Георгий Суворов: «…Свой добрый век мы прожили как люди — и для людей.»

11 апреля – день рождения Георгия Кузьмича Суворова (1919–1944), поэта-фронтовика, погибшего на войне. Георгий Суворов обещал стать большим поэтом. Леонид Решетников: «Он прожил до обидного короткий век. Но прожил его прекрасно, ибо он был человеком открытым, честным, цельным и целеустремленным. И потому – бойцом. Невзирая на все перипетии судьбы, он был счастлив тем, что идеалы, за которые он боролся и принял смерть, были идеалами его народа. Он воевал как все, не думая о воинской славе. Но она сама пришла к нему, хотя и с запозданием. Он шел к Большой Поэзии. И хотя находился, может быть, только на полпути к ней, она терпеливо и доброжелательно ждала его. И он – особенно в последние месяцы жизни – знал об этом. Он сгорел, подобно ночной звезде, прочертив теперь уже далекий горизонт тех горьких и грозных сороковых годов нашей эпохи. Его нет, но то, что сделано им, дошло до нас, как доходит до земли свет далеких и, может быть, уже сгоревших звезд. Доходит, светит, тревожит и напоминает. Как напоминает о нашем долге перед павшими и живыми вечный огонь, горящий над могилами павших».

Георгий Кузьмич Суворов родился 11 апреля 1919 года в селе Абаканское, Енисейской губернии (ныне Красноярский край). По материнской линии в его роду были представители хакасского народа. Георгий рос в бедной крестьянской семье, рано потерял родителей и воспитывался в детском доме вместе с сестрой. Писать стихи он начал ещё в детстве. В 1933 году Георгий поступил в Абаканское педагогическое училище. Однако закончить его не смог из-за финансовых трудностей, так как нужно было помогать сестре. В 1937 году Георгий переехал в село Бондарево Бейского района Хакасии, где начал работать учителем начальных классов. Дети любили своего нового учителя – высокого белокурого парня, который не пытался казаться строгим, а был для них старшим товарищем. Они вместе читали, сочиняли эпиграммы и играли. В Бондарево Георгий увлёкся фольклором, начал писать стихи и пьесы. Свои произведения он публиковал в местной печати. В 1939 году Георгий поступил в Красноярский педагогический институт на факультет русского языка и литературы. Там он начал заниматься в литературном объединении при газете «Красноярский рабочий».

Уже с самого начала обучения в университете Георгий Суворов был призван на срочную службу, которая проходила в городе Омске. Именно здесь, в Омске, Георгий Суворов впервые опубликовал свои стихотворения и активно включился в литературную жизнь города. Одним из его наставников стал омский поэт Леонид Мартынов. Но вскоре началась война. В сентябре 1941 года Георгий Суворов отправлен на фронт.

Мы стали молчаливы и суровы,

Но это не поставят нам в вину.

Без слова мы уходим на войну

И умираем на войне без слова.

Всю нашего сознанья глубину,

Всю глубину характера крутого

Поймут как скорбь по жизни светлой, новой,

Как боль за дорогую нам страну.

В первые месяцы войны Георгий сражался в рядах прославленной Панфиловской дивизии. В бою под Ельней 5 ноября 1941 года он был ранен. Осколок немецкой мины вошел ему в грудь, но Георгий, стиснув зубы, сам вытащил его. После лечения в госпитале он был направлен в Тулу, в школу младших командиров. В госпитале Георгий познакомился с медсестрой Галей Плетнёвой. Между ними вспыхнула любовь, но вскоре они потеряли друг друга. В письме к сестре от 12 сентября 1942 года Георгий писал: «С Галей Плетневой я не переписываюсь. Их госпиталь эвакуировался. Меня в эти же дни направили в неизвестном направлении. И вот мы потеряли друг друга... Война разрывает сердца...»

Весной 1942 года Георгий попал на Ленинградский фронт. В боях, где каждый метр был густо полит солдатской кровью, заслужил офицерские погоны, стал командиром противотанкового взвода. И одновременно – корреспондентом дивизионной газеты «За Родину». Стихи писались словно сами. Поэты, служившие на войне военкорами фронтовых газет, посоветовали послать их в литературные журналы. Подборки искренних стихотворений Георгия Суворова сразу же напечатали «Звезда» и «Ленинград». Сотрудники редакции вспоминали, что Георгий был самым интеллигентным сотрудником редакции и настоящим примером русского офицера. Никто бы не догадался, что он вырос в детском доме. «Его лексикон не знал ни хамского тыканья, ни сквернословия в любых обстоятельствах фронтовой жизни...» (Из мемуаров Петра Ойфы).

Знакомый Георгия Суворова поэт и одногодок Сергей Наровчатов так вспоминает о нём, видевший его на фронте: «Ни одна из сохранённых фотографий не может передать даже толики суворовского облика, а уж про обаяние и говорить нечего. Прежде всего, он был просто хорош собой. Высокого роста, стройный, широкоплечий – офицерское обмундирование сидело на нём как влитое, со смелым взглядом серых глаз из-под правильно очерченных бровей, смуглым румянцем щёк, красивым ртом и красивыми зубами и наконец, отличными гвардейскими усами, он будто сошёл с эстампов ещё Отечественной войны 1812 года. Лицо его выражало доверчивость и вызов одновременно. Из всех моих друзей – одногодков Георгий Суворов наиболее воплощал в себе лучшие офицерские качества. «Есть в русском офицере обаянье» – эта его строка относится к другому человеку, но больше всего она подходила к самому Георгию Суворову».

Алексей Сурков: «...Это было в разгар подмосковной битвы. Ко мне пришел дежурный по полевой редакции газеты Западного фронта «Красноармейская правда» и сказал: «Вас там какой-то лейтенант спрашивает. Можно?» В каморку вошел молоденький лейтенант со всеми внешними признаками уже повидавшего огонь человека и сказал, встав по стойке «смирно»: «Лейтенант Суворов. Разрешите обратиться, товарищ старший батальонный комиссар…» Он сел около стола, заваленного материалами для очередного номера, и коротко сказал мне, что возвращается из госпиталя на Ленинградский фронт и хотел бы показать мне стихи. После этого он достал из полевой сумки тетрадь и стал читать. Это были выношенные, выстраданные, выползанные под вражьим огнем лирические строки, в которых свое переплеталось с общим и наоборот: общее приводило к своему, личному. Стихи были молодые, ломкие, в них еще отчетливо были видны следы юношеской начитанности автора, частенько лирическую ткань прерывала привычная в предвоенные годы риторическая велеречивость. То есть все было так, как бывает с первыми тетрадями начинающих поэтов. Но сквозь шелуху привычных слабостей пробивались оригинальный, неповторимый голос будущего таланта и сильная, мужественная человеческая душа. Часа два мы просидели с Георгием, толкуя о его стихах, о поэзии, о том трудном времени, которое выпало нам на долю. Ни о чем не попросив, Георгий встал, пожал мне руку, поблагодарил и оставил тетрадь на тот случай, чтобы, если мы будем издавать сборник произведений начинающих фронтовиков, включить в него кое-что из прочитанного. Лейтенант Суворов ушел, и через каких-нибудь несколько месяцев смерть настигла его в болотах Ленинградского фронта. Тетрадь осталась где-то в архивах редакции...».

У Георгия не было родных, кроме сестры, поэтому ему часто приходилось утешать и поддерживать своих товарищей, которые были оторваны от своих семей, жён и детей. Многие его стихи посвящены друзьям и однополчанам. Майор Ленский, командир разведчиков лейтенант Андреев, полковники Подлуцкий и Путилов, сержант М. Стетюха (этот солдат воевал еще в Первую мировую и носил на гимнастерке Георгиевский крест), дивизионный комиссар Георгий Дивдариани, майор П. Зайченко, полковой комиссар Журба, капитан Павлов, пулеметчица Кете Браун, капитан Бритиков, старший сержант Парамонов, капитан Строилов, рядовые Ященко, Ипполитов и Емец, пулеметчик Н. Шалагаев, военкор Н. Маслин, медсестра М. Романова, рядовой Давид Лондон и лейтенант А. Четвериков... Так Георгий Суворов продолжил традицию Гумилева, который во время Первой мировой войны посвящал стихи командирам, сослуживцам и сестрам милосердия.

Георгий Суворов был не из тех, кого легко забывают. Все, кто с ним когда-нибудь встречался, навсегда сохранили память о человеке красивом, смелом, увлекающемся, веселом. Поэты Н. Тихонов, А. Сурков, М. Дудин, П. Ойфа в своих воспоминаниях создали обаятельный портрет молодого офицера и поэта.

Суворов прошёл путь от простого солдата до командира взвода противотанковых ружей. Он также служил офицером связи и работал в дивизионной газете. После того как он получил второе ранение и прошёл лечение в госпитале весной 1942 года, Суворов настоял на том, чтобы его отправили на фронт. Он участвовал в боях по прорыву блокады Ленинграда. Бронебойщики всегда были там, где было опаснее всего. Так было и на правом берегу Невы во время прорыва блокады, и под Русско-Высоцким, где бронебойщики прикрывали пехоту от фланговых атак немецких танков. В наградном листе на Суворова было написано, что он не только умело командовал своим взводом, но и воодушевлял солдат личным примером. За свои заслуги он был награждён медалью «За оборону Ленинграда».

В январе-феврале 1944 года, во время зимнего наступления, когда советские войска нанесли поражение немецким силам под Ленинградом, они начали преследование противника. В результате был захвачен плацдарм на левом берегу реки Нарва. Через ледяную переправу днём и ночью шли подкрепления, доставлялись боеприпасы и продовольствие под ожесточённым огнем противника. 13 февраля 1944 года артиллерийский снаряд разорвался в боевых порядках взвода, который вёл на левый берег 24-летний гвардии лейтенант Георгий Суворов. Осколки танкового снаряда попали ему в лицо, живот и ноги. Через сутки он скончался от ран в медсанбате, повторяя в бреду фамилию Николая Тихонова, своего любимого поэта, романтика и участника Гражданской войны, автора знаменитого стихотворения «Баллада о гвоздях».

А за час до своей гибели в бою 24-летний поэт отправил краткое послание другу, литсотруднику фронтовой газеты:

Всегда, везде поэты таковы:

Они срывают яркой жизни гроздья,

Пока с них не сорвали головы.

Из письма Олега Корниенко сестре поэта Тамаре Суворовой (Серебряковой): «Здравствуйте, Тамара! Извините меня, что я так долго Вам не сообщал о Гоше. Я не мог это сделать, пока не был сам точно убежден в правдивости случившегося несчастья. Гоша умер от ран. Ранен он был 13 февраля 1944 г. на переправе через р. Нарву. Умер 14 февраля 1944 г. Похоронили его около деревни Криуши (на правом берегу Нарвы)...»

За несколько дней до гибели Георгий Суворов написал стихотворение, которое служит эпитафией, не только ему, но и всем безвременно погибшим на фронте:

Ещё утрами чёрный дым клубится

Над развороченным твоим жильём.

И падает обугленная птица,

Настигнутая бешеным огнём.

 

Ещё ночами белыми нам снятся,

Как вестники потерянной любви,

Живые горы голубых акаций

И в них восторженные соловьи.

 

Ещё война. Но мы упрямо верим,

Что будет день, – мы выпьем боль до дна.

Широкий мир нам вновь раскроет двери,

С рассветом новым встанет тишина.

 

Последний враг. Последний меткий выстрел.

И первый проблеск утра, как стекло.

Мой милый друг, а всё-таки как быстро,

Как быстро наше время протекло.

 

В воспоминаньях мы тужить не будем,

Зачем туманить грустью ясность дней, –

Свой добрый век мы прожили как люди –

И для людей. 

Слова, сказанные Георгием Суворовым накануне своей гибели, принадлежат всему поколению тех военных лет. При строительстве Нарвского водохранилища останки Георгия Суворова перенесены в братскую могилу в городе Сланцы Ленинградской области. На братской могиле в городе Сланцы, где погребены останки Григория Суворова выбиты строки из его стихотворения: «…Свой добрый век мы прожили как люди – и для людей».

При жизни Георгия Суворова его стихи публиковали только в периодической печати, собственных книг у поэта не было. Лишь посмертно был выпущен сборник «Слово солдата» (Ленинград. 1944), вобравший в себя лучшие работы автора. Михаил Дудин: «Это первая и последняя книга Георгия Суворова. Больше он ничего не напишет. Трудно сказать, что вы он сделал в будущем, потому что слишком много у него было возможностей, темперамента, воли и той силы, которая еще не нашла себе настоящего выхода. И эти стихи только маленькая часть его характера. Он не признавал половины. Он был человеком войны в полном понимании этого слова. Его путь– это суровый путь поколения, окрыленного войной. Но стихи его, несмотря на свою документальность, не только документы войны, – в них есть золото поэзии. Он писал так же, как и воевал, – много и вдохновенно. Он был чужд равнодушия. Кем бы он ни был: солдатом, командиром взвода противотанковых ружей, работником дивизионной газеты, офицером связи, – он оставался прежде всего – поэтом. Он воевал за Ленинград. Он погиб на переправе через Нарву. В этот сборник я отобрал лучшее, что успел написать Георгий Суворов, – один из тех, кто нашел песню в самом пекле боя, кому но праву положено рассказать о великом сегодняшнем дне грядущему».

В 1968 году за книгу стихов «Слово солдата» Георгий Кузьмич Суворов был награждён мемориальной медалью конкурса Н. Островского. В 2010 году в городе Омске на Аллее литераторов (бульвар Леонида Николаевича Мартынова) имя Суворова увековечено на гранитном камне, посвящённом поэтам-фронтовикам, погибшим в годы Великой Отечественной войны.

А. Балавин: «Георгий Суворов – поэт военной доблести. Он писал о мужестве рано повзрослевшего поколения. Писал о боях, о жертвах, о победе. О полководческом искусстве «ведя на смерть, от смерти увести». Он был одним из тех, кто знал роль, которая дана ему жизнью и временем. Сердцем понимал не только примечательность своей судьбы и судьбы товарищей. Он чувствовал и щемящую грусть той памяти, которую многим придется оставить о себе.... Время Георгия Суворова протекло слишком быстро. Он погиб в двадцать три года. Погиб как солдат. Но по призванию он был поэтом. «Писать стихи я не бросал ни на минуту. Писал в поезде, отправляющемся на фронт. Писал в госпитале. Писал о бомбежках под ожесточенными бомбежками. Везде писал. Обо всем писал. И сейчас пишу. Война – это почва, по которой я сейчас хожу», – рассказывал он в письме с фронта. В ленинградском Доме писателей на мемориальной доске среди фамилий литераторов, погибших на войне, названо и имя сибиряка Георгия Суворова. Он писал стихи и успел написать немного. Но это была книга его жизни, жизни – для людей».

Георгий Суворов

О чем он думал, двадцатидвухлетний, –

Усы еще едва-едва видны, –

Когда бежал в атаку в день тот летний,

Под Старой Руссой, в первый год войны?

Когда лежал на койке госпитальной

И, оклемавшись,

в блиндаже сыром

Писал стихи под гром пальбы недальней

В ненастном сентябре, в сорок втором?

О чем он думал, лежа под обрывом,

Когда на взвод

с противной стороны

Рванули «Тигры» с лязгом и подвывом

В то утро, в предпоследний год войны?

О чем он думал,

жизни не видавший,

Любви еще не знавший лейтенант,

Лишь только про себя еще державший

Ту мысль, что, может, вправду он – талант?

Ничем от пуль и мин не защищенный,

Лежавший там,

как будто на золе,

На той,

перекореженной,

сожженной,

Со снегом перемешанной земле.

Не о смертельной думал он остуде,

А думал,

что, живя среди смертей,

Свой добрый век мы прожили,

как люди,

И для людей!

Л. Решетников

 

Его звезда

«За самых светлых в мире пью,

Затянутых в шинель».

Георгий Суворов

Из стихотворения, посвященного

гвардии рядовому Давиду Лондону

 

Иду по Красному Селу.

Он здесь упал тогда.

И безымянна – свет сквозь мглу –

Взошла его звезда.

 

На костылях его комбат.

Опять кружит метель.

Что знал он, юноша-солдат?

Недолгой жизни цель!

 

Недавний школьник – что он знал?

Древнейший ратный долг!

И – красносельским подвиг стал,

И Красносельским – полк.

 

От самых Пулковских высот

Всё вдаль катился бой!

Навек, сорок четвертый год,

Остался ты со мной.

 

Мне голос слышен сквозь твою

Ревущую метель:

«За самых светлых в мире пью,

Затянутых в шинель».

П. Ойфа

 

Береза у мызы Мустаыйэ

Памяти гвардии лейтенанта Георгия Суворова

 

Он сам своей строкой поэта

О нашей Правде говорил.

Он шел солдатом Правды этой,

Ее Вооруженных Сил.

 

Когда, ударив прямо с ходу

Прямой наводкой по врагу,

В огонь вступили мы, как в воду,

На левом нарвском берегу,

 

Смерч на себя бесстрашно вызвав,

Она возникла перед ним,

Береза – девочка у мызы,

За вражьим дотом броневым.

 

Как будто наши огневые

Сама назначила для нас.

И не было у Мустаыйэ

Другой приметы в этот час!

 

И стала нам ориентиром,

И в пекле чертовом войны

Вся будущим светилась миром

Садов, дорог и тишины.

 

Он первым бросился вперед.

Он видел этот мир желанный.

И замолчал немецкий дот.

Но радость горькою была нам.

 

Он лег под той березы сень,

Свершив свой подвиг настоящий.

И в памяти моей палящей –

Его бессмертья первый день.

П. Ойфа

 

Ответ Георгию Суворову

«Я славлю вас, герои! Обо мне ж –

Никто не скажет и никто не спросит».

Г. Суворов

 

Во всей неповторимой простоте

Стихов, рожденных в самом пекле боя,

Ты рассказал, как в битвах пали те,

Кому народ дал звание героев;

 

Как скромность красит подвиги живых,

Идущих на врага сквозь дым, огонь, сквозь вьюгу,

И после жарких схваток боевых

Как рад солдат, живым увидя друга.

 

Поведал ты, как воин-сибиряк

Врагов бил на Неве, под Ленинградом.

Ты в песнях пел, что будет сломлен враг

И город Ленина свободен от блокады.

 

Настал тот день, которого ты ждал.

Над миром прогремел салют Победы…

Но чей стоит нетронутым бокал

В победный день, в час дружеской беседы?

 

Да, многих нет средь нас… Тебя уж нет…

И ты погиб при Нарвской переправе –

В шинели серой юноша-поэт,

В стихах мечтавший о солдатской славе.

 

Но жив твой стих: ведь он рожден в борьбе

Душой поэта, мужеством богатой.

Спокойно спи! Кто спросит о тебе,

В ответ услышит: «Храбрым был солдатом».

 

Спокойно спи! Твой стих живет для тех,

Кто сам его как символ дружбы принял.

Тому звучит всегда поэта имя

Во всей неповторимой простоте.

О. Корниенко

 

Каждый год

В городе Сланцы в братской могиле похоронен поэт Г. Суворов. Каждый год издалека в его день рожденья на могилу приезжает женщина с цветами… Нина Александровна Емельянова (в замужестве Румянцева), фронтовая подруга Г. Суворова, воевала на Ленинградском фронте.

 

Говорят, что она каждый год приезжает сюда,

На могилу солдатскую, в городе этом неблизком,

И положит цветы, и стоит, вспоминая года,

Что лежат непробудно, как мертвые, под обелиском.

 

Говорят, что покоится тут молодой лейтенант,

Фронтовая любовь, ослепившая сердце когда-то.

Он был весел и смел. Он имел неуемный талант

И к стихам и к войне –

той, что не пощадила солдата.

 

Летней ночью в округе победно поют соловьи.

Зимней ночью метель дышит с болью, как наша эпоха.

Говорят, ничего нет на свете дороже любви,

А они ее отдали всю – до последнего вздоха.

Ю. Поляков

 

Н. Емельянова. Воспоминания о друге-поэте Георгии Суворове: «В нем храбрость, ум, талант и чувство благородства блистали равными чертами превосходства!»:

«Уже десятилетия отделяют нас от минувшей войны. Но память огненных лет вечно жива и неистребима, как сама жизнь. Мы не имеем права забывать тех, кому не суждено было увидеть мирное небо нашей прекрасной Родины. В памяти народа никогда не померкнет подвиг советских солдат, совершенный во имя жизни, во имя счастья грядущих поколений. С волнением и гордостью вспоминаю тебя, Георгий Суворов. Человека большой душевной красоты, открытого сердца. Ты – сама доброта, человечность. Бесконечно влюбленный в жизнь, в Поэзию. С тобой связана вся история моей жизни.

В армию пришла после самой страшной блокадной зимы 1942 года. Мне было семнадцать лет. Училась на курсах радистов. После окончания школы меня направили в разведшколу, где нас готовили для работы в тылу врага. Курс обучения прошла, ждала приказа, но что-то изменилось. Меня вызвали к командиру, срочно отправили на фронт. Так я оказалась в 45-ой Гвардейской дивизии. Помню, как в 45-ую приезжал К.Е. Ворошилов. Был митинг. Помню день гибели Николая Бритикова, 10 января 1943 г., Героя Невского пятачка, человека исключительной отваги и мужества. Он не раз смотрел смерти в глаза. Он никогда не терялся, с честью выходил из самых трудных положений. Ему было 22 года. Командовал ротой разведчиков. Он был твоим другом. Похоронили Героя со всеми воинскими почестями. У многих на глазах были слезы. У могилы давали клятву. Пока бьется сердце, руки держат оружие, будем бить фашистов, гнать с нашей земли. Каждый, кто оставался в живых, брал на себя двойную ответственность: за себя и за тех, кто уже никогда больше не сможет встать в строй.

Помню нашу первую встречу. Встретились мы после прорыва блокады. Дивизия шла в Ленинград на отдых. Ты подошел ко мне, улыбнулся, внимательно посмотрел на меня, опять улыбнулся и сказал: «Давай помогу нести рацию», – я отказалась, пошла быстрее. Ты догнал меня, снял с моего плеча рацию, легким движением руки забросил ее себе на спину, смеясь, сказал: «А мне не тяжело!». Сама я человек неразговорчивый и не любила, когда бесцеремонно навязываются в собеседники. Но ты так хорошо сказал: «А мне не тяжело!», с такой добродушной улыбкой, что от моей сдержанности не осталось и следа. Теперь я внимательно смотрела на тебя. Круглое загорелое лицо. Глаза, удивительные глаза: карие, блестящие, насмешливые, сверкали, как молния. Над верхней губой красивого рта аккуратно подбриты тонкие офицерские усики. Рослый, широкоплечий, подтянутый, ты выглядел мужественным, сильным, красивым. Шли молча, каждый думал о своем. Когда прощались, ты сказал: «До встречи!».

Мы встретились с тобой в Московской Славянке. Весь вечер были вместе. Весь вечер ты читал стихи. Память у тебя отличная, знал наизусть великое множество стихов. Не могу назвать себя знатоком поэзии, но твои стихи меня волновали. Искренние, мужественные. Ты старался писать так, чтобы за каждою строкою стиха стояла личная судьба товарища, суровая жизнь на войне. Ты часто повторял мне: «Очень важно видеть все самому. Пишу, чем живу, чем дышу!». А вот когда ты писал, один Бог знает. Обстановка была очень тяжелой, требовавшей полной самоотдачи. Ты успевал сражаться на войне двойным оружием – штыком и пером.

Помню вечер, когда тебя приняли в Союз писателей. Ты читал новые стихи. Оживленный, сияющий, не в силах скрыть свою радость. Читал ты просто, без обычного «завывания» поэтов, я бы сказала, читал с душевной выразительностью, как-то «вкусно», хорошо. И стихи были очень хорошие. А ты кончишь читать одно, сразу же начинаешь читать другое. Олег Корниенко, боевой твой друг, просил: «Гоша! «Сибирские орешки» давай!», – очень нравился ему этот стих. Сейчас это стихотворение называется «Сибиряк на Неве». А ты веселый, счастливый, заглянешь на меня со смешинками, озорными, лукавыми глазами, улыбнешься и дальше читаешь.

А я замирала от восторга, как завороженная смотрела на милое, самое дорогое лицо с сияющими глазами. Эти удивительные глаза излучали силу воли, в сочетании с добротой, мягкостью характера и неиссякаемой творческой мыслью. Каждую свободную минуту бежала к тебе, твоей землянке. Посмотреть на тебя. Мне хотелось быть рядом с тобой. Внимательно наблюдала за тобой, когда ты занимался с солдатами. Они уважали и любили тебя. Принципиальный, требовательный к себе и другим, вместе с тем очень добрый, отзывчивый. Щедр на доброе слово, веселую шутку. Ты разговаривал, спорил, не повышая голоса. Внимательно выслушивал вступивших с тобою в беседу солдат. Умные, прищуренные глаза смотрели прямо в глаза солдата с доброжелательным любопытством. Ты мне говорил, что боевая биография каждого солдата – пример героизма, мужества, боевой славы. Хочется писать, писать. Времени маловато, а то бы писал и день и ночь о героических делах моих боевых товарищей. Я горжусь, что герои моих стихов рядом со мною.

У тебя, Георгий Суворов, одна судьба с героями твоих стихов. Ты жил жизнью своих героев. Ты шел сквозь войну одной дорогой со своими героями. Нельзя забыть страдания, которые несла народу война. Ты писал очень искренне, достоверно. Твоя поэзия – это правда о войне. Помню, попросила тебя рассказать о тайге, о Сибири. Ты надолго задумался. Начал рассказывать с какой-то затаенной грустью про бескрайние дали тайги, затянутые голубой утренней дымкой, о золотистой заре, которая заливала мягким сиянием леса. Тайга у тебя словно живое существо. Задумаешься, помолчишь, потом что-то вспомнишь, про себя улыбнешься, а глаза вспыхнут мальчишеским задором, засияют, заблестят. Дальше рассказываешь, какой красивый заход и восход солнца, о ночных птицах, о росе, которая поблескивала крупными прозрачными слезинками на высокой густой траве. Беспредельная любовь и тоска к родному краю тревожила твое сердце. Искреннюю нежность к природе, ко всему живому хранил ты в своей доброй душе.

Ты дарил мне стихи и просил их выучить. Я помню их и очень люблю. Твои стихи, испытанные огнем и кровью, продолжают жить и будут жить вечно. В твоих стихах наши мысли, наше время – трудное и прекрасное. Я благодарна судьбе, что в то тяжелое время она подарила мне тебя: человека исключительного личного обаяния, нравственной чистоты, человека большого мужества. Есть люд встретила такого человека – это ты.

Последнее твое письмо. В конверте лежат цветы – маленькие сухие веточки и стих:

Ухожу.

Вернусь ли – я не знаю.

Встречу ль вновь когда-нибудь тебя?

Ухожу туда, где умирают,

Ненавидя, грезя и любя!

Ухожу.

Будь верной в дни тревоги.

Ну, чего ж еще тебе скажу?

Нелегки солдатские дороги,

Вот и все, родная, ухожу…

Нет, ты не ушел, ты навсегда остался с нами. Сердечный, бесконечно скромный, щедрый на добро Человек. Тебя помнит моя мама, тебя помнит моя сестра, они часто говорят о тебе, вспоминая время, проведенное вместе с тобою. Мама говорит: «Вошел ко мне в комнату высокий молодой человек в длинной шинели с очень веселыми глазами, добрый, жизнерадостный». Сколько погибло таких хороших парней на войне. Будьте прокляты все, кто хочет развязать новую войну! Мы в вечном долгу у погибших. Сколько будем жить, будем помнить тебя, Георгий. Бесценный друг суровой юности моей, большое тебе спасибо, что оставил в моем сердце память о себе – светлую, чистую, добрую.»

(Емельянова (Румянцева) Н.А. [Воспоминания о друге-поэте машинопись. – Сланцы, 1977 – 4 л. – Фонд Сланцевского ИКМ)

 

Стихотворения Георгия Суворова:

 

* * *

Средь этих нив я собирал слова, –

То пестрые, как вешняя долина.

То строгие, как горная вершина.

То тихие, как на заре трава.

 

Средь этих тучных нив не раз, не два

Я песню направлял в полет орлиный;

И песня, птицей став, неслась былиной

Из века в век, прекрасна и жива.

 

Средь этих нив я создал жизнь свою.

Подобную сереброкрылой песне,

На зависть всем и даже – соловью.

 

Средь этих нив я лягу и умру,

Чтобы звончей, чтобы еще чудесней

Летела песня утром на ветру

 

Чайка

Как полумесяц молодой.

Сверкнула чайка предо мной.

В груди заныло у меня...

Зачем же в самый вихрь огня?

 

Что гонит?.. Что несет ее?..

Не спрячет серебро свое...

 

Зачем?..

Но тут припомнил я...

 

Зачем?..

Но разве жизнь моя...

 

Зачем?..

Но разве я не так

Без страха рвусь в огонь атак?!

 

И крикнул чайке я:

– Держись!

Коль любишь жизнь –

Борись за жизнь!

 

* * *

Так часто-часто, друг ты мой далекий,

Я мысленно беседую с тобой.

Мне видится тот небосвод высокий,

Что плыл над нами дымкой голубой.

 

Здесь, где война пьет золотые соки

Из сердца жизни, оглушен стрельбой,

Я вижу, как на голубые сопки

Восходит свет, как закипает бой.

 

Здесь в этой битве дня с постылой ночью

Тебя нежней и больше я люблю,

Мой друг, и близость чувствуя твою,

 

Я в десять раз сильней в большом бою,

Вгрызаюсь в ночь и рву ее на клочья.

Я пью любовь, я море гнева пью!

 

Первый снег

Веет, веет и кружится,

Словно пух лебедей,

Вяжет белое кружево

Над воронкой моей.

 

Улетает и молнией

Освещает, слепит...

Может, милая вспомнила,

Может, тоже не спит.

 

Может, смотрит

сквозь кружево

На равнину полей,

Где летает и кружится

Белый пух лебедей.

 

Теткин ручей

1

Пустяки! Ширина – полсажени.

Сделай шаг – и на той стороне.

Две большие солдатские тени

Потонули в ночной тишине.

 

А потом вдруг неловко и громко

Обе рухнули враз на песок.

Только в воду упала котомка,

Только стукнул о пень котелок.

 

Пробудясь, голосами живыми

Зазвенел убегающий вал.

Кто-то милое женское имя

Долго-долго откуда-то звал... 

2

Ветер звездную полночь теребит

И уносит мой вздох к небесам...

Эти ветви, серебряный трепет,

Эту томность – я выдумал сам.

 

Все я выдумал, чтоб не томиться

Над ручьем средь обугленных пней,

Чтоб не видеть, как меркнет зарница

Истомленных, измотанных дней.

 

Чтобы просто, в минуты затишья,

Ни о чем, ни о чем не скорбя,

Мне припомнить зелёную вишню

И под вишней припомнить тебя.

 

Чтоб припомнить серебряный трепет

Темных веток, склоненных к волнам...

Ветер звездную полночь теребит

И уносит мой вздох к небесам. 

3

Оттого ли, что долго молчала.

Оттого ли, что я маловер, –

Задрожал, получив этот алый,

Издалека пришедший конверт.

 

Оттого ль, что всего ты дороже,

Долгожданная... Не оттого ль,

Испытавший все бури, не может

Позабыть свою долгую боль?

 

Не однажды ушедший от смерти.

Не однажды убивший ее, –

Я с тоскою прочел на конверте

Незабвенное имя твое. 

4

Не придешь, нет, сюда не придешь ты.

Все надежды я предал огню.

Не виню экспедиторов почты

И молчанье твое не виню.

 

Не уверен я, будешь ли рада

Ты приходу тогда моему, –

Все, как лучшую в мире награду,

Я за долгие муки приму.

 

Я приму. И с тоскою отвечу:

Что ж, любимая, благодарю.

Если б я не желал этой встречи.

Разве был бы я в этом краю?..

 

* * *

И в этот час расстаться не хотим мы,

И в этот час, мой друг, нога к ноге,

Пойдем с тобой сквозь мрак и клочья дыма –

С бинтами – ты, а я – с ружьем в руке.

 

Да, мы пойдем с тобой неустрашимо,

И там, где рвутся бомбы вдалеке,

В халате белом пробегая мимо,

Ты кровь увидишь на моем виске.

 

Ты вспыхнешь вся и поспешишь с бинтами

Скорей перевязать, обмыть скорей

И успокоить жаркими словами...

 

О, милая, бывает ли сильней

Любовь между хорошими друзьями

Любви, боями спаянных друзей.

 

Полотенце

Полотенце с розовым цветком

Я храню в пробитом пулей ранце.

Если встанет дума о былом,

Если руки мне твои приснятся –

Я достану, я возьму из ранца

Полотенце с розовым цветком.

 

Посмотрю на чистое шитье,

Позабуду битвы на минуту –

Встанет предо мной лицо твое

Как тогда, в то радужное утро…

Хороша спокойная минута,

Рук твоих бесценное шитье.

 

Посмотрю и вспомню, как любил

Руки, что мне дали полотенце…

Посмотрю – и снова полон сил,

Снова битвой захлебнется сердце,

Чтоб дорогой скорой полотенце

Мне легло в тот край, где я любил.

 

Подарок

Я – не Отелло, ты – не Дездемона,

Своей любви я не предам ножу...

Она со мной, и я ее ношу

Без пятнышка, как бархат небосклона.

 

Когда умолкнет бой, настороженно

В густой траве прилягу на межу,

На твой подарок чистый погляжу,

На твой платочек, цвета глаз влюбленных.

 

Я – не Отелло... И, приняв подарок,

Измены пятен не ищу на нем,

Он предо мной, как сердце, без помарок;

 

Он предо мной неугасимо ярок,

Как символ веры, золотым огнем

Грудь согревает средь сражений ярых.

 

Сны 

1

Старее ль мы, новее ль мы –

А все верны стихии.

Тобою сны навеяны

Хорошие такие.

 

Я не берусь отгадывать

Скупые сны солдата.

Ты шла его порадовать,

И отклик в нем нашла ты.

 

Веселая и милая,

Тебе открылись тропы.

И друга посетила ты

В ночи, в его окопе.

 

Старее ль мы, новее ль мы –

Но все верны стихии.

Тобою сны навеяны

Хорошие такие.

 

Мне скажут: сны – лишь зеркало.

Вот зеркало разбито, –

И сразу все померкнуло,

И сразу все забыто.

 

И сразу все заглушено.

Лишился, как во сне, ты

Всего на свете лучшего,

Чем дни твои согреты.

 

Отвечу, не сробею я, –

Мы связаны с тобою.

Сны, что тобой навеяны,

Сулят удачу боя.

 

Что за тебя, хорошую,

Второй уж год воюю...

В мечтах – себя тревожу я,

Во сне – тебя целую. 

2

Дымки лиловые, лазурные

И золотистые дымки.

Я брошен в их теченья бурные,

В кипенье светлой их тоски.

 

Прозрачны, трепетны, встревожены –

Дымок к дымку, дымок к дымку,

В теченье их лишь сном заброшенный,

Я приглушу свою тоску.

 

Но чуть проснусь, как снова бешено

Несутся, преображены,

Уж не дымки, – дымы, замешаны

Огнем бушующей войны.

 

И если грянуть наземь – к слову – мне,

То перед тем, летя в штыки,

Я вспомню то дымки лиловые

У голубеющей реки. 

3

Пахнет прелью, пахнет потом,

Веет цвель.

На деревне, за болотом,

Косит травы коростель.

 

Дымный ветер, лунный вечер,

Звезд шатры.

Ляжет полночь мне на плечи,

Разведет вдали костры.

 

В голову ударит ало

Буйный хмель.

Захмелею. И устало

Смолкнет в травах коростель.

 

И меня потянет в поле

От тревог,

В те края, где кровь соколья

Пела песнь у трех дорог.

 

Где крепчал в те дни, где рос я

Молодцом,

Чтоб сейчас, в часы предгрозья,

Кровь пролить за отчий дом. 

4

Я жил твоими письмами.

Но что ж ты замолчала?

Или не встречу в жизни я,

Что нам весна вещала?

 

Иль просто кто-то выдумал,

Под звездами тоскуя,

Что видимо-невидимо

В природе поцелуев?

 

Что только в розе, сомкнуты,

Они горят и тают?

Что в жизни только соколам

Летать над милым краем?

 

Я жил твоими письмами...

Но ты, видать, устала.

Я жил... Как будто жизни мне

Без них уже не стало. 

5

Коротка. Короче мига

Эта радужная книга

Снов моих иль просто слов.

 

Может быть, я просто думал,

Что вдали, в родном краю, мол,

Ты не видишь этих снов.

 

Может, я томился просто,

Стиснув автомат у моста,

И полузакрыв глаза,

 

Вздохи слал родному краю,

Где лилово-голубая

Над рекой висит лоза.

Во имя любви

Нине Емельяновой

1

Мне кажется, жизни нет места

На поле, изрытом войной.

Туманов белесое тесто

Плывет над промерзшей Невой.

 

Снегов помутневшая россыпь

На скованном льдом берегу.

Окопы. Воронки. Заносы.

Багрянец крови на снегу.

 

Вверху – грохотание «илов»,

А прямо – траншеи зигзаг.

Сдержать свое сердце не в силах,

К тебе тороплю я свой шаг.

 

Молчать не могу, не умею, –

Прочь с губ моих, тяжкий замок!..

Траншея – в траншею. Траншея –

В блиндаж. В блиндаже – огонек.

2

В ночах, неуютно-бездонных,

Пусть скажут мне очи твои,

Что, сталью терзая влюбленных,

Враги не убили любви.

 

Что в мире смертельной тревоги,

На трудном, на грозном пути,

Где лица приподнято-строги

И слово «люблю», как «прости»,

 

Пускай, как веселое солнце

Над этой ненастною мглой,

Сверкнув, в тишине пронесется

Твой трепетный голос живой:

 

– Победа! Люблю! И – победа!..

И вновь я поверю в мечту,

Что, тропы к победе разведав,

Я встречу твою красоту.

 

Что, жизнью своею рискуя,

Тебя, дорогой человек,

Назвать, возвратившись, смогу я

Возлюбленною навек...

3

...И падали люди, как камни,

Вблизи, у тебя на виду.

И огненными лепестками

Их кровь расцветала на льду.

 

Смотрела ты долго... Блестели,

В глазах отражаясь твоих,

Багровые кудри метели,

Куда я ушел за двоих.

 

Наверное, в это мгновенье

Молила с надеждою ты:

– О, дай им пройти сквозь сраженье,

Пройти эту четверть версты...

 

И не было песни чудесней, –

Ах, песня, ты слышишься мне, –

В огне не горящая песня

Любви, что проснулась в огне.

 

И шел я, и силы кипенье

Гудело и пело в крови.

Так шел я, не прячась, в сраженье,

В сраженье во имя любви.

 

Ухожу...

Ухожу. Вернусь ли я, не знаю?

Встречу ль вновь когда-нибудь тебя?

Ухожу туда, где умирают,

Молча ненавидя и любя.

 

Ухожу. Будь верной в дни тревоги.

И чего ж еще тебе скажу?

Нелегки солдатские дороги.

Вот и все, родная. Ухожу...

 

* * *

Еще утрами черный дым клубится

Над развороченным твоим жильем.

И падает обугленная птица,

Настигнутая бешеным огнем.

 

Еще ночами белыми нам снятся,

Как вестники потерянной любви,

Живые горы голубых акаций

И в них восторженные соловьи.

 

Еще война, но мы упрямо верим,

Что будет день – мы выпьем боль до дна.

Широкий мир нам вновь раскроет двери,

С рассветом новым встанет тишина.

 

Последний враг. Последний меткий выстрел.

И первый проблеск утра, как стекло.

Мой милый друг, а все-таки как быстро,

Как быстро наше время протекло!

 

В воспоминаньях мы тужить не будем,

Зачем туманить грустью ясность дней.

Свой добрый век мы прожили как люди –

И для людей...

 

* * *

Мы тоскуем и скорбим.

Слезы льем от боли...

Черный ворон, черный дым,

Выжженное поле...

 

А за гарью, словно снег.

Ландыши без края...

Рухнул наземь человек, –

Приняла родная.

 

Беспокойная мечта,

Не сдержать живую...

Землю милую уста

Мертвые целуют.

 

И уходит тишина...

Ветер бьет крылатый.

Белых ландышей волна

Плещет над солдатом.

 

* * *

Сомкнулись ножницы огня

Как раз над нашими рядами.

Был день. Глазам не видно дня:

Перед глазами – мрак и пламя.

 

И вот пехота залегла.

В кривых траншеях закопалась.

Над нами – огненная мгла,

А в нас – иль робость, иль усталость…

 

В бою бывает всё. В бою

Всё по-другому ощутимо.

Три паренька во мгле встают,

Идут в волнах густого дыма.

 

Дзот зажимая с трёх сторон,

Они ползут… Уж близко… близко…

В растрескавшийся небосклон

Дзот мечет огненные брызги.

 

Но трое смелых – к брату брат.

Пожатье рук. Мгновенье. Роздых.

В руках крутая сталь гранат –

И дзот, гремя, взлетает в воздух.

 

Так, навсегда убив в груди

Свой страх, они кричат: «Эй! Кто там!

Вставай, братишки, проходи!»

И поднимается пехота.

 

* * *

Бушует поле боевой тревогой.

И вновь летит сегодня, как вчера,

Солдатское крылатое «ура!»

Своей воздушной, дымною дорогой.

 

И вновь солдат окопы покидает,

И через грязь весеннюю – вперёд,

В постылом свисте стали, в шуме вод

Ни сна, ни часа отдыха не зная.

 

Глаза опалены огнём и дымом,

И некогда поднять усталых глаз,

Чтобы за две весны боёв хоть раз

Всласть насладиться всем до слёз любимым.

 

Увидеть, как среди пустых воронок,

На уцелевшем пятачке земли,

Две стройные берёзки расцвели,

Как жизнь среди полей испепелённых.

 

Да. Это жизнь. Она к смертям привыкла.

Но всюду явно жизни торжество.

Она шумит зелёною листвой,

Как вечное вино, как сердца выкрик.

 

Она глядит и слушает с тревогой,

Как режет мрак крылатое «ура!»,

Как целый день сегодня, как вчера,

Мы падаем, а нас всё так же много.

 

Месть

Мы стали молчаливы и суровы.

Но это не поставят нам в вину.

Без слова мы уходим на войну

И умираем на войне без слова.

 

Всю нашего молчанья глубину,

Всю глубину характера крутого

Поймут как скорбь по жизни светлой, новой,

Как боль за дорогую нам страну.

 

Поймут как вздох о дорогом рассвете,

Как ненависть при виде вражьих стад...

Поймут – и молчаливость нам простят.

 

Простят, услышав, как за нас ответят

Орудия, винтовки, сталь и медь,

Сурово выговаривая слово: «Месть!»

 

* * *

Давиду Лондону

 

Пусть прошлый год злых непогод

Нам обжигает грудь, –

Я пью за новый буйный год,

За пройденный наш путь.

 

Пью за бродячую мою

Солдатскую метель;

За самых светлых в мире пью –

Затянутых в шинель.

 

За то, что месяц, словно медь,

И вся земля в снегу.

Что я тоскую, но не петь –

Не петь я не могу!

 

* * *

Н. Тихонову

 

Я снова пьян и юностью богат.

Не оторвать мне губ от пенной «Браги».

Я пью огонь, живой огонь отваги.

И пробую клинок. Я – вновь солдат.

 

Как широка, как беспредельна даль

Моих лесов и рек голубопенных!

Любовь к родному дому неизменна,

И что пред ней немецких дотов сталь!

 

Не устоит! Под грохот канонад

Пускай враги беснуются во мраке.

Я выпил настоящей русской браги.

Я пьян отвагой, родины солдат.

 

* * *

Полковнику Путилову

 

Есть в русском офицере обаянье.

Увидишься – и ты готов за ним

На самое большое испытанье

Итти сквозь бурю, сквозь огонь и дым.

 

Он как отец, – и нет для нас дороже

Людей на этом боевом пути.

Он потому нам дорог, что он может,

Ведя на смерть, от смерти увести.

 

* * *

Капитану Строилову

 

Спуская лодки на Неву, мы знали,

Что немцы будут бить из темноты,

Что грудью утолим мы голод стали

И обагрим свинцовых волн хребты,

 

Что будут жадно резать пулеметы

Струею алой злую стену тьмы...

Мы это твердо знали, оттого-то

За левый берег зацепились мы.

 

И, оттеснив врага от волн полночных,

Мы завязали с ним гранатный бой.

Мы твердо знали. Да. Мы знали точно –

Победу нам дает лишь кровь и боль.

 

* * *

Полковнику Подлуцкому

 

Над лесом взмыла красная ракета,

И дрогнуло седое море мглы.

Приблизили багровый час рассвета

Орудий вороненые стволы.

 

От грохота раскалывались тучи,

То опускаясь, то взмывая вверх,

Через Неву летел огонь гремучий –

И за Невою черной смертью мерк.

 

И так всю ночь, не ведая покоя,

Мы не гасили грозного огня.

И так всю ночь за русскою Невою

Земля горела, плавилась броня.

 

И так всю ночь гремели батареи,

Ломая доты за рекой во рву, –

Чтоб без потерь, стремительней, дружнее

Пехота перешла через Неву.

 

Чтобы скорее в схватке рукопашной

Очистить дорогие берега,

Чтоб, растопив навеки день вчерашний,

Встал новый день над трупами врага.

 

* * *

Капитану Павлову

 

От копоти всё небо серо.

Сраженьем воздух потрясён.

Крутые плечи офицера,

Осколком порванный погон.

 

Четырёхдневная усталость

Бессонных, обожжённых глаз.

– Ребята, пустяки осталось

Нам продержаться! Только час…

 

И снова бой. И дым. И серый,

Вдали метущийся закат.

И вновь по слову офицера

Встаёт испытанный солдат.

 

И, не выдерживая лавы,

Враг поворачивает вспять.

Так и встаёт над полем слава,

Чтобы уже в веках сиять.

 

* * *

О. Корниенко

 

Мы вышли из большого боя

И в полночь звездную вошли.

Сады шумели нам листвою

И кланялися до земли.

 

Мы просто братски были рады,

Что вот в моей твоя рука,

Что, многие пройдя преграды,

Ты жив и я живу пока.

 

И что густые кудри ветел

Опять нам дарят свой привет,

И что еще не раз на свете

Нам в бой идти за этот свет.

 

* * *

М. Романовой

 

Сочилась кровь, и свет бежал из глаз.

Сверкнул огонь – и вдруг огонь погас.

 

А он дрожал, как будто кто-то гвоздь

Вбивал в его раздробленную кость.

 

Но лишь на миг в себя он приходил –

Ползти старался из последних сил

 

Туда, где на ветру дрожит трава,

Где катит волны к берегу Нева.

 

Туда, где лодки... где прохлада... Но

Летит земля на грудь.... В глазах темно...

 

И кажется... все прошлое забудь!

На половине оборвался путь...

 

Но вдруг на грудь твою сошла заря,

Весенней белой яблоней горя.

 

В твои глаза два синие цветка

Вдруг посмотрели. О, как жизнь сладка!..

 

И девушка, в руке зажав бинты,

Тебе сказала: «Жить! Жить будешь ты!..»

 

* * *

Когда-нибудь, уйдя в ночное

С гривастым табуном коней,

Я вспомню время боевое

Бездомной юности моей.

 

Вот так же рдели ночь за ночью,

Кочуя с берегов Невы,

Костры привалов, словно очи

В ночи блуждающей совы.

 

Я вспомню миг, когда впервые,

Как миру светлые дары,

Летучим роем золотые

За Нарву перешли костры.

 

И мы тогда сказали: слава

Неугасима на века.

Я вспомню эти дни по праву

С суровостью сибиряка.

 

Снайпер

Он такой же, как все,

Только глаз быстрей.

Видит так же, как все,

Только видит ясней.

 

Среди многих теней

Придорожных берез

Выделяет одну

В человеческий рост.

 

Среди многих одну

Выделяет он.

И винтовка к плечу.

И курок взведен.

 

И над мушкою дым –

Соболиный хвост.

Грузно падает тень

В человеческий рост.

Болото

Мрак лесной. Тишина. Ни души.

Погружаются в ночь блиндажи.

 

От болотины смертью несет.

За болотиной – ров, дзот.

 

За болотиной – сучьев треск.

Автомата немецкого блеск.

 

На болоте блуждает светляк.

Луч луны закачался в ветвях.

 

Мрак лесной. Тишина. Блиндажи.

Ночи майские как хороши!

 

Пара глаз устремилась в лесок.

Мушка в прорези – на висок.

 

Палец плавно давит крючок.

На болоте погас светлячок.

 

Над болотом метнулась тень.

Мертвый немец свалился на пень.

 

Брусника

Я шел в разведку. Времени спокойней,

Казалось, не бывало на войне.

Хотелось отдохнуть на горном склоне,

Присев к густой приземистой сосне.

 

Хотелось вспомнить край золотоликий,

Мою Сибирь, мою тайгу. И вот

Пахнуло пряным запахом брусники

Над прелью неисхоженных болот.

 

О, неужели, упоен мечтою,

Я вызвал аромат моей страны…

Брусника каплей крови предо мною

Горит у корня срубленной сосны.

 

С какою дикой радостью приник я

К брусничным зорям, тающим в траве.

Но мне пора. Иду. В глазах брусника,

Как бы далекой родины привет.

 

Косач

Заря над лесом разлилась устало,

Бой отгремел, с огрызком сухаря

Я сел у пня, винтовка отдыхала

У ног моих, в лучах зари горя.

 

Я ждал друзей, идущих с поля боя…

И вдруг… Где трав серебряная мгла,

В пятнадцати шагах перед собою

Я увидал два черные крыла.

 

Потом кривая радужная шея

Мне показалась из сухой травы…

Рука – к винтовке, но стрелять не смею…

Ведь он один на берегах Невы…

 

Земляк! И предо мною голубые

Встают папахи горных кедрачей,

Как бы сквозь сон, сквозь шорохи лесные

Я слышу ранний хохот косачей.

 

Так, вспоминая, в голубом томленье

Глаз не сводил я с полулунных крыл…

Легла винтовка на мои колени,

Поднять ее я не имел уж сил.

 

Да и зачем? Мой выстрел, знаю, меток.

Но птица пусть свершает свой полет.

Охотник я. Я знаю толк в приметах:

«Кто птицу бьет, тот зверя не убьет».

 

* * *

Пришел и рухнул, словно камень,

Без сновидений и без слов,

Пока багряными лучами

Не вспыхнули зубцы лесов,

Покамест новая тревога

Не прогремела надо мной.

Дорога, дымная дорога,

Из боя в бой, из боя в бой…

 

* * *

В моем вине лучистый белый лед.

Хвачу в жару – и вмиг жара пройдет.

 

В моем вине летучий вихрь огня.

Хвачу в мороз – пот прошибет меня.

 

В моем вине рассветная заря.

Хвачу с устатку – снова молод я.

 

Так много троп и много так дорог,

Утрат и непредвиденных тревог.

 

Но что метель и смертное темно

Тому, кто пьет солдатское вино!

 

Соколиная песня

Снежный ветер в поле воет.

Путь-дорога длинная.

Грянем, братцы, да сильнее

Песню соколиную!

 

Грянем песню перед боем

За отчизну милую,

Как мы с немцем боевою

Померились силою.

 

Как не выдержал гадюка

И бежал как бешеный…

Но настигла гада вьюга

Свинцовая, снежная.

 

Воет в поле снежный ветер.

Сто путей не пройдено.

Ничего не жаль на свете

За святую Родину!

 

* * *

Леса и степи, степи и леса…

Тупая сталь зарылась в снег обочин.

Над нами – туч седые паруса,

За нами – дым в огне убитой ночи.

 

Мы одолели сталь. Мы тьму прошли.

Наш путь вперед победою отмечен.

Старик, как будто вставший из земли,

Навстречу нам свои расправил плечи.

 

Мы видели, как поднял руку он,

Благословляя нас на бой кровавый.

Мы дальше шли. И ветер с трех сторон

Нам рокотал о незакатной славе.

 

Офицерскому собранию

Подлети, возьми, отведай

Нашей песни, ветерок.

Мы увенчаны победой

На скрещенье трёх дорог.

 

Три дороги – все крутые.

Встанем, братцы, на одной.

Вспомним битвы громовые

Дружной песней боевой.

 

Вспомним ветра завыванье

И немолчный гул атак.

Славу нашего собранья –

Парней крепких и рубак.

 

* * *

Он говорил: «Пылай, моё село,

Моей любовью светлою согрето,

Ты – первый луч восторга и привета.

Ты – детства безмятежное крыло.

 

Всё, что имел, навеки утекло…»

И он склонился молча у лафета.

Над лесом взмыла синяя ракета,

И гаубица подняла жерло.

 

Как бы очнулся он… Исчезла мгла,

Рассеянная заревом сраженья.

«Нет у меня родимого села.

Оно фашистам служит укрепленьем.

Так вместе с ними допылай дотла…

Где есть зола, там будет и цветенье!»

 

* * *

Хотя теперь сонеты и не в моде –

Узки, тесны, простора мысли нет,

Сентиментальны по своей природе,

В четырнадцати строчках сжат поэт…

 

Пусть будет так. Пусть небылицы бродят.

На старый кедр пролей ты новый свет, –

Поэт, скажи сонетом о походе,

И по-иному заблестит сонет.

 

В четырнадцать чеканных светлых строк

Вложи времен живую эпопею…

И что ни слово, ни строка – рывок.

 

Сонет – снаряд смертельный по врагу,

Петля врагу кровавому на шею,

Кровь, пламенеющая на снегу.

 

* * *

Вперед, на Запад! –

Цену этих слов

Мы поняли, когда в горячем пыле

Мы штурмовали стоны городов

Ценой нечеловеческих усилий.

 

Вперед, на Запад! –

Дерзкая мечта...

Я знаю, нас никто не остановит.

Целуют землю русскую уста,

Отбитую ценой солдатской крови.

 

Пускай мы не прошли и полпути,

Пускай звезда уходит в ночь устало, –

Теперь на Запад будем мы итти.

Вперед итти – во что бы то ни стало!

 

Тропа войны

Я исходил немало горных троп

Высокого и строгого Саяна;

Шел по ущельям хмурым Абакана,

Был постоянным спутником ветров.

 

Мое ружье – железный верный друг.

(О, мне ли привыкать теперь к винтовке!)

Оно гремело, – падали кедровки,

И фейерверк пера носился на ветру.

 

Не раз обвалам каменным в ответ

Оно зеленый воздух сотрясало,

И падала тогда звезда устало,

И зверь шарахался, теряя свет.

 

А я и мой лохматый черный пес –

Мы шли вперед развилкой троп

над бездной,

Где темная струя руды железной

Врезалась в накренившийся утес.

 

Не сосчитать, как много горных троп

Измерил я среди сырых ущелий.

Не раз стрелку увесистые ели.

Даря приют, склонялись на сугроб.

 

Но вот тропа. Не сразу понял я

Ее опасные места, ее изгибы.

Нет, не бросается она на глыбы

Полночных скал, уступами звеня.

 

И я... я, исходивший сотни троп,

Я слово дал итти тропой сражений.

Платя ценою крови и лишений

За каждый шаг. Да. Я на все готов!

 

И если мне среди голубизны

Хакасских дебрей вновь сверкнули тропы,

Я не покину своего окопа,

Нет, не сверну с крутой тропы войны.

 

И, лишь достигнув в долгожданный миг

Ее конца в седой ночи Европы,

Я вновь приду к моим таежным тропам

И выберу труднейшую из них.

 

* * *

Хоть день один, хоть миг один

Средь этих тягостных годин –

Мы будем петь и счастье славить!

Идя дорогами войны.

Мы встретим светлый день весны

В его серебряной оправе.

 

Чтоб мы смеялись в этот час, –

Там, ночи не смыкая глаз.

Бойцы лежат у пулеметов...

Чтоб мы играли в этот миг,

Боец встает. Огонь. И, тих.

Он падает у вражьих дотов...

 

Нет, не забудем мы о нем.

Без слова павшем под огнем, –

Героя имя не забудем.

Будь твой отец он или брат –

Он был солдатом!.. Как солдат

Он пал среди военных буден...

 

Он пал... Но ранняя весна

Идет. Что смерть ей и война!

Свежа, румяна, говорлива,

Идет, черемухой цветет.

Идет, синицею поет.

Шумит сверкающим разливом.

 

И мы... хоть день, хоть миг один

Средь этих тягостных годин –

Мы будем петь и славить радость!

Среди крутых дорог войны

Мы встретим светлый день весны –

Мы встретим, дети Ленинграда!

 

Докладывает «КВ»

У штаба встал грохочущий «КВ» –

Багров на багровеющей траве.

 

Со скрипом люк открылся, и танкист

Из танка вышел, молод и плечист.

 

К нему навстречу командир полка.

Танкист навытяжку. К виску рука.

 

– Товарищ командир... – А тот рукой

Махнул в ответ: – Доклад не нужен твой...

 

Ясней доклада... Все понятно так! –

Сказал усач. – Смотри, смотри на танк! –

 

Танкист взглянул. – «КВ» стоял в крови.

А командир: – Так продолжай, дави!

 

* * *

Встанем и погреем руки

На алеющем дыму,

Вспомним об убитом друге...

И не скажем никому.

 

Как смеялся, как любил он

Этот звездный снегопад.

Вспомним, друг, о самом милом

И храбрейшем из солдат.

 

Может, написать два слова

В дальний край его жене?..

Между тем, дымок лиловый

Изойдется в вышине.

 

На широком перекрестке

Встанет парень молодой.

И ударит ветер хлесткий

Пеплом, дымом и зарей.

 

* * *

Я славлю вас, герои! Обо мне ж –

Никто не скажет и никто не спросит.

Я с вами вместе выйду на рубеж,

Чтоб увидать вас в тихий час предгрозья.

 

Когда ж найдут меня средь мертвых тел,

С улыбкой грустною кивнут на ветер:

– Он весело страдал и сладко пел... –

А может быть, и вовсе не заметят...

 

Ну что ж! Я буду счастлив даже тем,

Что сын героя мой листок поднимет, –

И прозвучит ему героя имя

Во всей неповторимой простоте.

 

* * *

Метет, метет... И нет конца метели,

Конца тяжелым, белым хлопьям нет.

Метет, метет... И заметает след

К моей солдатской полумерзлой щели.

 

Метет, метет... И не увидишь света

И не увидишь друга в двух шагах.

Вот через этот безответный мрак

Я двинусь в путь, лишь тьму прорвет ракета.

 

* * *

Цветы, цветы... Как иного их,

И розовых и голубых,

Как мотыльков на тонких стеблях.

Цветы, цветы... Везде, везде

Мне улыбаются весь день,

Живую радугу колебля.

 

Цветы, цветы... И на душе.

Вот в этом тесном блиндаже.

Опять легко. Я пьян цветами...

Здесь бой прошел. Здесь кровь лилась.

От гула здесь земля тряслась.

Но бой не погасил их пламя.

 

Цветы, цветы... И там и тут

Они смеются и цветут,

Как кровь пунцовая соколья.

Как память павших здесь в бою

За жизнь, за Родину свою, –

Они цветут на этом поле.

 

* * *

Лохматый хоровод холмов.

Хвои хохлатые папахи

Да вздохи тихие, как взмахи

Висящих в воздухе орлов.

 

Я ухожу, суров и тих.

А солнце с неба прямо в ноги.

Петля извилистой дороги

Скользнула из-под ног моих.

 

Я в заколдованном кругу

Орлов, парящих надо мною...

Нет, не хмелеть такой весною

Не в силах я... я не могу.

 

Природы бессловесный крик

Поймай и всей душой почувствуй.

В ней нет ни мысли, ни искусства,

Но в ней источник сил твоих.

 

* * *

Пламени и стали гулкий вал

Белизны полянки не измял.

Лишь разведчик, по пути в разведку,

Белую полянку перешел.

 

Отряхнув сосны зеленой ветку.

Он вдохнул пьянящий запах смол.

И смотрел на лес, неповторимый

В красоте заснеженной своей...

 

Вот комочком голубого дыма

Белка пронеслась во мгле ветвей.

Красноперый, острокрылый дятел

Весело ударил по коре...

 

Вспомнились леса, поляны, гати.

Алые туманы на заре, –

Те места, где битвы гулкий вал

Белизны слепящей не измял.

 

* * *

Что хочешь ты в своей печали?..

Я знаю, твердо знаю я,

Чтоб жаворонки низвергали

Пустое небо на тебя.

 

Чтоб то, что было вечной болью

Твоей души, всех дней твоих,

Легло и умерло с тобою

В один неотвратимый миг.

 

Но только б жило, только б жило,

Чему в веках не потускнеть.

Вот та единственная сила,

Сбивающая с толку смерть.

 

* * *

Здесь, где убита в человеке боль,

Где зла и непроглядна тьма,

Приди – дома заговорят с тобой,

И загрустят дома.

 

Нет, никогда ты не был, город мой,

Таким отзывчиво живым.

Согрета полночь над седой Невой

Дыханием твоим.

 

* * *

Красноармеец бьется так:

Пред ним громады вражьих тел,

Диск пулемета опустел...

Встает обрадованный враг.

 

Красноармеец бьется так:

В подсумке две гранаты есть, –

Голов фашистам не унесть!

С землею смешан черный враг.

 

Красноармеец бьется так:

В руке один клинковый штык, –

С размаху заколол троих!

Четвертый?! – Поднял руки враг!

 

Лицом на запад

Закат, как гребень глухариный,

Над дальним лесом кровь струил.

Я шел широкою долиной

Среди воронок и руин.

 

Бойцы, уставшие от боя,

За мной плелись едва-едва.

А путь далек, и нет покоя.

– Вперед, вперед!.. Но что слова!

 

Мы молча шли. И вдруг равнина.

Открыла нам громаду тел.

Кто уложил их в схватке львиной

На этой голой высоте?

 

След грозной битвы обозначен.

Но сколько наших было тут?

Красноармеец-автоматчик,

Лицом на запад... На пласту...

 

А больше? Как мы ни искали,

Один – средь черной сотни их.

Кровь, багровея над висками,

Засохла в волосах густых.

 

И автомат из рук не выпал.

Зажат. Он гору им прошил.

Закат над лесом звёзды сыпал,

Сгорая в тягостной тиши.

 

Покамест кровь в груди кипела,

Пока могла держать рука

Оружия тугое тело, –

Он дрался. Он сражал врага.

 

И мы... Не говоря ни слова,

Поникли над героем мы...

И дали залп, другой. И снова

В дорогу – до прихода тьмы.

 

* * *

Еще вчера мечтал об институте,

О книгах, о задуманных стихах,

Каникулярном будущем маршруте

Средь гор хакасских, о ночных кострах;

 

Мечтал о той торжественной минуте,

Когда пулан на голубых рогах,

Развеяв клочья предрассветной мути,

Поднимет из-за- гор расцветший мак.

 

Теперь все прочь... И книги, и цветы:

Ты слышишь клич – опасность над страною.

Поэт, теперь маршрут изменишь ты,

 

Сменив берданку меткой нарезною,

Забудешь дебри, реки и хребты...

Сегодня ты боец, готовый к бою.

 

Прощай, Сибирь!

Прощайте, горы, полные сиянья,

Прощай, моя лесная сторона,

Ты – вечная небес голубизна,

Прощайте вы, стоцветные преданья.

 

Прощай, – в моих глазах, в моем сознанья

Всегда цвела ты, даже холодна...

И на снегу, как на войне сукна,

Я рисовал свои повествованья.

 

Прощай, я слышу зов и мчусь душою

Туда, где раздались раскаты боя,

Где сердце родины сосет упырь...

 

Прощай, прощай, о сторона родная,

Мы встретимся, надежды не теряю,

Моя сереброокая Сибирь.

 

* * *

Он говорил: «Пылай, мое село,

Моей любовью светлою согрето,

Ты – первый луч восторга и привета,

Ты – детства безмятежное крыло.

 

Все, что имел, навеки утекло!..»

И он склонился молча у лафета.

Над лесом взмыла синяя ракета,

И гаубица подняла жерло.

 

Как бы очнулся он... Исчезла мгла,

Рассеянная заревом сраженья.

«Нет у меня родимого села.

 

Оно фашистам служит укрепленьем.

Так вместе с ними допылай до тла...

Где есть зола, там будет и цветенье!»

 

Зое Космодемьянской

Прекрасной ты была... И русскою душой

Ты землю русскую, как мать свою, любила.

Для мести и любви страна тебя взрастила

И радугу чудес взрастила над тобой.

 

Прекрасной ты была... И в час, когда грозой

Дохнули небеса и произвола сила

Над родиной твоей тень смерти заносила, –

Ты долг исполнила, долг неотложный свой.

 

Прекрасной ты была... Ты не дала врагам

Натешиться... Ты ненависть святую,

Железо и огонь в лицо метнула им.

 

И в свой предсмертный час ты поднесла к губам,

Комок родной земли и сладость поцелуя

Отчизне отдала, своим полям родным.

 

Двадцать восемь и один

Их было двадцать восемь и один.

Пред каждым встала злая смерть, и каждый

Пылал одной неутолимой жаждой –

Жить, только жить – средь гор или низин.

 

Все, все стремились к жизни, как один.

И лишь один, заметив танки вражьи,

Из всех гвардейцев, гордых и отважных,

Попятился среди степных равнин.

 

Раздался залп гвардейцев, – и один

Упал лицом в подстилку из былин,

На черный снег, на жесткий снег вчерашний.

 

А двадцать восемь встали среди льдин

И все вошли в бессмертье, как один.

Их жизнь была отмечена бесстрашьем.

 

* * *

Час отдыха!.. О, редкий тихий час

Среди боев, снегов и бездорожья...

В лесу, у стога сена, у остожья

Мигал огонь, как робкий синий глаз.

 

Как будто бури миновали нас,

И враг, охваченный смертельной дрожью,

В седой ночи у горного подножья

Устраивал себе звериный лаз.

 

Покоя час!.. Кто верит здесь в покой? –

Едва зарница алою рукой

Раскинет день широкий над лесами,

 

Ударит гром, и загудит тайга,

Тревога нас поднимет на врага

И до зари... Покой не дружит с нами...

 

Письмо сестре

Я жив, здоров. И что еще сказать!

Свистят ветра, бушуют снегопады,

И в грудь земли впиваются снаряды,

Как бы ее стараясь пронизать.

 

Но снежный вихрь мне не слепит глаза.

Смотрю вперед, смотрю через преграды,

Туда, туда, где черные громады

Гребенчатой дугой подперли небеса.

 

Иду... А сколько, сколько впереди

Еще огня, труда и испытаний...

Но нет унынья у меня в груди.

 

Иду вперед с надеждой золотой,

Что там, за гранью горя и страданий,

Мы вновь найдем и счастье и покой.

 

Жаворонок

Едва заря поднимется над лесом,

И осветится леса чешуя, –

Живую песнь ликующего сердца

Сквозь орудийный гул услышу я.

 

Пускай огнем, дорогами, железом

Наполнена сейчас душа моя, –

Едва услышу жаворонка скерцо,

Как предо мной встают мои края.

 

Встают. Как все знакомое, живое,

Я вижу вновь поля и шелест трав,

Глубоких гор пьянящие ветра, –

 

Всю родину. Все, навсегда родное...

Вот что напомнит этот бубенец,

Звенящий над тревогами сердец.

 

Перед атакой

Сердца на взлете – огненные птицы.

Сейчас взметет их гнева алый смерч.

Сейчас падет врагу на шею смерть,

Сейчас умолкнет зверь тысячелицый.

 

Сердца на взлете. Взор не замутится.

Рука –к гранате. И врагу не сметь

Поднять голов позеленевших медь.

В окопах черных ждут кончины фрицы.

 

Сердца на взлете. Пальцы на цевье.

Сейчас за дело кровное свое

Пойдут бойцы сквозь мрак и сгустки дыма.

 

Сердца на взлете. Смолкните, враги!

Сейчас четырехгранные штыки

Над ночью золотой рассвет подымут.

 

Комсомолец Дурды

Когда твой командир геройской смертью пал,

Когда осколками тебе сломало руку, –

Попятились бойцы... Врагов свирепый вал

Ударил в сердце их, неся огонь и муку.

 

Сквозь боль ты видел их...

И перед ними встал.

Чтоб мужеством своим расплавить

смерть-старуху,

И поднял над собой, как знамя, как сигнал,

Осколком окровавленную руку.

 

Тебя увидели твои друзья: – Дурды!

Дурды – наш командир! –

И пред глазами смерти

Сомкнули поредевшие ряды.

 

Так в этот грозный час, пожертвовав собой,

Подверженный и смерти и бессмертью,

Ты кровью пролитой повел бойцов на бой.

 

* * *

Георгию Сосновскому

 

Когда нет выхода, чтоб пропустить войска,

Идущие на штурм надвинувшейся ночи;

Когда вокруг блестят равнины и снега,

Пристрелян каждый метр, и пулемет грохочет;

 

Когда нет выхода... Хоть жизнь и дорога,

И сердце жить и радоваться хочет,

Погасишь сердцем ты прямой огонь врага

И кровью озаришь нависший купол ночи.

 

И пусть умолкнет стон в душе твоей –

Отряды двинутся упорней и грозней

Дорогой неуклонного возмездья.

 

Отряды двинутся и пронесут твой прах

К рассвету молодому на плечах,

И путь им будут освещать созвездья.

 

* * *

П. Зайченко

 

Вот уж поистине солдат.

Хотя с погонами майора.

Поднялся полк за рядом ряд.

Как буря в ярости напора.

 

По взгляду твоему – «Вперед!»

По слову твоему– «Дружнее!»

Полк в вихрях пламени идет

И за траншеей рвет траншею.

 

Когда ж уставшие бойцы

Не встанут по прямому знаку,

Ты крикнешь лихо: «Молодцы!» –

И первый бросишься в атаку.

 

* * *

Пулеметчику Могдали

 

Дым черный, словно черный коршун,

Повис над сумраком земли,

Весь лес разбит и перекошен,

Как сон кошмарный Могдали.

 

Джигит! Ему б весенней птицей

Лететь на скакуне в пыли...

Но немец рядом – и крепится

У пулемета Могдали.

 

Ему б гулять в равнинах лунных,

Где табуны, как корабли...

Но немец жмет – и, кровью сплюнув,

Припал к бойнице Могдали.

 

Ползет огонь в зыбучем торфе.

Враг, о пощаде не моли!..

Убивший боль, глотнувший скорби,

Пошел в атаку Могдали.

 

* * *

Подполковнику Кузнецову

 

Хотя бы минуту на роздых

За окаянных три дня.

Но снова уносится в воздух:

– Дайте огонь на меня!..–

 

И снова взлетают с землею

Разорванные тела.

Метится пламенем боя

Насквозь прожженная мгла.

 

И в этих метельных звездах

Твердое, как броня.

Режет прогоркший воздух:

– Дайте огонь на меня !..

 

Немец железным кругом

Встал и готов к броску.

Друг прощается с другом

И дуло подносит к виску.

 

И рухнули наземь звезды,

И парень, гранату подняв,

С кровью выхаркнул в воздух:

– Огонь, огонь на меня!..

 

* * *

Л. Четверикову

 

Нет! Не побед последних шум.

Не богатырскую огромность, –

В тебе я славлю трезвый ум

И человеческую скромность.

 

Приказ получить – и вперед.

Без слова и без промедленья!

В глазах качнется небосвод –

И снова началось сраженье.

 

Кого-то пуля свалит с ног,

А кто-то встанет, вдруг опомнясь, –

Идет труднейшей из дорог

Солдатская живая скромность.

 

* * *

Рядовому Романенко

 

Во все года герои таковы:

В знак неизменной верности и дружбы

Целуют перед битвою оружье,

А в битве не жалеют головы.

 

Во все года герои таковы.

Врагов – пятнадцать... Без оглядки действуй!

Пять – на штыке, огнем прошиты – десять,

Чтоб не подняли звери головы.

 

Во все года герои таковы.

Ударит слава птицею крылатой, –

Они ж с суровой простотой солдата

Пред нею шапку скинут с головы.

 

* * *

М. Стетюхе

 

Он помнит степи без конца,

Рассвет во мгле зеленых ветел...

– Пришпорь гривастого донца,

И в грудь ударит острый ветер!..

 

Он полетит из боя в бой,

От славы к славе, словно вихорь.

Заря – над буйной головой,

И набок чуб – пусть вьется лихо.

 

Ему ли привыкать к боям?!

Былая слава не увяла.

Ударил серебром баян,

И кровь по жилам заиграла.

 

А после медная труба

Тревогу скорую подымет.

И вновь завяжется борьба,

И сгинет солнце в синем дыме.

 

Но он пройдет сквозь дыма тьму

По всем параграфам устава,

И – в ряд с «Георгием» – ему

К груди приколют орден «Славы».

 

А он лукаво шевельнет

Заиндевелыми усами

И скажет: – Наш девиз – вперед!

России слава – вечно с нами!

 

* * *

Капитану Бритикову

 

Когда полночный свет светил

Встает над мрачным Ленинградом –

Ты – полон богатырских сил,

Ты зло глядишь в лицо преградам.

 

И с ротой храбрых удальцов

Отчаянно и дерзновенно

Ты острым холодом штыков

Ломаешь вражеские стены...

 

А будет время, капитан,

Когда ты будешь генералом,

И будет пениться стакан,

Наполненный багряно-алым.

 

И мы за дружеским столом

Вдруг вспомним битвы над Невою,

Когда ты сам был пареньком,

Но пареньком был с головою.

 

Как с ротой храбрых удальцов,

Отчаянно и дерзновенно,

Ты шел в огонь, стеной штыков

Ломая вражеские стены.

 

* * *

Георгию Дивдариани

 

Хороший комиссар у нас,

огонь, – не комиссар.

Любили комиссара мы,

любил нас комиссар.

 

Однажды к нам приехал он

и всех собрал в кружок,

Открыл кисет, всех угостил.

И задымил кружок.

 

Расспрашивал о многом нас,

И отвечали мы.

Любил послушать комиссар,

что говорили мы.

 

Но после перекура он

вдруг одного спросил:

– А сколько немцев ты убил? –

Так комиссар спросил.

 

Боец – грузин. Боец из гор.

Месть для него – закон.

– Пятнадцать! Мести счета нет!

Таков у нас закон.

 

Пятнадцать, – гордо он сказал. –

Но каждого убью,

Лишь попадется черный враг.

Не пропущу, убью!

 

– Вот здорово! – проговорил

усатый комиссар.

Хороший комиссар у нас.

Огонь, – не комиссар.

 

Бойца похлопав по плечу,

он так сказал бойцу:

– Еще пять немцев ты убьешь –

как не убить бойцу! –

 

Еще пять немцев ты убьешь,

я награжу тебя

Винтовкой снайперской. Да, да.

Я награжу тебя... –

 

Хороший комиссар у нас,

огонь, – не комиссар.

Пожал нам руки и ушел

товарищ комиссар.

 

Ночь проступала над Невой,

бела, как роза, ночь.

Охотился боец-грузин

за немцами в ту ночь.

 

Там, за Невой, сидят враги,

там ночи черный кров.

Вот – над траншеей голова,

на дне траншеи – кровь.

 

Вот тень сутулая скользит

на левом берегу.

Гремит огонь, – и тень мертва

на левом берегу.

 

Вот немец тянется к воде,

ползет он меж камней.

Огонь ударил, – и фашист

свалился меж камней.

 

Прозрачна ночь, июня ночь.

Течет, как жизнь, Нева.

Пять мертвых немцев унесла

багровая Нева...

 

Хороший комиссар у нас.

Его слова – закон.

Приказ исполнил – доложи:

таков у нас закон.

 

Боец-грузин дверь распахнул.

И слышит комиссар:

– Пять немцев уложил. Давай

винтовку, комиссар!.. –

 

Хороший комиссар у нас,

не комиссар, – душа.

Винтовку снял с гвоздя: – Возьми!

Возьми, моя душа.

 

Возьми. Бей немцев. Не жалей.

Велик у мести счет... –

Боец-грузин ему в ответ:

– Месть потеряла счет!.. –

 

Хороший комиссар у нас.

Его слова – закон.

Красноармеец немцев бьет,

как повелел закон!

* * *

Лейтенанту Андрееву

 

В ту ночь, локтями раздвигая ветки,

Утаптывая лыжами снега,

Ты во главе отчаянной разведки

Шел по тылам заснеженным врага.

 

И в тишине – свидетелей не надо –

Лес по бокам... Над головой – луна...

Вилась траншея. Два холодных взгляда.

Хруст уходящих ног. И тишина...

 

Но вот земля грохочет вдруг натужно.

Сверкнул огонь. Свет звезд вверху померк.

Семнадцать – вас. И их – семнадцать, дружно

Поднявших перед вами руки вверх...

 

Я мог бы о тебе сказать в поэме.

Но знаешь сам, теперь нам не до слов.

Люблю тебя, мой друг, и будет время –

Еще не раз мы вспомним гул боев.

 

* * *

Старшему сержанту Парамонову

и неизвестному бойцу, поцеловавшему

вместе с ним землю отбитого у немцев

левого берега Невы

 

Вчера был митинг. И неслись

В высь об отмщении слова.

Сегодня пули режут высь,

Сегодня – позади Нева.

 

И тот, кто пересек Неву

Глухою ночью сентября,

Кто смерть увидел наяву

И не сгорел, в огне горя,

 

Кто вновь услышал под собой

Земли отбитой пятачок, –

Не целовать земли родной,

Земли истерзанной, не мог.

 

Не мог... И, различив во мгле,

Бойца, припавшего к земле,

Не мог собрата не обнять,

Не мог собрату не сказать:

 

– Спасибо, мой окопный брат.

Откуда ты – не знаю я.

Ты мстишь, как я, за Ленинград, –

Твоя земля – земля моя!

 

* * *

Ф. Ларину

 

Высокий, молчаливый, сухощавый,

Смеющийся лишь уголками рта,

Он нас водил к ручью солдатской славы

Чрез эти окаянные места.

 

Ручей, в насмешку прозван кем-то «Теткин»,

Вился змеей среди болот и пней.

И мы, не домотавши пол-обмотки,

Валились в сон на этом мглистом дне.

 

Но он встает. И, мокрые до нитки,

Пропахшие болотом до костей,

Мы вслед идем и бьем, глотнув напитка,

И что ни дальше, то – сильней и злей.

 

Тут не до сна. Тут просто вздох короткий,

Что многие заснули из друзей,

Не увидав ни разу этот Теткин,

От крови замутившийся ручей.

 

* * *

Г. Загребину

 

Он был средь нас. В нем друга видел каждый.

Орел – в бою, в землянке – весельчак.

Отверг любовь, хотя любви он жаждал,

И тосковал, но от тоски не чах.

 

Он был средь нас. Он не вернется снова,

Не обожжет нас молодым смешком.

Он был средь нас... Товарищ мой, ни слова...

Зальем тоску свою, запьем...

 

Пускай ударит новая тревога,

Пускай нам дым застелет вновь глаза...

Родимые, не плачьте, ради бога:

Близка победа, хоть гремит гроза.

 

Ведь вспомнят и о нас, как мы сурово

В последний раз припомнили о нем:

– Он был средь нас... Товарищ мой, ни слова

Мы в честь его ударим в ночь огнем!

 

* * *

Пулеметчику Н. Шалагаеву

 

Да, нам было тогда не легко.

Немцев – туча, а нас – горсть.

Подкрепление – далеко.

Но полшага зато – погост.

 

Подкрепленью пробиться – час.

Может, больше того: Нева!

Пули врага настигают нас

Быстрей, чем любви слова.

 

Смерть не страшна. Умереть – пустяк.

Но жизнь, она – все ж милей.

Гранаты летят. И падает враг

На черное дно траншей.

 

Смерть не страшна. Каждый умрет,

Коль смерть подойдет, строга.

Но есть еще ленты, и бьет пулемет,

Подкашивая врага.

 

Да, было нам не легко тогда:

Как вспомнишь, бой – не пустяк

В траншеях извилистых навсегда

Окостеневал наш враг.

 

* * *

Майору Ленскому

 

Майор! Ну чудо – не майор!

Как не любить майора!

Сказал – и кончен разговор.

Не надо разговора.

 

А чаще, лишь прищурит глаз –

И все уже понятно.

Не выполнил его приказ –

Не приходи обратно.

 

Иль просто топнет каблуком –

И все готовы в драку.

И сам не раз – под огоньком –

Он нас водил в атаку.

 

Ну кто майора не любил!

Он жил законом ратным:

Пошел на немца, не убил –

Не приходи обратно!

 

* * *

Полковому комиссару Журбе

 

Солдат... Ты плачешь? Не грешно ли?

Ведь слез солдату не простят.

 

Любые раны или боли –

Все перенес уже солдат.

 

Но тут не выдержал. Упали

Скупые слезы на песок.

 

Солдат, сдержавший натиск стали,

Слез горьких удержать не мог.

 

В рядах, под касками стальными,

Грустит живое море глаз.

 

Мы с болью произносим имя

Его. Его – в последний раз...

 

А в думах – мгла сентябрьской ночи,

Когда мы перешли Неву,

 

Чтоб разорвать фашистов в клочья,

Как в поле дикую траву.

 

Он шел вперед. Он шел на приступ,

Взмахнув рукой над головой.

 

И знали мы – не жить фашисту,

Не быть фашисту за Невой!

 

И вот ты плачешь... Не грешно ли?..

Ведь слез солдату не простят.

 

Но этой скорби, этой боли

Не мог не выплакать солдат.

 

* * *

Кете Браун

 

Лишь только память скажет ей о нем,

В борьбе с врагами павшем под огнем, –

И рук не оторвешь от пулемета,

И взгляд летит в тенистые болота,

В измятую, избитую траву,

Туда, на синий берег, за Неву.

Лишь только вспомнить ей, как жили вместе, –

И сердце загорается от мести,

И режут пули загустевший мрак,

И пятится остолбеневший враг...

А женщина, чтобы разить сильнее,

Уж катит пулемет к другой траншее,

Лишь только вспомнит... О, как нелегка

На пулемете женская рука!

 

* * *

Военному газетчику Н. Маслину

 

Туманов голубая робость

Над грязью выбитых дорог.

Устало ухает автобус

Из лога в лог, из лога в лог.

 

Ухабы – глубже. И пропала

В ночи дорога. Нет и нет.

Пробив густую темень, ало

Взметнулись всполохи ракет...

 

Так, отоспавшись за неделю

И письма написав домой,

С рассветом натянув шинели,

Мы движемся к передовой.

 

Чтобы, в бою узнав героя,

Узнать – как в душу заглянуть, –

Какой высокою ценою

Он свой оплачивает путь.

 

Шпиль Адмиралтейства

Глазами ясными гвардейца

Ты смотришь, лишь затихнет бой,

На острый шпиль Адмиралтейства

Над багровеющей Невой.

 

Ты смотришь, и картина боя

Плывет, живет в твоих глазах.

Ты выстоял, ты был героем,

Чтоб этот город жил в веках.

 

И он живет, непокоримый,

Врагов бесчисленных гроза.

Над облаком, во мраке дыма,

Шпиль подпирает небеса.

 

То не ветер...

То не ветер – птицей мчится слава

Средь бойцов о парне молодом,

Как, бывало, в чистом поле браво

Бил он немцев пулей и штыком.

 

То не ива клонится над речкой

В час, когда все тихо и мертво, –

Парень у разбитого крылечка,

У обломков дома своего.

 

Ни жены, ни сына он не встретил,

Вырвавшись из дыма и огня...

Только ветер... Злобно воет ветер

В прутьях обгоревшего плетня...

 

То не сокол – то неудержимо

Русский парень двинул на врага.

Вьются кольца голубого дыма.

Трехлинейку стиснула рука.

 

Здесь всё, как в Сибири...

Здесь всё, как в Сибири. Гляжу из окопа:

Такие ж цветы, такая ж трава.

К реке с возвышений стекаются тропы.

У нас – Енисей, а тут – Нева...

 

Все было бы так, как у нас в Сибири, –

И зори, и ночи, белым-белы, –

Когда бы здесь пулеметы не били,

Из рощ не торчали б орудий стволы.

 

Вот гансы выходят из реденькой рощи.

Им по-особому счет я веду.

Прицелюсь. Одна короткая очередь.

И палочку возле себя кладу...

 

Здесь всё, как в Сибири. Гляжу, вспоминая:

Вот так же закат над лесами гас...

И, как копалуха, большая-большая,

Метнулся под мушкой и грохнулся Ганс.

 

Однажды ночью

 

1

По карте путь свершает карандаш.

Вот голубая жилка на зеленом.

Перечеркнув ее, настороженно

Остановился красный карандаш.

И, как бы сам, владея даром слова,

Сказал беспрекословно и сурово:

– Здесь!

И майор убрал свой карандаш.

 

– Так действуйте, товарищ лейтенант!

– Есть действовать! – И повернулся круто.

Плечист, высок, не спавший трое суток,

В ночь из землянки вышел лейтенант.

И долго напряженными глазами

Смотрел майор, как крупными шагами

К ночной Неве спускался лейтенант.

 

2

Толкнулось в берег черное весло.

От берега пять лодок отошло.

 

Пять лодок режут воду поперек.

Пять лодок. Пять невидимых дорог.

 

Пять лодок. Пятьдесят бойцовских глаз.

Нева молчит. Нева не выдаст нас.

 

Неву пять лодок режут поперек.

Одна команда. И один прыжок.

 

Одна команда. И гранаты вверх.

Сверкнул огонь, и вмиг огонь померк.

 

Сверкнул огонь, и с громом в небосклон

Летят комки земли, летит бетон.

 

Одна команда. И один прыжок.

Пять лодок режут воду поперек.

 

Молчит Нева, тиха и глубока.

Разведчики выводят «языка».

 

* * *

Целую матовый клинок,

Клинок мой обоюдоострый,

Пред тем, как брызнут боя звезды

На перекрестьи двух дорог.

 

На перекрестьи двух дорог,

Где встречусь я с врагом коварным,

Чтобы вернее был удар мой,

Целую матовый клинок.

 

* * *

Бушует поле боевой тревогой.

И вновь летит сегодня, как вчера,

Крылатое солдатское «ура!»

Нелегкой нашей дымною дорогой.

 

И вновь солдат окопы покидает

И – через грязь весеннюю – вперед,

В постылом свисте стали, в шуме вод

Ни сна, ни часа отдыха не зная.

 

Глаза опалены огнем и дымом,

И некогда поднять усталых глаз,

Чтобы за две весны боев хоть раз

Всласть насладиться всем, до слез любимым.

 

Увидеть, как среди пустых воронок,

На уцелевшем островке земли,

Две стройные березки расцвели,

Зимой огнем снаряда опаленных.

 

Да, наша жизнь, она к смертям привыкла,

И все ж той жизни явно торжество.

Она шумит зеленою листвой,

Как вечное вино, как сердца выкрик.

 

Она глядит и слушает с тревогой,

Как режет мрак крылатое «ура!»

И целый день сегодня, как вчера,

Мы падаем. Но нас все так же много.

 

* * *

Над телом друга я скорблю,

Опять тоска в груди – до боли.

Но не теряю силы воли.

Я все снесу. Я все стерплю.

 

Я все снесу. Я все стерплю.

Душа пылает жаждой мести.

Чтоб грянуло сильней возмездье –

Над телом друга я скорблю.

 

* * *

Тополь жмется к тополю.

Степь да ковыли.

Конники протопали

В заревой дали.

 

Девушка-красавица

Им вослед глядит,

Ловит замирающий

Ровный звон копыт.

 

Распрощалась с другом ли,

Или друга ждет?

Радугами-дугами

В грудь тревога бьет.

 

Последний комендант

Все растерял – и китель и кресты,

По лестнице тряся тяжелым телом.

И лишь порой на нас из темноты

Устало ухал черный парабеллум.

 

Он хочет жить... Но нет, не сдастся он...

Второй этаж, и третий, и четвертый...

Неумолимой силой вознесен,

Он встал, к крутому потолку припертый.

 

Теперь – куда, припертый комендант?

Какой надеждою еще ты дышишь?

Приказ был дан... Приказ тебе был дан...

Приказ – приказом... Ну а что же выше?

 

Еще мечта стучалась в потолок.

Еще надежде говорил он: «Сжалься!»

Но услыхал вдруг за спиной рывок,

Почувствовал на горле чьи-то пальцы.

 

Померкло все... Вce разом утекло...

Он потянулся всем обрюзгшим телом.

Застыло глаз зеленое стекло,

И сосчитал ступеньки парабеллум...

 

В Павлово

Из коридора в коридор,

От кабинета к кабинету –

Лишь только яблонь разговор,

Лишь только тени шумных веток.

 

Ни склянок, ни прозрачных колб.

Шкафы, как памятники в будни,

Молчат, расчерчивая пол

Густыми тенями полудня.

 

Так, молча, в комнатах пустых,

Молчат тела шкафов-громадин.

Рука, что раскрывала их

Когда-то, тянется к гранате.

 

В саду, за створками стекла,

Усталый, он на пьедестале.

Тень серебристого крыла

На грудь вздохнувшую упала.

 

Все, чем его дышала грудь,

Кипит и пенится прибоем.

Сюда врагу отрезан путь.

И гений может быть спокоен.

 

Его любимец-ученик,

Веселый гость лабораторий,

Недаром к брустверу приник

С немой решимостью во взоре.

 

Он помнит Павловы сады,

Он знает здравый смысл Науки.

В его глазах струится дым,

И автомат сжимают руки.

 

Дом на Боровой

Не провожала в муках, не томилась.

Пришел – кивнула мне через порог.

Но был прием ее – скажи на милость!

Не то, чтобы не холоден, – не строг.

 

А утром, что ж, опять сухое слово,

Протянутая холодно рука.

И снова ветер, запах гари снова,

Рассвет на гранях дымного штыка.

 

Потом – багрянец в синеве заката

Над приглушенной матовой Невой...

Мне не забыть ее, вдову солдата,

И этот дом ее на Боровой.

 

Сибиряк на Неве

 

1

Помню я кедровые орешки.

Бурые, как соболиный глаз.

Парня рябоватого усмешки.

Шнур тропы, к костру ведущей нас.

 

Помню гор безоблачные шири,

Кедров голубые облака,

Ясную голубизну Сибири,

Грань серебряного ледника.

 

Помню все. И птиц на горизонте,

И речушек светлое стекло...

Но одно лишь среди пуль на фронте

Здесь особый смысл приобрело.

 

Бурые кедровые орешки.

Круглые, как соболиный глаз.

Парня простодушные усмешки,

С кем тайга скрепила дружбой нас.

 

Парень синеглазый, рябоватый.

Буйная, широкая душа.

Мы бродили с ним тайгой горбатой.

Свежестью таежною дыша.

 

Мы любили пить перед рассветом

Чистое вино багряных рос.

Мы любили – если свежий ветер

Горькою смолой ударит в нос.

 

Так ударит, что раздует ноздри

И от волосков до пят пойдет...

И глаза так удивленно смотрят,

Словно мир пред нами уж не тот.

 

Словно все опять помолодело.

Был пустырь – и нету пустыря...

И пьяняще обтекает тело

Сочная брусничная заря.

 

Мы любили... Но ни лес, пи речки

Не тревожат памяти сейчас.

Предо мной кедровые орешки,

Круглые, как соболиный глаз.

 

Так, бывало, у лесной поляны –

Чуть проснется на заре душа –

Он сидел под кедром-великаном.

Шишки кропотливо шелуша.

 

И потом сернистые орешки

В пригоршнях держал он на дыму

И, как четки круглые, без спешки

Складывал в карман по одному.

 

Нет, мой парень не был суеверен.

Он был просто милым чудаком.

Он любил взлохмаченного зверя

Встретить в дебрях солнечным смешком.

 

Он не торопился переломку

Поднести к упругому плечу.

Он смеялся широко и громко

И бросал орешки лохмачу.

 

А медведь в своих штанах медвежьих

Путался и, сотрясая лес,

Землю рвал, чтобы найти орешек,

И ревел, как в старой сказке бес.

 

Не найдя, он шел на задних лапах,

Словно первобытный человек.

На живой, на человечий запах.

На густой, на простодушный смех.

 

В это время раздвигались сосны,

Вспыхивал гремучий огонек...

Думалось медведю, будто солнце

Гасло у его могучих ног.

 

И опять мой друг по перевалам

Шел среди обвалов и теснин.

Шел... А с древних гор тянуло палом

На простор пестреющих долин.

 

Где-то вновь гудела переломка.

Где-то снова падала гора.

И орешек за орешком звонко

Парень грыз у сизого костра.

 

2

Было так: сентябрьской темной ночью

Закачались лодки на Неве,

Быстрые малиновые точки

Вспыхнули на молодой траве.

 

Вражий берег, выросший из мрака,

Взрыли наших батарей клыки.

Пять минут – и загремит атака,

И сверкнут граненые штыки.

 

Под могучим орудийным валом

Мы стремились к берегу врага.

Било в грудь нам порохом и палом.

Острый ветер прожигал бока.

 

Не сдержать нас... Берег огнезубый

Замолчал, не выдержал, погас.

И к земле родной припали губы...

И слеза на землю пролилась.

 

Тут в траншее под свинцовой вьюгой

Я опять нашел сибиряка.

Он считал Сибирь своей подругой, –

Он под Ленинградом бил врага.

 

Стиснув острый холод автомата,

Он припал к истерзанной земле,

Глаз поймал фашистского солдата –

И солдат упал в рассветной мгле.

 

Видел я, как на крутою насыпь

Он забрался и бойцов увлек;

Как врагов бесформенную массу

Захлестнул наш молодой поток...

 

Огненный поток, дробящий скалы

Частых дотов, вставших на пути.

Впереди – неудержимый малый.

Человек сибирской злой кости.

 

Точно так же, как в часы охоты

В Абаканских дебрях, между скал.

Он ловил, искал врага – и сотый

Мертвый немец на землю упал.

 

Он стремился с отделеньем вместе,

С автоматами наперевес.

Оседлать дороги перекрестье

И войти в нагроможденный лес.

 

Лес гудел, и робкий, розоватый

Над лесами занялся рассвет,

Задрожал на грани автомата.

Победителю послал привет.

 

Только трубы блиндажей разбитых,

Брошенные на сыром песке,

Только исковерканные плиты,

Сбитые при первом же броске;

 

Только немца размозженный череп

И слова проклятия над ним:

Только черви... Земляные черви,

Вьющиеся в черепе, как дым.

 

3

Вот что здесь открылось после боя

Голубым глазам сибиряка.

Горек дым над светлою Невою, –

Но победа все-таки сладка.

 

Словно точка на яру далеком,

Врытый в землю, камнем обнесен,

Дзот светил нам, вставшим одиноко

Среди веток, погруженных в сон.

 

Дзот стоял, и в маленьком квадрате

Огонек багровый расцветал,

И бойцы шептали: «Это батя...

Наш полковник подал нам сигнал».

 

Это значит – закрепляться надо,

Подкрепленье не придет пока.

Это значит – отбиваться надо

От превосходящего врага.

 

Немцы поднялись, сплошной лавиной

К нашим укреплениям пошли.

Мы молчали. Ни огнем, ни миной

Не поднять нас, не смахнуть с земли.

 

А дружок мой... Нет, никто так просто

Не встречал идущих в рост солдат.

Каждому он выбрал для погоста

Место – и погладил автомат,

 

Как в тайге, по правилам охоты, –

Не убить страстей таежных в нем...

На глазах у всей немецкой роты

Он готов был злить ее огнем.

 

Не забыть, как друг мой, стиснув зубы.

Автомат свой прижимал к груди.

И тогда его шептали губы:

«Мало?!. Há еще... иди... иди!»

 

Не забыть, как, окружен врагами.

Он вскочил и поднял одного

И ударил немцем в немца, – камнем

Повалился немец от него.

 

Помню, как последние гранаты.

Словно соколы, взметнулись ввысь.

Помню, как немецкие солдаты

Залегли и снова поднялись.

 

Среди лиц, прощающихся с жизнью,

Видел друга светлое лицо...

Видел стали огненные брызги

И врагов давящее кольцо.

 

А потом – простор моей Сибири

Под лазурью бархатных небес.

Горные безоблачные шири,

Прямоствольный темнохвойный лес.

 

Видел все... И вдруг все потемнело...

Что-то страшно хрустнуло в плече.

Мне казалось, в пропасть без предела

Падаю на ледяном луче.

 

И раздался гром. Над бездной черной

Золотые звезды расцвели,

И упали крохотные зерна

Искрами и грудь мою сожгли...

 

Дальше я не помню... и не знаю.

Сколько я без памяти лежал, –

Знаю лишь, он, кровью истекая.

Все стоял... как каменный стоял!

 

Невская баллада

 

1

Мы отступали. Грудь кипела

Досадой, злобой и тоской.

Вот сдали Мгу. Вот сдали Пеллу.

И до Невы – подать рукой.

 

Мы отступали. Было больно.

Вот Шлиссельбург. А там куда?

Там дальше Ленинград. Там Смольный –

Звезда, светившая года.

 

Нет. Если сказано солдату –

Во что бы то ни обошлось –

Стоять!.. Нет дисков – есть граната.

Гранаты нет – есть в сердце злость.

 

Так под напором вражьей стали

В тревожных отблесках ракет

Устами тысяч мы сказали

Свое решительное – нет!

 

Нет! Леденящая свирепость

Кипела, пенилась в сердцах.

Мы сдали Шлиссельбург. Но крепость...

От крепости мы – ни на шаг.

 

2

Пустыми жадными глазами

Смотрел немецкий генерал

На то, что есть еще за нами,

На то, что он еще не взял.

 

Но раздалась команда сухо:

– Огонь!

И вмиг из темноты

«Орешек» застонал, заухал,

Как будто вырос из воды.

 

Когда ж заря сверкнула ало

Над зыбью ладожских песков,

Из рук дрожащих генерала

Упал неверный перископ.

 

3

Цвела тельняшка голубая,

Переливаясь на груди.

Что стонешь ты, волна морская,

Кому кричишь: – Не уходи!

 

Последнее, что тут осталось,

На левом берегу Невы, –

Боль обагренная, усталость,

Да горечь выжженной травы.

 

Да пятачок земли, зажатый

Врагов стальной полудугой,

Гремящим пламенем объятый,

Отрезан от своих Невой.

 

4

Но он стоит. Он непокорен,

Изрытый пятачок земли.

– Моряк, моряк, ты помнишь море,

В тумане светлом корабли?!

 

Конечно, помнишь. Как не помнить

Все, чем дышал, любил и жил.

Солоноватый воздух полдня,

Лучей горячие ножи.

 

Все, все встает и исчезает,

Как бы в тревожном полусне –

И мол, и полулунья чаек

В сверкающей голубизне.

 

И та, с глубокими глазами

Морской изменчивей волны,

Встает и с голубыми снами

Уходит, и уходят сны.

 

Снаряд в траншее разорвался.

И тишина потрясена.

И снова обжигает пальцы

Ствол, раскаленный докрасна.

 

И снова немцы по траншеям

Идут к Неве. Она – вот-вот.

И снова бьет их, стервенея,

О снах забывший пулемет.

 

Так много дней. И так всю осень,

Не засыпая ни на миг,

Он косит, косит, косит, косит

Штурмующие толпы их.

 

Так пятачок, огнем охвачен,

Изрыт бессчетным градом бомб,

Жил, пред глазами их маяча,

Исполосованным горбом.

 

Жил пятачок. А вражья сила

Накапливалась для броска.

Жил пятачок, покамест жило

Крутое сердце моряка.

 

Жил. И однажды в час рассвета

Не задымили блиндажи.

Моряк позвал друзей. Ответа?!

Ответа не было в тиши.

 

Моряк старается не слушать

Назойливых далеких волн.

Но пулемет все глуше, глуше

Стучит... И остывает ствол.

 

И вот рука его сдавила

Гранаты светлое кольцо.

И смерть навеки искривила

Врага зеленое лицо.

 

5

Мы сдали пятачок. Чего же,

Чего еще осталось нам?!

Смотреть, как кровяной рогожей

Рассвет склоняется к волнам.

 

Мы сдали пятачок. От боли

Глаз земляных не разомкнуть.

Солдат, ты плачешь. Не грешно ли

Теснить немым страданьем грудь!

 

Подобно дорогому слову,

Что унесла с собой волна,

Как год назад тому, к нам снова

Пришла зеленая весна.

 

Сирень, увешанная болью

Цветов дымящихся своих,

Заставила вздохнуть любовью

Над сонной зыбью волн седых.

 

И над солдатскою бедою

Взметнула жаворонков хор,

Чтоб после огневого боя

Расправил шапки четок бор...

 

Так шла весна. Мы по окопам

Валялись в глине и песке.

Разведчик – с точным перископом,

Стрелок – с винтовкою в руке.

 

Так дни за днями проходили

В злом ожидании тревог.

Снаряд поднимет тучу пыли,

Невы прольется холодок.

 

И снова тишина. И стынет

От ожиданья в жилах кровь

И небосвод стекольно-синий

Воспоминаньем дышит вновь.

 

У задремавшей батареи,

С шинелей отряхнув песок,

Мы вновь глядим, как голубеет

На берегу Невы лесок.

 

Глядим. А сердце крикнуть хочет:

– Когда ж пойдем! Когда же мы

Возьмем, раздвинув сумрак ночи,

Левобережные холмы.

 

Прошла весна, как сон. И лето

Прошло, как новый долгий сон.

Орудья постреляют где-то,

«Горбач» уйдет за горизонт.

 

Ударят выстрелы сухие.

Растает в воздухе дымок.

А после вновь дела мирские:

Консервы, хлеб и котелок.

 

И вновь, и вновь тоска о бое.

Ну вот немножко бы... Хотя б...

И вот в червонном пыльном зное

Пришел и загремел сентябрь.

 

5

Мы этой ночи не забудем.

Беззвездной ночи сентября.

Подняли хоботы орудья,

Предгрозьем темный лес набряк.

 

А по траншеям, по зигзагам,

По лесу, в сторону реки

Всю ночь подтягивались шагом

В ночи неслышные полки.

 

И, сделав перекур короткий,

Все руки вымазав в смоле,

Солдаты продвигали лодки

По вымоинам на земле.

 

И вот назначенного часа

Настал неумолимый взрыв,

Тьмы перекошенную массу

Ракет сиянием изрыв.

 

И грохнули, и захмелели

Орудий длинные стволы.

И странно возникали ели

Из непроглядной гулкой мглы.

 

Трусливого – везде осудят.

Героя – отблагодарят.

Мы этой ночи не забудем,

Безглазой ночи сентября.

 

Качнулись лодки. Потонули

Во мраке, выжженном дотла.

Свистели пули. Пели пули.

Шарахалась, гудела мгла.

 

Вперед, вперед! И лодка – в щепки!

До берега не дотянув.

А люди: кто за щепку – цепкий,

А кто и просто так – ко дну.

 

Но ни утраты, ни потери

Нас не свернули в этот час.

Вперед! Вот, вот он, левый берег,

Так долго ожидавший нас.

6

Вот, вот он, злобою щетинясь,

Открыл огонь, но опоздал.

Уже моряк и пехотинец

Последний рассекают вал.

 

И на берег! И раз за разом

Летят лимонки. Пыль и стон.

Траншеи, страшные для глаза,

Взял наступавший батальон.

 

Когда ж был пятачок очищен

И враг разбит и оттеснен,

Дымясь по серым пепелищам

Заря взошла на небосклон.

 

И снова потонули в гуде

И ленточки, и якоря.

Нет! Этих дней мы не забудем,

Дней боевого сентября.

 

Чтобы ветра, опять как бурку,

Зарю над Ладогой несли,

Чтоб красный флаг над Шлиссельбургом

Взметнулся, – флаг родной земли!

 

Золото

(Поэма-легенда)

 

1

Когда молчит военная Нева,

Когда шумит над берегом трава –

Я вспоминаю свой цветущий край:

Свой Абакан, свой южный Карагай.

 

Черноголовый юноша-хакас,

Уж двое суток не смыкавший глаз,

Приник устало к моему плечу...

А я о чем-то грежу и шепчу.

 

Час, полтора иль больше мы молчим.

Друг курит трубку. Кольцеватый дым

Уже наполнил узкий наш окоп;

И может быть, уж немец перископ

 

Направил на поднявшийся дымок.

Но тут нам маскировка невдомек.

В глазах у нас – бескрайние леса,

Лазурью блещущие небеса.

 

На темных склонах пламя кабарги

Да труженики вечные тайги –

Седой, как лунь, Анчи Чиссанобар,

Годами стар, хотя душой не стар.

 

И древний друг его Алтын Апах,

Всю жизнь искавший золото в горах.

Мы видим их – и сердцу веселей.

Они бредут среди лесных теней.

 

А горы так упрямы впереди.

И холодок, и острый жар в груди.

И где-то в неописанной стране

В ручье прозрачном, на песчаном дне,

Укрытые от жадных глаз людских,

Покоятся два слитка золотых…

 

Так в тихий час на берегу Невы,

Внимая грустным шорохам травы,

Мы вспоминаем свой таежный край –

Свой Абакан, свой грозный Карагай.

 

Я говорю, не в силах слов сдержать:

– Наяджи, ты обещал мне рассказать

Быль об отце прославленном твоем.

Давай. Другого часа не найдем.

 

И от него не отрывая глаз,

Я жду рассказа. Вот его рассказ:

– Когда над степью тучи кизяка

Струились на оранжевый закат,

У затухающего очага

Мне так сказал Хайчи из Чаттыхган:

 

«У жизни, что у сказки, нет конца,

Сын – продолжатель славных дел отца…

У сына – сын. Ветвей не сосчитать –

Героями полна Отчизна-мать.

Отец твой благородный воин был.

Для Родины не пожалел он сил…

 

А было так: в семнадцатом году

Отец закончил на войне страду,

И в ранах весь, хотя и полон сил,

Он возвратился в бедный наш аил,

Куда в те дни, как запах вешних смол,

О битвах за свободу слух дошел.

 

И многошумный стихнул Абакан,

Прислушиваясь к песне партизан,

Побагровели горные белки,

Лишь засверкали в гривах тесаки.

И словно эхо в небе голубом,

В ответ ружью прошел обвалов гром.

 

Так встала партизанская тайга.

Так весь народ поднялся на врага.

Отец твой не остался дома. Нет!

Когда над лесом прозвучал рассвет,

С мужчинами он в горы ускакал,

Оставив свой любимый с детства ал.

 

Из гор утрами свежий ветер дул,

А вечерами доносился гул.

Ночами крики диких горных птиц,

Мешались с диким шавканьем лисиц.

Висели над ущельями костры,

Как волчьи очи, как клинки, остры.

 

Но чуть заря зажжет отроги гор –

Гремит тревога – и, как буря, скор –

Уж на ногах и поскакал отряд

Под сизой дымкой снеговых громад…

 

Галопом ровным прямо на зарю,

Где ветер шепчет сказки глухарю.

По жилам троп. Над бездною седой,

Над черным лесом, синею водой...»

 

Старик умолк. Не умолкал Чатхан.

Он то шептал, как розовый тюльпан,

То вдруг гремел отвалом снеговым.

То таял вдруг, как легкий, алый дым.

 

То вдруг звенел – широк, как небосклон, –

И слышался тогда копыт разгон.

 

И видел я отца среди друзей

Под сивой мглою тающих ветвей.

Средь партизан он не последним был,

Он ветром был их соколиных крыл.

 

Пред ним – дорога; если б руки ей –

Она б поймала в небе лебедей.

Когда б ей ноги – верно бы она

Была быстрей любого скакуна.

 

Дорога в жизнь! И кто ее прервал?..

Отец мой не пришел в родимый ал.

 

Я обнял вдохновенного Хайчи:

– Не все сказал ты мне. Не умолчи.

Куда же делся мой отец, скажи.

Готов я слушать. Песни хороши!

 

«Да, хороши, – ответил мне старик.

В моей струне – твоей души родник.

Но больше я ни слова не скажу.

Я, как и ты, один вопрос ношу:

 

Где твой отец? Он не пришел домой.

Одно я знаю – пал он, как герой...»

 

Старик умолк. За тихим рядом юрт

Уж запылил коров крикливый гурт.

В голубоватом дыме кизяка

Растаял над хребтами гор закат.

 

А я сидел. И странная тоска

Ко мне неслась, неслась издалека,

Меня звала в глубокие леса,

Где неумолчны птичьи голоса.

 

Меня вела по топким нитям троп,

Где приглушенны – шорохи ветров.

И ночь, и день идти, идти, идти,

Найти отца, героя прах найти.

 

Так я сказал себе. И чуть рассвет

Сверкнул в горах – мой полуночный бред

Стал жизнью, он стал делом дней моих,

Стал болью троп, тоскою рек лесных.

 

Я с детских лет родителей не знал,

Остался сыном гор, тайги и скал.

Мои друзья – Анчи Чиссанобар,

Годами стар, хотя душой не стар,

 

И чистый, как луна, Алтын Апах,

Искавший золото в людских сердцах, –

Мы шли втроем по дебрям, по горам,

Болотным топям и крутым логам.

 

Взбирались на сверкающий Кырсы,

Где лед не тает, где лучи косы.

Серебряным крылом орла вдали

Саян курился на груди земли.

 

И Абакан... – о, тут слабы слова! –

Как на громадном луке тетива…

Сейчас рванется, глухо зазвенит,

И стрелы кедров полетят в зенит.

 

Мы славили высокий наш приют.

И снова шли среди лесов и руд…

Товарищ мой умолк. Я – как во сне,

Мне странно было с ним наедине.

 

Тайга. Утес. Река. Степной ковыль.

Как не похоже это все на быль.

Но это быль. Иль даже лучше – песнь.

А мой Нанджи, таким он был и есть.

 

Он предо мною, мстящий за отца.

Такие, знаю, не сдают сердца.

Обнялись мы, пьяны мы без вина.

– А что же дальше? – Дальше что? Война!..

 

На этом был закончен разговор.

Мы неразлучны стали с этих пор.

Куда б ни шли, что б ни грозило нам,

Делились всем, готовились к боям.

 

О многом говорили и клялись

Стоять до смерти за любовь, за жизнь.

Любовью называли мы страну,

А жизнью – только жизнь ее одну.

 

Другой нет жизни, нет другой любви.

Она у нас в груди, у нас в крови…

Война идет. И нам гореть в бою.

Но не о ней сейчас я говорю.

 

На миг короткий я сомкну свой глаз,

Чтобы потом закончить свой рассказ.

 

2

Ни я, ни друг мой – мы не верим снам,

Но то, что вдруг приснится в жизни нам,

Простите, если правдой назовем.

Нам очень редко снится под огнем.

 

Я видел сон. На диво редкий сон.

И другу передал его. Вот он:

 

...Пулан, закинув на хребет рога,

Уходит на закат. Шумит тайга.

Зеленым палом в ноздри бьет восток.

Красавец удирает со всех ног.

 

Но ветер заплетается в ногах,

И тьма растет, растет в его глазах.

Уходит свет из глаз, и зверь бревном

Мертвецки падает на бурелом.

 

Над теплой кровью бирюзовый пар.

Хорош стрелок Анчи Чиссанобар.

Незаменимый друг его Апах

Поставил метки на крутых рогах.

 

– Теперь вперед. Теперь в далекий путь.

Сюда едва ль придем когда-нибудь. –

Взвалив на спину шкуры и мешки,

Они идут к верховиям реки.

 

Туда, туда, не закрывая век.

Туда, где жил надеждой человек.

Где сказка всякой жизни голубей,

Где столько бродит голубых теней,

 

Туда ведут все тропы всей тайги.

Туда уходят молча старики.

Упрямые, они недолго шли.

Тайга вздыхала. Пенились шмели.

 

Настоем горьким в воздухе плыла

Мошка, как полночь, руки, шею жгла.

В глаза бросалась, набивалась в нос,

Сушила блестки предрассветных рос.

 

А старики – старатель и Анчи –

Уж две недели, черны, как грачи,

Шли по развилкам бесконечных троп.

Закат над лесом, словно рысь, багров.

 

А до верховий так же далеко,

Идти к верховьям дивным не легко.

Привал короткий. Дым. Трещит шашлык.

Сердца пьянит клубящийся родник.

 

Сон словно явь. Две трубки табаку.

И снова в путь. Не дремлется стрелку.

И снова кисти голубой хвои

Бесшумно бьют по смуглым лицам их.

 

Обвал грохочет где-то вдалеке.

И стынет солнца луч на леднике.

Но ведь всему же есть конец. И вот

Они пришли к верховьям дивных вод.

 

Зашелестел лоток из бересты.

Вставали, словно ночь, земли пласты.

Глаза горели жадною тоской.

Сухой песок струился под рукой.

 

Стучали камни. Очень много их.

И кварц чернел на комьях земляных.

 

И вот однажды в предзакатный час,

Когда косится солнца луч на нас,

Апах упал на землю и застыл.

И встать, казалось, не имел он сил.

 

Анчи поник над другом: – Что, скажи...

– Где юноша?.. Где юноша Нанджи?..–

Шептал Апах. – Где он?.. Скажи... Скажи...

Я золото нашел его души…

 

Его отец... Его большой алып...

Здесь, здесь он спит... Здесь, здесь алып погиб... –

Апах поднялся, весь в грязи, в песке,

Георгиевский крест в его руке.

 

– Ты помнишь. Ты с отцом Нанджи дружил.

С таким крестом лишь он один ходил…

Чиссанобар вздохнул: – Алып?

– Тайга ответила губами глыб…

 

А я проснулся. Вот и весь мой сон.

Чудесный сон. Похож на правду он.

 

Я другу рассказал сон дивный свой.

Я знаю радость. Радости такой

Я никогда на свете не видал.

Нанджи не улыбался, не рыдал.

 

Он, как ребенок, руку жал мою

И говорил: – Отец мой был в бою

С врагом... Моим сегодняшним врагом.

Хороший сон. Не мыслю о другом!

 

Нанджи не кончил мысли дорогой.

Огонь ракет нас поднял в новый бой.

 

Орудия ударили вдали.

Мы обнялись, как братья, и пошли.

Воспоминания и статьи о поэте:

 

М. Малкин:

«Родился поэт 11 апреля (29 марта ст. стиль) 1919 г. в селе Абаканском Енисейской губернии (ныне г. Краснотуранск, Республика Хакасия). О начале жизни поэт-воин писал сестре-погодке Тамаре:

Нет, мы не радовались светлым детством,

Оно над нами желчью пролилось…

Легко ли жить с сиротством за плечами,

Но рвались мы к науке и труду.

Мечты сбылись: пред нашими очами

Грядущий день зажег свою звезду…

Обеспечили им эту возможность школа колхозной молодежи и школа-семилетка второй ступени, которую они окончили, живя еще в детском доме, а также училище с интернатом, получившее в 1999 г. название «Педагогический колледж университета им. А.Ф. Катанова». В ноябре 1937 г. студенческий хор исполнил «Песню» Георгия Суворова, но ее текст («Тополь жмется к тополю…») впервые был напечатан в 1949 году.

Чтобы помогать сестре, Георгий переводится на заочное отделение и начинает преподавать в школе 1-й ступени села Иудино, ныне Бондарево, названного в честь правдоискателя Тимофея Бондарева, которого знал и ценил Л.Н. Толстой. Девятнадцатилетний педагог посвятил ему очерк «Там, где жил Тимофей Бондарев». Одновременно Суворов руководит внеклассными занятиями учащихся, выкраивая время на переводы стихов с немецкого, создание и постановку одноактных пьес. С интересом изучает Георгий хакасский фольклор, а на одном из организованных им литературных вечеров знакомится с единственным в тех краях членом Союза писателей СССР Иваном Евдокимовичем Ерохиным, который становится его первым поэтическим наставником.

Несколько месяцев 1938 года Суворов провел в краевом центре. Здесь он не только учился на подготовительном отделении педагогического института, но и занимался в литературном объединении при редакции газеты «Красноярский рабочий», которым руководил И.Е. Ерохин. Юношеская дружба с чабаном Хохой Чертыбасаевым и Орландаем вдохновила его переложить хакасские напевы на русский лад в духе Ивана Ерохина.

Но уже 15 октября 1939 г. студент Суворов стал красноармейцем. Срочную службу он проходил в Омске, где успел написать пьесу из жизни лесосплавщиков, стихи о советско-финской войне, поэму о хакасском богатыре Камзе Пите. Всего за год им было написано около 10 тысяч стихотворных строк. На занятиях литобъединения Георгий знакомится с Л. Н. Мартыновым, который стал другом и вторым его поэтическим наставником. 21 марта 1940 г. в Доме Красной Армии состоялся первый творческий вечер Г. Суворова, где кроме стихов на армейские темы он прочитал отрывок из незаконченной поэмы о сибирском партизане Петре Щетинкине, а 3 апреля Леонид Мартынов публикует в «Омской правде» статью «Поэт-красноармеец» со словами: «За год военной службы Г.К. Суворов немало вырос…». 11 мая в той же газете прошла публикация первого стихотворения за подписью «Г. Суворов».

С 20 сентября 1941 г. доставленный самолетом на территорию южнее Ладожского озера, рядовой 542 стрелкового полка 4-й гвардейской дивизии Г. Суворов «не выпускал из рук оружия». 4 ноября он был ранен. Записи его фронтовых впечатлений этого периода были потеряны. После лечения в госпитале, направленный в батальон выздоравливающих в Новосибирске, он встречается с поэтом А.И. Смердовым, которому оставляет две тетради стихов. Часть из них была включена в альманах «Сибирские гвардейцы». Затем – снова бои, на этот раз на орловском направлении, второе ранение, госпиталь и краткосрочные офицерские курсы. Во время обучения газета Первой резервной армии Западного фронта публикует стихотворение курсанта Георгия Суворова. Отправляясь к новому месту службы, младший лейтенант Г.К. Суворов посетил редакцию газеты «Красноармейская правда» и оставил А.А. Суркову несколько десятков своих сонетов для опубликования. Оно состоялось, но много лет спустя и лишь частично.

С 20 июля 1942 г. жизнь и творчество Г.К. Суворова снова связаны с Ленинградом и областью. В составе 70-й ордена Ленина (с 16 октября 1942 г. – 45-й Гвардейской) дивизии воюет на Невском пятачке, под Синявино, Колпино, Ивангородом, одновременно печатается в дивизионной многотиражке «За Родину», а также в журнале «Звезда», «Ленинград». На ленинградской квартире у Н.С. Тихонова А. Фадеев принимает от Георгия рукописи нескольких стихотворений с обещанием напечатать их в одном из московских журналов. Последнее стихотворение Г. Суворов написал менее чем за час до смертельного ранения:

Всегда, везде поэты таковы:

Они срывают яркой жизни гроздья,

Пока с них не сорвали головы!

Говорят, что прах поэта-воина перезахоронен в братской могиле в г. Сланцы Ленинградской области.

Первая и единственная книга Г. Суворова «Слово солдата» вышла в октябре 1944 г., а танковый снаряд разорвался в гуще его взвода бронебойщиков или 13, или 14 февраля. Полевую сумку с рукописями Г. Суворова в 1955 г. М. Дудин передал в Нарвский городской музей. Подшивки газет времен Великой Отечественной войны хранятся в центральном архиве МО РФ (г. Подольск). Георгий Кузьмич Суворов – член Союза писателей с 1962 г. Можно утверждать, что воинский коллектив и битвы на фронтах под Ленинградом воспитали из сибиряка Суворова несгибаемого воина, а ленинградский творческий «семинар», руководимый другом и наставником Н.С. Тихоновым, отшлифовал грани его таланта. Формально членом Ленинградского отделения творческого союза страны Г.К. Суворов стал в 1969 г. вместе с рядом других погибших на полях писателей и поэтов.»

М. Малкин

Л. Решетников. К портрету моего ровесника:

«Я не был знаком с Георгием Суворовым. С ним многие не успели встретиться при его жизни, такой краткой, ослепительно-яркой и тревожной, какими бывают только июльские зарницы или дальние отблески предрассветной грозы. Я не был знаком с ним. Но я знаю его. Ибо он – из того поколения двадцатилетних, которое в сорок первом лицом к лицу встретило первое свое настоящее испытание на прочность и с честью вышло из него. Один из тех, чья сущность и судьба, без остатка отданные родной земле, составили зримую черту, не затерявшуюся среди множества других штрихов, наметивших прекрасный и трагический облик поколения. А я принадлежу к этому поколению. И все, что относится к нему, относится и ко мне.

Но не только принадлежность к одному времени и одному поколению связывает нас. Мы до удивления одинаково начинали. Педучилище и комсомол. Учительствование и культпросветработа в деревне. Осенью тридцать девятого одновременно сели в красные воинские теплушки и поехали на действительную. Он – с берегов Абакана – на запад, в Омск, я – с берегов Вятки – на восток, под Благовещенск... Выскакивая на коротких остановках с железными чайниками в руках, мы, возможно, видели друг друга где-нибудь в Барабинске или Татарске, у свистящей паром водогрейки.

В этой схожести путей и переплетении дорог нет ничего необъяснимого. В тридцатые годы, так же как и сейчас, большинстве! молодых училось, большинство проходило через комсомол, а в тридцать девятом, в преддверии второй мировой войны, большинство ушло в армию. Более удивительно то, что, попав со своими частями в начале войны на фронт, мы воевали почти рядом, были ранены почти одновременно, опубликовали почти в одни и те же месяцы сорок второго – он в «Ленинграде», а я в «Знамени» – свои первые стихи о войне. И наконец, как выяснилось недавно, почти в одно и то же время заходили с этими стихами, проезжая из госпиталя на фронт через Москву, к одному и тому же человеку – Алексею Суркову.

А наши первые, довольно корявые стихи имели то общее, роднящее их свойство, что были не столько продуктом наших поэтических поисков, сколько исповедью перед боем… Конечно, это – относительная общность дорог и судеб – не главное из того, что роднит людей. Главное – понимание своего назначения на земле. А Георгий Суворов понимал его так, как понимали многие, как понимало большинство из нас, составлявших наше поколение. Вот почему я знаю и понимаю этого человека и поэта, как самого себя. Вот почему я решился написать о нем эти несколько строк. И решил, что имею на это право. Хотя писать о нем, о его судьбе не столь радостно, сколь горько, не столь легко, сколь трудно. Но писать о таких людях это – не только право, это – долг.

Каким же был он, Георгий Кузьмич Суворов, молодой человек сороковых годов, мой ровесник и товарищ по оружию, запевала, не успевший спеть и половины своей песни? Из каких черт складывается его портрет? Если, говоря о портрете поэта, иметь в виду его внешний облик, то можно сказать, что Георгию Суворову повезло: черты его лица запечатлены многими его друзьями, встреченными им на дорогах войны. «Он был высоким и белокурым. Под волнистой шапкой волос синели глаза с прищуром. Загорелое округлое лицо украшали щеголеватые усики. Красновато-бронзовые щеки, обветренные дорогами и опаленные огнем непрерывных сражений, делали его похожим на индейца. Он как будто весь был сделан из красноватого металла. Закалка охотника и солдата чувствовалась в сильных руках и широких плечах. И еще. Ему удивительно шла офицерская форма – золотые погоны с одним просветом и двумя серебряными звездочками лейтенанта...»

Строчки эти взяты в кавычки условно: они – по частям – принадлежат перу четырех авторов – журналиста А. Шадрина и поэтов М. Дудина, Н. Тихонова и П. Ойфы. Но в них не изменено ни слова. Сложенные воедино, они составляют, как мы видим, совершенно целостную картину. Удивительное единодушие в толковании образа! Оно свидетельствует о цельности и определенности его оригинала. Но, конечно, образ этот, не лишенный несомненной яркости и выпуклости, носит все же характер чисто внешний, поверхностный. Нам же гораздо интереснее знать другое – каково то внутреннее содержание, которое кроется за этими внешними чертами.

Ответ на этот вопрос дают частично те же воспоминания. Наиболее конкретные и, видимо, точные слова сказаны о молодом поэте Н. Тихоновым. Вот одно из его свидетельств, относящееся к осени сорок второго года, когда он впервые встретил на своем пути Георгия Суворова: «Некоторые стихи его могли быть еще неотделанными, незаконченными, но характер бойца закончен». А вот – впечатление, сложившееся у того же Н. Тихонова позднее, год или полтора спустя после первой встречи: «Он был из тех ладных молодцов, в которых чувствуется что-то богатырски-молодое, и застенчивое и дерзкое вместе». И наконец, последняя характеристика, принадлежащая перу того же автора: «Передо мной стоял человек цельный, мужественный и полный какой-то скрытой нежности и грусти».

От штриха к штриху, от характеристики к характеристике образ углубляется, становится менее одномерным, но – что особенно важно – не менее целостным. Можно ли эти постепенно, но неуклонно углубляющиеся черты характера героя указанных воспоминаний отнести лишь за счет усиления зоркости тех, кто писал его портрет? Видимо, нет. Дело в другом – развивался, усложнялся и углублялся сам этот образ, вызревал характер самого молодого поэта. Об этом со всей очевидностью свидетельствуют те же воспоминания о нем, если их прочесть внимательно во временной последовательности. «В дверь учительской со стопкой тетрадей в руках врывается высокий белокурый парень… В позе, в глазах – голубых, с прищуром – настороженность и ершистость». Это – из воспоминаний А. Шадрина, друга Георгия Суворова по красноярскому, предвоенному периоду. А вот – январь или февраль сорок второго года: «В комнату... – вошел молоденький лейтенант, вся наружность которого говорила о доброй армейской выучке и повадках бывалого солдата». Это – из воспоминаний А. Суркова. И наконец, – лето сорок третьего года: «В его лице меня поразило выражение внимания и доброты, с каким он слушал собеседника». Это – из записок однополчанина Георгия, ленинградского поэта П. Ойфы.

Какая быстрая смена выражения лица, отражающего неуклонные изменения содержания души: от юношеской ершистости, через армейскую выучку и навыки бывалого солдата, к внимательной и доброй вдумчивости зрелого человека, желающего и умеющего увидеть и услышать! И это – на протяжении всего лишь двух с половиной – трех лет! Воистину, человек на войне, если он не сгорел, подобно ракете, созревает быстро...

Но, конечно, главным свидетельством стремительного внутреннего созревания Г. Суворова, человека и поэта, созревания, совпавшего с годами войны, являются его стихи. Одно из первых стихотворений, написанных Г. Суворовым в дни войны, посвящено его сестре Тамаре Кузьминичне – единственному родному человеку, рядом с которым он рос и входил в жизнь и с которым его разлучила служба в армии и война. Оно начинается словами:

Легко ли жить с сиротством за плечами, –

Но мы тянулись к знанью и труду!..

Эти слова могут показаться слишком прямыми, общими и поэтому, возможно, риторическими тому, кто не знаком с биографией молодого поэта. Для нас же они важны тем, что предельно точно отражают начало его жизненного пути, начало житейской биографии.

Один из друзей Г. Суворова, касаясь его генеалогии, писал: «В жилах этого сильного, умного, веселого человека текла кровь его далеких предков – смелых искателей новых земель, казаков Ермака, жила страсть природных воинов и песенников. В его роду но женской линии были польки из семейств ссыльных поляков, были в роду и шаманы, старые хакасцы, с бубнами, обвешанные лентами, камлающие над колдовскими кострами в кедровой чаще, у священного родника...» Вполне возможно, что экзотические эти подробности имели место в действительности. Но ни подтвердить, ни опровергнуть их некому.

Георгий и его сестра Тамара еще не ходили в школу, когда у них умерла мать. Отец привел в подслеповатую хату на окраине Абакана чужую женщину: она должна была заменить детям мать. Но этого не случилось – мачеха не стала матерью. А вскоре Георгий и его сестра потеряли отца. Вся последующая жизнь Георгия, вплоть до призыва в армию, состояла в том, чтобы прокормить себя и сестренку и чтобы, вместе с тем, учиться во что бы то ни стало. В его жизни было все: детдом и случайная работа, учеба днем и приработки вечером, учительствование в сельской школе и заочная учеба в пединституте. И первое зарождение писательской страсти («Писать стихи я не бросал ни на минуту», – признается он в одном из своих писем с войны), и пробуждение человеческого самосознания, страстного желания, не взирая ни на что, быть и чувствовать себя равноправным членом коллектива строителей нового общества.

А между тем судьба не очень благоволила к нему. По причинам, которые сейчас никак не могут считаться существенными, он получил отказ, когда подал заявление в комсомол. Потом, спустя много лет, мы узнаем из его письма, помеченного сентябрем 1942 года, как это было важно для него – иметь право называть себя комсомольцем: «Познакомился с большим советским поэтом Алексеем Сурковым. Он похвалил мои стихи. А литобъединение при ЦК ВЛКСМ (я теперь – комсомолец!) устроило радиопередачу моих фронтовых стихов». Эти строчки лишний раз подтверждают убежденность Г. Суворова в том, что место передового гражданина родины – в комсомоле, в партии. Как видим, убежденность эта сложилась довольно рано. Так же рано и – на всю его короткую жизнь – вызрело в нем и другое убеждение: защита отечества – не только долг, но неотъемлемое право и доблесть каждого, кто способен носить оружие!

Учась заочно в Красноярском пединституте и одновременно работая в сельской школе (надо было зарабатывать на жизнь и учебу себе и помочь закончить педучилище сестренке), Георгий пишет стихи о Сибири, о ее новой жизни, о вечно молодой и обновляющейся природе родного Саянского края. Некоторые из них появляются в красноярской периодике. Среди них –стихи о Красной Армии и воинском долге.

Мы не имеем сведений о том, как он служил действительную, на которую был призван в тридцать девятом. Но упомянутые мною юношеские поэтические упражнения, а главное – стихи о долге, написанные на войне, а также некоторые признания, вырвавшиеся в письмах с фронта («Вначале было неприятное ощущение того, что через минуту можешь умереть. Постепенно привык. Научился воевать». Или: «Скоро наша часть пойдет в наступление. Это очень радостно». И наконец, свидетельство А. Суркова об армейской выучке и повадках бывалого солдата), дают возможность предполагать, что служба в армии не была ему в тягость: служить не труднее, чем воевать! А воевать, как мы уже видели из его признания, он «научился и привык» довольно быстро. Это – говорит о характере.

Фронтовая биография Г. Суворова была короче биографий многих его более счастливых сверстников, кому довелось увидеть незабываемое сияние утра девятого мая. Но она не была ни короткой, ни легкой. С первых дней войны до последнего дня жизни – 13 февраля 1944 года – он был в действующей армии, на передовой. Над его головой только в те дни не рвались снаряды и не свистели пули, когда он находился в госпитале после очередного ранения. А ранен за два с половиной года войны он был дважды. Письма Г. Суворова к сестре, к друзьям, наряду с воспоминаниями о поэте, дают достаточный материал для того, чтобы проследить его путь до конца.

Он был стрелком и кавалеристом, химинструктором и – очень недолго – дивизионным газетчиком. Он воевал отважно, горячо, вдохновенно («Я жив, здоров. В прекрасном состоянии духа. Как мы бьем немцев, ты знаешь по Совинформбюро. Здорово бьем...» Или: «Прости, что долго не писал: было не до писем. Шли бои. Я представлен к медали «За отвагу»...» Или еще: «Настроение мое отличное. Я был в первых рядах»). Он был непримирим к врагу. Он был прям, открыт и принципиален в отношениях с друзьями и сослуживцами. У него были высокие понятия о долге, чести и воинском и человеческом достоинстве. Он жил и воевал достойно. И как всякий уважающий других человек, требовал достойного отношения к себе.

В конце сорок третьего или начале сорок четвертого года С. Наровчатов получил от Г. Суворова письмо, в котором тот рассказывает, как он стал командиром взвода бронебойщиков. Уже будучи гвардии лейтенантом, работником дивизионной газеты, он подал заявление с просьбой принять его в члены ВКП(б). При рассмотрении заявления кто-то высказался против, имея в виду, возможно, еще недостаточный боевой опыт Г. Суворова. Молодому же поэту показалось, что за этим кроется неверие в его готовность отдать всего себя родине. На другой день Г. Суворов подал по начальству рапорт с просьбой освободить его от работы в газете и направить на передний край, на самую горячую его точку. Так он стал командиром взвода бронебойщиков – истребителей танков. Более горячей и смертельно опасной работы на войне не было. Но, боец не по обязанности, а по призванию, он и там быстро нашел свое место («Чувствую себя отлично, командую бронебойщиками. Это очень интересно»). Но это было его последнее назначение. 13 февраля 1944 года в бою на реке Нарове, в виду древней крепости Иван-город, отражая контратаку немецких танков, он осколками разорвавшегося рядом снаряда был смертельно ранен в лицо, в живот и ноги.

Свой добрый век мы прожили, как люди,

И для людей.

Эти слова на чугунной плите обелиска, возвышающегося над братской могилой в г. Сланцы, где похоронен и Г. Суворов, заканчивают одно из последних стихотворений поэта и подводят черту под всем, что было сделано им, поэтом и воином, за его недолгую, но яркую жизнь. Слова эти, написанные за несколько дней до гибели, были не только пророческими. Они предельно точно, емко и эмоционально выразили всю суть прожитой им жизни и свершенного подвига. Оставаясь лучшими стихами поэта, они переросли значение стихов, как явления чисто литературного, и стали выражением физического и нравственного подвига поколения. Эти слова были написаны не только Воином, но и Поэтом!

Г. Суворов начал писать за несколько лет до войны, но сформировался как поэт, накопил определенный нравственный и литературный опыт во время войны. Можно сказать еще точнее: он стал поэтом к сорок третьему году. Именно в это время появляется несколько подборок его стихов в «Звезде» и «Ленинграде», завязываются и крепнут его связи с Н. Тихоновым, А. Сурковым, М. Дудиным, вынашивается план первой книги.

Если сейчас неторопливо перелистать страницы этой книги, вышедшей уже после смерти поэта и получившей название «Слово солдата», а также другие найденные недавно его стихи – в глаза непременно бросится одна особенность: удивительная цельность мировосприятия поэта, цельность его собственного внутреннего облика, слитность поэтических строк – при всей их литературной неравноценности и незавершенности – с обликом человека и воина. Мир поэтических красок удивительно точно дополняет облик и характер воина, более того – вытекает из него.

Общеизвестно выражение: «Сначала было слово». Г. Суворов, при всей его страстной влюбленности в поэзию, в слово («Писать стихи я не бросал ни на минуту... Война – это почва, по которой я хожу. Стихи – мои вздохи».), все же принадлежал к числу поэтов, исповедующих иную веру: сперва было дело!

Непритязательные, казалось бы, строки:

Дорога, дымная дорога –

Из боя в бой, из боя в бой...–

дороги нам тем, что это – не поэтическая фраза, а точное выражение существа жизни поэта на войне.

И когда он пишет:

И раздался гром. Над бездной черной

Золотые звезды расцвели,

И упали крохотные зерна

Искрами, и грудь мою сожгли, –

мы знаем, что это так и было – именно его, поэта, грудь «сожгли» огненные «искры» осколков («Когда осколок вражеской мины вонзился ему в грудь, и он сам вырпал его, и хлынула горлом кровь, то он стиснул зубы, чтобы не проронить стона» – Н. Тихонов), и уже не удивляемся тому, с какой точностью передано это трудно поддающееся описанию мгновение!

Таких строк, с документальной точностью и вместе с подкупающей поэтической достоверностью воспроизводящих суровый быт войны, состояние души воина, его мир раздумий и переживаний, в стихах Г. Суворова – не мало. Они появились на свет как прямое отражение его человеческого бытия. С известной долей допущения можно сказать, что он не писал, а записывал. Именно в этом признается он сам в одном из лучших стихов:

Средь этих нив я собирал слова, –

То пестрые, как вешняя долина,

То строгие, как горная вершина,

То тихие, как на заре трава...

Но еще более важно для нас другое признание, содержащееся в этих стихах:

Средь этих нив я создал жизнь свою.

Признание в том, что его, человека и поэта, сформировала война. Г. Суворов был офицером и высоко ценил это звание. Не случайно, как никто другой из поэтов его, да и не только его поколения, он постоянно держит в поле поэтического зрения образ офицера, постоянно обращается к этому образу. Многие стихи, утверждающие высокий моральный облик советского воина, он посвящает своим друзьям-офицерам, Он задумывает стихи об офицерском мужестве, доблести и чести. И наконец, пишет большой цикл (больше сорока стихотворений!) об офицерах дивизии под общим названием «Гвардейская доблесть». Каждое из этих стихотворений имеет свой точный адрес, посвящено конкретному лицу. Многие из них как стихи живы и до сих пор.

Стихотворение «Есть в русском офицере обаянье», посвященное полковнику Путилову, заканчивается словами, которые звучат точно, значительно и афористично и сейчас:

Он потому нам дорог, что он может,

Водя на смерть, от смерти увести.

Не внешний блеск, а высокий нравственный облик – вот что искал он в офицере, когда писал его портрет. И не случайно в другом стихотворении, посвященном офицеру А. Четверикову, поэт прямо говорит:

Нет! Не побед последних шум,

Не богатырскую огромность,–

В тебе я славлю трезвый ум

И человеческую скромность.

Г. Суворов, как немногие другие, знал, что война – это не только отвага. Это прежде всего – изнурительный труд. Но вместе с тем он знал и «упоение в бою». Стихи:

Целую матовый клинок,

Клинок мой обоюдоострый,

Пред тем, как брызнут боя звезды

На перекрестья двух дорог,–

говорят именно об этом.

Это же свидетельствуют и стихи, посвященные Н. Тихонову:

Я пью огонь, живой огонь отваги.

Я пробую клинок. Я – вновь солдат...

Долг, честь, мужество, верность – вот главные мотивы стихов Г. Суворова. Однако было бы опрометчиво считать, что его лира знала лишь трубный глас горниста полкового. Это – не так. У Г. Суворова были и другие стихи. А главное – то, что его стихи, казалось бы, сугубо воинские, интересны были отнюдь не только людям, одетым в армейскую шинель. И не только тогда, когда гремела война. Это потому, что стихи написаны художником. И этот художник – во многом лирик.

Час отдыха!.. О, редкий тихий час

Среди боев, снегов и бездорожья...

В лесу, у стога сена, у остожья

Мигал огонь, как робкий синий глаз.

Или:

Брусника каплей крови предо мною

Горит у корня срубленной сосны.

Во многих стихах Г. Суворова просвечивает одна особая окраска, один оттенок. Оттенок этот принесен им из Сибири, из края его детства и юности, которые, как бы они ни сложились, не были отторгнуты от пленяющей красоты сибирской природы. Этот оттенок окрашивает многие его стихи. Вот стихотворение «Лицом на запад»:

Закат, как гребень глухариный,

Над дальним лесом кровь струил...

Или в другом стихотворении:

Вот комочком голубого дыма

Белка пронеслась во мгле ветвей...

Или еще:

И над мушкою – дым,

Соболиный хвост...

Считалось, что у Г. Суворова не было стихов о любви. Однако последние разыскания показали неверность этого предположения. В конце 1942 – в течение 1943 гг. он пишет несколько циклов о любви: «Первый снег», «Сны», «Во имя любви». Название одного из этих циклов – «Первый снег» – он хотел даже одно время перенести на обложку своей книги. Правда, стихи эти носят пока еще разведывательный характер. И это понятно: нравственный опыт любви сложнее и тоньше прочего житейского опыта и приходит к человеку позднее, часто – после самой любви. Поэтому почти все эти стихи предстают как стихи-воспоминания о первой юношеской любви или о намеке на любовь. И все же чувство это, пробудившееся в грохоте боя, неистребимо живет в сердце поэта, поет в нем даже тогда, когда он находится на опаснейшем задании, в разведке:

И веток радужные дуги,

Над серебром снегов скользя,

Мне вдруг напоминают руки,

Которые забыть нельзя...

Следует отметить еще одну особенность этих стихов. Они, как и заключенные в них чувства, сдержанны. Но это не скованность одетого в шинель человека. Это – целомудрие натуры цельной и нерастраченной.

В мечтах – себя тревожу я,

Во сне – тебя целую...

Только это и мог он успеть и позволить себе!..

В одном из последних стихотворений поэта – «Я славлю вас, герои...» – есть слова, которыми он сам характеризует свою суть:

Когда ж найдут меня средь мертвых тел,

С улыбкой грустною кивнут на ветер:

– Он весело страдал и жарко пел...

С этими словами нельзя не согласиться: действительно, он и страдал весело, и пел жарко. И пусть кое-кому – с вершин последних достижений в области чистой поэтики (иногда, впрочем, весьма призрачных) – некоторые стихи его покажутся, может быть, очень уж безыскусными. Они все же – Поэзия, ибо в них бьется живая кровь гражданина и поэта, они с неподдельной достоверностью отражают в себе характер грозной эпохи и несгибаемого поколения!

Леонид Решетников

 

Ю. Поляков. «Я славлю вас, герои!»:

«На крутых склонах реки Нарвы, где стоят две старинные крепости, в феврале 1944 года погиб молодой командир взвода противотанковых ружей гвардии лейтенант Георгий Суворов. Не только храбрым воином, прошедшим за три года путь от рядового до офицера, был Георгий Суворов – он был талантливым поэтом. Без его стихов сегодня не обходится ни одна антология, ни один сборник фронтовой поэзии, имя его стоит в одном ряду с именами Н. Майорова, Б. Богатова, М. Кульчицкого, П. Когана и других «юношей 1941 года», не вернувшихся с войны. Первая книга Г. Суворова, «Слово солдата», многократно переиздавалась и пользуется большой любовью. Посмертно поэту присуждена мемориальная медаль Всесоюзного конкурса имени Николая Островского.

Для того чтобы помнить, нужно знать. Многое ли мы знаем об этом человеке? До конца 60-х годов вообще считалось, что все им написанное умещается в тоненькой книжечке. Но вот А. Сурков извлекает из своего архива рукопись Георгия Суворова, содержащую около 60 сонетов, «походных», как назвал их сам автор. Факт, не имеющий аналогий во фронтовой поэзии: к строгой, таящей большие художественные возможности стихотворной форме сонета тогда почти не обращались. Поэт поставил перед собой задачу наполнить классическую форму боевым

Сонет – снаряд смертельный по врагу,

Петля врагу кровавому на шею.

Кровь, пламенеющая на снегу.

Но вот сибирский поэт Леонид Решетников находит фронтовой архив Георгия Суворова – своего земляка, архив, который с самой войны, никому не ведомый, хранился в Нарвском городском музее: десятки совершенно неизвестных стихотворений – «Стихи из полевой сумки» (свои рукописи поэт до последнего дня носил в офицерской сумке).

Заинтересовавшись личностью и поэзией автора «Слова солдата», я систематизировал все, что известно о нем. И сразу же обнаружились «белые пятна», стало ясно, в каком направлении вести поиск. Во времени передвигаться оказалось легче: для этого имеются богатейшие книжные и газетные хранилища, архивные фонды. Пространство же есть пространство; пришлось побывать во многих местах, связанных с жизнью поэта, – в Красноярске и Абакане, Ленинграде и Омске, Нарве и Сланцах. Так благодаря материалам, добытым в поездках или разысканным «в пыли вечерних библиотек», все яснее прорисовывалась судьба поэта.

Георгий Кузьмич Суворов родился 19 апреля 1919 года в селе Абаканском Енисейской губернии (ныне Краснотуранское Красноярского края). Будущему поэту выпало нелегкое детство, он рано лишился матери, драматически сложились его взаимоотношения с отцом. «Учился на средства государства», – сообщает он в автобиографии. В 1933 году юноша поступил в Абаканский педагогический техникум; здесь проявляется его художественная одаренность: он пишет стихи, переводит с немецкого языка, который изучал самостоятельно, поет в хоре, рисует.

Абакан – центр Хакасии, земли необыкновенно красивой. Впечатления от ее неповторимой природы яркими красками легли на поэтическую палитру Георгия Суворова. С охотничьим ружьем за плечом он исходил эту землю, не случайно поэтому образ сибирского охотника, образ романтический, проходит через многие его произведения.

Я исходил немало горных троп

Высокого и старого Саяна.

Шел по ущельям хмурым Абакана,

Был постоянным спутником ветров, –

вспоминал поэт на фронте о той поре. Хакасию Суворов считал своей родиной. Абакан назвал «навсегда родным». В его роду по материнской линии были хакасы.

После окончания техникума, Суворов работал учителем в сибирском селе Иудино (ныне Бондарево), в том самом селе, где жил крестьянский мыслитель Тимофей Бондарев, которого Лев Толстой считал одним из своих духовных наставников. Поэт принимал активное участие в культурно-просветительной работе на селе. Он дружил с такими известными людьми края, как чабан-орденоносец Хоха Чертыгашев, хакасский певец Оралда Кучугешев, сибирский поэт Иван Ерошин. Творчество двух последних несомненно повлияло на становление поэтического голоса молодого учителя. Мне удалось найти некоторые из ранних произведений Суворова. Пусть пока несамостоятельно, по-ерошински, но строки его уже звучат интересно:

День – пулан сереброшерстный

С быстрыми ногами ветра.

С синими глазами неба,

С серыми рогами туч.

День – пулан ветвистрогий.

Жалко убивать пулана,

Протрубившего в горах…

Летом 1939 года Георгий Суворов начал заниматься в литературном объединении при газете «Красноярский рабочий». Но всего месяц с небольшим пробыл он студентом: осенью призвали на срочную военную службу в Омск. Этот период чрезвычайно важен для творческого развития Георгия Суворова: именно тогда он проникся тем высоким смыслом ратного труда, который пронизывает всю фронтовую поэзию; именно в Омске, а не в Красноярске, как считалось ранее, поэт дебютировал в печати со своими произведениями, активно включится в литературную жизнь города. Талант «поэта-красноармейца» (так назывался очерк, опубликованный в «Омской правде») заметил Леонид Мартынов, живший в ту пору там же. В своем очерке он не только проанализировал творчество молодого поэта, но и рассказал о его службе: «Рядовой боец Н-ской части вынул из кармана шинели немецко-русский словарь, завел речь о стихах Г. Гейне. Боец недавно перевел «Лорелею». Мы говорили о блоковских переводах Гейне. Затем беседа перешла на Лермонтова, Антокольского, Багрицкого, Киплинга, О. Хайяма…». Л. Мартынов первым выделил одну характерную черту: «Георгий Суворов с равным вниманием прислушивается к поэзии народов Запада и Востока». Действительно, на формирование романтического стиля поэзии Суворова воздействовал – и сильно – хакасский фольклор. Именно романтического. Не случайно Суворов назвал одного из ярчайших представителей советской романтической школы, Николая Тихонова, своим «главным поэтом». После публикации очерка Л. Мартынова стихи Георгия Суворова начинают появляться на страницах омской периодики – стихи о родном крае, о героическом прошлом, о советско-финляндской войне, «той войне незнаменитой», как назовет ее потом Александр Твардовский. Первое стихотворение опубликовано 11 мая 1941 г.

Любопытно, что первые военные стихи Георгий Суворов написал и напечатал, еще не побывав на фронте. С суровым оптимизмом «не нюхавшего пороха» человека он призывал:

На удар – стальным ударом,

Чтобы знали все: не даром

Кровь народная текла.

Подлинные, глубокие слова о великом испытании придут к поэту позже, на передовой, там «где убита в человеке боль». Фронтовая судьба Суворова складывалась следующим образом: с конца сентября 1941 года он защищал Ленинград, после ранения эвакуирован в Сибирь, а с начала 1942 года снова в строю. Недолгое время он провоевал на Орловском фронте, закончил курсы младших лейтенантов, побывал в Москве; с лета того же года Суворов снова в Ленинграде.

Георгий Суворов был храбрым и умелым бойцом, единство призывного слова и ратного дела – вот, по словам людей, знавших поэта, отличительная черта его жизненной поэзии. У защитников Ленинграда пользовалось известностью стихотворение «Чайка», которое в известной степени можно назвать поэтическим кредо автора:

 

Как полумесяц молодой,

Сверкнула чайка предо мной.

В груди заныло у меня…

Зачем же в самый вихрь огня?

 

Что гонит? Что несет ее?

Не спрячем серебро свое…

 

Зачем?..

Но тут припомнил я…

 

Зачем?..

Но разве жизнь моя…

 

Зачем?

Но разве я не так

Без страха рвусь в огонь атак?!

 

И крикнул чайке я:

«Держись!

 

Коль любишь жизнь –

Борись за жизнь!»

 

Стихи эти чрезвычайно понравились Николаю Тихонову. Знакомство, а затем дружба со своим «главным поэтом», долгие разговоры с Тихоновым о поэзии в доме на Зверинской улице дали импульс для стремительного поэтического развития Суворова в 1942 – 1944 годы. В медсанбате смертельно раненный поэт в бреду повторял имя Тихонова…

Трудно среди ровесников Суворова назвать кого-либо еще, так много и ярко писавшего во время войны. «Везде писал. Обо всем писал. И сейчас пишу, – сообщал он в письме к сестре. – Война – это почва, по которой я сейчас хожу. Стихи – это мои вздохи». И на фронте поэт оставался верен своему романтическому мироощущению, что, однако, не заслонило от него, а значит, и от его читателя истинного лица войны: «Победу нам дадут лишь кровь и боль». Но главной задачей он считал прославление советских воинов – «чернорабочих войны». Многие стихотворения посвящены солдатам и офицерам, свидетелям подвигов которых был сам поэт. Долг поэта перед товарищами по оружию, перед будущими поколениями Г. Суворов видел в том, чтобы «в бою узнав героя, узнать, – как в душу заглянуть, – какой высокой ценою он свой оплакивает путь».

О месте поэта на фронте – стихотворение «Художник», остававшееся долгое время неизвестным. Вкладывая в образ рисующего на снегу бойца автобиографические черты, понятие «Художник» автор берет в самом широком смысле:

Не ждал он ни похвал, ни восхищенья,

Но он торжествовал, когда солдат,

Взглянув на безымянное творенье,

Сжимал свой вороненый автомат.

Талант поэта – певца народного подвига развернулся во время его работы в дивизионной газете «За Родину» в 1943 году. Удалось выяснить, что за семь месяцев журналистской деятельности поэт опубликовал на страницах «дивизионки» десятки стихотворений и прозаических очерков, посвященных лучшим людям соединения, первым на Ленинградском фронте получившего высокое звание гвардейского. Интересно, что очерки – а ведь прозой Суворов почти не занимался – написаны ярким, точным языком: «Июньский день. Солнце кровавым пятном отражается в Неве. На берегах ни души. Тишина. Только изредка где-то в расщелинах берегов поблескивают стекла перископов. В такие минуты фронт молчит. Работают разведчики…».

Перед решающим для снятия Ленинградской блокады наступлением Суворов возвратился в взвод противотанковых ружей. А, как известно, работа бронебойщиков на войне одна из самых опасных. «Командую бронебойщиками, – писал Суворов в письме, – и выполнил с ними ряд сложных боевых заданий… Мне довелось испытать величайшее счастье – быть среди тех, кого обнимали и целовали избавленные от горя ленинградцы. Страшное это было счастье! Чтоб почувствовать все это, надо быть здесь. Стихов пока я не пишу. Но какие я буду писать стихи, когда кончится бой!» Поэт, обогащенный духовным опытом, обретенным на фронте, вступал в пору зрелости. «В последних стихах Георгия Суворова, – пишет встречавшийся с ним на Ленинградском фронте Сергей Наровчатов, – разлита такая мудрая и всепобеждающая сила, что трудно поверить в их принадлежность молодому человеку, почти мальчику». Особенно это относится к написанному в самом конце 1943 года стихотворению «Еще утрами черный дым клубится…»

Последние две строчки стихотворения, в которых «заключена скорбная самооценка всего поколения», Сергей Наровчатов называет их «поистине великими». Да, слова Суворова стали крылатыми. Но до сих пор было неизвестно другое: в Нарвском городском музее сохранился иной, более полный вариант этого знаменитого стихотворения, куда входят строфы, посвященные Сибири. Нужно сказать, что мотив возвращения в «сереброокую Сибирь», мечты о таежной охоте свойственны всей фронтовой поэзии Суворова. Не обошел, оказывается, этой темы поэт и в своем лучшем стихотворении.

В «нарвском варианте» стихи посвящены Михаилу Дудину и представляют собой своеобразное послание, в котором, обращаясь к своему фронтовому товарищу, поэт мечтает о мире:

А я охотник, я былую славу

Припомню и ружье свое возьму…

 

Потом вперед. И, где-нибудь заметив

Мелькающее пламя кабарги,

Схвачу ружье… Багряный легкий ветер

Качнет густые облака тайги.

 

И я скажу: «Однако был точнее,

Однако раньше бил наверняка».

…Передо мною встанет вновь траншея,

Затянутые тьмой зрачки врага.

Поэт так и не дождался выхода своей первой книги. Названная по его желанию «Слово солдата», она была собрана и издана Николаем Тихоновым и Михаилом Дудиным через несколько месяцев после гибели автора. Маленького формата, как раз чтобы уместиться в нагрудном «Его стихи, рожденные в огне боев, – писал Тихонов в телеграмме ветеранам дивизии, в которой служи поэт, – звучат сегодня как голос подлинной поэзии, боевой, правдивой, обещающей… Стихам Георгия Суворова суждена большая, хорошая жизнь… Свой короткий добрый век он прожил для людей. И люди его не позабудут».

Знаменитые строки Суворова «Свой добрый век мы прожили как люди – и для людей…» высечены на мраморной плите у обелиска над братской могилой в городе Сланцы Ленинградской области, где похоронен поэт.

Ю. Поляков

 

М. Дудин. Из повести «Где наша не пропадала»:

«Он был родом из Хакасии, лихой и подвижный, с хитроватым прищуром узких глаз, с редкими, но щеголеватыми усиками на загорелом круглом лице. Он был обаятельным и бесшабашно храбрым парнем. В наш корпус он попал после госпиталя из-под Москвы, из Панфиловской дивизии. Во время атаки противопехотная мина попала Гоше в грудь и застала между ребер. Застряла, но не разорвалась. Раздумывать было некогда. Гоша сам вытащил ее и отбросил в сторону. Из атаки он не вышел и только потом попал в госпиталь от потери крови.

Мы встречались с ним в полку или в редакции, а чаще всего на шестом этаже в доме номер два по Зверинской улице, на квартире у Николая Семеновича Тихонова. У Суворова был необычный выговор. Когда он читал стихи, создавалось впечатление, будто он грызет кедровые орехи. Николай Семенович, бывший кавалерист и альпинист, продубленный ветром, худой и костистый, как будто в нем были только одни сухожилия да кости, глазами всегда смотрел на Суворова восхищенно, угадывая в нем и талант, и характер.

Суворов писал много. Он мыслил стихами. Он не печатал стихи. Он записывал их в самодельные тетради карандашом на случайных перевалах. Почти каждое стихотворение он от щедрой души посвящал кому-нибудь из товарищей. А в товарищах у него была вся дивизия. Ему предлагали пойти работать в газету. Он отказался. Он хотел драться в строю с оружием в руках. Это была его стихия. Из-под Кингисеппа он на денек заскочил в Ленинград. Он зашел за мной, и мы, прихватив полковую бабушку, пошли в филармонию на концерт Марии Вениаминовны Юдиной, высокой худой женщины в черно-белом одеянии, похожей на пингвина.

– Больше всех я завидую композиторам и музыкантам, – сказал Гоша.

– Почему?

– Их не надо переводить на другой язык. Они понятны всем без перевода. Хочешь, я тебе подарю? – и протянул мне вчетверо сложенный лист бумаги.

В этот же вечер он отправлялся под Нарву в свой взвод противотанковых ружей.Через день из штаба мне принесли телефонограмму: «Суворов погиб. Его полевая сумка у Черноуса в редакции».

Я развернул вчетверо сложенный лист бумаги и прочел подаренные мне стихи:

 

Еще утрами черный дым клубится

Над развороченным твоим жильем,

И падает обугленная птица,

Застигнутая бешеным огнем.

 

Еще ночами белыми нам снятся,

Как вестники потерянной любви,

Живые горы голубых акаций

И в них восторженные соловьи.

 

Еще война. Но мы упрямо верим,

Что будет день – мы выпьем боль до дна,

Широкий мир нам вновь раскроет двери,

С рассветом новым встанет тишина.

 

Последний враг. Последний меткий выстрел.

И первый проблеск утра, как стекло.

Мой милый друг, а все-таки как быстро

Как быстро наше время протекло!

 

В воспоминаньях мы тужить не будем,

Зачем туманить грустью ясность дней?

Свой добрый век мы прожили как люди –

И для людей…

 

В полевой сумке Суворова я нашел три тетради. Четыре раза выходила потом его книга «Слово солдата», из которой сам Гоша не видел ни одного своего стихотворения в напечатанном виде. Он не заботился об этом, он торопился сказать. И то, что он сказал, звучит как реквием всем погибшим и как напутствие всем живым. Слова:

Свой добрый век мы прожили как люди –

И для людей…

– можно написать на судьбе всего нашего поколения.»

М. Дудин

 

А. Сурков. О «Сонетах гнева»:

«Случилось так, что после перемещения на восток в октябре 1941 года московских литераторов, не связанных с армией, группка писателей, состоящих сотрудниками газеты Западного фронта «Красноармейская правда», стала неожиданно для себя центром притяжения для пишущих людей, по тем или иным обстоятельствам заброшенных в прифронтовую Москву. В начале 1942 года появился в нашей редакции поэт-солдат Леонид Решетников, сквозь чьи молодые стихи уже разглядывался контур будущей поэтической индивидуальности. Его стихи наряду со стихами других наших гостей дебютировали перед сражающимся на подступах к столице фронтовым читателем в собранных нами книжках «Фронтовые стихи».

Не припомню, то ли в конце марта, то ли в начале апреля ко мне пришел редакционный дневальный и спросил, можно ли пропустить лейтенанта, который хочет ко мне пройти. В комнату, где мы работали, вошел молоденький лейтенант, вся наружность которого говорила о доброй армейской выучке и повадках бывалого солдата. Чуть-чуть подчеркнуто щелкнув каблуками, он отчеканил:

– Товарищ старший батальонный комиссар, разрешите обратиться. Я лейтенант Георгий Суворов, воюю и пишу стихи. Можно Вам их показать?

Так началось мое кратковременное знакомство с человеком, которому кусок вражеского смертельного металла, настигшего его где-то возле Нарвы, помешал войти в поэзию и, несомненно, занять в ней свое, особое место. В те времена знакомства завязывались быстро. Уже через несколько минут я и мои товарищи досконально знали все подробности биографии нашего гостя: где он работал до войны, какую военную школу он окончил, на каком фронте воевал, где и как был ранен, где лечился и куда сейчас несет его солдатская судьба. А судьба несла его на один из труднейших участков войны – на Ленинградский фронт.

Георгий вынул из мешка папку, в которой находилась машинописная тетрадь, озаглавленная «Сонеты гнева». Из этой тетради он читал нам стихи, один сонет за другим, мы слушали его не перебивая, не останавливая, чувствуя, что он, очевидно, впервые в жизни читает стихи профессиональным поэтам и весь напряжен, как туго натянутая струна. В написанных нетвердым поэтическим почерком строках сонетов, где не всякое слово стояло на своем месте, где поэтическая неопытность мешала автору бороться с обычными слабостями первых поэтических опытов, все же отчетливо от сонета к сонету проступали черты складывающейся творческой индивидуальности. Сквозь неумелые и неровные строки слышалось биение сильного солдатского сердца, испытанного в огне первых тяжелых битв этой нелегкой войны; чувствовался тот свойственный всей нашей поэзии тех месяцев суровый гуманизм, в котором ненависть к врагу безраздельно слилась с неистребимой любовью к своим людям, своей земле, ко всему, на что посягнул враг. Мы слушали, и нас не могли не волновать тогда, в самую жестокую, самую хищную полосу войны, строки о весенней грозе:

Чем яростней весенняя гроза,

Тем шире открывает мир глаза

С надеждою на близкую победу;

Тем будет ярче молния мерцать,

Тем больше света у людей в сердцах:

Борьба вздымает радости побеги.

В ту весну, когда мы только что оттолкнули гитлеровцев от Москвы, и когда казалось, что с весной начнется половодье нового общего наступления, западали в душу строки:

Идет весна. Пускай еще грознее

Рокочут бури, реют облака,

Чуму и смерть над светлым миром сея.

Идет весна, и мстителем за нею

Земля, неукротима и строга,

Вздымается, от гнева пламенея …

Георгию надо было вечером уезжать к месту назначения. В скромных масштабах нашего тогдашнего гостеприимства мы поделились с ним пайком нашего ежедневного «горючего», напоили чаем с сухарями, и он ушел из редакции, не оставив нам даже адреса, так как сам не знал, куда его пошлют кадровики. Тетрадь «Сонетов гнева» он оставил мне в уповании на то, что, может быть, некоторые сонеты могут быть напечатаны или в газете, или в сборниках «Фронтовые стихи».

Прошло много лет. Разбирая в прошлом году свой обширный и достаточно беспорядочный архив военных лет, я натолкнулся на рукопись «Сонетов гнева», перечитал их, и передо мной как живой встал их автор, первая встреча с которым оказалась последней. И теперь, когда прошла уже четверть века с тех пор, как написаны были «Сонеты гнева», я счел долгом своей совести предложить обнародовать сонеты из этого сборника. Пусть эта публикация будет знаком неизменного уважения живых к светлой памяти тех, кому не посчастливилось дойти до того солнечного дня, который мерещился им в черном дыму невзгод первых дней и месяцев большой войны. Пусть будет вечно светла их память!»

А. Сурков

 

П. Ойфа. «Есть в русском офицере обаянье…»:

«Двадцатичетырехлетний гвардейский офицер Георгий Кузьмич Суворов погиб на третьем году Отечественной войны. Прекрасен облик этого юноши. Молодой лейтенант, комсомолец, он воевал в знаменитой Панфиловской дивизии под Москвой, был ранен в бою под Ельней. Защищал Ленинград, воспевал его в стихах и отдал за него свою жизнь. Вероятно, стихи Суворов писал еще на школьной скамье в своем родном Абакане. Небольшом сибирском городе, где он родился. Но поэтом его сделала великая война, та святая нравственная сила, которая подняла русских людей от мала до велика на борьбу против фашистских захватчиков.

Боевая жизнь родной гвардейской стрелковой дивизии, войсковое товарищество, подвиги однополчан, фронтовые дороги, широта и щедрость духовного мира нашего солдата наполнила стихи Георгия Суворова неповторимым своеобразием. И, может быть, самая дорогая особенность его поэзии – это слитность ее с личностью самого поэта, слитность, которую нельзя не почувствовать. Георгий Суворов находился в самом начале своего пути. Но несколько тетрадей стихов, оставшихся после него в полевой сумке, – живое свидетельство того, что это был уже сложившийся поэт, характер цельный и одухотворенный.

Мы вышли из большого боя

И в полночь звездную вошли.

Сады шумели нам листвою

И кланялися до земли.

Мы просто братски были рады,

Что вот в моей – твоя рука,

Что, многие пройдя преграды,

Ты жив и я живу пока.

И что густые кудри ветел

Опять нам дарят свой привет,

И что еще не раз на свете

Нам в бой идти за этот свет.

Когда я думаю о своем, таком недолгом, знакомстве с Георгием Суворовым, то вспоминаю прифронтовой небольшой дачный поселок под Ленинградом. Наша 45-я гвардейская стрелковая дивизия переформировывалась в окрестностях этого полка. В палатке в сосновом лесу я увидел Суворова впервые. Еще до того как в июне 1943 года рядовым солдатом-стрелком попал я в эту дивизию, где служил Георгий Суворов, я знал, что там люди отборного мужества, что за свои боевые дела дивизия первой на Ленинградском фронте удостоена звания гвардейской. Имя командира дивизии Героя Советского Союза гвардии полковника Анатолия Андреевича Краснова, человека большой храбрости, очень своеобразного, было широко известно на фронте. О людях его дивизии, о самом Краснове писали Николай Тихонов, Павел Лукницкий, Александр Прокофьев и другие литераторы. Воинов дивизии называли «красновцы-усачи». Как возникло это дружеское прозвище? Вот оригинальный документ, копия которого хранится в моем архиве:

ПРИКАЗ Частям 45-й Гвардейской ордена Ленина стрелковой дивизии № 1 17.10.42 г. Приказом народного комиссара обороны тов. Сталина от 18 октября 1942 года дивизии присвоено звание Гвардии. В связи с присвоением нашей дивизии высокого звания гвардейцев, в соблюдение традиций великой русской гвардии ПРИКАЗЫВАЮ

С сего числа всему личному составу дивизии отпустить гвардейские усы.

Командир 45-й гвард. ордена Ленина СД

гвардии полковник (Краснов).

Начальник штаба 45 ГОЛСД

Гвардии полковник (Лескин)

Верно: зав. делопроизводством

Гвардии техник-лейтенант (Шисталов)

Некоторые мемуаристы сейчас считают, что это отдавало каким-то гусарством, этакой бравадой, что ли. Утверждение неверное и несправедливое. Есть вещи, о которых нельзя судить холодно и трезво, отстраняясь от того, что было. В суровое время кровопролитных сражений и неисчислимых людских потерь на фронте и в блокированном городе необходима была высокая романтика. Требовалось, чтобы даже внешний облик воина гвардейской дивизии не был зауряден. И это понимал командир дивизии.

Романтика русских воинских традиций была близка и Суворову.

Вспомним ветра завыванье

И немолчный гул атак,

Славу нашего собранья –

Крепких парней и рубак, –

писал он в стихотворении «Офицерскому собранию».

Встречались мы с ним редко. Фронтовая жизнь времени для встреч не оставляла. Дивизия готовилась к новым боям. Но солдатская дружба измерялась не количеством встреч, а общностью испытаний, выпавших нам на долю. При встречах Георгий Суворов читал мне свою лирику. Я всегда любил его слушать. Читал он негромко, раздумчиво. Поразительны были точность слова, сила поэтического обобщения. И теперь, когда я перечитываю эти стихи в книге «Слово солдата», передо мной встают удивительные люди, имена которых увековечены не только их боевыми делами, но и стихами Суворова.

Вот они. Гвардии майор Поликарп Васильевич Зайченков из 131-го гвардейского ордена красного Знамени стрелкового полка и рядовой первого батальона того же полка Давид Лондон, молодой поэт, друг и ровесник Георгия Суворова, вскоре павший смертью храбрых при освобождении Красного Села; начальник дивизионной артиллерии гвардии полковник Подлуцкий и санитарка из 134-го гвардейского полка гвардии младший сержант Мария Романова, погибшая при прорыве блокады в январе 1943 года; гвардии полковник Кузнецов, убитый под Синявином, и гвардии старший сержант Олег Корниенко; гвардии капитан Александр Васильевич Строилов, командир батальона 134-го гвардейского стрелкового полка, кавалер ордена Ленина за Невскую Дубровку, теперь гвардии майор в отставке.

Вот стихотворение из этого цикла – по моему глубокому убеждению, истинно антологическое, – одно из самых прекрасных произведений советской военной лирики времен Великой Отечественной войны:

Есть в русском офицере обаянье,

Увидишься – и ты готов за ним

На самое большое испытанье

Идти сквозь бурю, сквозь огонь и дым.

Он как отец, и нет для нас дороже

Людей на этом боевом пути.

Он потому нам дорог, что он может,

Ведя на смерть, от смерти увести.

Стихотворение посвящено гвардии полковнику Савелию Михайловичу Путилову. Путилов, ныне генерал-майор в отставке, живет в Тбилиси. Каждую строчку этого стихотворения с полным правом можно отнести и к самому Георгию Суворову, командиру взвода противотанковых ружей.

Четверть века спустя после гибели Суворова собрались вместе его друзья и однополчане, поэты Ленинграда, бывшие фронтовики, ветераны 45-й гвардейской стрелковой дивизии. Воспоминания о товарище по оружию слились в сердечный рассказ об одной прекрасной жизни. К участникам вечера обратился из Москвы с телеграммой Николай Семенович Тихонов. «Горячо приветствую всех собравшихся почтить память дорогого нашего друга, поэта, героя Великой Отечественной войны Георгия Суворова. Его стихи, рожденные в огне боев, звучат сегодня как голос подлинной поэзии, боевой, правдивой, обещающей. Его жизнь, посвященная борьбе за свободу и независимость Советской Родины, останется навсегда примером высокого воинского долга и мужества. Стихам Георгия Суворова суждена большая, хорошая жизнь. Это справедливо потому, что он любил жизнь, поэзию со всем пылом своего молодого сердца. Свой короткий добрый век он прожил для людей. И люди его не забудут».

П. Ойфа

 

М. Юдалевич. Георгий Суворов:

«Ливертовский, Копыльцов и я выступали в воинской части. Читали стихи солдатам. Политрук сказал:

– У нас есть один парень – пишет. Он тоже хотел бы выступать.

Парень оказался высоким, стройным, по-армейски подтянутым. И стихи такие же – ясные, звонкие. Читал их не нараспев, как большинство поэтов. Читал строго, напористо, хмуря темные вразлет брови, чеканя, как гвозди вбивая, слова.

Но стихи были не армейские – о природе, о детстве. Запомнились строки одного, хакасского:

А гора высока,

Высока.

А под ней облака,

Облака.

А дорога крута,

Крута.

И зовет высота,

Высота.

На каждом литературном вечере – и самом скромном, какой мы тогда могли провести, и самом большом – кто-то один завоевывает самые большие симпатии слушателей. В тот вечер целая буря аплодисментов выпала на долю молодого поэта в красноармейской форме. Его заставляли читать еще и еще.

– Товарищ политрук! Разрешите обратиться, – попросил он после чтения. – Разрешите проводить товарищей поэтов.

Политрук разрешил.

Так познакомились мы с Георгием Суворовым. Это было в 39-м году. По выходным, да и на неделе, он часто приходил к нам. Правда, время у него было ограничено. Чуть с первых минут начинал поглядывать на часы.

– Завидую вам. Не пришлось поучиться в институте, а тоже собирался. Из педтехникума в армию взяли. Ну, ничего, отслужу – наверстаю. Прямо в Москву, в Литинститут подамся. Как думаете, примут?

Приносил новые стихи. Иногда рассказывал о своем детстве, юности, прошедших в горах, в тайге. Об охотничьих тропах, на которых ему почти всегда сопутствовала удача.

Георгий любил слушать и постоянно заставлял Юзика читать, особенно раннего Тихонова. Это был его «главный поэт».

Ни он, никто из нас не мог предполагать, что через четыре года военная служба, забросив Суворова в Ленинград, сведет его с Николаем Семеновичем Тихоновым и что большой русский поэт напишет о нем: «Он любил свой далекий сибирский край… Он писал стихи в блиндажах, в окопах, перед атакой, на отдыхе под соснами, расщепленными осколками бомб и снарядов. У него не было времени отделывать стихи, не было времени думать об отвлеченных темах. Он писал свои строки как дневник о непрерывной борьбе с врагом, писал с предельным волнением патриота, настоящего сына замечательной родины, с упорством молодого большевика, с жаром подлинного энтузиаста. Он влюбился в Ленинград горячей юношеской любовью. Он обходил его улицы и сады в редкие дни отпуска, и столько хорошего было в этом юном сибиряке, столько пылкости и неистраченных сил».

Георгий был младше всех нас. Николая Копыльцова – на два года, нас с Иосифом – на год. Но жизнь знал лучше. Сказывались нужда, лишения, перенесенные в детстве. Он был сыном крестьянина-бедняка. Отец и мать умерли, когда Гоша еще учился в школе. На редкость энергичный, собранный, он был из тех людей, что берут за бороду бога. Как-то мы с Копыльцовым пришли на лодочную станцию. Но все лодки оказались на воде, свободной не было.

– Гоши нет, – пожалел Коля. – Он бы придумал что-нибудь. В крайности, плот бы сколотил.

Юзик получил письмо из журнала «Смена». Критик писал, что можно выдать подборку его стихов. Но «недостает одного-двух ярких гражданственных стихотворений».

Иосиф возмущался. Не понимают, что лирика не нейтральна, что соловей – тоже антифашист.

А Георгий предложил выход:

– Пошли пару моих. Я тебе подарю.

Мы долго смеялись. Больше всех – Копыльцов:

– Я же говорю, плот бы сколотил.

Уехал учительствовать Копыльцов, ушел в армию Юзик, и Гоша стал появляется все реже.

– С увольнительными туго, – говорил он. – И вообще все время в походах, на тактических учениях, на боевых стрельбах.

Началась Отечественная. Копыльцов писал мне: «Как разметала нас война. Где-то теперь Юзик. Тревожно за него. За Гошу меньше. Уверен, Гоша вернется героем».

А от самого Георгия я получил всего одно письмо, в ноябре сорок третьего. Он писал о том, что командует взводом и солдаты его «дают фашистам прикурить, дают концентрату». Жаловался: давно не пишет Юзик. И в конце письма сообщал, что под Ельней был ранен в грудь осколком снаряда. «Осколок попался здоровенный, и я сам его выдрал».

– Похоже на Гошу! – подумалось мне.

В письме новое стихотворение «Косач». На войне, отдыхая после боя, поэт увидел чернокрылую птицу.

Земляк! И предо мною кедрачей,

Как бы сквозь сон, сквозь шорохи лесные,

Я слышу ранний хохот косачей.

 

Так, вспоминая, в голубом томленье,

Глаз не сводил я с полулунных крыл…

Легла винтовка на мои колени,

Поднять ее мне не хватило сил.

 

Да и зачем? Мой выстрел, знаю, меток,

Но птица пусть свершает свой полет.

Охотник я. Я знаю толк в приметах:

Кто птицу бьет, тот зверя не убьет.

 

Перечел и подумал, что суровые испытания повлияли на Георгия иначе, чем на Иосифа. Хотя Суворов в одном из своих стихотворений пишет: «Мы стали молчаливей и суровей», – стихи его сделались мягче, лиричнее. В армейской семье, в суровых буднях каждый обретал то, чего ему недоставало.

Гоша не вернулся героем, как предполагал Коля. На этот раз удача изменила ему. Гвардии лейтенант Георгий Кузьмич Суворов погиб в боях на реке Нарове 13 февраля 1944 г. После войны я прочитал поэму Александра Смердова «Пушкинские горы», посвященные памяти поэтов-воинов – Георгия Суворова и Бориса Богаткова. Есть там строки:

И вот сейчас, в огне, в бою,

Всей жизнью с нею связан,

Увидел землю он свою,

Как не видал ни разу.

Я вспомнил их, когда читал посмертно изданную книгу стихов Георгия Суворова «Слово солдата». Это – стихи о войне, но также, как в «Косаче», и о Родине, главным образом о Сибири, о том, что поэт всей жизнью с нею связан. Он пишет о снайпере, а «над мушкою дым – соболиный хвост», он идет в разведку и у корня срубленной сосны примечает бруснику, сибирскую таежную ягоду. И брусничные зори в траве для него, как далекий привет из родной Сибири… (из статьи: Юдалевич М. «Лобастые мальчики» революции: воспоминания о Георгии Суворове, Иосифе Ливертовском, Николае Копыльцове // Сибирские огни. – 1970 – № 5 )

М. Юдалевич

 

В. Кардин: «...В осажденном Ленинграде, изнуренном артиллерийскими обстрелами и голодом, беззаветно работали военные поэты. Здесь ненадолго, но ярко вспыхнул талант Георгия Суворова, прожившего на свете всего двадцать пять лет. Когда смотришь на фотографию и видишь этого добродушного и лукаво улыбающегося юношу с лейтенантскими кубиками в петлицах, трудно поверить: неужели он действительно изведал все, что дано изведать на войне. А между тем это так.

Под Ельней Суворов был ранен в грудь и сам вырвал осколок. Лежал в госпитале, вернувшись в строй, командовал взводом противотанковых ружей. Гвардейскую часть, где он служил, бросали на самые опасные участки Ленинградского фронта. На войне, в блокадном Ленинграде, Суворов почувствовал себя поэтом и стал им. Но первая и единственная книга стихов Суворова «Слово солдата» вышла уже после его смерти.

Г. Суворов пишет о том, что ему ближе всего: Сибирь, Ленинград, фронт. Он не признает лишних слов и жестов. Убедительнее всего сейчас дело, поступок, подвиг. Это должны понять и современники и потомки. «Мы стали молчаливы и суровы. Но это не поставят нам в вину…» За такой молчаливостью – нерастраченное духовное богатство, неутолимая жажда познания, неисчерпаемая доброта. Поэт словно впитывает в себя окружающий мир и возвращает миру свой стих.

Суворов не раз видел, как умирают на поле боя, и не однажды писал об этом – немногословно, строго:

Боец встает. Огонь. И, тих,

Он падает у вражьих дотов.

В одном из стихотворений Суворов рисует поле сражения. Он все видит глазами бывалого командира, знает, каково подняться из насиженного окопа, каково слышать постылый свист осколков. Он смотрит вокруг «усталыми глазами», опаленными огнем и дымом. Но среди воронок взгляд останавливается на чудом уцелевших березках. Значит, несмотря на кровь и смерть, жизнь торжествует. Он восторженно любуется цветами, принесенными в блиндаж: «Я пьян цветами». Война не погасила их неистовое пламя. Но цепь радостных ассоциаций вдруг обрывается:

…Как кровь пунцовая соколья,

Как память павших здесь в бою

За жизнь, за Родину свою, –

Они цветут на этом поле.

Здесь, в окопах, прижатых к Неве, он оставался охотником, таежным жителем. Он бродил по ленинградским улицам, его сумка была набита книгами любимых поэтов, он ходил в атаку и отбивал атаки немецких танков. Но всегда в нем жила стойкая память о таежных чащах, звериных тропах, память о «золотоликой Сибири». Нежданно-негаданно здесь, под Ленинградом, поэт увидел на заре косача:

Земляк! И предо мною голубые

Встают папахи горных кедрачей,

Как бы сквозь сон, сквозь шорохи лесные

Я слышу ранний хохот косачей.

Он не сводит глаз с полулунных крыл и не поднимает винтовку:

«Охотник я. Я знаю толк в приметах –

кто птицу бьет, тот зверя не убьет».

Георгий Суворов умел наблюдать жизнь. Зорче всего он присматривался к своим окопным друзьям, ловил каждое их слово, в их честь слагал свои стихи, сурово сосредоточенные и возвышенные одновременно. Его поэзия – как рука, протянутая товарищу».

 

В. Утков. Письма Георгия Суворова Леониду Мартынову:

«Жизнь не баловала Суворова, все давалось ему нелегко. Еще мальчиком, оставшись без родителей, ему приходилось заботиться о младшей сестре, учиться и работать, жить порой впроголодь. Но главное было не в этом, – многим из нас в те годы приходилось испытывать житейские трудности, – главное было в том, что с юных лет Суворов носил в себе клеймо человека, лишенного политического доверия. Из-за этого его не приняли в комсомол, осложнилось получение им образования. Все это он переживал крайне болезненно, тяжело. Мы знали, что это было связано с судьбой его отца, с которым он расстался еще в детстве, но подробностей он не рассказывал.

В Омске Суворов вошел в литературную среду города. Выступал вместе с местными писателями в городских клубах, школах, воинских частях. В Омске он впервые увидел свои стихи, напечатанные в газете. 21 марта 1941 года наше литературное объединение совместно с редакцией областной газеты «Омская правда» организовало в городском Доме Красной Армии товарищеский вечер Георгия Суворова. Вступительное слово о нем сказал Леонид Мартынов. Суворов читал свои стихи на армейские темы и небольшой отрывок из будущей поэмы о сибирском партизане Петре Щетинкине, действовавшем в гражданскую войну в местах, хорошо знакомых Суворову, – на юге Красноярского края. Л. Мартынов в статье «Поэт-красноармеец», напечатанной в газете после этого вечера, писал: «За год военной службы Георгий Суворов немало вырос… Старый лирик Иван Ерошин должен радоваться за своего друга – ерошинские мотивы теперь почти не звучат в стихах Суворова. Учитель должен быть доволен учеником, ищущим творческую самостоятельность».

...Суворов был жадным читателем, книги влекли его неудержимо. Он напоминал иссохшую землю, которая впитывает в себя влагу и никак не может насытиться. Едва начав учиться в Красноярском педагогическом институте, он был призван в армию и теперь стремился вобрать в себя как можно больше знаний, наверстать упущенное. Его интересовало все: биология и физика, история и математика, поэзия и философия. Писал много стихов, задумал несколько поэм, пытался переводить Гейне и Уайльда, в карманах шинели носил словари, стараясь использовать каждую минуту для совершенствования в знании языка. Книгу, не знакомую ему, он брал бережно, словно сокровищницу, таившую в себе богатства. Очень мне запомнилась его встреча с «Трактатом об отпущениях» Этьена Кондильяка, только что появившимся на русском языке. Увидев эту книгу у меня, он немедленно заинтересовался незнакомым ему автором, окинул взглядом оглавление, перелистал авторское предисловие и буквально впился в книгу, просматривая страницу за страницей, ничего уже не замечая вокруг. Потом взглянул на меня какими-то растерянными глазами и сказал:

– Это же обо мне!... Это я, как та статуя, которую оживлял Кондильяк… – Он бережно вернул книгу на место. – Я ведь только сейчас начинаю видеть, слышать, осязать многое и многое, что раньше и не ощущал.… Отслужу, буду обязательно учиться.

Учиться Георгию не пришлось. Началась война… На четвертый или пятый день войны Георгий пришел ко мне на Кузнечную улицу, где я тогда жил. Подтянутый, туго подпоясанный широким солдатским ремнем, широкоплечий, с небольшой, коротко стриженной головой, кирпичным румянцем на щеках, он был полон нерастраченной, уверенной в себе силы. Мы не говорили в этот раз о расставании. Это было ясно и так. Воздух был насыщен расставаниями. Многое нам виделось по-другому, чем было в действительности. Путь к победе казался близким, мы спешили вступить на него, успеть внести свой вклад в победу. Георгий ждал отъезда из Омска, вопрос уже был решен, а я, не служивший ранее в армии, подал заявление в военкомат. Мы беседовали о наших замыслах, о начатом и незавершенном, о книгах, старых и новых…

По улице мимо дома, сотрясая его стены, – дом был старый, деревянный, – прошла колонна тяжелых военных машин с грузом, плотно упрятанным под новеньким брезентом.

– Когда? – спросил я.

– Я должен вернуться в двенадцать ноль-ноль…

Потом мы пошли к Мартыновым на улицу Красных Зорь, где они жили в небольшом деревянном домике, построенном еще в конце минувшего века. Леонид и Нина Анатольевна были дома. Мартынов, примостившись у тумбочки, что-то писал, вероятно, очередное задание газеты. Теперь почти в каждом номере омских газет появлялись его стихи, заметки, очерки. Мартыновы были рады приходу Георгия. Ему уступили стул, а мы втроем примостились на кровати. Мартынов, как всегда при встрече с Суворовым, спросил, принес ли он новые стихи? На этот раз стихов не было. Георгий сказал, что он пришел проститься, а стихи пришлет по почте, как только будет возможность.

– Обязательно присылайте, – сказал Мартынов. – Присылайте на домашний адрес, если не я, то Ниночка получит и передаст мне.

Прощание было коротким. Нина Анатольевна поцеловала Георгия в лоб, как мальчика, и мы проводили его до трамвайной остановки. Пока трамвай не скрылся за поворотом, мы видели Георгия. Он стоял у окна и смотрел на нас, сняв пилотку и держа ее в руке. Лицо его было серьезно, казалось старше, чем было… Кольнула мысль – не последняя ли это наша встреча?... Погрустневшие, мы пошли от трамвайной остановки…

Только после войны я узнал, что Георгий был тяжело ранен 13 февраля 1944 года при форсировании реки Нарвы, близ древнего Ивангорода. На следующий день он умер от ран. Ему не было еще и 25 лет. Казалось, ушел он навсегда и будет жить только в своих стихах и в памяти немногих друзей. Но бывают в жизни чудеса – недавно я словно вновь услышал его голос, прочитав фронтовые письма Георгия Суворова, адресованные Леониду Мартынову. Они хранятся в домашнем архиве поэта. С их страниц встал облик Суворова в дни тяжелейших испытаний, его характер отважного воина-патриота, его преданность поэзии, его мечты. Письма написаны на клочках бумаги, вырванных из школьных тетрадей или из блокнотов, торопливым почерком, карандашом. Они хранят дыхание тех грозных дней. Нам, отошедшим почти на полвека от военных лет, но всегда хранящим память о них в душе и в сердце, имя Георгия Суворова – человека, воина, поэта – неизменно будет дорого. Каждый штрих его чистой жизни бесценен. А молодым, тем, кто, к счастью, не испытал тягот военных лет, светлый облик поэта-воина, честно прошедшего свой ратный путь, будет примером служения родине и поэзии.»

В. Утков

 

Е. Петров. «Поэтом был, погиб солдатом»:

«11 февраля операция 2-й ударной армии прошла успешно, но для расширения плацдарма юго-западнее г. Нарвы требовались дополнительные силы. Тогда в действие была введена 45-я гвардейская стрелковая дивизия, в редакции газеты которой служил 24-летний поэт, старший лейтенант Георгий Суворов. Дивизия была брошена в наступление из района Долгой Нивы 13 февраля, Г. Суворова поставили командовать взводом противотанковых ружей и отправили на другой берег реки. Противник все время обстреливал переправу. Когда взвод оказался на середине реки, в центре его разорвался снаряд. Г. Суворов был изрешечен осколками, скончался он в медсанбате в Долгой Ниве. Похоронен Г. Суворов в братской могиле в Сланцах.

Поэт Сергей Наровчатов, служивший в то время в армейской газете 2-й ударной армии и неоднократно встречавшийся с Георгием Суворовым, в своих воспоминаниях выражает горькое сожаление по поводу приказа перевести Г. Суворова из редакции на командование взводом. «Виной тому чье-то жестокое равнодушие к судьбе талантливого человека», – пишет он в очерке «Поэт на фронте». Он высказывает убеждение, что в газете Суворов мог бы принести большую пользу.

А как отнесся к этому приказу сам Г. Суворов? Мы знаем только, что приказы не обсуждались, и перемену в своей судьбе он принял, как это надлежало офицеру. Он имел боевой опыт, командовал взводом и ротой и считал своим первейшим долгом быть на передовой. Солдатский долг он ставил на первое место. Старший лейтенант Г. Суворов был храбрым офицером. В 30-й гвардейский стрелковый корпус он попал из госпиталя под Москвой. До этого он служил в панфиловской дивизии. У Суворова было много друзей и в своей дивизии, и в соседних соединениях. Его любили офицеры и солдаты, им он читал только что написанные стихи. Естественно, что главными его друзьями были молодые журналисты и поэты, его сверстники, чья литературная судьба еще не определилась. Среди них первыми были М. Дудин, С. Наровчатов, а также поэт его 45-й дивизии Петр Ойфа, поэт 123-й дивизии Глеб Пагирев, Дмитрий Хренков. У Ойфы есть стихотворение «Береза у мызы Мустайыэ» (место, где погиб Суворов), посвященное Суворову. В нем он так характеризует своего друга:

Он сам своей строкой поэта

О нашей правде говорил.

Он шел солдатом Правды этой,

Ее Вооруженных Сил.

Он лег под той березы сень,

Свершив свой подвиг настоящий.

И в памяти моей палящей –

Бессмертья друга первый день.

Есть в литературном архиве Суворова стихотворение о русском офицере, посвященное полковнику С. М. Путилову. Некоторые литературные критики считают его одним из лучших в истории военной поэзии. Стихотворение, посвященное другому человеку, как нельзя лучше характеризует самого поэта:

Есть в русском офицере обаянье,

Увидишься – и ты готов за ним

На самое большое испытанье

Идти сквозь бурю, сквозь огонь и дым.

Он как отец, и нет для нас дороже

Людей на этом боевом пути.

Он потому нам дорог, что он может,

Ведя на смерть, от смерти увести.

Г. Суворов наиболее полно воплощал в себе лучшие офицерские качества. И внешне он был красив, подтянут. Он был храбр и одновременно застенчив. Он не был суеверен, с удивительным спокойствием относился к мысли о возможной смерти, но во многих его стихах есть как бы ее предчувствие. Таким было и стихотворение, подаренное М. Дудину. Последняя строфа его вырезана на мраморе у подножия обелиска, установленного в Сланцах:

В воспоминаньях мы тужить не будем,

Зачем туманить грустью ясность дней?

Свой добрый век мы прожили как люди –

И для людей…

Первым подготовил к изданию сборник стихов Г. Суворова уже после войны М. Дудин. Очень удачно сборник был назван «Слово солдата». О чем писал в своих стихах поэт? О нашей Правде, о трудных солдатских буднях, о ратном труде, о мечтах и надеждах солдат. В стихах Суворова очень удачно сливаются патриотические чувства с любованием природой, с глубоко лирическими переживаниями.

Однажды, прощаясь в прифронтовой обстановке с Дмитрием Хренковым, одним из известных ныне литературных критиков, Г. Суворов сказал: «Знаешь, меня немного страшит время. Уж очень быстро оно течет. Успеть бы написать что-нибудь стоящее…» Как и многие другие молодые поэты его времени, Г. Суворов не успел написать лучшие свои стихи. Те стихи, которые были найдены в его полевой сумке, оставленной у друзей, лишь проба пера. Но и то, что он успел, не забудется. Ведь это строки талантливо написанной биографии его поколения.»

Е. Петров

 

Источники:

https://slanlib.ru/Dokuments/Добрый%20век%20Г.%20Суворова.pdf 

https://godliteratury.ru/articles/2019/10/31/voyna-razryvaet-serdca-georgiy-suvo?ysclid=m9bq3aqfx3250076815