 

Он пишет, будто бы играет,

К столу прижатый, к верстаку.

Слова, как порох, собирает

Прессуя в точную строку.

 

В ствол подсознанья засылает

Строфы патрон... Попробуй тронь,

Спусти курок —- и запылает

Живой метафоры огонь!

 

Прозренье, равное горенью,

Сверкнёт, как выстрел или взрыв —--

И потечёт стихотворенье

Века и жилы отворив!

В. Скиф

 

Васильковый взгляд

По стихам сужу: Поэту плохо.

В каждой строчке горечь разлита.

В них вместилась целая эпоха —

Звёздная. К несчастью, без креста.

 

Но Земля-то всё равно святая.

Он служил ей честно, от души.

В одночасье прежний мир растаял.

А рука не дрогнула: «Пиши!»

 

Он писал, чтоб не исчезла радость,

Чтоб цвела черёмуха в тиши.

Даже, незнакомой, мне досталась

Искра от костра его души.

 

Может быть, меня он с кем-то спутал,

Но однажды, много лет назад,

На земном житейском перепутье

Мне подарен васильковый взгляд.

 

Бесконечный, как сама Россия,

Переполнен светом и добром...

На цепочке так бы и носила,

Там, где крестик, витый серебром.

Н. Корина

 

Пушкинское небо

                Вл. Кострову

 

Опять напомнила душа,

Что живы не единым хлебом...

Медвяным воздухом дыша,

Взлетаю

В Пушкинское небо!

 

Прошли над Соротью века,

И песня иволги все тише...

Но рядом — радуги строка

Сверкнула,

Как Посланье свыше!

 

Не канет в Лету

Дивный свет,

Струящийся от неба к полю.

И Богом избранный Поэт

Дарует нам покой и волю!

 

Вскипает золотом заря,

И под державным омофором,

Всевышнего благодаря,

Сплотимся

Пушкинским дозором!

 

России путь необъясним,

Неведомо куда несется...

Она воскреснет —

Только с ним,

Святой поэзией спасется!

 

Нет крепче этих кровных уз,

В победу веры не теряю...

В Михайловском,

Под сенью Муз,

Вслед за поэтом повторяю:

«Друзья, прекрасен наш союз!»

О. Чупров

 

Стихотворения

 

* * *

В керосиновой лампе — клочок огня.

Всё моё у меня под рукой.

Ты, Россия моя, наградила меня

Песней, женщиной и рекой.

 

Нет. Поля и леса не пустой матерьял,

Да и солнышко вдалеке.

Но себя я терял, когда изменял

Песне, женщине и реке.

 

У собрата денег полон кошель,

Пуст карман моего пиджака.

Но с годами всё также прекрасна цель —

Песня, женщина и река.

 

И когда, с последним ударом в грудь,

Сердце станет на вечный покой,

Я хотел бы услышать не что-нибудь —

Песню женскую над рекой.

 

Песня

Проснётся мелодия

В тихом оркестре.

Сияющей рампою

Высветит жизнь.

А если подумать —

Все мы для песни

От маминой песни простой

Родились.

 

Пою о любви

И о Родине нашей.

Восходят над памятью

Солнце и дождь.

«О чём не подумал —

О том не расскажешь,

О чём не поплакал —

О том не споёшь».

 

Нам долго,

Нам вечно держаться за память.

Её, как ребёнка,

Под сердцем носить.

Не хочет душа

Никого позабавить,

А песня желает

Понять и спросить.

 

Выходишь:

А сердце сожмётся от страха.

На ноте,

Рождённой в певучей трубе.

Пою о любви,

Как рязанская пряха.

Пою о себе

И пою о судьбе.

 

* * *

Две берёзы над жёлтою нивой,

Три иконы на чёрной стене.

Я родился в земле несчастливой,

В заветлужской лесной стороне.

 

Деревянная зыбка скрипела,

Кот зелёно сверкал со скамьи,

Белой вьюгою бабушка пела

Журавлиные песни свои.

 

Отгорит золотая полова,

Дни растают в полуночной мгле.

Ничего слаще хлеба ржаного

Не едал я потом на земле.

 

Ухожу под другое начальство,

Только буду жалеть о былом.

Слаще русского горького счастья

Ничего нет на шаре земном.

 

* * *

Вот женщина с седыми волосами

с простого фото смотрит на меня.

Тем чаще вспоминаю я о маме,

чем старше становлюсь день ото дня.

 

Глухое костромское захолустье

и влажные ветлужские леса

наполнили и добротой и грустью

твои большие синие глаза.

 

А светлые ветлужские излуки

и чистая лучистая вода

такою лаской одарили руки,

что их не позабудешь никогда.

 

Благодарю тебя за первый свет,

за первый след,

за крик гусей в разливах,

благодарю тебя за первый снег,

за столько лет,

тревожных и счастливых.

 

Я стал грузнеть,

и у меня семья,

житейского поднакопилось хлама.

Всё чаще о тебе тоскую, мама.

Старею я.

 

Возвращение

Как вступление к «Хаджи-Мурату»,

сторона моя репьем богата

(стойкий черт — попробуй оторви!).

Да еще грачами

да ручьями,

круглыми,

протяжными речами,

как ручьи журчащими в крови…

 

Конский шар катну ботинком узким,

кто их знает, шведским ли, французским…

Дом родимый — глаз не оторвать!

Грустная и кроткая природа,

вот она —

стоит у огорода

маленькая седенькая мать.

 

Рядом папа крутит папиросу.

Век тебя согнул, как знак вопроса

и уже не разогнуть спины.

Здравствуй, тетка, божий одуванчик,

это я — ваш белобрысый мальчик.

Слава богу, слезы солоны.

 

Вашими трудами, вашим хлебом

я живу между землей и небом.

Мамочка, ты узнаешь меня?

Я твой сын!

Я овощ с этой грядки.

Видишь — плачу, значит, все в порядке:

если плачу, значит, это я.

 

* * *

Душа болит и трудится,

И хочет быть счастливой.

Горит прощальною свечой

Осина на берегу.

Давно ль пролетела утица

Над золотым заливом?

Давно ли огневка рыжая

Купалася в снегу?

 

Куда убежала улица

С вишневыми садами?

Бремя, словно мороженица,

Смешало холод и зной.

Куда убежала девочка

С зелеными глазами?

Откуда темное озеро

Плещется передо мной?

 

Не снятся мне революции, —

Перестройки и застои,

Великие решения и вещи издалека.

Мне снится самое-самое,

Самое простое —

Голову мне гладящая

Мамина рука.

 

* * *

И поворот. И сердце сжалось.

Дышу с трудом.

Стоит, не принимая жалости,

мой отчий дом.

Навеки врезанные в память —

тому назад —

у вереи дорожный камень

и палисад,

четыре стёртые ступени

и три окна...

О, как в них пели и скорбели,

когда пришла война.

 

Он дышит по ночам натужно,

как дед больной,

весь от торца до чёрной вьюшки

любимый мной.

Все связи прочие нарушу,

а эти — не.

Он двери распахнул, как душу,

навстречу мне.

 

Входи же с верой и надеждой,

свой дух лечи,

здесь теплота жива, как прежде,

в большой печи.

Он пахнет яблоком и редькой,

хранит уют.

Здесь на поминках тени предков

к столу встают.

 

И тут, одетый в старый китель,

давно вдовец,

страны заступник и строитель,

живёт отец.

Живут, с эпохою не ссорясь,

святым трудом,

мои печаль, любовь и совесть,

отец и дом.

 

Четыре странные годины

несли беду,

четыре красные рябины

горят в саду.

И не сдались, перетерпели

тебя, война,

четыре стёртые ступени

и три окна.

 

Утро в Заборье

День в моём селе зелёном

начинается вот так:

соловьями —

для влюблённых,

петухом —

для работяг.

Бросит солнце в ноги бору

золотые пятаки,

и тогда на всех заборах

вдруг как вспыхнут петухи.

 

Это утро.

Это лето.

Кукарекающий край.

Петухи такого цвета —

хоть пожарных вызывай.

Сердцу вольно,

глазу больно,

а взгляни из-под ресниц:

словно бродит по Заборью

стая утренних жар-птиц.

 

Я машины объезжаю,

поезда и корабли,

уезжаю, улетаю,

отрываясь от земли.

Но любой чудак заметит,

только глянет мне в глаза:

ничего мне не заменит

те живые голоса,

что во мне засели крепко —

не уйди,

не отвернись, —

горловой соловий трепет,

петушиный оптимизм.

 

День в моей стране зелёной

начинается вот так:

соловьями —

для влюблённых,

петухом —

для работяг.

 

* * *

Морозным вздохом белого пиона

Душа уйдёт в томительный эфир…

Молитвою отца Серапиона

Я был допущен в этот горький мир.

 

Был храм забит — меня крестили в бане,

От бдительного ока хороня.

Телёнок пегий тёплыми губами

В предбаннике поцеловал меня.

 

И стал я жить, беспечен и доверчив,

Любил, кутил и плакал на износ.

Но треснул мир, и обнажилась вечность.

Я вздрогнул и сказал: «Спаси, Христос!»

 

«Спаси, Христос!» Кругом одна измена,

Пустых словес густые вороха.

Свеченье молока и запах сена

Смешались с третьим криком петуха.

 

Ликует зверь… Спаситель безутешен,

Но верю, что не отвернётся Он,

Всё знающий: кто праведен, кто грешен.

Он вороньё отгонит от скворешен…

Тяжёл твой крест, отец Серапион.

 

* * *

В день моего рождения

мне оказали честь

крёстный отец и шурин,

дядя жены и тесть.

 

Сидят на тесовых лавках,

стаканы в правой руке.

Суп лоснится бараний,

сваренный на таганке.

 

Тёща моя колдует

над жареным гусаком,

щучьей икрой

и салом,

шпигованным чесноком.

 

Под толстым слоем сметаны

в тарелках сопят грибы.

От розовой самогонки

пот прошибает лбы.

 

И смотрят мутные глазки

ласково на меня.

Хмельная и неотёсанная —

всё это моя родня!

 

Поёт, а частушка матерна,

шутит — шутка груба.

Родня моя деревенская —

это моя судьба!

 

Живущая льном и рожью,

сгорбленная в спине,

пулею и вошью

пытанная на войне.

 

Не вмещаются души

в схемы и чертежи.

Как нам, ей хочется правды

и не хочется лжи!

 

Как нам, ей бывает больно,

а может, ещё больней,

она страдает и любит,

может быть, нас сильней.

 

Ей дано от рождения —

Только паши да сей.

Но полезней навоз из конюшни,

чем книжник и фарисей.

 

Вот почему я считаю,

что мне оказали честь

дядя жены и шурин,

крёстный отец и тесть.

 

* * *

Гертруда Федоровна, немка,

в военном детском далеке,

ты говорила на немецком,

на ненавистном языке.

 

А из села отцы и братья

пошли в жестокие бои,

а по телам отцов и братьев

шли соплеменники твои.

 

И как, наверно, было трудно

под злым огнем ребячьих глаз

с немецким именем Гертруда

входить в полуголодный класс.

 

И, становясь лишь на год старше,

вливались в роты и полки,

на запад шли, стреляя, ваши

угрюмые ученики.

 

Ты им недаром говорила

про справедливость на Земле,

Гертруда Федоровна, немка,

в ветлужском маленьком селе.

 

И ты не зря не уходила

в войну со своего поста.

Гертруда Федоровна, правда,

как сложен мир, как жизнь проста!

 

* * *

Горькую память

храню как наследство

и у судьбы

словно школьник учусь.

Бедная юность.

Военное детство.

Время простых

человеческих чувств.

 

Там, где кликуша

зайдётся от крика,

я оставаться спокойным привык.

Фига — не Фуга. Фига — не книга.

Фигу посеешь —

и вырастет фиг.

 

Мне говорят, что творец

неподсуден.

Классикой русской живу и лечусь.

Не был ещё эстетический студень

старше простых

человеческих чувств.

 

Уши забила словесная вата.

Велеречивость тошней немоты.

Сущая правда невитиевата —

нет правоты,

если нет прямоты.

 

Что ты юлишь и киваешь на время?

Глаз, как стеклянный,

искусственно пуст.

Нету искусства,

есть вечное бремя,

бремя простых

человеческих чувств.

 

* * *

Душа, не кайся и не майся —

За то, что я другим не стал.

Да, я стихи колоннам майским

На Красной площади читал.

 

Как Ванька, не ломал я лиру

У всей планеты на виду.

Я воспевал стремленье к миру

И славу честному труду.

 

Колонны шли путём кремнистым,

И флаги красные вились.

Я был тогда идеалистом,

Да и теперь — идеалист.

 

Уйдя в подземную квартиру,

Равно в раю или аду,

Я буду звать народы к миру

И бескорыстному труду.

 

Пастораль

Хорошо на душе — я приехал из города,

Нет железобетонной нуды болевой.

Здесь легко остужать перегретую голову,

Умываясь прохладой росы полевой.

 

Как веснушки, к лицу мошкара примеряется,

С веток ноты клюет непременный скворец.

На окошке в горшке огонек померанцевый,

В поле с ветром голубится лен-долгунец.

 

Здесь, сознанье мое охраняя от кризиса,

Бронзовеет в кольчугах сосновая рать,

Как аукнется здесь, так тебе и откликнется.

И никто не прервет, чтоб слова переврать.

 

Нет. Душа не забыла слова пасторальные.

И с тесовых мостков недалекой реки

И рубахи, и смуты мои простирали мне

Хвойным мылом две милые сердцу руки.

 

* * *

Не обязательно счастливым

Пускай мой сын в наш мир придёт,

Но совестливым, молчаливым,

Которым в жизни не везёт.

 

Чтоб самый робкий стук в окошко

В любую ночь его будил.

Чтоб он, как русская гармошка,

Что думал, то и говорил.

 

Чтобы под ветхим одеялом

Наедине с самим собой

Он грезил высшим идеалом —

Всечеловеческой судьбой.

 

Природа, матерь жизни, мысли,

К тебе склоняюсь до земли,

Спаси от лжи и от корысти

И лёгкой славой обдели!

 

Пусть станет совесть в изголовье,

Пусть встретит смерть в труде, в бою,

И пошлой женщины любовью

Не накажи ты плоть мою.

 

Среди глумливых и спесивых,

В чинах от пят и до бровей,

Как часто в людях несчастливых

Есть счастье Родины моей.

 

Папа

Пора просыпаться: моли не моли, —

Кукушка кукует со шкапа,

К столу собираются дочки мои,

И слышится тихое: «Папа».

 

Немного кружится моя голова,

Какое-то в горле першенье.

Я слышу, я вижу, я трогаю два

Зеркальных своих отраженья.

 

Мне кажется, я неподвластен годам,

Не кончится щедрое лето.

Случись, я и жизнь бескорыстно отдам

За слово короткое это.

 

В житейском бою, на последнем краю

Отброшу любые расчёты

За эти, обнявшие шею мою,

Две худеньких длинных ручонки.

 

Идут ли дожди или падает снег,

Они помогают и лечат,

Две светлых девчурки, собравшие свет

Берёзовых северных речек.

 

Мне слышится стук их прозрачных сердец,

Жить хочется ясно и чисто,

И речкой вливается слово «отец»

В бескрайнее слово «Отчизна».

 

Несу на руках — не везу на возах —

Богатство своё и наследство,

И редкой мужскою слезой на глазах

Ко мне возвращается детство.

 

Дарье и Екатерине

Называйте меня папою

До конца моей судьбы.

Я вас выпросил на паперти

У работы и гульбы.

 

Как умел, растил и вырастил,

Глупыми не отпустил.

Но смертельными утратами

Ваши годы оплатил.

 

С добрым сердцем дело делая,

Осеняют ваш союз

Русь Червонная и Белая

И Святая наша Русь.

 

Пусть часами, а не годами

Я уже считаю дни,

И молюсь, чтоб с непогодами

Не остались вы одни.

 

Поднимаюсь я и падаю,

Но хочу, чтоб до конца

Называли дочки папою

Непутевого отца.

 

* * *

Осенняя паутина,

волосы в серебре.

Дочь моя, Катерина,

солнышко во дворе.

 

Сыплет снежок колючий

прямо в мое окно.

но сочится сквозь тучи

ласковое пятно.

 

О, как неосторожно

время бежит в часах.

В мире одно надежно —

солнышко в небесах.

 

Просто и безыскусно

падают с высоты

синие льдинки грусти,

капельки доброты.

 

Солнце неповторимо.

Кто его нам зажег?

Дочь моя, Катерина,

резкая, как снежок,

 

над пашнею и над пущею

сквозь тишину квартир

дерзким мальчишкой пущенный

В этот тревожный мир.

 

Облачком над дорогой,

ветром в печной трубе —

бабушка твоя, Варя,

думает о тебе.

 

И с высоты, не тая,

тянется к нам чиста,

вечная и святая

дальняя доброта.

 

Я пережил и прожил

много тяжелых дней.

Нет ничего вернее,

нет ничего прочней

 

тех невесомых нитей

в мае и декабре.

Дочь моя, Катерина.

солнышко во дворе!

 

Колыбельная бабушке

Над майскими проспектами

шары взлетают радужно.

Певец поет о юности,

а я спою о бабушке.

 

Играют дети в ладушки.

Штанишки, куклы, юбочки…

Пора сказать о бабушке,

о бабушке-голубушке.

 

Порой зеленой, вешенею

и белой зимней сказкою

она сияла нежностью,

она светилась ласкою.

 

Мы все, скрывать тут нечего,

росли ее заботами;

отцы сражались с немцами,

а матери работали.

 

Ты в пору несчастливую

для нас жила и думала,

и душу совестливую

ты в нас, как свечку, вдунула.

 

Как времена изменчивы,

и наши жены-лапушки

все дольше ходят в женщинах

и не стремятся в бабушки.

 

И в будни, и по праздникам

я думаю с опаскою,

что нашим внукам-правнукам

бабули станут сказкою,

 

и это не когда еще,

а в самом близком будущем…

Споемте же, товарищи,

о бабушке-голубушке.

 

Они нам пели баюшки,

и мы споем им баюшки.

Прощайте, наши бабушки,

родные наши бабушки.

 

* * *

Трагические виденья

Питают мою отвагу,

Поэтому каждый день я

Ищу перо и бумагу.

 

Пора бы сказать: хватит,

Последние силы тают,

За строчки почти не платят,

Но все же еще читают.

 

Хочу я оставить детям

Виденья и сновиденья,

Почти последний свидетель

Ушедшего поколенья.

 

Я должен оставить внукам

Без лести и возмущенья,

Что жили мы чистым звуком

Не для обогащенья,

 

Горькую откровенность

От уходящих в вечность,

Скромную сокровенность,

Тихую человечность.

 

Уверить снова и снова,

Истерзанный круговертью,

Что только честное слово

Играет вничью со смертью.

 

Шутка

Я люблю надвинуть креном

козырёк на правый глаз.

Я люблю окрошкой с хреном

заправлять российский квас.

 

Я люблю траву зелёную,

наличник над крыльцом

и частушкою солёной

хрущу, как огурцом.

 

Но не давит мне в печёнку

и не колет под ребро

ни шотландская юбчонка,

ни тирольское перо.

 

Мы и сеяли, и веяли,

и ели ананас.

Ну а Хейли?

Ну и Хейли

мы читали, и не раз.

 

* * *

Померкнет свет за косяком.

Уйди из дома босиком

по крупной голубой росе

дорожкой лунной

и погрузись в глубокий лес,

чтоб дух воистину воскрес

и стала горькая судьба

как прежде юной.

 

Иди и слушай, и дыши,

войди в глухие камыши,

протри озерное окно

туманной ватой,

пусть сердце бедное болит

и любит, и прощать велит,

и бьется, рвется из груди,

и дышит мятой.

 

Вновь опустились небеса

на поле спелого овса

и кони, словно острова,

и ветер — в губы.

Хохочет филин, как злодей,

и слышится: бери, владей,

и льется женский смех грудной

на голос грубый.

 

И хочется любить, прощать

и ничего не обещать,

и плакать, и опять любить,

и в копны падать.

Перемешать и даль, и грусть,

желанье тайное и Русь.

О, Господи, когда ты есть,

оставь мне память!

 

* * *

Не к древним курганам в далеком краю,

отправимся лучше мы в память мою,

хоть век мой пока что недолог,

и все же вперед, археолог.

 

Поднимем хотя бы вот эти пласты:

тире между Здравствуй —

Прощай и — Прости.

Подъемы, ошибки, ступени —

какие контрастные тени!

 

Журчанье серебряной тени ручья, —

поет колыбельную мама моя

тень снега исходит с морозца,

тень школьницы звонко смеется.

 

Мой друг осторожней, ее не задень,

вот эта — недавняя свежая тень.

Она отшатнулась невольно, —

ты видишь, ей все еще больно.

 

Не жалко часов и не жалко минут,

жаль тех, кто со мною вторично умрут.

Не меньше Европ или Азий

мне жаль человеческих связей.

 

Какими словами прорвутся вовне

все те, кто смеются и плачут во мне.

Не толстая книга, не длинный дневник,

я — трудная, смертная память о них.

 

И с губ моих облачком пара —

Сережа, Лариса, Варвара...

 

* * *

Другие мы и в жилах кровь другая.

Мир в серебре, а на дворе Покров.

Давай-ка, тя, лучины настругаем,

Давай побольше наломаем дров.

 

Когда в печи заговорят поленья,

Мороз и сырость дачную гоня,

Давай откроем летние варенья

И с красным чаем сядем у огня.

 

Сольём сердца страдающие наши

И отведём заботу от лица.

Как хороши, как свежи были сажи

На чёрных вьюшках в доме у отца.

 

Как дивно пахли и гудели ульи,

И яблоки мерцали в сквозняке.

Как молоды и жарки были угли

В подтопке на стальном колоснике.

 

Как чисты были облачные глыбы,

И как легко несло меня весло

По озеру, где всплескивали рыбы

На плоскодонке под твоё окно.

 

Как хороши, как свежи были губы,

Как звонок и затейлив соловей.

Как широко и сладко пели трубы

Печные трубы родины моей.

 

Я оттуда

Я оттуда, я оттуда,

где живой родник — не чудо,

из уезда тихих красок,

стороны лесов и сказок,

где частушки,

где припевки

полушалки на плечах

и плывут под ними девки,

словно в солнечных лучах.

 

Я оттуда, я оттуда,

где и весело и трудно...

Вид у рук моих не сдобен —

да, жестка моя ладонь,

из гармоней

и из домен

высекавшая огонь.

 

Только мне о том едва ли

разрешат тужить поля:

руки нежность отдавали,

чтоб цвела моя земля!

 

Ждут меня и Марс

и полюс...

Ну, а глянет смерть в лицо —

и в земле не успокоюсь,

вырвусь юным деревцом.

 

Потому что

я оттуда,

где родник — живое чудо —

бьется, словно пульс России,

сильно-сильно...

Сильно-сильно!

 

* * *

Янтарная смола. Сосновое полено.

Грибной нечастый дождь

Да взгляды двух собак.

И сердце не болит

Так, как вчера болело.

 

И верить не велит,

Что всё идёт не так.

Как хорошо заснуть!

Как сладко просыпаться,

И время у печи томительно тянуть,

И медленно любить безлюдное пространство,

 

Не подгонять часы,

Не торопить минут.

И быть самим собой —

Не больше и не меньше,

И серебро воды в лицо себе плескать,

И сладко вспоминать глаза любимых женщин,

 

И угли ворошить,

И вьюшку задвигать.

Двух ласковых собак тушёнкой не обидеть,

И пить лесной настой, как свежее вино,

И записных вралей не слышать и не видеть,

А слушать только дождь

И видеть лес в окно.

 

У пруда силуэт давно знакомой цапли,

Которая взлетит немного погодя.

Спасибо, вечный врач,

Мне прописавший капли

В прозрачных пузырьках

Нечастого дождя.

 

Феликсу Кузнецову

Если спросишь меня: ты откуда такой?

Я отвечу тебе: там, вдали, за рекой

Деревушка стоит на угоре,

Где хлеба колосят,

Где хвосты поросят

И весёлый петух на заборе…

 

…Там, вдали, за рекой не слышны голоса,

Не звенит по зелёной отаве коса,

Не шипит молодое варенье,

Не пищит в полусгнившей скворешне скворец,

И в телегу коня не впрягает отец —

Лишь глухая трава запустенья.

 

Как расскажешь тебе, что вдали за рекой

Там любовь, и работа, и вечный покой,

И упавшая наземь ограда,

И заросшие кустики дивных цветов,

И сухие распятия древних крестов,

И рябина горит, как лампада.

 

Но мне слышатся скрипы ворот и телег.

И огнёвка ныряет в нетронутый снег.

И петух гомонит ку-ка-ре-ку.

Вот такие дела, дорогой человек,

Там, вдали, за рекою кончается век.

Только я переплыл эту реку!

 

* * *

Ликующей листвы крутая распродажа,

Медлительный исход реки, текущей всклень.

Здесь я всего лишь часть знакомого пейзажа,

Случайный огонек в одной из деревень.

 

Здесь так понятны мне плакучесть и текучесть,

И не страшит меня зимы грядущей транс.

Какую бы и где ни предвещал мне участь

Болот и журавлей прощальный декаданс,

 

Я не один — со мной

И Пушкин, и Есенин.

Последняя слеза еще не утекла.

Приди ко мне и ты, мой нежный друг осенний,

И стань еще одним источником тепла.

 

* * *

Осеннею зарей окрашенные кроны

Да иней на траве, как чешуя змеи.

Мне чудится — идет переливанье крови

Меж багрецом небес и чернотой земли.

 

Мне не о чем мечтать и незачем сердиться.

Открыты даль для глаз и звуки для ушей.

Играет ветерок мне на ночной сурдинке

Мелодию болот, дерев и камышей.

 

Нет городских забот, трамвайных побрякушек,

И свой урочный крест устали плечи несть.

Услышу ль я опять весенний хор лягушек,

Увижу ли тебя веселою — Бог весть.

 

Во времени душа вольна перемещаться,

Себя воображу беспечным огольцом,

«Парламент» заменю махоркою моршанской,

Тягучий «Иммунель» — хрустящим огурцом.

 

Давай не горевать над «сапогами всмятку»,

В экране не ловить бездарный хит-парад.

Из Кирова, мой друг, легко уехать в Вятку,

Из Питера — опять вернуться в Ленинград.

 

* * *

Всё не предпишешь,

не предположишь.

Стоит ли годы копить, как Кощей?

Надо рассудок

загнать, словно лошадь,

в непостижимый порядок вещей.

 

Сердце вложили —

меня не спросили.

С логикой сердце

попробуй сведи.

Высвети факелом вьюжным,

Россия,

сроки свои

и задачи свои.

 

Непостижима прекрасная драма.

Бросьте вещать,

что скоро конец!

Непостижима любовь твоя,

мама.

Не объяснить твою стойкость,

отец.

 

Торной дорогой

и тропкою узкой

в вечность уходят поля и леса.

И всепрощающей женщины русской

непостижимо прекрасны глаза.

 

* * *

Не продвинут я в общем строю,

Мне по жизни немногое нужно.

Я народную песню пою —

Потому что она простодушна.

 

Бурной страстью меня не трави,

Не буди во мне дикого чувства.

Друг, эротика меньше любви,

Потому что любовь безыскусна.

 

Простодушный уходит сонет —

Явлен нерв оголённой натуры,

Есть опасность, что нежный предмет

Станет частью простой физкультуры.

 

Мой гламурный, продвинутый брат,

Инвективы твои надоели.

Забери себе «Чёрный квадрат».

И оставь мне «Грачи прилетели».

 

* * *

Я сам нашел себе заботу,

что не важней других забот.

Я сам нашел себе работу,

не денежней других работ.

 

Пишу. И радуюсь, и маюсь,

и, словно бы иглу и нить,

я чувство с мыслию пытаюсь

между собой соединить.

 

Не обольщаясь быстрой славой,

я каждый день несу свой труд,

на твой, читатель, скорый, правый,

а иногда неправый суд.

 

Но, как и ты, я часть России,

ее снегов, ее огня.

Поверь, я не жалел усилий,

чтоб люди поняли меня.

 

Одними нас ветрами било,

здесь, на крутой щеке земной,

и все, что с Родиною было,

все это было и со мной.

 

Уже осенний ветер дунул

и лист пожухлый заплясал.

Над всем, что чувствовал, я думал.

О том, что думал, я писал.

 

* * *

Спросила дочка у меня:

«Ты переводчик?

Ты мне про это объясни,

не понимаю!» —

И я ответил дочке так:

«Я перевозчик.

Два берега одной реки

соединяю.

 

Есть в превращеньях языков

своя стихия.

Средь языков, как берегов,

течет Россия.

На просьбу друга

чья душа

не отзовется?»

Перевожу своих друзей.

Итак — за весла!

 

* * *

Вот мне уже и сорок в самом деле,

и видится, пожалуй, все ясней:

мои заботы ваших не тяжеле, —

мои печали ваших не грустней.

 

И ночь моя не дольше

вашей длится.

И день мой

не длинней другого дня.

Но есть всегда с другими поделиться

счастливая возможность у меня.

 

Сказать о том,

чем мы живем,

что любим,

о ласточке, прилипшей у стрехи.

Мои стихи —

лишь письма добрым людям

и людям злым, читающим стихи.

 

* * *

Вот уж несколько лет перед сном

Я курю на балконе.

В окнах зданий соседних

За тонким стеклом

Пляшут рыжие кони.

 

Потому я курю перед сном,

Что какая-то птица,

Управляя бесшумным крылом,

На карниз наш садится.

 

Одиноко ей наверняка —

Не сидится на ветке.

И в глазах её два огонька

От моей сигаретки.

 

Эти два отражённых огня

Появляются снова и снова,

Словно чья-то душа от меня

Ждёт заветного слова.

 

И хочу я ступить на карниз

С непонятным доверьем,

Но тогда она падает вниз

К затенённым деревьям.

 

Научиться бы птицей летать,

В небе сумрачном плавать.

Но могу лишь курить, вспоминать

И над прожитым плакать,

 

И за жизнью, пошедшей на слом,

В безнадёжной погоне,

Вот уж несколько лет перед сном…

Я курю на балконе.

 

* * *

В лазаретной ночи

Я метался больной,

Покидали последние силы

И почудилось, что

Пролетел надо мной

Тихий ангел России.

 

И привиделось мне: лес,

Дорожка в степи,

Как я в мамину юбку уткнулся,

И услышал беззвучное слово:

«Терпи».

И очнулся.

 

Встал, шатаясь. За все поклонился врачам.

Так живу, нахожу и теряю...

Но беззвучно «терпи!»

сам себе по ночам

повторяю.

 

Не печалься, мой друг,

Не тужи обо мне,

Широко мировое пространство.

Но горит, не колеблясь,

в небесном окне

Золотая Свеча христианства.

 

* * *

Беру костыль: опять меня мотает,

И самому себе твержу: держись!

Презренного металла не хватает

На скромную оставшуюся жизнь.

 

И точно, не оставлю я наследства.

Благодаря аптекам и врачам

Мне много лет. И я впадаю в детство.

Но мама не утешит по ночам.

 

Но продолжает божий мир вращаться,

Наркоз стихов кончается уже.

И лишь душа не хочет возвращаться,

Таится, словно утка в камыше.

 

Мир полон и больных, и без гроша,

Но унывать — не стоящее дело.

И потому прошу тебя, душа,

Не покидай страдающее тело.

 

* * *

Я стою, как дерево в лесу,

Сединой купаясь в синеве,

И славянской вязью времена

На моей записаны листве.

 

Ничего я лучше не нашёл,

Никуда я больше не уйду,

И когда наступит судный срок,

На родную землю упаду.

 

Уступлю пространство молодым —

Пусть они увидят божий свет

И прочтут по кольцам годовым

Дни моих падений и побед.

 

Да стоят по родине кремли,

Утишая яростную новь —

Белые, как русские тела,

Красные, как пролитая кровь.

 

* * *

Да. Человечество и я

несоразмерны.

С народом я соотнесен —

песчинка в круче.

Но будет мне не все равно

и после смерти:

какие над Землей сверкнут

лучи и тучи.

 

Пусть неумело, как умел,

служил Отчизне.

Копался не в одном себе,

в земле копался.

Не возносился, как Иисус,

над бренной жизнью.

Иудою на сладкий быт

не покупался.

 

Почти мистически молюсь

Родной Равнине,

не верю,

что последний гром

над нею грянет.

Ее смирение равно

ее гордыне.

Но ненависть

ее любви не перетянет.

 

Стою на крайнем рубеже,

как на Непрядве.

Не отлюбить,

не изменить —

путь обозначен.

По эту сторону добра

На общей правде.

И вместе с этими людьми.

И не иначе!

 

* * *

Перед вещей природой сердце хлопочет:

сохрани, сбереги, пощади, огради.

А в груди неизбывно звенит колокольчик:

все еще впереди, все еще впереди.

 

Что возможно прознать в этой дымке туманной,

процедившей озерный, березовый свет?

Но обманщик зовет своей песней обманной,

и надежда живет, хоть ее уже нет.

 

И прекрасно лететь к тишине и забвенью,

забывая сжигать за собою мосты...

И пускай паровозик боксирует с тенью

и растенья на бывших святынях густы.

 

Плакать, снова любить,

подниматься и падать.

Я кричу в каждый миг

— На бегу задержись! —

Но короткая память?

Короткая память,

все равно что бесцельно

прожитая жизнь.

 

Не профукать —

об этом лишь сердце хлопочет,

не прошляпить того, что еще впереди.

И печально и сладко звенит колокольчик,

и надежда жива,

и не пусто в груди.

 

* * *

Утренний воздух, как яблоко, свеж

Лодка прорезала четкие линии.

Я занимаю последний рубеж:

Я уплываю за белые лилии.

 

Спелой черемухой пахнет овраг...

Жизнью обманут и бытом измучен,

Я поднимаю андреевский флаг

Чистой зари над туманом излучин.

 

Черной дружиной насупился лес.

Рыбьими всплесками солнце гранится.

И между нами пролег водорез,

Вас не пуская за эту границу.

 

Мечутся молнии, громом грозя,

И надрываются темные ливни.

Но все светлей открывают глаза

Русской провинции белые лилии.

 

Полные злобы экран и печать.

Чьи-то орущие грубые лица.

Знайте: мне есть еще что защищать,

Чем защищаться, чему помолиться.

 

Быдлом оплеван, и сердце в крови,

Но все равно я живу в изобилии.

Господи, милая, не оборви

Горького времени белые лилии.

 

Новый романс

Все по-прежнему: светят окошки

И призывно горят небеса.

И точеные плечи роскошны.

Полны чувственной влаги глаза.

 

В чистом поле все та же дорога,

Бесконечно бегущая вдаль,

И такая же в сердце тревога,

На погосте все та же печаль.

 

И в стихах моих рифмы все те же.

И все та же в оврагах вода.

Может быть, только реже и реже

Надо мною восходит звезда.

 

Так же море вгрызается в сушу.

Так же волны туги и вольны.

Но как будто бы вынули душу

Из тебя, из меня, из страны.

 

И покорное, слабое тело

Опустело, хоть криком кричи.

Словно некое черное дело

Совершилось однажды в ночи.

 

* * *

Над суходоном и над суходолом,

Среди лесов родных, среди полей

Так тяжело сегодня быть веселым,

А быть печальным втрое тяжелей.

 

О, улыбнись. Усилья не напрасны...

Святые слезы капают с ветлы.

Но так глаза озерные прекрасны,

И поздние прозрения светлы.

 

Я так скажу и на краю могилы:

«О, возродись в душе, благая весть.

Бессилья нет.

Есть лишь смятенье силы.

Бесчестья нет. Есть попранная честь.

 

О, возродись! Да будем мы взаимны.

Уже уходят в воду поплавки.

Презри врагов неискренние гимны,

Презри друзей бездумные плевки».

 

Как хорошо! Пустая карта бита.

Но сердце плачет, любит и живет.

Полей не вспашет нищая обида,

И злоба урожай не соберет.

 

Что выгорело, все засеем снова.

Есть поле, и работа, и судьба.

И протрубить покуда не готова

Архангела последняя труба.

 

* * *

Владимиру Личутину

 

Получилось уж так, извиняюсь,

Только это — беда, не вина.

Я, как заяц-русак, не меняюсь,

Хоть какие стоят времена.

 

Знать природою, ясной и грустной,

И открытой, как смерть на миру,

Было сказано: будешь ты русым,

Русым в холод и русым в жару.

 

Вот и нет мне дороги обратной,

Что бы там не случилось со мной.

Это предусмотрительный брат мой

Серый летом и белый — зимой.

 

И опять наливается просо,

Кони ржут и пылят большаки.

На клюки, как на знаки вопроса

Опираясь, стоят старики.

 

* * *

Пламя от пламени,

искра от искры в костре,

ветер подует.

Время о времени том, —

что стоит на дворе,

просто подумать,

установить двустороннюю

прочную связь

прошлого с будущим.

Просто подумать,

с тобой поделиться, смеясь,

запахом булочной.

 

Книги отложим,

на дачи отправим детей, —

будем влюбляться,

пить из ладошек,

со свистом гонять голубей,

в копнах валяться.

 

Выбежим в поле,

усталые ноги свои

разом разуем.

Разве, когда в каждой роще

гремят соловьи,

разум разумен?

 

Выплатим юности, может,

последний должок,

к черту режимы.

Речка Тверца

и дорога

на город Торжок

нерасторжимы.

 

Не поделить этот мир на двоих,

ночи так звездны.

Будем шалить, размышляя,

а в играх своих

будем серьезны.

 

Вот о каком единенье

души и ума

пушкинской речью

нам говорила

речка по имени Тьма,

умная речка!

 

Тьма неподвижна,

холодные струи струя.

Надо согреться.

Тут и становится

древняя область твоя

областью сердца.

 

Подражания

Я ухожу. Нет, улечу, как птица.

Прощай, река, наполненная всклень.

Прощай, земля «березового ситца»

Есенинских певучих деревень.

 

Хочу сказать, пока мы не расстались

(Болеет плоть, белеет голова):

Не объясняют синтез и анализ

Моей души свободные права.

 

Рассудочная логика — обуза,

Я погружен в нее был лишь на треть.

«Пора!» мне шепчет маленькая муза,

Готовая со мною улететь.

 

И никогда не выйдем мы из транса,

Хоть Божий мир для жизни не устал.

Он смотрит вдаль свободного романса —

Сквозь пушкинский магический кристалл.

 

* * *

Мне и прошлое дело второе,

И о будущем я не грущу.

На веранду я двери открою,

В сумрак утренний солнце впущу.

 

Ни к чему мне экран виртуальный,

Электронно-простроченный растр.

Выхожу я во дворик астральный

К стайке ветром разбуженных астр.

 

Вновь себя ощущаю младенцем,

Подкормившим синиц у стрехи,

И умывшись, утрусь полотенцем,

На котором поют петухи.

 

* * *

И опять потешается хам,

Если дух мы в истории ищем…

Я вхожу в переделкинский храм

Над известным смиренным кладбищем.

 

Доживаю свой век не спеша

И ударам судьбы не переча.

Как-то истово хочет душа

Зажигать поминальные свечи.

 

Государственных скреп и опор

И могильный покой не нарушит

Тот почти экстатический хор

Из простых привокзальных старушек.

 

Мимо храма спешат поезда

На просторы великой равнины,

Да ночами кричат иногда

В патриаршей вольере павлины.

 

* * *

Александру Орлову

 

Когда луна в своей четвёртой фазе

Монгольской девой припадёт к окну,

Я от мостков на рыболовной базе

Двухвёсельную лодку оттолкну.

 

И золото воды, стекая с вёсел,

Там за кормой оставит буруны,

И Божий мир, не знающий ремёсел,

Откроет все четыре стороны.

 

Я поплыву по световой дорожке

Вослед за незаметным ветерком,

Туда, где лилий детские ладошки

Сомкнутся к ночи над своим цветком.

 

И в медленном теченье речки сельской

Затрут за мною мокрые следы.

Лишь маковки, похожие на сердце

Лягушкам проглянут из воды.

 

Какой наив разлит на росных ивах,

Какой мотив овладевает мной,

И пошлый шум спесивых и глумливых

Останется у лодки за кормой.

 

О частушке

В давней юности, бывало,

лишь гармошку разверну,

заведёт тихонько мама

заговорочку одну:

 

«Поиграйте,

поиграйте:

вы умеете играть.

Вы умеете расстраивать

и успокаивать».

 

Сердце с сердцем

в такт забьётся,

грусть отбрасывается.

Что-то нынче не поётся,

не выплясывается!

 

Я гармошку взять не смею,

чтобы выгнуть,

как дугу,

я расстраивать умею —

успокоить не могу.

 

Не оврагом,

не долиной

до тебя дойдя едва,

не могу сказать повинно

я утешные слова.

 

Порох в воздухе витает,

опыляет все цветы.

Понимания хватает,

не хватает доброты.

 

Словно разом

светлый дар свой

мы забыли до поры.

На планете государства

полыхают, как костры.

 

Стало реже,

стало строже

время ласку разрешать.

Научился я тревожить,

разучился утешать.

 

* * *

Теперь уже, увы, давно почивший в бозе,

Но в памяти моей пока ещё живой,

Ты наставлял меня в аналитичной прозе,

Ты просвещал меня, ушедший критик мой.

 

Была в твоей статье печаль и укоризна,

Что малый мой талант чуть вспыхнул и потух,

Что бес завёл меня в туман патриотизма,

И не пьянит меня Вольтера горний дух.

 

Ты прав: я не искал всемирного пиара,

Консервативен я, хотя и сед и стар.

И всё в тумане я —

Вольтеру я не пара,

Но на большой земле

Контрастных много пар.

 

Что ж, каждому из нас дана по жизни вера,

Наследникам твоим напомнить буду рад

Предсмертные слова великого Вольтера:

«Христос, ты победил!

Я отправляюсь в ад!»

 

* * *

Тревоги наши вечные,

Дороги наши долгие —

Глубокие ухабы, как долговые ямы.

В пути я время меряю

Мятлевскими дольниками,

Апухтинскими дактилями

И Пушкинскими ямбами.

 

Кому они нужны сейчас —

Хореи, амфибрахии?

Но связаны мы все, друзья,

Не рельсами и рейсами.

Порой нам хочется любить,

Чтоб даже серьги брякали,

И чтобы отпевали нас

Хоры архиерейские.

 

Ни денег, ни хором я не оставлю внукам,

Мы связаны не только генами, гормонами,

Я с ними поделюсь певучим русским звуком,

Есенинскою нежностью и блоковской гармонией.

 

Нет никакой инстанции

Над этими пространствами,

Где наши церкви белые

Звонят золотоглавые.

Мы связаны частушками,

Романсами и стансами,

Не частными активами,

А вечными октавами

 

* * *

Я выхожу из леса и... ни с места.

И страх и боль не бередят меня.

В черёмуховом платье, как невеста,

Стоит деревня в жарком свете дня.

 

Так много света радости и воли,

Так бьётся сердца перепел рябой,

Овсяное передо мною поле

Над песенкою речки голубой.

 

И солнышко на небе златооко,

И дышится привольно и легко.

И прошлое как будто недалёко.

И будущее так недалеко.

 

Не осуждайте бедного поэта,

Что он остановился на пути.

Жизнь прожита. Горит Господне лето.

Осталось только поле перейти.

 

* * *

Не ищу я больше ветра в поле.

Он, попутный, больше не подует.

Не ищу по свету лучшей доли.

Лучшего теперь уже не будет.

 

Старые деревья не согнутся,

Новое несчастье не грозится,

Остается только оглянуться

И в воспоминанья погрузиться.

 

Для надгробья срублена лесина,

Может быть, последняя опора.

Мама, если ты заждалась сына:

Я приду к тебе довольно скоро.

 

И пока не грянет Воскресение,

Обо всем расскажем мы друг другу.

Падает на землю лист осенний,

Подчиняясь жизненному кругу.

 

* * *

Просыпаюсь от сердечной боли,

Но зимою дымной не умру,

Доживу до лета, выйду в поле,

Постою без кепки на ветру.

 

Поклонюсь цветам, деревьям, сёлам,

Покачаю буйной головой…

Я хочу от вас уйти весёлым

Узкою тропинкой полевой.

 

Поздними прозреньями не маясь,

Не в больнице двери затворя,

А случайным встречным улыбаясь

И за всё судьбу благодаря.

 

Пусть для вас дожди слетают с вётел

И поёт вечерний соловей,

Я же вам оставлю только ветер,

Летний ветер Родины моей.

 

* * *

Срок настал, московская богема,

Нам с тобой проститься до конца.

Слишком жизнь — короткая поэма,

И всегда от первого лица.

 

Солнце поднималось над горою,

И судьба глумилась над людьми.

Это сочиненье без героя

От меня, страна моя, прими.

 

Я не подошёл Замоскворечью,

И всему виной характер мой —

Говорить хотел прямою речью

И идти по жизни по прямой.

 

Если кто прочтёт мои тетрадки,

Может быть, услышит на часок

Позабытый перебор трёхрядки,

Ласковый жалейки голосок.

 

Может быть, из стороны нездешней

Я увижу, как в лугах идёт

Преданный, распятый и воскресший

Мой народ.

 

* * *

Ни огонька, ни шороха, ни мысли —

а только вяжущий самоуют.

С какой беды зрачки твои прокисли?

Не плачут, не смеются, не поют.

 

А ведь бывало:

светом обдавало

и дуло дулом, как из двух ветрил.

Пивал, бывало,

и певал, бывало,

в глаза, бывало, правду говорил.

 

Уже и смысл словам не придаётся,

как бы по мыльной плоскости скользя.

Всё предаётся,

что не продаётся,

всё ненавистно, что предать нельзя.

 

Мы жизнь, как плёнку, не перемотаем

(всего не выпить и всего не съесть),

и пьяницей последним промотаем,

неужто, веру, молодость и честь.

 

Век короток. А мы играем в жмурки.

Мала Земля. Гляди, дружок, гляди.

Лишь только эти шмотки, эти шмутки.

И ничего святого впереди.

 

* * *

Жизнь, как недопитая бутылка, —

Разольем, и… ты меня уволь!

С кончиков волос и до затылка

В голове моей тупая боль.

 

Подавай капустку на закуску,

Пьяно с поцелуями не лезь.

Тост прощальный будет за искусство,

За вторую русскую болезнь.

 

По законам гулевой науки,

Чтобы не болела голова,

Выпьем, друг, за буковки, за звуки,

Запятые, точки и слова.

 

Все слова, без ханжеских изъятий,

И за смысл, стоящий у руля,

За подтекст и за игру понятий,

За жужжанье желтого шмеля.

 

За глаголы и деепричастья,

И за блеск и плеск леща в реке,

За почти утраченное счастье

Сочинять на русском языке.

 

И покуда нас не онемечат,

Я по жизни ставлю наперед

Слово, что и мучает и лечит,

Звук, который за душу берет.

 

За последней соловьиной трелью

С песней от села и до села

Мы уходим. Тяжело похмелье.

Жизнь была пьяна и весела!

 

* * *

Когда застынут поезда,

свист оборвётся соловьиный,

блеснёт последний раз звезда

над среднерусскою равниной;

когда приду я в тот покой,

где только облака белеют,

о редкой нежности мужской

всего я горше пожалею.

 

Товарищ мой, мой друг и брат,

ты помнишь те часы ночные,

когда звучали, как набат,

часы обычные, ручные.

Особой ясности полны,

друг другу души поверяли

и от судьбы родной страны

своей судьбы не отделяли.

 

От мелочности далеки,

когда мы ощущали странно,

как движутся материки

и как вздыхают океаны.

По жилам ударяла кровь

в великом счастье единенья,

и даже женщины любовь

стояла в неком отдаленье.

 

И в состоянии таком

людьми мы были в самом деле

и над народным пирогом

с ножом и вилкой не сидели.

И этим чувством жизнь полна,

пред общей правдой неповинна.

Как среднерусская равнина

одной самой себе равна.

 

О, как преображает нас

товарищества светлый час!

 

* * *

Ещё горит сияющая млечность,

И молода вода в ночной реке…

Мои друзья уходят в бесконечность

По одному уходят, налегке.

 

Освободившись от земного груза,

Я верю, что они идут на свет,

А там поёт пленительный Карузо,

И сладкие стихи читает Фет.

 

Здесь ходики стучат неутомимо.

Пылают звёзды, и шумят леса.

О, Господи, я верю в чудеса!

Но отчего печаль неутолима?

 

* * *

Летит душа за облачной грядою...

Земля зовет, покоем плоть дразня...

А ведь мы были рощей молодою,

Мои подруги и мои друзья.

 

Как мы росли! Как мы листвой кипели!

В ответ на звук как были мы легки!

В ветвях у нас хмельные птицы пели.

В ногах у нас звенели родники.

 

Неправда! Мы не строились в колонну.

Мы жили разноцветьем душ и глаз.

Я потому вас помню поименно

И буду помнить, покидая вас.

 

Как много мы, родные, проглядели,

Как много мы предвидеть не смогли.

Нас вырубают. Как мы поредели,

Как медлит в капиллярах ток земли.

 

Но, устремляясь к вечному покою,

Не прокляну борения свои.

Мы были, были рощей молодою...

На наших ветках пели соловьи.

 

И эти песни мы не позабыли

На вырубке, где крик ночной совы.

Мы верили, боролись и любили.

И были мы счастливее, чем вы.

 

К читателю

Не обольщаясь иностранством,

Особняком в своём краю,

Вы гулким дышите пространством

И с горьким русским постоянством

Полоску пашете свою.

 

Бог в помощь вам!

Ни кровь, ни сажа

Не вытравит такой посев.

Вы — часть знакомого пейзажа,

Его родной напев.

 

Пусть годы не переиначат

Вас на пути потерь и мук.

Вы сами знаете, что значат

Прямая речь и верный звук.

 

В нерадостной концовке века

Да будем вместе мы верны

Самостоянью человека

Воспетой Пушкиным страны.

 

* * *

Николаю Петровичу Буханцеву

 

Немцам — мощь. Французам — вдохновенье.

Итальянцам — сладостное пенье.

Иудеям — ловкость по уму.

Тяжкий и прекрасный дар терпенья

Дал Господь народу моему.

 

Под тяжелым вражеским ударом

Мы почти склонялись до земли,

Но опять спасались этим даром,

Снова поднимались из пыли.

 

Снова ищем мы свою дорогу,

На пути не видя ничего.

Надо каждый день молиться Богу:

«Не оставь народа своего!»

 

* * *

Мы — последние этого века.

Мы великой надеждой больны.

Мы — подснежники.

Мы из-под снега,

Сумасшедшего снега войны.

 

Доверяя словам и молитвам

И не требуя блага взамен,

Мы по битвам прошли,

Как по бритвам,

Так, что ноги в рубцах до колен.

 

И в конце прохрипим не проклятья —

О любви разговор поведём.

Мы последние вeка. Мы братья

По ладони, пробитой гвоздём.

 

Время быстро идёт по маршруту,

Бьют часы, отбивая года.

И встречаемся мы на минуту,

И прощаемся мы навсегда.

 

Так обнимемся.

Путь наш недолог

На виду у судьбы и страны.

Мы — подснежники,

Мы из-под ёлок,

Мы — последняя нежность войны.

 

Сумерки

Вы — сумерки. Вас хочется погладить,

как в детстве, с вами хочется поладить,

и псом лохматым в комнату пустить,

и до утра оставить в ней гостить.

 

Вы — сумерки. Вы к нам пришли из леса,

в вас столько доброты и интереса,

вы пахнете прозябшею осиной

и мордой ноздреватою лосиной.

 

Осенние и летние, росистые,

знакомые и грустные, российские.

Вы подойдёте и в колени сунетесь,

и я не вздрогну, зная — это сумерки.

 

О, как земля вращается стремительно,

стремительно работают строители,

стремительно стараются старатели,

стремительно расходятся приятели.

 

Стремительно огни бегут по улицам,

и некогда бывает нам задуматься,

хоть час самих себя послушать искренне,

чтоб разделились суетность и истинность.

 

Давай не торопиться и не умничать.

Хоть раз в году давай с тобою сумерничать.

На бочку темноты взяв ложку сурика,

перемешаем и получим сумерки.

 

Любимая, ты помнишь годы школьные,

те редкие конверты треугольные.

Ты помнишь сводки горько-аккуратные,

ты помнишь хлеба ломтики квадратные.

 

Ты помнишь мать, по вечерам стирающую,

и печку, угольками в нас стреляющую.

Нам дня того не позабыть, наверное,

когда пришла домой пехота серая,

за Родину довольно порадевшая,

на вражеских высотах поредевшая.

Худая, поседевшая, окопная.

Но сколько было нежности накоплено.

 

И в сумерках для нас светили ласково

эмалевые звёздочки солдатские.

Мы дети тех солдат. Мы ветви дерева.

Нам память поколения доверена.

 

Мы дети русской синевы и снежности,

носители народной горькой нежности.

Закрыты шторы. В комнате смеркается.

Прошедшее с будушим смыкается.

 

Ты помнишь, как в Крыму свистели суслики,

и мы с тобою уходили в сумерки.

И рядом с нами, звонкая, как денежка,

чуть в темноте светилась наша девочка.

 

Нам души очищала наша Катенька,

единой жизни маленькая капелька.

Она над нами правила начальственно,

а порознь все мы были бы несчастливы.

 

И рядом с нами шли не по обочине

родные люди русские, рабочие.

Простые люди, грешные и будничные,

из прошлого в таинственное будущее.

 

Любимая, входи скорее с улицы,

но свет не зажигай, пусть будут сумерки.

Смеркается, смеркается, смеркается...

Пережитое в памяти сверкается.

 

* * *

В лютый год

страна с врагами билась,

крохами с детишками делясь.

Меж людей тогда установилась

доброты отзывчивая связь.

 

Кровный сын

Отчизны этой милой,

я хочу,

чтобы она цвела,

лишь бы сытость нас не разделила,

обеспеченность не развела.

 

Да минуют беды и печали

каждый колосок родной земли,

лишь бы в счастье мы не растеряли

то, что в горьком горе обрели.

 

На родине

Что не хватает нам с тобой:

Трубы гудящей дымовой,

Да синевы над головой,

Да тишины звенящей.

Но это все недалеко —

Парных туманов молоко,

Да голос, слышный далеко,

Зовущий и манящий.

 

Нам этот голос говорит,

Что в нас не зря огонь горит,

А зря живем мы мелко.

Что зря пугает нас пурга,

Что слишком в друга и врага

Мы попадаем метко.

 

Послушай, милая моя:

Из края в край лежат края,

Где мы с тобой родились,

Где прочим нас не предпочтут,

Где нас узнают там и тут,

Во что б мы ни рядились.

 

И буду я тебя любить,

И будем мы с тобой любить

Страну одну и ту же.

Ее мне завещала мать.

И мне не жалко ей отдать

Страдающую душу.

 

Молитва простору

Сияющий простор,

праматерь жизни нашей,

взыскующий труда,

прошу тебя, еси.

народною судьбой,

как круговою чашей,

в час бед или побед

меня не обнеси.

 

Живою красотой

ты платишь за усталость;

сучишь веретеном

суровой правды нить.

Дай сердцу уголок,

чтоб прикорнуть под старость,

дай красный уголек,

чтоб трубку раскурить.

 

Ясны твои лучи,

темны твои задачи,

провидяще твое святое естество.

Дай Родине моей покоя и удачи.

И больше ничего?

И больше ничего!

 

Иначе для какой

заботы или славы

и горько и светло

ты нас имел в виду,

когда тропил луга,

когда поил дубравы,

когда калил в огне

и остужал во льду.

 

Все остальное — спас,

все остальное — сами.

Хрустит весенний наст.

Дорога далека.

Ужо настанет час.

Наладим летом сани

и двинем трудный воз

сквозь белые снега.

 

И удивленный мир

вновь ахнет: «Что такое!»

Дух денежный слетит

с престола своего.

Дай Родине моей

удачи и покоя!

И больше ничего?

И больше ничего!

 

* * *

Что может знать чужак

о полной русской воле?

Судить или рядить

об этом не дано.

Пора идти гулять:

сегодня ветер в поле

и дождь стучит в окно.

Безлюдно и темно.

 

Тут сам не разберёшь,

как можно жить иначе.

Зачем тебе любовь

пространства дорога?

Далёким куликом

о чём болота плачут?

О чём шумит тайга?

О чём поют снега?

 

Здесь просто и легко

остаться неизвестным,

любить сквозящий свет

и вяжущую тьму.

И разум не смущать

вопросом неуместным:

зачем и почему?

Затем и потому!

 

Над вечным покоем

(песня)

 

Словно молнии, шашки над нами вились,

Есаулы казакам кричали: «По коням!»

Поразительно связана русская жизнь

С выраженьем библейским

«Над вечным покоем».

 

В блеске льдов, в медитациях медленных рек,

На границах гигантских хребтов равелины.

Мы бы в наших лесах затерялись навек,

Захлебнулись простором

Великой Равнины,

Если б ведали страх, обратились бы в прах,

Из которого после поднялись едва ли,

В непосильных трудах, бесконечных боях

Мы погибли бы, если б не погибали.

 

Наши тысячелетья в наручных часах,

Человеческий век навсегда безысходен,

Но над вечным покоем парит в небесах

Окормляющий Родину ангел Господен.

 

* * *

Защити, приснодева Мария!

Укажи мне дорогу, звезда!

Я распятое имя «Россия»

Не любил ещё так никогда.

 

На равнине пригорки горбами,

Перелески, ручьи, соловьи.

Хочешь, я отогрею губами

Изъязвлённые ноги твои.

 

На дорогах сплошные заторы,

Скарабей, воробей, муравей.

Словно Шейлок, пришли кредиторы

За трепещущей плотью твоей.

 

Оставляют последние силы,

Ничего не видать впереди,

Но распятое имя «Россия»,

Как набат, отдаётся в груди.

 

* * *

Смуту и безверье не приемль,

А иначе точно быть беде…

Над рекой Великой белый кремль,

Как Христос, идущий по воде.

 

Прикоснись душою к старине,

Мимо деклараций и затей.

С каждым годом по родной стране

Меньше километров и детей.

 

Кто бы, что и как ни говорил,

Только «Нет!» в ответ ему скажи.

От чудской волны и до Курил

Подступают к горлу рубежи.

 

У других подачку не моля,

Каждому не открывай дверей.

Глубока российская земля —

Глубже океанов и морей.

 

Не обходят грозы стороной,

Падает и каменная кладь.

Русский Бог за белою стеной,

Псковский кремль за нашею спиной —

Некуда нам дальше отступать.

 

* * *

В снежных шубах лесное боярство.

Горностайна позёмка полей.

Может, главное наше богатство —

Вольный ветер Отчизны моей.

 

Если боль твою душу недужит,

Если память уснуть не даёт,

Он завьюжит тебя, и закружит,

И в кирпичной трубе отпоёт.

 

Он за полу потянет, как нищий,

Он заплачет в дупле, как дитя,

Просквозит, расцелует, освищет,

Над Великой равниной летя.

 

В небе волчьей луны полукружье,

Лес и поле, крутая зима,

И в глазах промелькнут Заветлужье,

Колокольный Валдай, Кострома.

 

* * *

Мысль и чувство в России

да живут по соседству.

Там, где разум бессилен,

обращаемся к сердцу.

Там, где глазу не видно

и не слышится слуху,

наше сердце магнитно

к настоящему другу.

 

Нам не жить осторожно

в рамках сытого быта,

словно в доме окошко,

сердце настежь открыто

на простор,

чернолесье,

сострадание и на

невесёлую песню

журавлиного клина.

 

Пахнет нефтью и серой.

Дым над лугом витает.

Объясняемся сердцем,

если слов не хватает.

Так в осеннем паренье

журавли в поднебесье

говорят опереньем,

объясняются песней.

 

* * *

Ранняя пеночка села на крышу,

поздняя утка спряталась в тальник

Русских людей понимаю и слышу,

глупых и умных, близких и дальних.

 

Вместе дождями нас в поле мочило,

вместе снегов мы видали немало.

Жизнь нас учила, да не научила,

жизнь нас ломала, да не поломала.

 

Вместе нам жить в понедельник и среду,

вместе работать и праздновать вместе,

вместе тянуться к белому свету.

И ничего лучше этого нету.

 

Есть еще в мире грозящие люто

нашим лесам и долинам зеленым.

И потому

меня тянет к вам, люди,

больше к корявым,

меньше к холеным.

 

И в городах,

и на улице сельской,

перечеркнувшей голод и войны,

честно мое открывается сердце

чаще обиженным,

реже довольным.

 

Мы заблуждаемся, дышим и любим

в воздухе стылом и воздухе талом.

Просто мы с вами русские люди.

Это не много

и это не мало.

 

Иван, не помнящий родства

Не как фольклорная подробность,

Как вызов против естества,

Был в русской жизни

Страшный образ —

Иван, не помнящий родства.

 

Ни огонька,

Ни поля чести.

Ни проливного бубенца.

Ни доброй памяти,

Ни песни,

Ни матери

И ни отца.

 

Тут не увечье,

Не уродство,

Не тать — рука у топора,

А сердца вечное сиротство

И в светлом разуме дыра.

 

И в ближней стороне,

И в дальней,

В часы беды и торжества

Нет участи твоей печальней,

Иван, не помнящий родства.

 

* * *

Сто веков — не много и не мало,

Возвещая правду и губя, —

Стольких ты, Россия, принимала,

Иль не отторгала от себя.

 

Скольких зря ты называла — братья,

Не щадя за них своей крови.

Ты такие слышала проклятья

И признанья в роковой любви!

 

Я летал в твои шальные дали

И валялся на твоем полу.

но сиял Словарь толковый Даля.

Как икона, у меня в углу.

 

* * *

Укрепись, православная вера,

И душевную смуту рассей.

Ведь должна быть какая-то мера

Человеческих дел и страстей.

 

Ведь должна же подняться преграда

В исстрадавшейся милой стране

И копьём поражающий гада

Появиться Стратиг на коне.

 

Что творится: так зло и нелепо

Безнаказанность, холод и глад.

Неужели высокое небо

Поскупится на огненный град?

 

И огромное это пространство,

Тешась ложью, не зная стыда,

Будет биться в тисках окаянства

До последнего в мире суда?

 

Нет. Я жду очищающей вести.

И стремлюсь, и молюсь одному.

И палящее пламя Возмездья

Как небесную манну приму.

 

Кони русские

Хватит в тёплом дремать овине —

Просыпайся, ямщик удалой.

Вновь грызутся на луговине

Красный, белый и вороной.

 

Губы в пене, грозят глазами,

Чёрный скалится на врага.

Красный мечется, словно пламя,

Белый бесится, как пурга.

 

У обрыва, над самой бездной,

Гривы на руки намотай,

Укроти их уздой железной,

Крепкой сбруею обратай.

 

И гони их под свист и клики

К звёздам в маревом далеке,

Встав, огромный, как Пётр Великий,

На грохочущем облучке.

 

Чтобы брат побратался с братом,

Чтоб Россия была крепка,

Чтоб Царь-колокол плыл набатом

Под дугой у коренника.

 

Блины

Пусть горит самоварная медь,

пахнут клевером свежие соты.

Русский блин я желаю воспеть —

Сковородное желтое солнце.

 

Русский блин к нам приходит с огня.

Он — наследство кудлатых иванов,

бесшабашных частушек родня,

и цветастых, до пят сарафанов.

 

Пусть свистят поварих подолы,

пусть блины раскаляться на славу,

Словно тройки они удалы

и как деды — немного лукавы.

 

Мы желаем российским блинам

быть жирней,

горячее и толще

впрок идти не купцам-пузанам,

а студентам

очкастым и тощим.

 

Неспроста их студент и берет:

это дешево, сытно и вкусно.

Вон блины математик метет

с настоящим языческим чувством.

 

Чудо-кушанье нравится мне,

Запах блинный хочу обонять я.

Замесите покруче в квашне

хлеб и солнце —

два главных понятья!

 

Парад Победы

Пробежала трава — на опушке.

Над рейхстагом развеялся дым,

И запели царевны-лягушки

По прудам и болотам родным.

 

Поднимались хлеба и бурьяны,

И катилась к востоку война,

Присыпала кровавые раны

Белым цветом черёмух страна.

 

Лишь в июне по воле кремлевской,

Лишь когда расцвели васильки,

На горячем коне Рокоссовский

Объезжал фронтовые полки.

 

Сапоги, плащ-палатки и каски —

Прост и грозен военный наряд.

Мелкий дождик, неяркие краски,

Над сердцами мерцанье наград.

 

Все готовы по залпу орудий

По брусчатке впечатывать шаг.

И крутые, железные люди

На гранитный взошли саркофаг.

 

Первым тот, на которого ропщем,

И доселе, поверьте, живой,

Невысокий, рябой, и всеобщий,

И сегодня у каждого свой.

 

Иностранцы глядели с опаской,

Как в мундире, как будто в броне,

Выезжал из-под звонницы Спасской

Красный Маршал на белом коне.

 

И пошли они твёрдо и резко —

У знамен боевые клинки —

Сталинграда, и Крыма, и Бреста,

И балтийских кампаний полки.

 

И в разрывах салютного дыма,

Что над площадью вился роясь,

Непреклонно, как глас Серафима,

Барабанная дробь раздалась.

 

И по знаку командной десницы

Вдруг сомкнула Москва берега.

И упали, как мертвые птицы,

Боевые знамена врага.

 

А полки уж почти бестелесны,

Растекаясь на два рукава,

Шли по спуску,

где Чудом Небесным

Открывался им Храм Покрова.

 

* * *

Вновь краска горит на плакатах,

как в годы атак и защит.

Смыкаются стрелы на картах,

на глобусах сетка трещит.

 

Нацелены субмарины

в тяжёлые массы людей.

На старых иконах Марии

к груди прижимают детей.

 

И видится:

мощно и резко,

конём попирая зверьё,

Георгий-воитель на фреске

уже подымает копьё.

 

Быть может, врагам незаметно,

как, яростно напряжены,

готовы сойти с постаментов

герои огромной страны.

 

Опять всколыхнулись народы

и близко большая беда…

И снова нужны патриоты,

и, может быть, как никогда.

 

А небо нам давит на плечи,

пытаясь согнуть до земли.

Одни только мирные речи

ещё никого не спасли.

 

И мы победим.

Непреложно!

Да, наша победа придёт.

Но сколько ж, история, можно

испытывать русский народ?!

 

* * *

Бедное сердце болит спозаранку

В горьком сознанье беды и вины.

Чудится, будто играет шарманка

Песню времён англо-бурской войны.

Видно, старухи не зря голосили.

Век начинался — слепое дитя.

Песня с шарманки прошла по России,

В пьяных застольях все жилы крутя.

 

Стакан в стакан! Споём, друзья,

О дальней стороне!

«Трансваль, Трансваль, страна моя,

Ты вся горишь в огне!»

 

Земец и пахарь. Купец и карманник.

И с револьвером убойный студент.

Точка поставлена. Умер шарманщик,

Но продолжает играть инструмент.

Давняя музыка Родины милой,

Душу она бередит до сих пор.

Бурская пуля. Афганская мина.

Очередь из автомата в упор.

 

Прощай, любовь. Прощай, семья.

Погасни, свет в окне.

«Трансваль, Трансваль, страна моя,

Ты вся горишь в огне!»

 

Вздыбились нации с именем бога

В год обезьяны, а может, змеи.

Стали уже убивать у порога

И распинать на глазах у семьи.

Снова обиды, плевки и проклятья —

Это шарманка поёт на износ.

Снятся мне душу продавшие братья

Каин и Авель, Пилат и Христос.

 

Нальём, споём, терпеть нельзя.

Утопим боль в вине.

«Трансваль, Трансваль, страна моя,

Ты вся горишь в огне!»

 

Время гудит над дорогой метельной,

Словно не хочет тепла и добра.

И надеваю я крестик нательный —

Каплю надежды из серебра.

 

* * *

До чего нестерпимо и жёстко подуло...

Мы дерёмся, как свиньи, у тощего бурта.

Не сложить ли в свирель автоматные дула,

Не сыграть ли мелодию русского бунта?

 

Под ракетным прицелом Америк и Азий

Смысл такой:

Чтоб тебя провели как мальчишку.

Усмехается в трубку усатый кавказец

И уже поднимает гранитную крышку.

 

Под мелодией дикой, душевнобольною,

Даже в общем названье одни опечатки.

Ну как явится снова, сверкая бронёю,

И пройдёт в сапогах

по морозной брусчатке.

 

Вновь пройдёт, загоняя в леса и карьеры,

По делам интендантов,

телам претендентов,

По префектам и мэрам, не знающим меры,

По всему прейскуранту

Страны Президентов.

 

И сметая препоны, круша огражденья,

Как подлодки, имея расчётную дальность,

Из глубин подсознанья

Всплывут привиденья,

Словно самая грозная наша реальность.

 

До чего нестерпимо и жёстко подуло.

Нас, как снежных людей, заметает метелью.

Не спаять ли опять окаянные дула

И назвать их последнею нашей свирелью?

 

* * *

Не банкира, не детей Арбата,

Не актёра в маске какаду —

Я простого русского солдата

Вижу в телевизорном бреду.

 

Вот он курит. Вот он щи хлебает.

Вот вскрывает банку тесаком.

Вот окоп себе, как крот, копает,

Вот стоит, пленённый, босиком.

 

Отключаю сникерсы, кроссовки,

Номинаций подлые ходы,

Наглые обжорные тусовки,

Эти бюсты, ляжки и зады,

 

Речи президента и премьера,

Телекомментаторов враньё.

Ты — мой сын, солдат, ты — боль и вера,

Горе неизбывное моё.

 

В поле пусто, на банкетах густо.

Взорваны больница и вокзал.

Новый жанр российского искусства,

Рвущий душу телесериал.

 

Дорогой Никита, пойте соло,

Верю, вы не флюгер, не фигляр.

Ой, покруче «Утомлённых солнцем»

Триллеры «Будённовск» и «Кизляр».

 

Я не понимаю вашей мести

К прошлому. Жесток был вождь. Жесток.

Ну а что нам делать с «грузом двести»?

Кто гробы поставил на поток?

 

На костях убитых батальонов

Что мы значим и о чём поём?

Предали мы двадцать пять мильонов.

Сдали в рабство? Отдали внаём?

 

Страшно мне, что вас «отцы народа»

Скоро заласкают до конца.

Новый русский — старая порода,

Твёрдо-большевистские сердца.

 

А солдат убит под смех и крики.

Снова бюсты, ляжки, голый зад…

Что ж ты, русский инженер Зворыкин,

Изобрёл проклятый аппарат?

 

* * *

Овеянный имперской славой

На полотняных плоскостях,

Куда летит орел двуглавый

С звездой рубиновой в когтях?

 

Зачем на площади великой,

Румяные, как кирпичи,

Вновь александровской музыкой

Тревожат небо трубачи,

 

Полков парадная подкова

По бедрам тянет рукава,

И хор выводит Михалкова

Полузнакомые слова?

 

Но сердце ввысь уже не рвется,

Глаза слезами не полны,

Когда же гордость к нам вернется,

России верные сыны?

 

* * *

Надо будущее строить,

Надо прошлое спасать.

Гимн советскому народу

Я мечтаю написать.

 

Ведь победа в ратном поле

Совершалась и тогда.

По святой народной воле,

Волей божьего суда.

 

Чтобы будущее строить,

На костях нельзя плясать.

Гимн советскому народу

Я мечтаю написать.

 

Две птицы

(песня)

 

От начала начал до библейских времён

В синем небе воздушном земного эфира

Над землёй до сих пор

Продолжают свой спор

Чёрный ворон войны

С белым голубем мира.

 

С чистым сердцем встречай свои новые дни,

Но увидишь, что птицы и там непременны.

Над твоей головой будут виться они —

Белый голубь любви,

Чёрный ворон измены.

 

Будешь жить, наше синее небо любя,

И ценить нашей жизни любое мгновенье,

Белый голубь мечты

Не оставит тебя,

Может быть, улетит

Чёрный ворон забвенья.

 

* * *

Пока синеет синева,

Пока мерцает звёзд мерцанье,

Пока душа моя жива,

Я отрицаю отрицанье.

 

Любой всемирный пилигрим

Освоил право полной мерой

Гнушаться обликом моим

И над моей глумиться верой.

 

«Всеобщей смази» торжество —

Никто за слово не в ответе.

В какой ещё земле на свете

Так унижают большинство.

 

* * *

Искусственный рубин, гашёный кальций, кремний,

Асфальтовой тропой спеши, народ, беги,

Чтоб только надкусить Москвы хрустящий крендель,

Да шею не сломай и зубы береги.

 

О нищенстве поют то флейта, то гармошка.

Зато поток машин ты переходишь вброд.

Народностей и рас московская окрошка

Стекает по усам и попадает в рот.

 

На миг остановись, где конь с железной пеной

Под Юрием косит на длань его руки.

Мы — мобилы 1, мы — поросёнок с хреном,

Мы — омутов метро живые поплавки.

 

И молят высоту лишь купола с крестами,

И слышно сквозь века ямское «не балуй!»,

И тысячи путан с кровавыми устами

Готовы продавать заразный поцелуй.

 

Под каждой крышей кот.

На каждой крыше Воланд.

Все пьют ночной коктейль бензина и духов.

Давно им пора покинуть вечный город,

Но, кажется, все ждут до красных петухов.

 

Покудова Господь востока не отворит

И оживут опять, ликуя и смеясь,

Нарышкинских палат московский милый дворик,

Крутицких теремов затейливая вязь.

 

Ты только этот миг не пропусти, не трогай —

Раз ясно в высоте, проглянет и внизу,

Как только во дворе согбенный вещий Гоголь

Уронит на траву чугунную слезу.

 

* * *

Мы, признаться вам, обходим дорогие магазины,

За бессонною рулеткой не вертимся кувырком,

Где путанам раздевают золотые апельсины

И кровавые гранаты посыпают сахарком.

 

Никогда не приглашают нас в тусовочные залы —

Чтобы обществу представить высший шик и

светский стиль.

Не горят на наших пальцах упоительные лалы,

Не блестит на наших платьях

Бриллиантовая пыль.

 

Топтуны под вашим домом,

Словно куры на насестах,

Чемпионы и призеры:

Черт не выдаст, Бог простит.

Но зато контрольный выстрел

В ваших слышится подъездах

И под вашим «мерседесом»

Улыбается пластит.

 

Сколько можем, подаем мы

У метро поющим нищим

И на стадионах свищем,

Острый требуя момент.

Никогда нас не допустят

На престижное кладбище

И над нами не поставят

Бегемотский монумент.

 

И звучит у нас Свиридов.

Чистым-чистым русским звуком,

И бюджетная прореха —

Нам почти что не видна.

Но вкусна картошка с салом,

Хороша селедка с луком

И оплеванная вами дорогая сторона.

 

Возвращение

Вновь с горы Митридат моря дальнего виды,

И рубцуются раны войны и беды,

Снова в лоно России вернулась Таврида

Афродитой прекрасной из пенной воды...

 

Никогда уже больше ты нас не покинешь,

Больше нет у истории этой вины.

Возвратился к нам Крым, словно сказочный Китеж,

Возродилось единство великой страны!

 

Крым отцов и дворцов, дивных роз тёмно-алых,

Бороздящих моря боевых крейсеров,

Православных святых и святых адмиралов

И богатых хозяйских татарских дворов.

 

Мы ошибки учтём и невзгоды осилим,

По всему побережью зажжём маяки,

Мы возложим цветы к адмиральским могилам,

В безымянные воды опустим венки...

 

Рей, Андреевский флаг в севастопольской сини!

Словно вольная чайка, расправив крыла,

На надорванной карте великой России

Градом Китежем снова Таврида взошла!

 

* * *

В темнеющих полях ещё белеют лица,

И смертная на них уже упала тень.

Нам не в чем упрекнуть солдат Аустерлица,

Но завтра, Бонапарт, настанет новый день.

 

Ещё стоит разрыв бризантного снаряда,

Но гамбургский счёт уже один-один.

Ещё теплы тела в окопах Сталинграда,

Но в стёклах мёртвых глаз уже горит Берлин.

 

И рано, господа, нам подбивать итоги —

Не нами этот мир вращать заведено,

В морях или горах, дворце или остроге,

Но завтра новый день наступит всё равно.

 

* * *

Владимиру Кузину

 

Подите прочь — мы разберемся сами

Со змием у Калинова моста.

Над нашими полями и лесами

Начертано звездами и слезами

Два имени — Россия и Москва.

 

Два слова только, но как сердце бьется.

Они не два столба, а два столпа.

Господь не выдаст, время разберется,

Кому они — слова, кому — судьба.

 

Слова — столпы, им срок другой отпущен,

К ним не прилипнут хохмы и плевки.

Их утвердили Лермонтов и Пушкин

И в костромских болотах кулики.

 

Их повторяли с яростной любовью,

С последнею надеждой и тоской

Отец с дядьями, умываясь кровью

В почти библейской битве под Москвой.

 

Покуда правда не придет с Мессией

В итоге жизни грешной и мирской,

Развейте прах мой — только над Россией,

Поставьте крест, но в роще под Москвой.

 

Земля родная — вечная рубаха,

Москва, Россия — вещие слова.

Но тяжелее шапки Мономаха

На храме золотая голова.

 

Вальс на Тверском бульваре

Вдохновляемый поэтом

И зимой и жарким летом,

Верный друг влюблённых пар,

В будний день и воскресенье

С горки к храму Вознесенья

Ты течёшь, Тверской бульвар.

 

По тебе ручьи струятся,

Над тобой снега роятся,

Фонарей медовый ряд,

В золоте листвы осенней

Пушкин, Гоголь и Есенин

Слово русское хранят.

 

* * *

Мы хлеб свой в Переделкине жуем…

Но вам, как мне, хотелось б очутиться

В Швейцарии, где церновским ружьем

Идет охота на бозона Хиггса?

 

Зачем мы открываем супердверь,

Не признавая страхов и препонов,

Где в подземелье бродит суперзверь,

В роях летящих бешено протонов.

 

А вдруг, друзья, придется нам понять:

Вселенские запреты непреложны.

А вдруг нам будет не на что пенять,

Когда поймем, что мы пока ничтожны.

 

Так надо ли стремиться на Парнас

Или расчету сдаться на поруки.

Туда, куда недолетел Пегас,

Вползет упрямый крокодил науки.

 

* * *

Гневно ропщем, грозно свищем,

Бьёмся как боевики.

Есть смиренное кладбище

Возле Сетуни-реки.

 

Незаконченная драма

Здесь печальна и проста.

Спустишься к мосту от храма —

Это справа от моста.

 

Здесь ещё витают музы,

В речке тихая вода.

Как ни ссорятся союзы —

Здесь спокойно навсегда.

 

Господин Петербург

Конечно, я люблю тебя, герр Питер —

Прошпект, ограды, шпиль, аркады. порт.

Сдается мне, ты пыль еще не вытер

С тяжелых императорских ботфорт.

 

Опять готов на мировую сцену

В смешенье флагов, труб и парусов,

Балтийскую пока сдувая пену

С антенно-металлических усов.

 

Ты на Неве, как бог морской на рыбе,

Сидишь в почти гравюрном естестве,

А твой строитель на гранитной глыбе

Коня поворотил хвостом к Москве.

 

Полденной пушкой и Двором гостиным

Ко всем делам России быть причем

Тебе предписано пером гусиным

И скреплено кровавым сургучом.

 

Отсель в Сибирь, сверкая и твердея,

Ползла твоя стальная колея,

Качая то царя, а то злодея

То гения бессмертного твоя.

 

Спеша к тебе, держу в запасе свитер,

И заражаюсь переменой мест,

Ведь, как и предписал тебе герр Питер,

Ты окулярно смотришь на норд-вест.

 

Круты твои гранитные ступени,

Гвардейский экипаж и эпатаж.

Какие поразительные тени

Ты сохраняешь, словно Эрмитаж.

 

Стоят атланты, целятся эроты,

В холодных водах женщин поплавки.

Цареубийцы и перевороты.

Сенатские полки. Большевики.

 

Да разве по тебе эпитет «местный»

(Блокадный хлеб. С небес библейский град)?

Забудет ли Россия путь твой крестный

Под именем «товарищ Ленинград»?

 

О, не унять петровскую породу,

Корабль страны не повернуть назад!

Не зря перед тобою режет воду

Коронный град по имени Кронштадт!

 

* * *

До последнего зова судной трубы

невозможно тебе ускакать от судьбы.

Только шпиль и Сенатская площадь,

да копыта над бездной,

да вся — на дыбы,

о, петровская лошадь!

 

Время шпорит тебя и всерьез, и шаля,

и в зеленую окись впились шенкеля,

а всего только третье столетье.

На дыбы перед бездной!

А что же потом?

О, дворянские шпоры с казачьим кнутом

и витою кавказскою плетью!

 

Что ты сделал, безумный француз Фальконе,

воплотивший страну в этом вещем коне,

в жеребце на карельском граните?

Порыжели на грозном царе волоса.

Эй вы, конюхи, дайте несущей овса

да водой молодой напоите!

 

Но плавильная печь этот взмах родила,

и боится рука отпустить удила,

а просить и молить — бесполезно!

Невозможно уже ускакать от судьбы.

Это значит — до судного зова трубы —

на дыбы и над бездной!

 

Улыбка Гагарина

Когда на Землю он вернулся,

Закончив звездные дела,

Так белозубо улыбнулся,

Улыбка так была тепла,

В ней только доброта и сила —

Ни капли превосходства нет.

Как будто роща излучила

Березовый,

Озерный свет.

 

Она объединила мудро

Движенье воли и ума:

Так солнечным морозным утром

Смеется русская зима.

 

Она, как чудо, нам открылась,

И был таков ее размах,

Такая искренность

Искрилась

В чуть-чуть прищуренных глазах!

Ее ликующая сила,

Как будто выхватив из мглы,

В одно мгновенье осветила

Планеты темные углы.

 

И четче стала

И точнее

Эпохи каждая черта.

С ней стала чернота

Чернее,

И чище стала чистота.

Нам с ней светлей в пути великом,

Душа теплей в ее тепле.

Да, без гагаринской улыбки

Темнее было б на Земле!

 

* * *

Земля сырая, вещая.

неяркий свет рассеянный

над Алексей Иванычем

и Анной Тимофеевной.

 

Два этих русских имени

меж избами и хатами

как бы печатью времени

в судьбу страны впечатаны.

 

Лежит под скромным холмиком

не прах святых угодников,

а к совести зовущая

семья простых работников.

 

Она была облаяна

фашистскими собаками,

но возгорелась звездочкой

на горько-черном вакууме.

 

Врагом была унижена,

охаяна, обмерена,

но плакала, работала,

надеялась и верила.

 

Она дала Гагарина —

надежду человечества.

Где нет отца и матери —

там нету и Отечества.

 

Отечество насущное —

все, что тобою пройдено.

Отец и мать — несущие

живую правду Родины.

 

И горе незаемное,

и радость нетрофейная.

Так, Алексей Иванович?

Так, Анна Тимофеевна?

 

Федор Плевако

Свет свечи,

воспаленный, как боль,

старый мрак петроградского мрака

к сюртуку господина Плевако

прилипает, как жирная моль.

Ночь на зданьях лежит,

на полях.

Сыплет снег.

Засыпает округа.

Но не спит круговая порука

тех,

кто делит страну на паях.

Значит, выбор у нас не богат —

вот вам чопорно-строгие судьи,

вот вам боли людские и судьбы.

Что еще, господин адвокат?

Примените-ка к ним поскорей

положенье закона и права.

При условье, что главная правда —

суть в защите людей от людей!

Вам, как многим в России, не спится —

вы хотите понять: отчего

Вам приходится даже убийцу

защищать от него самого.

Нелегко принимать на себя

трудной Родины главную тяжесть,

бескорыстьем своим не куражась,

а любя!

Ведь стране — в желтой лунной щепе —

так смешно предъявлять неустойку.

Как слезинка на бледной щеке,

по Валдаю катится тройка.

На бескрайних просторах родных

мужичонка бредет, побираясь,

на своих, на двоих, на худых.

Кто сумеет в слезу расщепить

эту синь православья во взорах?

Кто сумеет его защитить

от слепых и глухих прокуроров?

Ночь кончается.

Ей — недосуг.

Правды нет на России.

Однако

гражданин по фамилии Плевако

надевает парадный сюртук.

 

О природе

 

* * *

В небесах загорались Стожары,

Млечный Путь обозначен во мгле.

Неужели мы просто стажёры

На летящем земном корабле?

Неужели неисповедима

 

Нас в пространство пославшая мысль?

И судьба наша несправедлива,

И мы зря сквозь года пронеслись.

И боролись, и сладко любили

Птицей сердца, стучавшею в грудь.

 

Неужели закат протрубили

И настала пора отдохнуть?

Под мистерией звёздного свода

Завершается яростный век.

Для чего, о Господь и Природа,

Был вам нужен и я, человек?

 

* * *

Всё-то мне кажется — белыми нитками шито

то, что не принято в сердце,

не пережито.

Всё-то мне кажется, только

на свете и знаешь

то, что ты любишь,

если не любишь — не понимаешь.

 

Вот и люблю я этот простор, —

эти равнины,

этот ручей, этот бугор, эти теснины.

Та деревенька, эта река,

снег или сажа,

для равнодушной души чужака —

что они скажут?

 

Чувству и разуму вышла пора.

Внятные речи,

так шелестят — говорят клевера,

топятся печи.

Пишет мороз на стекле

кружевное вязанье.

Горькое-горькое, светлое-светлое

знанье.

 

То-то мне кажется —

белыми нитками шито

всё, что не принято в сердце,

не пережито.

 

Земля

Летящий по орбите шар земной

Мне кажется огромной головой.

Трепещут у тяжелого виска

Ее седые пряди — облака.

 

Радары, стерегущие лучи,

Как уши растопырены в ночи.

А окна комнатушек и квартир

Как очи, вопрошающие мир.

 

Нам кажется порой, она глуха.

Нет, не глуха для песни и стиха!

Нам кажется порой: она нема.

Но только не для сердца и ума!

 

Она мечтает, и ее мечты

До звездной проникают красоты

Она страдает, и ее слеза

Вдруг застилает и твои глаза.

 

И ты с горячим разумом своим

Пронизан тяготением земным.

Ты не допустишь, чтобы шар земной

Горящей покатился головней.

 

Зеленая, вся в солнечных лучах,

У каждого планета на плечах.

 

Пока еще

Покаемся, пока еще

Нам лето машет веслами.

Покуда зимы — белые,

И снегири, и зяблики.

Пока приходят осени,

Беременные веснами,

Как кобылицы рыжие,

Раскрашенные в яблоки.

 

За долларовой зеленью

С Земли родной не съедем мы,

Своей беды достаточно,

Чужой судьбы не надо нам.

Давайте жить с деревьями,

Как с добрыми соседями,

И с бурыми медведями

Общаться только взглядами.

 

Между живыми душами

Уменьшим расстоянье.

Покаемся, пока еще

Не впали в озверенье.

Пока еще, пока еще

Возможно покаянье.

Пока еще, пока еще

Доступно озаренье.

 

Экологическая баллада

Сыплют мелкой цифирью могучие плеши.

Только разум недобрый

и страшен и жалок.

Защищайте природу —

не трогайте леших,

не пугайте кикимор,

берегите русалок.

 

Скоро-скоро уже вековыми борами

богатырь не проскачет

пробовать силы.

Мы по кущам волшебным гремим топорами,

И в лесах заповедных поют бензопилы.

 

Призываю к сохранности невероятья,

Да не сгинут фантазии ветви и листья,

Да не вырубим в душах

святые понятия

сострадания, совести и бескорыстия.

 

В том краю,

Где Иванушка пьет из копытца,

Спорит с чертом Балда,

Несмеяна смеется,

где дремучему лесу дано расступиться,

место доброму разуму, право, найдется.

 

Путь в тот край не заказан

Ни конным, ни пешим,

Там легко проживет

сколько хочешь народу.

Не пугайте кикимор,

Содействуйте лешим,

Берегите русалок.

Охраняйте природу!

 

* * *

Какие мощные ветра,

Потопы и землетрясенья!

Какая лютая жара!

Какие грозные знаменья!

 

Как будто каждый день и час,

Все исчерпав иные средства,

Всесущный призывает нас

Одуматься и оглядеться.

 

Ода родному пейзажу

Как тоска

свою силу возьмет надо мной,

словно вьюшку забившая

черная сажа,

вызываю виденье родного пейзажа:

красоту несказанную,

свет проливной.

 

Вызываю закатный огонь на себя

с воробьиной картечью,

разрывом вороньим.

Край,

откуда судьбою я был уворован

и которому ныне уже не судья.

 

Где твой меч,

чтоб повинную голову с плеч?

Санный след к горизонту,

равнина.

Рябина.

Человеческим словом

почти недробима

этой смутной земли

многотайная речь.

 

Чуть прервешь эту речь —

и уже не связать!

Одинокой березой,

костром иван-чая,

заболевшую совесть твою

привечая,

слишком многое Родина

хочет сказать.

 

На своем языке.

Своему

о своем.

Ничего беспристрастным —

все только пристрастным.

Очевидно, пространство

и мыслит пространством,

цветом, светом, объемом —

свет, цвет и объем.

 

Огонек у дороги.

Поляна в лесу.

Это кроткой природы неявное слово!

Дурачка из деревни — Аркашу немого —

в детстве я

хорошо понимал по лицу.

 

Мы пейзаж — то в лопаты,

а то в топоры.

Свой — родной —

не открестится,

не отмахнется —

лишь заплачет дождем,

да грозой огрызнется,

да рекою сверкнет,

да нахмурит боры.

 

Даль промозглая,

церкви глухой кирпичи.

Шапки гнезд на березе,

застрявшие еле.

Да ведь это же, братцы,

грачи прилетели,

воротились —

а сердце хоть криком кричи.

 

Жизнь души невозможна

без смутной любви,

просветляющей душу смутной печали.

Время бродит в пейзаже,

как пиво в корчаге,

на поля и леса проливаясь людьми.

 

Костромской деревенькой

грустит окоем,

перелесками, болью натруженных пашен.

Мы божимся пейзажем,

тоскуем пейзажем

и пейзаж,

как народную песню, поем.

 

Лес.

Прогалина.

Тучка на небе.

Вода.

Снег.

Проталина.

Блик золотой и проворный —

это предков неявная,

сущая форма.

Вышедший из пейзажа —

вернется туда.

 

Мы с тобою случайны.

Да-да — я и ты.

Мы с тобою вторичны —

пейзаж изначален.

Я ни в чем не встречал

бескорыстней печали,

не видал совестливей

ни в чем красоты.

Драма тучи и кручи,

таежной глуши,

драма шороха, свиста,

птицы и зверя.

Столкновение веры

и злого неверья.

Это — драма страны,

это — драма души.

 

Предки здесь, —

негодуя, надеясь, любя.

Тут они неизменно —

упорны, корявы —

из-под дерна и камня,

из-под коряги

неотрывно, как совесть,

глядят на тебя.

 

Даже страшно подумать —

пейзаж потребим.

Это утро,

с пока что не рухнувшим небом,

на столе городском

нарезается хлебом

и в конфорке сгорает

огнем голубым.

 

Драму русских пейзажей

смотреть нам дано.

Неужели трагедия неукротима?

В наступленье

картина идет на картину.

Полотно ополчается на полотно.

 

Ну а если

по этим полям и лесам,

словно бритвой,

пройдется война

на планете,

чем, скажите,

земли неразумные дети,

совершенно нагие

прикроем свой срам?..

 

* * *

Если сердце тоскует

Без тепла и привета,

Осень вдруг нарисует

Сказку бабьего лета.

 

И захочется низко

До земли поклониться

Облетающим листьям,

Улетающим птицам.

 

И прижаться губами

В поцелуе влюблённом

К обожжённой ладони

Пятипалого клёна.

 

* * *

Ну вот и снова осень, господа,

Предзимние готовя переделки.

Стучит в окно небесная вода,

И яблоки сияют на тарелке.

 

На переезде, устремляясь прочь,

Огни машин пускаются вприсядку,

А электричка прошивает ночь,

Соединяя чёрную «канадку».

 

О, не впервые эта кутерьма,

Но жизнь жива, ей хочется согреться,

Мы знаем все, что впереди зима,

Но от зимы земле не отвертеться.

 

* * *

Вновь осеннею обновою

Украшаются леса.

И дрожат леса кленовые,

Как озябшие сердца.

 

Вновь осина занимается

От прощального огня...

И опять в ознобе мается

Память горькая моя.

 

Но над старой пень-колодою,

Где ежи сопят в тепле,

Сиверко опять мелодию

Выдувает на дупле.

 

И зовет в поля родимые,

Как осенний соловей,

Слушать дикую и дымную

Музыку пустых полей.

 

Нету силы за неправдою —

Не заманят, не сомнут.

Свищут рати за Непрядвою.

За Сулою кони ржут...

 

Эх, вы, конные и пешие,

Сторонитесь впереди.

Наши души, словно лешие,

Поднимаются в груди.

 

И тогда, судьбой дарована

На работу и добро

Будет, будет заколдована

Даль в живое серебро.

 

И пройдутся пальцы тонкие

По серебряным ветвям,

Разольются песни звонкие

По серебряным полям.

 

* * *

Ничего, кроме белого снега,

Кроме быстрого лета его...

Ничего, кроме белого света,

Не оставит зима... Ничего.

 

Убегут и ее горностаи,

Заметая хвостами следы.

И снега ее снова растают,

И разрушатся с грохотом льды.

 

Соловьи наступившего лета.

Не освищут пути твоего.

И опять, кроме белого света,

Не оставят тебе ничего.

 

Что ж, неси свое тяжкое бремя,

Повторяя рассвет и закат.

Все пожрет беспощадное время,

Ничего не вернется назад.

 

И не жди безнадежно ответа

О границе пути своего.

Ничего, кроме белого света —

Света Божьего — нет ничего!

 

* * *

Ну, наконец жара решила кончиться,

Давящая, сводящая с ума.

Как белый гусь на лапах перепончатых,

Скользит по льду пушистая зима.

 

И в городе вдруг стало, как за городом,

И торфяная кончилась шуга,

Как будто бы я вызвал помощь скорую,

И в дворик наш приехала пурга.

 

И прописала грусть из сердца вывинтить,

И обувь подходящую обуть.

Свою тоску морозным ветром выветрить,

И легкие забитые продуть.

 

И выдыхать букетом бело-розовым,

И верить в предстоящую судьбу,

И подмести бы веником березовым

Страну, как деревенскую избу.

 

* * *

Земли едва касаяся,

не глядя на зевак,

идёт Зима — красавица

в метельных кружевах.

 

Луна весёлой мальвою

горит в её ведре,

все юбки подкрахмалены

и рюшки на бедре.

 

Не правые и левые,

а вещие слова

пускает белым лебедем

она из рукава.

 

Она пришла заранее,

чтоб новый день блистал

под музыку шуршания

кристалла о кристалл.

 

И тайно, и воочию

для нас, для нас, для нас

бубнит под песню волчью

еловый контрабас.

 

А песня про зелёное

в оврагах и лесах,

про соловья залётного

в июньских небесах,

 

про дальнюю околицу,

про воду из ковша,

про то, чем беспокоится,

смущается душа,

 

про гибель и спасение,

про молодость мою

в Саврасовском, Есенинском,

Свиридовском краю.

 

* * *

Нет. Последняя песня не спета.

В жаркой печке гудит киноварь.

Приезжай из малинного лета

В мой седой и морозный январь.

 

У меня за певучей трубою

Захотел зимовать соловей.

С бубенцами летит за тобою

Пара белых храпящих коней.

 

Куний мех доставай из комода,

Ставь горячую жизнь на ребро.

И за золото летнего мёда

Я отдам всё своё серебро.

 

Кони кованы в северной кузне.

Не зевай на крутом вираже.

Я в серебряном деле искусней

Самого старика Фаберже.

 

Да и нам ли бояться морозу,

Если кровь молода и крута?

С поцелуем ты белую розу

Выдыхаешь из жаркого рта.

 

* * *

Мы на тяге ракетной берёзовых дров

Улетим далеко от мороза.

Расцвела знаменитая Роза ветров —

Наша русская роза.

 

Все дымы в горностаях,

Тайга в хрусталях,

И дулёвский фарфор по затонам.

Дикий белый цветок на продутых полях

Завязался крахмальным бутоном.

 

От востока до запада дверь заперта

И закрыта для тёплого юга.

Нет на свете прекраснее песни, чем та,

Что поёт ночью вьюга.

 

Этот вечный мотив просвисти наугад,

Где поленья смеются и плачут.

Там, где белою клумбой стоит снегопад,

Там, где белые призраки пляшут.

 

Этот север сугробный разводит гармонь.

Это кончится летом.

Это танец,

Который нам пляшет огонь,

Это — белая музыка волчьих погонь,

Это то,

Что морозный распаренный конь

Выдыхает букетом.

 

Новогодняя ночь

В сантиметре до детской улыбки

потихоньку играет на скрипке

одинокий сверчок тишины.

Свежим снегом хруптят на балконе (хрустят)

в жёлтых яблоках рыжие кони,

ошалелые кони луны.

 

Снег светлейший, спасибо за чудо,

что, летя, вам известно откуда,

ты не канул незнамо куда

и что утром, едва я проснулся,

улыбнулся, зимой обернулся

и остался во мне навсегда.

 

Нашу радость ты верно провидел.

Ты отсутствием нас не обидел,

твоя колкая внешность кротка.

Бесконечно щедра твоя смета

с горностаем, с вращением света,

с колдовским истеченьем катка.

 

Это счастье — и ныне и присно —

мир увидеть в капризную призму

русской белой зимы и любви.

Пронесёмся, сверкнём, исказимся,

вновь проявимся и отразимся,

и опять обернёмся людьми!

 

Берёзки

Снова к вам прихожу,

березки-фасонницы,

до утра не стоять вам теперь

нелюдимо:

раз ко мне приходит бессонница,

вы мне просто необходимы.

 

Раз весна зашумела

по жилам и в желобе,

не желая считаться

с зимней просинью,

разговором зеленым

разговаривают желуди

с синей озимью!

 

Я заснуть не могу

от радостной зависти,

я забыть не могу,

как шептались влюбленные ивы,

как влюбляются сливы

по самые завязи

в этот мир,

молодой и счастливый!

 

И осенние шорохи

и шепот влюбленных

охраняет влюбленный часовой на посту…

Я стою, как березка,

молодой и зеленый,

вы подвиньтесь, березки:

я с вами до утра порасту.

 

Роща

Белопенный ликующий ливень

Проливается, словно судьба.

Четкость чистых классических линий

И листвы молодая резьба.

 

Надо жить и светлее и проще,

Над любою подняться бедой.

И прозрачна росистая роща,

Как стакан с родниковой водой.

 

Предрассудки отбросив и моды,

Холодок ощущая в груди,

Ты к сосуду российской природы

Пересохшей губой припади.

 

Этот воздух пьянящий глотая,

Распрямляя ссутуленность плеч,

Вдруг почувствуешь ты,

Как в гортани

Зарождается чистая речь.

 

И по жилам ударит звеняще

И в крови отразится вдвойне

Чистый пламень любви настоящей

К солнцу,

К женщине,

К милой стране.

 

* * *

Грядущее темно и неизвестно,

А прошлое прозрачно, как стекло.

Черёмуха, красавица, невеста,

О, сколько лет сквозь ветви утекло.

 

Твои цветы ломать мне было любо,

Дарить соседке, чувства не тая́.

Оскоминою мне вязала зубы

Горчащая ягода твоя.

 

Ты не растёшь под нашим небоскрёбом,

Привязанная к палке бечевой.

Мне ягод не давить горячим нёбом,

Не запивать водою ключевой.

 

Не целовать девчонок у околиц

И овода не отгонять с лица.

Звенит, звенит недальний колоколец

В преддверье неизбежного конца.

 

Лучей небесных свежая солома

Заваливает двор издалека.

А белая черёмуха у дома

Ещё цветёт в сознанье старика.

 

* * *

Зря отшептал я слова неумелые,

зря перешел я на речи ученые.

Так откипела черемуха белая,

стала по августу иссиня-черною.

 

Что не сбылось,

еще сбудется, якобы,

только эпоха несется ускоренно.

Август пришел. Не

Мы едим его ягоды,

так что все десны забила оскомина.

 

Вот и дожди предосенние выпали

и отгремели грома за пригорками.

Если зерно посадили мы в поле,

то урожай убираем мы в городе.

 

С этим, дружок, ничего не поделаешь.

Осень у времени эта не счетная.

Пусть опадает черемуха белая,

пусть наливается ягода черная.

 

* * *

Воробей, стучащий в крышу,

дробный дождь в пустом корыте, —

говорите, я вас слышу,

я вас слышу, говорите.

 

Прежде чем я стану тенью,

остро, как переживанье,

слышу, слышу свиристенье,

шебаршенье и шуршанье.

 

Эти травы, эти птицы

на закате и в зените,

милые твои ресницы,

я вас слышу, говорите.

 

Ничего не надо, кроме

общей радости и боли,

доброй песни в отчем доме,

свиста вьюги в чистом поле.

 

Мы уйдём, но не как тени,

в мир пернатых и растений,

в песни, шорохи и звуки.

Нас с тобой услышат внуки.

 

* * *

Прощайте, в небе журавли.

Пришла, пришла пора прощаться,

Так ясно рассказать про счастье

Все книги в мире не смогли.

 

Внизу,

Где веет ветровей,

Как стол,

в соленьях и вареньях,

Горит

В сомненьях и бореньях

Вся философия полей.

 

Ваш дальний стон необходим,

И сердцу чуткому понятен. —

Хотя высок он и невнятен

И в слово непереводим.

 

Как от волхвов полно даров

В лесу сосновом и осинном.

И зачеркнуло этим клином

Всю геометрию дорог.

 

Его из сердца не избыть

Ни резедою, ни люпином.

Не знаю, был ли я любимым,

Но счастлив, что могу любить.

 

Прощайте, милые,

Вдали

Вы растворились не напрасно.

В груди так грустно и так ясно.

Прощайте, в небе журавли.

 

Яшка

Мне на заставе рассказали,

как на краю родной земли

солдаты в каменном провале

орленка сирого нашли.

 

Был тускл его свистящий глянец,

державный клекот глуховат.

Орленок был, как новобранец,

и голоден и угловат.

 

Накрыв зеленою фуражкой

клюющееся существо,

бойцы его крестили Яшкой,

как одногодка своего.

 

Им было радостно и странно,

как это Яшка, слаб и мал,

из гнутой миски оловянной

еду уставную рубал.

 

Глаз пеленою закрывая,

садясь на столб как на насест,

он слушал, медленно кивая,

простые письма от невест.

 

Он в синем небе плавал рано,

и не пугал его металл,

и от заставного кургана

за полосу не залетал.

 

А быт солдатский одинаков.

И врос в него такой большой

теперь уже не Яшка —

Яков —

орёл с солдатскою душой.

 

* * *

В берёзовой листве синичья свара,

На ели дятл выстукивает блиц.

Соседка наша Шкловская Варвара

С утра пораньше кормит местных птиц.

 

На них глядят, облизываясь, кошки —

Им нравится не только молоко.

Остатки каши, семечки и крошки

Подвешены в кормушке высоко.

 

Смотрю на двор, с души срезаю стружки,

Явленья жизни ставлю на ребро,

У хлопотливой милой мне старушки

Учу стихи свои творить добро.

 

Медведь

Словно зверь из эзоповских басен,

Как в берлоге, покуда я сплю,

Не будите меня: я опасен.

Я незваных гостей не люблю.

 

По большой нагулявшись дороге,

В мутных глазках два волчьих огня,

Ты возник у меня на пороге.

Заходи: ты запомнишь меня.

 

Не дразните меня на экранах

Тёмных банковских дел соловьи,

Я в чужих подсчитаю карманах

Трудовые доходы свои.

 

Накажите недобрым соседям,

Повторяйте опять и опять:

Не ходить к полусонным медведям,

Чтоб им пятки во сне прижигать.

 

Видение на озере

Чтобы зла подземными трудами

Не разъединились дух и плоть,

Небосвод с Луною и звездами

Опрокинул в озеро Господь.

 

Чтобы жизнь коротенькая наша

Поняла, кто с нею говорит,

Влагою наполненная чаша

Плавится, искрится и горит.

 

Чтоб с непоколебимым постоянством

Ободрить и вразумить людей,

Он пустил в надводное пространство

Пару белоснежных лебедей.

 

Чтоб сказать, что красота всесильна

Как любовь, стучащая в крови,

Птицы спрятали друг другу в крылья

Златые главы свои.

 

Господи, яви такую милость,

Чтобы вновь увидеть удалось,

Как ночное озеро светилось,

Чтобы нам, как лебедям, любилось,

Чтобы сердце пело и рвалось.

 

Чтоб как знак невидимой опоры,

К нам на предстоящие века

Плыл ваш благовест в Святые Горы,

И сияли вы издалека.

 

О любви

 

* * *

Посвящается Татьяне

и Николаю Буханцевым

 

Полон взгляд тихой боли и страха.

Что тебе я могу обещать?

На пространстве всеобщего краха

Обещаю любить и прощать.

 

Всей судьбою своей окаянной

Обещаю не прятать лица.

Обещаю любить постоянно,

Обещаю прощать до конца.

 

Ты в глазах у меня не седая,

Ты смеёшься, беду отводя,

Вся желанная, вся молодая

В тонких линзах из слёз и дождя.

 

Прогони эту злость и усталость.

Нас вдвоём и судьбе не избыть.

Всё пропало, а сердце осталось,

Обещая прощать и любить.

 

* * *

Опять в ночи набух валежник.

Опять глаза твои — ничьи.

Опять капель.

Опять подснежник.

Опять грачи.

Опять ручьи.

 

Вновь соловей всю душу вынет,

В груди гнездо своё совьёт.

И вновь — во взлёт.

Опять — навылет.

И — до рассвета напролёт.

 

Мои дела безумно плохи,

Но свет течёт с твоей руки,

Опять судьбе, опять эпохе,

Опять рассудку вопреки...

 

* * *

Говорю тебе на всякий случай,

Даже сам не знаю почему:

Только одному любовь и учит,

Что она не учит ничему.

 

Даже на последнее свиданье,

Даже на последнем берегу,

Наперед все зная о страдании,

Радостным мальчишкою бегу.

 

Тянутся весенние побеги,

По лицу дожди хмельные бьют.

Мелкие случайные победы

Полноты и счастья не дают.

 

Ясным полднем

Или ночью хмурой

Ничего не просчитать уму.

«Надо рисковать судьбой и шкурой!» —

Лось трубит.

И ты поверь ему.

 

По ночам не спится —

Можно спиться.

Падает гемоглобин в крови.

Жмет давленье.

Ноет поясница.

Хочется свободы и любви.

 

* * *

Сказать тебе: любимая, прости

Покажется и выспренно и ложно.

Но не сказать такое невозможно.

Я говорю: любимая, прости.

 

Еще трудней сказать тебе: прощай!

Живи одна в заботе и тревоге.

Я — тот ямщик, замерзший по дороге.

И ты мне ничего не обещай.

 

Нет! Обещай! Хоть миг минуты той,

Что постоишь у паперти московской,

Пред вещею иконою Рублевской,

Где Бог Отец и Сын, и Дух Святой.

 

И отблеском прощального луча

Чуть ярче вспыхнет крайняя свеча.

 

* * *

Через окно убегала из дома ты.

Берег крутой. Да зеркальная влага близка.

Как нас с тобой привечали ветлужские омуты —

Тёмный провал, золотая полоска песка.

 

К небу бросая свою тесноту сарафанную,

Лодочку-туфельку срывая с ноги,

Ты уплывала дорожкою лунной обманною

В звёздную осыпь, в нечастые рыбьи круги.

 

И возвращалась назад, молодая и смелая,

С тёмными змейками мокрых волос на висках,

Чтобы забиться, как рыба, могучая белая,

В жадных моих, ошалелых от счастья руках.

 

Слышу плескание, вижу мерцание,

По берегам огоньки деревень,

Слышу коня одинокое ржание,

Шорох Ветлуги, наполненной всклень.

 

Ох, глубоки моей памяти тёмные омуты,

Годы и воды бегут чередой.

Если ко мне убежать соберёшься из дома ты,

Не поскользнись на росистой дорожке крутой!

 

Давнее

Сентябрьская пора кустодиевских красок,

Беспечных воробьёв крылатая лапта.

День холоден чуть-чуть, но солнечен и басок,

И потому в душе сплошная лепота.

 

У нас в саду петух сидит на новой бане,

Кричит на свой гарем картавым говорком,

А в банной глубине, в сплошном парном тумане

Ты веником шуршишь и пахнешь молоком.

 

Восторженным глазам прозрачны даже стены,

Они и лист стальной готовы проколоть.

Когда же, наконец, как в древности из пены,

Появится твоя сверкающая плоть?

 

Я, кажется, рискну туда к тебе ворваться,

Чтоб жаркий пар смешать с осенним холодком.

Я визга не страшусь, мне ль веника бояться,

Неужто ты меня остудишь кипятком?

 

* * *

Закат приморский умирает,

и чайка реять устаёт.

А в парке музыка играет,

и сладко женщина поёт.

 

И снова молодость маячит,

как наваждение, как сон.

Ворчит тромбон, и скрипка плачет,

и обольщает саксофон.

 

И взоры бродят, пламенея,

среди каштанов и аркад.

Златые цепи Гименея,

на травы падая, звенят.

 

О нет, компьютерным железом

так сладко сердце не проймёт.

Сияющий, за волнорезом

проходит белый теплоход.

 

Зачем ты, сердце, замираешь?

И почему желанья ждёшь?

Зачем ты, музыка, играешь?

О чём ты, женщина, поёшь?

 

* * *

Не надо при полной луне

Меж ветвями сада,

Не надо грустить обо мне.

Не надо. Не надо.

 

Не надо сидеть на скамье,

Где сердце так бьётся.

Как эхо по лунной земле

Всё передаётся.

 

Плывёт гипнотический свет

И мир заливает.

И дальнему чувству в ответ

Душа замирает.

 

Тоска. Наваждение. Плен.

И холод гипноза.

И плачут у милых колен

Фиалка и роза.

 

Нельзя ничего повторить

До смертного стона.

Не надо пространство делить

На два камертона.

 

* * *

На исходе весеннего дня.

воздух родины сладок для вздоха.

Если ты понимаешь меня,

наше дело не так уж и плохо.

 

Не потеряно счастье для нас,

даже годы природа скостила:

У твоих магнетических глаз.

беспокойная, древняя сила.

 

Эта русая прядь на виске!

Эта кожа твоя золотая!

Ты зачем на прибрежном песке

вся, как ведьма, стоишь молодая?

 

Для загара открыто чело,

беспокойный поток настроений.

И реальнее нет ничего

самых зыбких твоих заблуждений.

 

Волосами на грудь пролилась,

не подвластная ветреной моде.

Признаю твою дерзкую власть,

не грущу о постылой свободе.

 

Значит, нет впереди пустоты

и печаль не туманит сознанье,

если вся отзываешься ты

на улыбку мою и страданье.

 

* * *

Поскорей раствори эти рамы,

Разведи, как разводят мосты.

И вдохни этот утренний, ранний

незадымленный холод Москвы.

 

На такси из осеннего леса

прилетел я на дальний звонок,

словно рябчик весенний, повеса,

на охотничий точный манок.

 

Что меж нами? Какая зараза,

разъедая судьбу, проползла?

Эти два непрощающих глаза

словно два наведённых ствола.

 

Это вовсе уже не охота.

Ну чего же ты? Бей — не тяни.

Разобью свою голову с лёта

о закрытые рамы твои.

 

* * *

Всё то, что так в тебе сверкало,

Каприз, порыв и глаз тепло,

Не испарилось, не пропало,

А вновь в моей душе усталой,

Как солнце зимнее, взошло.

 

Мне и сейчас ночами снится:

На тропке дымные следы,

Цветёт сирень, щебечут птицы,

И наливаются плоды.

 

Всё-всё, что было настоящим,

Навек останется со мной.

Как тот манящий и пьянящий

Неповторимый запах твой.

 

* * *

Снова сердце и болит, и стонет,

поплавком ныряет поутру.

В красные, озябшие ладони

голубое озеро беру.

 

Реют чайки белые, как флаги.

Кони в поле начинают ржать,

и неумолимой тёмной влаги

ни за что в руках не удержать.

 

Бредит день блуждающей улыбкой

с оспинами чёрными ворон.

Как недолги эти плеск и зыбкость

и печален светлых капель звон.

 

Тихий звон над честью и бесчестьем.

Чёрный креп на молодой заре.

То, что просочится и исчезнет,

мне всего дороже на земле.

 

Так, в преддверье мрака и разлуки

хоть на миг на праздник призови

и просей в мои пустые руки

золотые волосы свои.

 

* * *

Луна протягивает руки,

былинки в поле шевеля.

А на меня со всей округи

смурные лают кобеля.

 

Рыдает выпь — глухая птица...

Не муж законный, не жених,

спешу последний раз напиться

из окаянных глаз твоих.

 

Не родниковой, первородной,

а полной страсти и беды,

той подколодной, приворотной,

почти бессовестной воды.

 

Наперекор стыду и страху

я у судьбы любовь краду.

В твои колени, как на плаху,

шальную голову кладу.

 

Как дождь, весёлой брагой брызжет

лихая песня соловья.

И ведьмой в древнем чернокнижье

судьба записана моя.

 

Но так прекрасно, так отважно

тобой душа моя больна.

Какая ночь! Какая жажда!

Какая полная луна!

 

* * *

Я увидел тебя и затих.

В сердце вольности дикий дух.

Сноп волос золотых твоих

До сих пор в душе не потух.

 

Не забыть эту стать и прыть,

Белокрылый полёт руки,

Никогда мне не переплыть

Этих синих глаз озерки.

 

Никуда мне не убежать

И не спрятаться вдалеке.

Так зачем же меня держать,

Как собаку, на поводке?

 

Романс

Прощай, моя радость, прощай!

Ты в жилах пока ещё бьёшься,

Но прошлого не обещай:

Я знаю, что ты не вернёшься.

 

Как птица, лети из руки —

Свободе не будет возмездья.

Расходятся материки,

Разводятся в небе созвездья.

 

Прости, моя радость, прости,

Как луг улетевшую цаплю,

Волшебной воды из горсти

Я выпил последнюю каплю.

 

Прощай, не жена, не сестра.

На мокром московском перроне

Я буду ходить до утра,

Подобно вокзальной вороне.

 

* * *

Не гасите свет. Довольно мрака.

Я приду и вам в глаза взгляну.

А в глазах голодная собака

Воет на холодную луну.

 

Город спит. Всё мертвенно-прекрасно.

Пропороли брюхо кораблю.

Под луною волчьей слишком ясно

Понимаю я, что вас люблю.

 

Мир покрыт лазурью и глазурью,

Белый пар как ангел у дверей.

Доедим последнюю глазунью

Из мохнато-жёлтых фонарей.

 

Отзвенели мёрзлые ступени,

Клавиши проёмной немоты.

Пали на открытые колени

Красные базарные цветы.

 

Не гасите. Нет. Кругом скольженье,

И живая жизнь недорога.

Побеждает белое движенье

Русская смертельная пурга.

 

«Ящик» стих. Молчат врали и стервы.

И сошла действительность на нет.

Пусть взорвутся нервы, как цистерны,

Умоляю: не гасите свет.

 

В городе большой избыток мрака.

Я в глаза вам лучше загляну.

Но и там голодная собака

Лает на холодную луну!

 

* * *

Не сули мне богатство шальное и пошлое,

Синеглазой мечтой не шути надо мной.

У меня за спиною одно только прошлое —

Полубедность, весёлость, пиджак продувной.

 

Над скамейкой качалась берёзка ветвистая,

Заливала черёмуха те времена.

Ах, каких я красавиц из окон высвистывал,

Уводил на бульвары гулять до утра.

 

Рукава у тебя оторочены гарусом,

И дерзка, и резва полудикая стать.

Уплывай в своём платье, как лодка под парусом,

Оставляя меня вспоминать и мечтать.

 

Мне уже невозможно догнать невозможное.

И суровое время сужает зрачки.

И прощальный привет из прекрасного прошлого

Выбивают морзянкой твои каблучки.

 

* * *

Зажжём потешные огни

И ёлочку нарядим.

Давай наладим наши дни

И вечера наладим.

 

Обиды мутные ручьи

Давай с тобой запрудим.

Давай забудем о зиме,

А о весне не будем!

 

Давай пойдём одной тропой —

Одна душа и тело.

Ты вновь, как в юности, запой.

Как ты давно не пела!

 

Давай с тобою запоём,

Как мы хотим и можем.

Разделим горести вдвоём,

А радости умножим.

 

Чтоб наше счастье защитить,

Пока ещё не поздно,

Давай, любимая, шутить

И говорить серьёзно.

 

* * *

За тебя я не буду в ответе,

Без тебя не обрушится мир.

Я тебя отыскал в интернете,

Набирая случайный клавир.

 

Ни к кому я тебя не ревную,

Не безумствую, душу губя.

Я тебя, словно рюмку, целую,

Словно кофе, смакую тебя.

 

Не звездой упиваюся дальней,

Не случайною судеб игрой.

Ты всего лишь обман виртуальный,

Электронов бесчувственный рой.

 

Сочинять бы стихи и поэмы

И валяться с тобой на траве,

Но скрипят интегральные схемы

В окаянной моей голове.

 

* * *

Вот и вечер уже, и вечер,

Но не полночь еще, не полночь,

И горячею кровью жизни

Сердце хочет себя наполнить.

 

Сердцу хочется распроститься

С одинокой пустой подушкой

И уйти в ночные бульвары.

С юной ласточкою-подружкой,

 

С электричкой последней мчаться

От бетонного истукана

И недолгую радость счастья

Из граненого пить стакана.

 

И за каждой стеклянной гранью

Возникают из мглы туманной

Или белый домик с геранью,

Или гулкий зал ресторанный.

 

Ты не вечна, и я не вечен,

Но чем старше я, тем желанней

Давней памяти тихий вечер

С жаркой ночью воспоминаний.

 

Старый сюжет

Опять Подмосковье красно от ранета.

Любимая,

это кончается лето.

Для сердца — отрада,

для глаза — награда.

Пора увяданья,

пора листопада.

 

А ты словно Ева на древней иконе,

и рдеет ранет на прозрачной ладони.

И нас не прогонят

из нашего сада.

Нас любит и помнит пора листопада.

 

Прощаясь, горит и ликует природа,

и сердце желает запретного плода.

И можно сгореть от любимого взгляда...

Такая хмельная пора листопада!

 

Мы встретились в мире какими судьбами?

Мы яблока вместе коснёмся губами.

Бессмертья не будет,

и рая не надо.

Гори, не сгорая, пора листопада!

 

* * *

В берёзовой серебряной купели

Ты отбелила волосы свои.

Ужели наши соловьи отпели

И нам остались только журавли?

 

Гляди: они сплотились у излуки,

Со всех болот их ветром намело.

И с криком искупленья и разлуки,

Гляди: они ложатся на крыло.

 

Гляди, гляди. Загадывай желанья,

Но времени вослед не прекословь.

Ах, эта горечь разочарованья

Ещё острей, чем первая любовь.

 

Клинком навылет через сердце прямо

И к Гелиосу, к жёлтому венцу...

Банальная больная мелодрама

Подходит к неизбежному концу.

 

Гляди вослед размаху крыльев властных,

На нас двоих прошедшее деля.

И навсегда в зрачках твоих прекрасных

Останутся два серых журавля.

 

* * *

Не полюбить

Так горько, как бывало,

Но снова каждый миг

Неповторим.

Пора пришла.

И осень запылала.

Леса горят.

Давай и мы сгорим.

 

Давай взойдем и бросимся

С обрыва

На острые метелки камыша.

Горит река.

Горит на леске рыба.

Так, может быть.

Займется и душа.

 

Огнем займется,

Соловьем зальется.

Зажжется от ликующих ракит.

Осенней уткой

Из осок взовьется

И полетит.

 

Дымят мои туманные угодья,

Мои хоромы...

И на колосник

Просыпались веселые уголья

Коч клюквенных

И боровых брусник.

 

Ах, все пылай,

Что плакать не умеет,

Ах, все иди к веселому концу!

Давай сгорим,

И ветер нас развеет, как семена,

Как память, как пыльцу.

 

* * *

Опять заволокло твои глаза,

И годы пересчитывать нелепо,

И хочется, чтоб грянула гроза

И молния перечеркнула небо.

 

Заботы все и горечи гоня,

Над тяготами воспарить земными

И быть с тобой на линии огня,

Где Купидон стреляет разрывными.

 

Чтоб снова слышать запахи земли,

Чтоб ветер был тугим, как детский мячик,

Чтоб снова под фонарные шмели

В бульвары нас позвал лукавый мальчик.

 

И слить в одно, чтоб было пополам.

Чтоб каждое мгновенье — как знаменье,

Чтоб дать свободу чувствам и словам

И содрогаться от прикосновенья.

 

* * *

Мы выходим под звезды вселенной,

К стайке белых берез у крыльца.

В них свистеть до седьмого колена

Соловей обучает скворца.

 

Ты была и осталась красивой —

Не тускнеет волос серебро.

С молодою томящею силой

Снова бес мне стучится в ребро.

 

Бродит по небу месяц бедовый,

Редкой тучки дымится смолье.

И на спинке скамейки садовой

Финкой вырежу сердце свое.

 

* * *

Вспыхнут в милых глазах

Новогодние свечи,

На исходе судьбы

Ты меня не ревнуй.

Обнажи для меня

Свои белые плечи

И, как рюмку, к устам

Поднеси поцелуй.

 

Завершается бал.

Опустели кулисы.

За окошками Русь,

Дед Мороз на юру.

Белоснежен простор,

В нём купаются лисы,

Горностаи любовную водят игру.

 

И на ёлке в дому

Голубое мерцанье.

А хвоинки на ней

Зелены, как трава.

И по жилам опять

Пробегает желанье

Прошептать на ушко

Молодые слова.

 

Так сомкнемся губами,

Сойдемся плечами.

Ты да я, да остывшая наша земля.

И оставим заботы, забудем печали.

И послушаем свадебный звон хрусталя.

 

Коротка и сладка

Бренной жизни поэма.

Снова солнце — на лето,

Зима — на мороз.

За окошком сияет звезда Вифлиема

Это значит, что скоро родится Христос.

 

* * *

Отшумели сады, отзвенела вода,

От зелёной листвы не осталось следа,

В чистом поле так ясно и пусто.

От счастливых минут до последних седин

Мы остались с тобою один на один,

Мое позднее древнее чувство.

 

Журавли улетели, печально трубя,

Я живу только тем, что я помню тебя

В этом мире коварном и пошлом.

Я живу, словно уголь потухшим огнём,

День за днем остывая душой, день за днём,

Только прошлым живу, только прошлым.

 

Я себя не прощаю, тебя не виню,

Я готов поклониться вчерашнему дню.

Ишь как в поле меня прознобило,

Мне бы только дойти да у печки прилечь.

Неужели остыла горячая печь?

Неужели меня ты любила?

 

* * *

Поток ушедших лет

Мы не переиначим.

Мы можем только что

Глядеть ему вослед.

Над прошлым, дорогим

Давай с тобой поплачем.

А будущее где?

А будущего нет.

 

Так близко слышен зов

Свободного пространства,

Там только окоём,

Там вечны тьма и свет.

Мы вместе и поврозь

Достигнем постоянства.

А будущее где?

А будущего нет.

 

Какою ты была

Нарядной и бедовой!

Как покорялась ты

Любви моей в ответ.

На заливном лугу

Завял цветок медовый.

Есть только день любви,

А будущего нет.

 

Ты встанешь поутру,

Дела в дому управишь,

Метёлкою шурша и ложками звеня.

В твоих глазах вопрос:

Меня ты не оставишь?

В моих глазах ответ:

Не покидай меня.

 

* * *

Когда померкнет в небесах,

Стихают стрелки на часах,

Я засыпаю. И во сне

Ты возвращаешься ко мне.

 

Ко мне ты входишь босиком.

Сверчок поёт за косяком,

И гладит волосы слегка

Твоя прозрачная рука.

 

И комната моя светла,

Как от парного молока,

И как астральные тела

Летят по небу облака.

 

И этот шорох, этот свет

Смиряет горечь долгих лет,

И ветр ночной в печной трубе

Поёт негромко о тебе.

 

* * *

Как беспощаден

Твой взгляд осуждающий —

Что-то конечное в нём

И бесспорное.

Вывела в поле своих нападающих

Воспоминаний первая сборная.

 

Что?

Мы вечно прописаны кровию

В юности,

Правом безумья владеющей?

И не согреться под общею кровлею

Мирным огнём над судьбой холодеющей?

 

Больше не мечется пламя разбойное.

Реже прощается,

Чаще недужится.

Что-то конечное,

Очень небольное...

Если небольное —

Может, ненужное?

 

Разве в такое поверится смолоду —

Время уходит,

А жизнь не кончается.

Дай свои руки,

Откинь свою голову.

Корни болят,

Если крона качается.

 

* * *

Гале

 

А тебе и невдомёк,

Что ты значишь,

Друг сердечный.

Ты — мой красный уголёк,

Вылетающий из печки.

 

За стеною волчий плач,

За стеною Ламский волок.

Мир нечаян и горяч,

Век случаен и недолог.

 

Но с ладони на ладонь,

Так, что тьма у двери жмётся,

Ты летаешь, мой огонь.

Жизнь жива, покуда жжётся.

 

Деревенская изба —

Красный угол — чёрный угол.

А в печи горит судьба —

Красный уголь — чёрный уголь.

 

* * *

Гале

 

Не бойся, дорогая, я с тобою.

Холодный ветер бьется над трубою

и тучи застилают белый свет,

как годы, пролетающие мимо,

пред будущим мы все незащитимы,

и потому бояться смысла нет.

 

Когда ты рада,

и когда не рада,

и вдалеке с тобою буду рядом.

И, право, не устану повторять:

что из того —

мы старше, старше, старше,

но нет предела нашему бесстрашью.

Есть страх один:

друг друга потерять.

 

Покудова кипрей и повилика

цветут

мы любим,

смерть почти безлика.

И сердце бьет целительная дрожь.

Покудова любимое любимо,

есть смысл понять,

что жить необходимо,

что друг от друга больше не уйдешь.

 

Есть смысл понять,

принять

и стать собою.

Не бойся, дорогая,

я с тобою.

Да совершится вечный ход планет.

Мы вместе, понимаешь ли ты, вместе.

Мы лишь опара

в восходящем тесте.

И потому бояться смысла нет.

 

* * *

Нас судьбой дорожить не учили.

Нас учили бороться с судьбой.

И, желая добра, разлучили,

Навсегда разлучили с тобой.

 

Потому я глаза свои прячу,

Незамеченным мимо пройду,

Чтоб не видела ты, как я плачу

В равнодушной толпе на виду.

 

Словно кошка когтистою лапой

Хочет сердце мое разорвать.

Я — учитель над нищенской шляпой,

Не учивший детей воровать.

 

Много я потерял дорогого,

Но жалею я, сердце скрепя,

Что тебя не увел от другого

И что сам я ушел от тебя.

 

* * *

Постучу по твоим воротам,

Угли в памяти вороша,

И отвечу на оклик «Кто там?»

— «Неприкаянная душа»...

 

...Я отсюда ушел рисковый,

Напевая и налегке,

С легкой веточкой вересковой

И в распахнутом пиджачке.

 

В круговерти знакомств и красок

И других и себя губя,

В городах и на автотрассах

Я сумел позабыть тебя.

 

Я на южных песках валялся.

Жизнь пьяна была и полна.

И нечасто мне вспоминался

Домик низенький в три окна.

 

Но однажды вдруг потянуло

К милой сумрачной стороне,

Словно солнышко затянуло

Занавеской в твоем окне.

 

Потянуло к настольной лампе,

К дивным коврикам на полу.

Разреши на тесовой лавке

Посидеть у тебя в углу.

 

И не надо шуршать в подвале,

Торопиться стол накрывать.

Разреши мне на сеновале

У тебя переночевать.

 

Поутру со мной побеседуй,

Проводи меня, не спеша.

А потом поплачь и посетуй:

«Неприкаянная душа!»

 

* * *

Ах, боже мой, ужели это было,

Неужто так по жилам кровь текла,

Ужели так шальное сердце било,

Так много было неба и тепла...

 

Я по ночам ликую и лютую,

Кружусь во сне, как дым в печной трубе,

И вижу вновь головку золотую,

Ко мне, ко мне спешащую в толпе.

 

Ты шла ко мне, знакомым не кивая,

Несла сиянье голубых зрачков.

Звонка была дорожка звуковая

Твоих нетерпеливых каблучков.

 

И обонял я запах нервной кожи,

Когда ты покорялась плотью всей.

«Я слышал, как ты хлопаешь в ладоши,

Чтоб от калитки отгонять гусей.

 

Мне видится, что ты глядишь с откоса,

Все так же и кудрява, и курноса,

Все так же и смела, и молода.

 

Почти столетье за моей спиною,

И журавли уже летят, трубя.

Я — жив, покуда ты в груди со мною,

Ты — есть, покуда я люблю тебя.

 

* * *

Нальется, словно яблоко, планета,

Просыплются, как ноты, соловьи...

Неужто больше нам не сварит лето

Пахучие варения свои?

 

И я, как мальчик, с первою звездою,

Проклюнувшей спускающийся мрак,

Не поспешу походкой молодою

К тебе, к тебе — через ночной овраг!

 

Неужто не взлетит петух на крышу,

Сам золотой, а гребень как в крови,

Неужто больше так и не услышу

Зовущий и томящий стон любви!

 

Письмо в никуда

Писать в никуда? Да ещё опустить в окоём?

А критика требует внятного слова и смысла.

Ей кажется, что мы от года до года живём,

а не от весеннего и до осеннего свиста.

 

Мне чудится, всё, что гремит и звенит, — ерунда.

А всё, что страдает, поёт и влюбляется, — чудо.

Лишь в жизни возможно отправить письмо в никуда

от слабой надежды: ответ получить ниоткуда.

 

Ты — твидный, машинный и гордо несущий чело,

ты — пеший, невидный почти безразмерный пальтишко, —

для альфа-лучей, для рентгена, для чёрт-те чего

мы слишком прозрачны, мы призрачны с вами почти что.

 

Да, да, мы туманны. И всё-таки мы не туман.

Мы важное нечто. Иная посылка нелепа.

Нам грустно и больно... И чёрная ночь, как цыган,

Большую Медведицу вывела в звёздное небо.

 

Цыган — не цыган, из кобылы её вороной

белесая млечность течёт, словно струйка кумыса.

Что делать с собою мне, если за кромкой земной

опять наплывает далёкое эхо, Лариса.

 

Здесь осень, Лариса. Осина горит, как лиса,

небес невысоких провисла и рдеет кулиса,

и чёрную влагу, как брагу, глотают леса.

Покинь небытьё и вернись в мою осень, Лариса.

 

Приди в Переделкино мимо цепных кобелей,

впишись в рапортички отдела труда и зарплаты

для царства бетона, для пагубы стен и страстей.

Покинь ненадолго свои огневые палаты.

 

Как звонко и страстно осенний молчит соловей,

пожухлые листья свежей резеды и нарцисса.

Всей памятью ясной и памятью смутной своей

тебя призываю: приди в эту осень, Лариса.

 

Так что там за гранью, есть ли там бог или нет?

Сидит ли в сиянии грозных и мудрых регалий?

Иль в коловращении вечном светил и планет

нет больше иных, проясняющих дело реалий.

 

Великий лотошник, судьбу раздающий с лотка,

сам первый он понял ненужность свою и напрасность.

И так я скажу: неожиданность жизни сладка,

по-детски волнует туманность её и неясность.

 

А было б всё ясно, тогда наше дело табак.

Старуха судьба не сидит равнодушно и праздно.

Всё то, что мне ясно, меня не волнует никак.

Зато как прекрасно всё то, что покуда неясно.

 

Зачем я горю? Для чего я смотрю на зарю?

У жизни, пожалуй, нет знака важнее дефиса.

Я с кем говорю? Да не знаю я, с кем говорю.

Я, может быть, совесть свою призываю: Лариса.

 

Не злость, как костыль, в эту мёрзлую землю забить.

Не жить, утверждаясь в своём самомнении мнимом,

а думать и думать, а пуще страдать и любить

с нечаянной радостью понятым быть и любимым.

 

* * *

Тут не помогут слова и рыдания.

Просто тебе говорю: «До свидания!»

Чёрное горе подступит... Да ну его!

Жизнь продолжается, смерть неминуема.

 

Вместе космической пылью засветимся.

Мы ещё встретимся.

Мы ещё встретимся!

 

Туче прощаю, что тихо закапала.

Это ведь ты надо мною заплакала.

Ветру прощаю шалости, вольности.

Это ведь ты мне погладила волосы.

 

Люди, что было меж нами, не знающие,

снова глядят на меня осуждающе.

И, никогда не любившие, мелкие,

ищут слова они, злые и меткие.

 

Если могла бы ты стать над могилою,

ты, как при жизни, меня защитила бы.

Мы не разъехались в разные стороны.

Мы ещё встретимся поздно ли, скоро ли.

 

Эти стихи и цветы запоздалые

ты мне прости, как при жизни прощала мне!

 

* * *

В миг последней сплошной темноты,

Глянув смерти в глазницы пустые,

Вдруг сольетесь Россия и ты,

И пойму я, что ты есть Россия.

 

И в делах и скитаньях моих,

Как ни било меня, ни ласкало,

Вас одних, вас двоих дорогих,

Даже сущих всегда не хватало.

 

Я овец по задвориям пас,

Я за клюквой бродил по болотам.

Но с церквушки порушенный Спас

Мне внушал: ты не знаешь чего-то...

 

Билась прядь твоего завитка

И шмеля золотое жужжанье.

И вплеталося в гул городка

жеребенка каурого ржанье.

 

Непотребные песни я пел.

я гулял и кутил откровенно.

Никому рассказать я не смел

О заветном своем, сокровенном.

 

Но карман не тянул к сутяжу.

Но душа не тянула к Парнасу.

Все грехи свои я расскажу

Одному деревенскому Спасу.

 

Он подарит мне солнце в окно.

Он прощает всех-всех. Он всесилен.

Миг, когда ты, любовь, и Россия

Бесконечно сольетесь в Одно.

 

О поэзии, поэтах и писателях

 

* * *

Есть. Есть в отечестве моем

любви моей предмет,

которому, как и любви,

цены на свете нет.

Он не отбрасывает тень,

но излучает свет.

 

Не лазер.

Не алмаз.

Не скань.

Не радий. Не свинец.

Он сам, не рассекая ткань,

доходит до сердец.

 

И сокрушающий его

им будет сокрушен.

И сокращающий его

сам будет сокращен.

 

Бесплотный, он смыкает плоть

перед лицом невежд.

И волчье солнце не взойдет

над кладбищем надежд.

 

Он как вина и как судья

передо мной предстал.

Предмет словесности. Судьба.

Магический кристалл.

 

Первый снег

Над землёй кружится

первый снег.

На землю ложится

первый снег…

 

Пишут все — печатают не всех.

Иногда печатают не тех!

 

Пишут про зелёные глаза

или про рюкзачные волненья.

Образы стоят, как образа,

по углам в иных стихотвореньях.

 

Только есть стихи как первый снег!

Чистые, как белый первый снег!

Есть они у этих и у тех,

ненаписанные — есть у всех!

 

* * *

То в ночи она вспыхнет, как спичка,

А в стихе тугодумном умрёт…

Ах, поэзия, вольная птичка —

Где захочется, там и поёт.

 

Как порывы весеннего ветра,

К педантизму любому глуха,

То сверкнёт в чертеже геометра,

То засвищет в рожке пастуха.

 

О, не молкни свободное пенье.

И в столице, и в тёмном лесу.

Ах, оставьте душе оперенье

И в глазах сохраните слезу.

 

И всё жду я её по привычке,

Вот уж иней блестит на стерне.

Я бы умер в чужой стороне.

Там ведь нет этой маленькой птички.

 

* * *

Не трогайте жанр,

Излучающий жар.

Поленья рассудка в пыланье напева.

Поверьте, проверьте — поэзия шар,

Поедешь направо — приедешь налево.

 

В ней ясный неясен

И глупый неглуп.

В ней чувство и мысль —

Словно конь и подпруга.

Поверьте, проверьте — поэзия куб

Той комнаты, где вы любили друг друга.

 

Простого кумира себе сотворю,

Слеза на щеке — вот её откровенье.

Поэзия — угол, я вам говорю,

Где редко, но мы преклоняем колени.

 

* * *

Когда мне становится грустно,

когда невозможно уже...

читаю.

От лирики русской

рассвет наступает в душе.

 

Как будто бы

солнышко брызнет,

надежду неся и привет.

В ней нет отчужденья от жизни

и едкого скепсиса нет.

 

Как будто бы

полем в тумане

идёшь, погрузившись до плеч, —

врачует,

колдует,

шаманит

широкая русская речь.

 

Она превращается в чувство, —

нет выше на свете судьи,

чем это великое чудо

единой народной судьбы.

 

И горы крутые

покаче

и в осени больше огня.

И нету на свете богаче

и нету счастливей меня!

 

* * *

Я потихоньку умираю,

Сижу на лавке у стрехи

И в памяти перебираю

Друзей любимые стихи.

 

Я не ищу себе забаву.

Я вслушиваюсь в бытиё.

Одни друзья познали славу,

Другим не выпало её.

 

Но были мы одна стихия,

Но были мы одна волна.

Была Советская Россия.

Была великая страна.

 

Стихи друзей придут оттуда

И возвращаются туда.

Такого певческого чуда

Уже не будет никогда.

 

* * *

Я перед сном всегда читаю на ночь

И потому не вижу долгих снов.

А.К. Толстой «Царь Федор Иоаннович»

Жена Ирина, Шуйский, Годунов.

 

Чиновных споров липкая зараза —

В них царь не понимает ничего.

И вдруг одна пронзительная фраза:

«Ты ангела лишь слушай своего

 

И я увидел свет в душе пропащей,

И связь времен свою явила власть,

Когда услышал то, что слышал пращур,

Дабы в оглохшем мире не пропасть.

 

И нам уже не надо расставаться,

А надо жить с преданьем заодно.

Трагическое качество — сбываться

Сюжетам русской классики дано.

 

Народной смуты близкая картина,

Как подтвержденье самых страшных снов...

Царь Федор и пророчица Ирина

Князь Шуйский, и Толстой, и Годунов.

 

Все будет вновь, но более всего:

«Ты ангела лишь слушай своего».

 

* * *

Громок ты

и успеха достиг,

и к различным эстрадам притёрся.

Только русский лирический стих

вроде как-то стыдится актёрства.

 

Словно скрежет железа о жесть,

словно самая пошлая проза,

неуместны заученный жест,

модуляция, дикция, поза.

 

Словно бы не хотел, а соврал,

словно фальшь протащил в эти залы.

Словно и не поэт ты,

а Карл,

Карл, укравший у Клары кораллы.

 

* * *

Года идут с неумолимой скоростью,

Не получается благополучие.

Но в междуречье Сетуни и Сороти

Мне слышатся и чудятся созвучия.

 

Казалось бы, уж столько отмахали мы,

Но жизнь полна забавными проделками.

А если б Пушкин по пути в Михайловское

Ошибся и заехал в Переделкино?

 

И обязал нас —

Каждого по совести —

На Сетуни работать

И на Сороти.

 

Ну что, брат Пушкин?

То ли мстится мне,

а может, снится,

Что обратно вертится Земля…

В чёрном фраке

он похож на птицу,

В бархатном жилете — на шмеля.

 

Вон он —

мчится во поле намётом

В венчике серебряных колец.

(Стал пчелой,

летящею за мёдом,

Тело разрывающий свинец.)

 

Вот, пируя, он сидит за снедью,

У судьбы не просит ничего.

Тушью, деревом и алой медью

Невозможно выразить его.

 

Вот с женой в театре.

Ложи блещут

Спесью позументов и натур.

И стихи его, как рыбы, плещут

В сетях гениальных партитур.

 

Разве всё —

высокий крест у храма

И лампады негасимый свет,

Если наше будущее — драма,

Он — её завязка и сюжет.

 

Быть ему всегда

с народом вместе,

Как простой рубахе с кушаком.

Вечные слова «невольник чести» —

Так не скажешь больше ни о ком.

 

Вслед ему другим идти за славой,

Петь и не стыдиться

поздних слёз.

Видишь, посреди рябин кровавых

Встали свечи белые берёз.

 

Впереди —

обычный путь над бездной.

Впереди, гляди,

сквозь мрак и снег —

Он, весёлый,

с тросточкой железной,

Маленький курчавый человек.

 

Браво, Пушкин!

Браво, Пушкин!

Браво!

Мы с тобой не пропадём вовек.

 

* * *

Стада снегов, гонимые бореем,

Растаят. И процесс необратим.

Мы в юности порой уже стареем,

А Лермонтов всё будет молодым.

 

Кавказу, Петербургам, бездорожьям,

Любым бореньям смерти и любви...

Поэт стал для России даром Божьим,

Звучаньем, растворившимся в крови.

 

О, белый парус, нас зови, веди,

И лермонтовский ангел, прилетая,

Шепчи о том, что жив огонь в груди,

Где ночевала тучка золотая.

 

* * *

Пламя первой листвы на обугленных сучьях.

Стон последней любви в журавлиных созвучьях.

Русской белой метели сияющий храм.

Не ошибся ли Фёдор Иванович Тютчев,

Завещавший любимую Родину нам?

 

Ведь в бесплодной погоне своей за вещами,

За солянкою рыбной и жирными щами,

Где нам было вчитаться в его завещанье,

Непутёвым наследникам гор и равнин?

Как направить свой путь сквозь туман бездорожья

Там, где мера одна только — заповедь Божья —

Не погонные метры, не общий аршин?

 

Пусть лукавой Европы практический разум

Захлебнётся российскою нефтью и газом,

Мы бы не были к нашему слову глухи.

Не пристали б машинные копоть и сажа

К чудотворному лику родного пейзажа,

Где, как ключ заповедный, струятся стихи.

 

На краю горизонта годов неминучих

Вижу чистый просвет в накопившихся тучах,

Словно вызов грозящим земле временам.

Это он. Это Фёдор Иванович Тютчев,

Луч надежды с небес посылающий нам.

 

* * *

Вас выдохнула русская земля

Всей грудью — звонко, широко и жданно —

Наплывом от Рязани до Кремля,

От «Англетера» и до Магадана.

 

Граненый поднимаю я стакан

Со спиртом, обжигающим и синим.

За Вас, Москвы кабацкой хулиган

И светлый ангел полевой России.

 

Еще крепка литая цепь измен,

Но цепь её мне кажется напрасной.

Пока сочится кровь из вскрытых вен,

Переливаясь в гроздь рябины красной.

 

Живем покуда. Будем жить и петь.

Господь не раздает талант по блату.

Родной тальянки золотую медь

Не вырубить безродному булату.

 

Нас не жалей. Не надо хмурить бровь.

Пусть торжествует мытарь и невежда:

Вы с нами, наша поздняя любовь

И, может быть, последняя надежда.

 

Сергей Есенин — к нам в сердца, сюда,

Где завязались нежность и рыданье.

И вижу я: в день Страшного Суда

Встаете Вы как наше оправданье.

 

* * *

Терпенье, люди русские, терпенье:

Рассеется духовный полумрак,

Врачуются сердечные раненья…

Но это не рубцуется никак.

 

Никак не зарастает свежей плотью…

Летаю я на запад и восток,

А надо бы почаще ездить в Тотьму,

Чтоб положить к ногам его цветок.

 

Он жил вне быта, только русским словом.

Скитания, бездомье, нищета.

Он сладко пел. Но холодом медовым

Суровый век замкнул его уста.

 

Сумейте, люди добрые, сумейте

Запомнить реку, памятник над ней.

В кашне, в пальто, на каменной скамейке

Зовёт поэт звезду родных полей.

 

И потому, как видно, навсегда,

Но в памяти, чего ты с ней ни делай,

Она восходит, Колина звезда, —

Звезда полей во мгле заледенелой.

 

* * *

Николаю Рубцову

 

Ты не жалел своей головушки

В преддверье страшного конца.

Ты петь учился у соловушки,

У деревенского скворца.

 

Тебе деревья были братцами,

Ты умывался из ручья.

Над книжкою твоей, как святцами,

Когда печален, плачу я.

 

Ты был с каким-то тихим голосом,

Бывало, щурился хитро,

«Звезда полей» встаёт над городом,

А матушка несёт ведро…

 

О, ты уехал скорым поездом,

Умевший слушать и терпеть,

Вовек хрипатым и бессовестным

Тебя уже не перепеть.

 

На открытии скульптуры

«Тёркин и Твардовский» в Смоленске

 

Вновь над кручею днепровской

Из родной земли сырой

Встали Тёркин и Твардовский...

Где тут автор, где герой?

 

Рядом сели, как когда-то,

Чарку выпить не спеша,

Злой годины два солдата,

В каждом русская душа.

 

Два солдата боевые,

Выполнявшие приказ,

«Люди тёплые, живые»,

Может быть, живее нас.

 

И с тревогою спросили,

Нетерпенья не тая:

«Что там, где она, Россия,

По какой рубеж своя?»

 

Мы знамёна полковые,

Ненавистные врагам,

И ромашки полевые

Положили к их ногам.

 

Мы стыдливо промолчали —

Нам печаль уста свела.

Лишь негромко прозвучали

В куполах колокола.

 

И тогда, на гимнастёрке

Оправляя смятый край,

Мне Твардовский или Тёркин

Так сказал: «Не унывай.

 

Не зарвёмся, так прорвёмся,

Будем живы — не помрём.

Срок придёт, назад вернёмся,

Что отдали — всё вернём».

 

Над днепровской гладью водной

Принимаю ваш завет,

Дорогой герой народный

И любимый мой поэт.

 

И для жизни многотрудной,

Чтоб ушла с души тоска,

Я кладу в карман нагрудный

Горсть смоленского песка.

 

Чтобы с горьким многолюдьем

Жить заботою одной,

Чтобы слышать полной грудью

Вечный зов земли родной!

 

Эхо войны

Памяти Николая Старшинова

 

Встану рано и пойду в поле.

Вот и солнышко встаёт — Божье око.

Только пусто без тебя, Коля.

Одиноко без тебя, одиноко.

 

Видишь: белая парит в небе чайка.

Тут к тебе бы постучаться в окошко.

Где-то тихая поёт балалайка,

С переборами играет гармошка.

 

Посмотрю на небеса — воля,

Глаз на землю опущу — доля,

Поднимаю у мостков колья

И живу я без тебя, Коля.

 

По осоке я плыву и по лилиям,

Впереди чиста вода — суходоны.

И брусничная заря и малиновая

По-над домом, где тебя нету дома.

 

По заливчику летят цепью утки,

На лугу любовно ржут кони.

Да чего там, и в Москве, в переулке,

Без тебя, как без себя, Коля.

 

Горько, Коля, на Руси, очень горько.

Всё, что сеяли отцы — всё смололи.

Мне бы рядышком с тобой горку —

Всё тебе бы рассказал, Коля.

 

Ярослав Смеляков

Как пред вещей природою — вечной натурой,

некой мерою меряя время своё,

тихо кепку сниму перед смутной фигурой,

отошедшей как будто бы в небытиё.

 

Беспокойно и в памяти сталкиваться лбами

с этой жизнью, отпетой крутым кумачом,

с бледным длинным лицом, и большими губами,

и, как вызов, приподнятым правым плечом.

 

Голос свой глуховатый, разбавленный жестью,

он сумел подарить самому бытию

и намеренно резким, размашистым жестом

как бы сам ограничивал зыбкость свою.

 

А душа клокотала, металась, болела

и стремилась очистить, поднять, прополоть.

И на мысль, как на кость воспалённого тела,

нарастала его стихотворная плоть.

 

Был он, словно деталь, трудной жизнью зазубрен.

Пар и сталь источили его естество.

Но, похожа на редкого зверя, на зубра,

всё живёт грубоватая нежность его.

 

Это жизнь, а не тень,

это смесь, а не помесь.

Вижу два бугорка от его желваков.

И особенно как-то тревожится совесть,

если слышишь слова — Ярослав Смеляков.

 

* * *

Памяти Надежды Поляковой

 

Неужто в жизни нет ни замысла, ни смысла,

И женщина — фрагмент Адамова ребра?

Куда ты унесла на дужке коромысла

«Два полные ведра живого серебра»?

Мне разобрать бы жизнь,

 

Как школьнику конструктор,

Назад поворотить, вернуться в те года,

Где так глядел на нас тот питерский кондуктор

И в песне разрешал проститься навсегда.

 

Простились мы давно, а встретимся мы скоро.

Я вроде есть ещё, а ты уже была.

Свиридовский распев простора и минора

К парящему Христу несут колокола.

 

Раз пели соловьи, пускай споёт и вьюга.

Где встретимся мы вновь — ни снега, ни дождя.

Так сладко было нам

Глядеть в глаза друг друга,

Глаза не отводя.

 

Вл. Соколову

Ты сказал, что от страшного века устал.

И ушёл, и писать, и дышать перестал.

Мне пока помогает аптека.

Тяжело просыпаюсь, грущу и смеюсь,

Но тебе-то признаюсь: я очень боюсь,

Да, боюсь двадцать первого века.

 

Здесь бумажным рулоном шуршит Балахна,

На прилавках любого полно барахла,

И осенний русак не линяет,

И родное моё умирает село,

И весёлая группа «Ногу свело»

Почему-то тоску навевает.

 

Знать бы, как там у вас?

Там, поди, тишина,

Не кровит, не гремит на Кавказе война.

И за сердце инфаркт не хватает.

Здесь российская муза гитарой бренчит

Или матом со сцены истошно кричит.

Нам сегодня тебя не хватает.

 

Я почти не бываю у близких могил,

Но друзей и родных я в душе не избыл.

Мне они как Афон или Мекка.

Я боюсь, чтобы завтра не прервалась

Меж живыми и мёртвыми вечная связь,

Я боюсь двадцать первого века.

 

Михаилу Ивановичу Ножкину

Ты похудел. Остался только профиль.

Но суть твоя — здоровый русский дух.

Ты совести не продал и не пропил,

В тусовочной халяве не протух.

 

Ты — дух. Тебя нельзя переиначить.

Нельзя в эстрадном пойле растворить.

Ни прикормить тебя, ни околпачить,

Ни, превратив в шута, переварить.

 

Ты — дух Земли весенней и осенней,

Ты — русский вызов подлым временам,

Ты — часть любви, что Пушкин и Есенин,

Уйдя в бессмертье, завещали нам.

 

Солдат, в Чечне идущий на заданье,

И мысль о том, чего нельзя отдать,

И верный звук народного страданья,

И будущей Победы благодать!..

 

Памяти Владимира Соловьёва

Придешь ненадолго. Уходишь навечно.

Я всё это знаю теперь наизусть.

Тверская губерния. Деревня Осечно.

Святая, несчастная, милая Русь.

 

Вращается солнце вокруг околотка,

Кричат кулики и звенят соловьи.

Уткнулась в мостки одинокая лодка,

Как крылья, сложившая весла свои.

 

Давно ли играл ты у мамы в подоле,

Босою ногой не боялся травы.

С головкою цвета овсяного поля,

С глазами озерной густой синевы.

 

И сразу война, и работа, работа,

Фабричная пыль, разъедавшая грудь,

Шальное похмелье, о детях забота,

Да строки стихов, предвещавшие путь.

 

Немного любви и последние силы…

Три года за год, как в смертельном бою,

И если Христос пожалеет Россию,

Я верю, заметит могилку твою.

 

Твой дом продадут, огород перепашут,

Картошку посадят впритык у плетня,

Калитку скрипучую тряпкой подвяжут,

Ту самую, где поджидал ты меня.

 

Теперь отдыхай: пусть утишатся боли

Под сенью земной травы-муравы.

Кричи перепелкой, цветущее поле,

На фоне озёрной густой синевы.

 

Памяти Николая Анциферова

Как внук голодных,

нищих

и забитых

(у нас сегодня кое-кем забытых)

ты, верно, не любил искусство сытых,

живя в воспоминаниях своих.

И был биологически различным

с тем шустрым стилем

полузаграничным

твой простоватый,

но весомый стих.

 

Как сын и брат

пехоты русской серой,

когда земля, как ад,

дышала серой,

от жизни получивший полной мерой,

ты всё же никогда не унывал.

Ты продал душу

им, чертям

чумазым:

шахтёрам

и шофёрам, гнавшим МАЗы,

механикам ремонтной автобазы,

которых ты любил и понимал.

 

Ты принимал

российских тех поэтов,

не раз глядевших

в дуло пистолета,

которые в прозрении своём

вносили в круг

дворянского семейства

тот свежий

и крамольный дух

плебейства,

что мы сейчас народностью зовём.

 

Они сошли с парнасской высоты

и обрели народное признанье

в тот миг,

когда сознанье красоты

соединили с чувством состраданья.

…Пред вечностью не суетился ты.

Пусть имена иные

смоет Лета,

но вижу я:

народ несёт цветы

к могиле Неизвестного поэта.

 

Лорка

Cобери-ка судьбу.

а потом разбери-ка

Хорошо завязалось,

а что получилось?..

Я хотел бы признаться

в любви к Федерико.

Он за пылкость

Испании был явлен как милость.

 

Это-рана чужая.

но рана больная

и до сердца

как вьюга меня прохватила.

Что мне, мало Владимира и Николая,

Александров, Сергея и Михаила?

 

Я иную культуру судить не полезу.

только ходят,

словно шапка по кругу.

Почему-то мне нужен —

вот так!

До зарезу! —

Он, ни разу не слышавший

русскую вьюгу.

И обида далекая все угнетает.

Каждый день почему-то

душа виновата.

Мне, как счастья.

все время его не хватает

Мне, как правды,

все время его маловато.

И во мне

колокольцем звенит романсеро,

после пули гитары,

стона и вскрика.

И на сердце.

вытравливая пошлость и серость.

алым цветом написано —

Федерико.

 

Я ему поверяю

свою незадачу,

я ему повторяю

про то что мечтаю.

Эти смутные строки

читаю и плачу.

О, читаю и плачу,

и снова читаю.

 

* * *

Светлой памяти

Саши Разумовского

 

Господи, как время улетает…

Исчезает в дальнем далеке…

Каждая секунда быстро тает

Острою снежинкой на руке.

 

Ни к чему полуночные бденья

За бетонной городской стеной.

Стану тем, чем был я до рожденья —

Вечностью, рекой и тишиной.

 

Стану — разнотравия и стоги,

Стану — лес в предутреннем дыму.

И тогда усталых и убогих.

Как и ты, прощая, обниму.

 

* * *

Памяти Эдуарда Володина

 

И гусь перед отлётом чистит перья,

Чтоб устремиться в небосвод рябой…

Империя звёзд теперь твоя империя.

Я — оптимист. Мы встретимся с тобой.

 

Пусть распадётся наш объём телесный,

Но дух не испарится никуда.

В бессмертной иерархии небесной,

Как никогда, империя тверда.

 

Казалось нам: Россия дорогая

В распыл пошла, как девка по рукам.

Теперь ты знаешь — наша твердь другая,

И вход туда закрыт временщикам.

 

Я розу положил тебе в дорогу,

Но я с тобой простился не вполне.

Ты душу отдал Родине и Богу,

Но часть тебя я утаил во мне.

 

И с этим чувством буду ждать теперь я,

Когда раздастся общий благовест.

Есть две награды для солдат империи:

Сыра земля и православный крест.

 

* * *

Василию Ивановичу Белову

 

Понял я, твои книги читая

И тебя наблюдая давно:

Для меня ты похож на Чапая

Из любимого с детства кино.

 

К деревням за лесами и мхами,

Как бы в дальней уже старине,

Привозил его киномеханик

И на белой крутил простыне.

 

На стене в вологодской конторе,

Перед будущим временем чист,

Плыл под пулями Бабочкин Боря,

Твой любимый народный артист.

 

Пусть теперь седина и морщины

И нельзя воротиться назад,

Нам стрекочет динамо-машина,

Черно-белые кадры спешат.

 

Много что передумал я за ночь

И решил: сквозь свинцовую ложь

Так и ты, мой Василий Иваныч,

Через годы в бессмертье плывёшь.

 

* * *

Валентину Распутину

 

Так хотел он нас предостеречь:

Убедить, что Слово ─ это весть.

Человек, России давший речь,

Жизнью заплатил за слово Честь.

 

Но теряет смысл свои права…

Чудаки, а пуще ─ дураки,

Золотые русские слова

Разменяли мы на медяки.

 

Если не пойдем Его тропой,

Если зарастет Его тропа,

Станем мы базарною толпой

У Александрийского столпа.

 

Так прими его благую весть,

И тебя врагу не победить…

Ну а людям, потерявшим честь,

Можно из истории уходить!

 

* * *

Я лежу у костра на рассвете

Под копной над певучим ручьём.

Я сегодня свободен, как ветер,

Как крестьянские дети в ночном.

 

Сигаретная пачка в кармане,

На канадке развязанный жгут,

Недалёкие кони в тумане

Деревенскую травку стригут.

 

Хорошо из московского круга

Погрузиться в мерцающий свет.

Почему-то мне «Бежина луга»

Вспоминается дивный сюжет.

 

Почему-то, как дождик по крыше,

Месяц ягоды сыплет в ведро,

Почему-то в далёком Париже

Роковая поёт Виардо.

 

Почему-то тепло под рубахой,

Почему-то светло на уме,

Почему-то Тургенев с собакой

Из тумана выходят ко мне…

 

О музыке и искусстве

 

* * *

Яркою зарёй зажжётся рампа,

Сцена распахнётся, словно даль,

И войдёт в простор на львиных лапах

Дивный зверь — сверкающий рояль.

 

Разом все дела свои оставишь,

Озаришься совестью своей.

В сочетании чёрно-белых клавиш

Станет ясен смысл ночей и дней.

 

Все твои метания и муки,

Пусть на час, пускай на полчаса,

Превратятся в сладостные звуки,

Полетят, как души, в небеса.

 

Хоть на час, но, Господи, прости нас.

Пусть сейчас, невинна и чиста,

Девушка по имени Россия

Разомкнёт прекрасные уста.

 

Улыбнётся пряха молодая,

Поведут гуляку под венец,

Расшумится липа вековая,

Разнесётся песня удалая,

Прозвенит валдайский бубенец!

 

Свиридов

Он приручить сумел гудящий нотный рой,

Как угли ворошил классические гаммы.

И то, как он играл, нельзя назвать игрой —

Он заставлял звучать свои кардиограммы.

 

Смеялся фа диез и плакал си бемоль,

Или бежал пассаж, как ручеек проворный,

Иль колокол гудел — во всем таилась боль

По Родине святой, минорной и покорной.

 

Он в жизни потому не жаловал котурн,

И вороненых фалд, виляющих с излишком,

Витиеватых фраз и фрака от кутюр,

И бабочки крутой с хрустящею манишкой.

 

Раз мы встречались с ним на даче под Москвой

Предзимнею порой у леса под защитой.

Он поразил меня поддевкой слободской

И желтой кожею на валенках подшитых.

 

Он был исполнен некой простоты,

Он двигался, синиц не будоража,

Отвержен от богемной пестроты,

Явлением простора и пейзажа.

 

В древесной чистоте его лица

С медлительностью, ставшею привычкой,

Светились два осенних озерца

Под лобовой высокой перемычкой.

 

Алел осенний лист в углу воротника...

Дышал снежок на меховой пилотке...

Он чем-то был похож на лесника

Иль сторожа в элитном околотке.

 

Был окоем распахнут словно зал,

Дышала в нем природная основа.

Мы поздоровались, и вдруг он мне сказал:

— Апостол прав. В начале было Слово!

 

Памяти Георгия Васильевича Свиридова

Незримы и невыразимы,

Лишённые телесных пут,

Рождественские серафимы

Теперь Свиридову поют.

 

О тесноте земной юдоли,

Где каждый звук его зачат,

В морозном небе, в чистом поле

Распевы горние звучат.

 

И хора сладкое согласье,

Мерцающее в звёздной мгле,

Так внятно говорит о счастье,

Ещё возможном на земле.

 

И как пророк в сухой пустыне,

С надеждой глядя в небеса,

Почти оглохшая Россия

Внимает этим голосам.

 

Молись и верь, Земля родная.

Проглянет солнце из-за туч…

А может быть, и двери рая

Скрипичный отворяет ключ.

 

Подарившая «Надежду»

Александре Пахмутовой

 

То даёшь надежду, то над горем плачешь,

То летишь далёко в широте полей...

Мы хотим, чтоб знала, как ты много значишь,

Маленькая птичка — русский соловей.

 

Пусть трещат сороки, пусть кричат вороны,

Но не заглушить им песни соловья.

В городах и весях по родной сторонке

В каждом русском сердце музыка твоя.

 

И в тайге дремучей, и в сиянье сада,

И в концертном зале — вейся и живи,

Царствуй, Александра,

 

Здравствуй, Александра,

Охрани Россию музыкой любви!

 

* * *

Татьяне Петровой

 

Тихо-тихо. Ни лжи, ни позора.

Только ход окаянный часов.

Глубоко в голубые озёра

Погружается сумерь лесов.

 

И надежды последняя капля,

Та, что гром обронил на бегу, —

Одинокая серая цапля

На песчаном стоит берегу.

 

Не колыхнутся чистые воды,

Не качнётся небесная твердь.

Изваянье добра и свободы

Из души никогда не стереть.

 

Глубока коренная Россия,

Но темны в ней леса и дела.

— Ты о чём это, цапля, спросила,

Ты какой мне совет подала? —

 

Распрямила капризное тело,

Никому не должна ничего,

Вдруг она, как душа, полетела,

Оставляя меня одного.

 

Мыс песчаный под сердцем, как сабля,

Кровенеет кипрей на лугу.

Это ты — одинокая цапля.

Это я — на пустом берегу.

 

Балалаечник

Михаилу Рожкову

 

Что со мною ты сделал,

народный артист!

Слышишь: сердце дрожит,

как осиновый лист,

и поёт,

как твоя балалайка.

И по стылой земле

большаком столбовым,

из ноздрей выдувая берёзовый дым,

пролетает, гремя, таратайка.

 

И дорога опять

далека-далека,

словно серые кони,

летят облака,

не бряцая копытами, мчатся,

и, подземное слово

гоня из глубин,

крестный ход приближается

красных рябин.

 

На хоругвях вышито:

«Счастье».

Это счастье —

лететь по родной стороне:

недосол — на столе!

пересол — на спине!

и будить бубенцовую память.

Подниматься под пули,

терпеть, голодать,

стылой осени воздух хрустящий глотать

и над русскою песнею плакать.

 

Балалайка твоя изо льда и огня,

три струны —

три натянутых в струнку коня —

я доверюсь тебе и не струшу.

Хорошо сквозь века

пролететь,

прогреметь,

длинным свистом ямщицким пространство огреть

и на памяти высветлить душу.

 

Духовые оркестры

Трубы,

горящие яростным пламенем.

Вальсы, и танго,

и марши победные.

Как ты сливалась

с народным дыханием,

детства и юности

музыка медная!

 

Медь,

раскалённую жарче,

чем тропики,

гордо несли

музыканты-дистрофики.

Всё из себя выдували,

не жулили,

грозно играя

«На сопках Маньчжурии».

 

Брали бестрепетно

ноты высокие

туберкулёзом изрытые лёгкие,

и окислённые медные клапаны

золотом

с пальцев обветренных капали.

 

Нет, ты от музыки этой

не спрячешься,

гордо идущей

разрушенным городом.

Как не узнать

в бледной женщине плачущей

маму свою,

измождённую голодом!

 

Медными искрами солнце

разбрызгано,

бомбою сердце твоё

разворочено.

Вот ты и сам

в телогрейке замызганной

русым мальчонкой

стоишь у обочины.

 

Люди весёлые,

сытые,

лёгкие,

помните ль эти оркестры далёкие?

Помните ль марши хмельные,

победные,

Родину милую,

музыку медную?

 

Василию Лановому

Вас любить — не надобно усилий,

Есть другой предмет для разговора:

Для меня, признаться, друг Василий,

Вы — театр из одного актера...

 

Вы без театрального геройства

В наше время, острое как сабля,

Сохранили золотое свойство

Выпадать из общего ансамбля.

 

Если есть талант в красивом теле,

Надо быть природе благодарным,

Но когда талант в неправом деле,

Как-то человечней быть бездарным.

 

За взбиваньем номинальной пены

Премиальная перепасовка —

Корчится с экрана и со сцены

Жалкая продажная тусовка.

 

Как в конце, так и в начале века,

На подмостках нового российства.

В мужестве простого человека —

Есть предел актерства и витийства.

 

Если Вам счастливый жребий выпал —

Высоко держите эту планку.

Я б за Вас сегодня крепко выпил,

Да врачи мне запретили пьянку.

 

Песни:

 

Поплачь, любимая, поплачь

Песня из кинофильма «Юнкера»

 

Поплачь, любимая, поплачь.

Меня в поход позвал трубач.

Иду дорогой полевой

За дымной славой боевой.

 

Но лунный свет твоих волос

И серебро девичьих слёз,

Как несказанную красу,

Я на погонах унесу.

 

Играет румянец на юной щеке.

Играет звезда на гранёном штыке.

И кровью смывает с крестов имена.

Россия светла, да темны времена.

 

Какой поэт в каком веку

Напишет слово о полку?

И воспоёт какой певец

В крови терновый наш венец?

 

И новой славой окрылён,

За батальоном батальон

Уйдёт в небесные поля —

Жила бы ты, моя земля.

 

Играет румянец на юной щеке.

Играет звезда на гранёном штыке.

И кровью смывает с крестов имена.

Россия светла, да темны времена.

 

Походная песня — последняя весть.

Да крест над могилой — последняя честь.

Когда совершится Господен Завет,

Мы встретимся вновь через тысячи лет.

 

Давайте, люди, мирно жить

Музыка: С. Туликов

 

Давайте, люди, мирно жить

И доброй истине служить,

Простой и вечной,

И человечной,

Чтоб песню общую сложить.

 

Давайте просто быть людьми,

Стремиться к счастью и любви,

Чтоб в мирных звездах

Сиял нам космос,

А в сердце пели соловьи.

 

Как в небе из кромешной тьмы

Живая вспыхнула звезда,

Так в мире звезд возникли мы,

Чтоб жизнь восславить навсегда.

 

И надо нам понять сполна:

Мы — люди, мы — одна семья.

И нам дана на всех одна

Звезда по имени Земля!

В. Костров

 

Здравствуй, мир!

Музыка: Л. Квинт

 

Мир проснулся, как ребёнок.

Солнце плещет в берега.

Мчится резвый жеребёнок

На зелёные луга.

Грива стелется разливом,

А во лбу горит звезда.

Мир, ты хочешь быть счастливым,

Значит, миром будь всегда.

 

Здравствуй, мир, здравствуй друг,

Здравствуй песен щедрый круг,

Здравствуй, миг, здравствуй, век,

Здравствуй, добрый человек.

Здравствуй, дом, здравствуй, даль,

Здравствуй, радость и печаль.

Здравствуй, быль, здравствуй, новь,

Здравствуй, светлая любовь.

 

Если мир певуч и звонок

Не во сне, а наяву,

Научи нас, жеребёнок,

Верить в солнце и траву.

И ловить стихи и сказки

В золотые невода.

Мир, ты хочешь быть прекрасным,

Значит, миром будь всегда.

В. Костров