Бессмертный полк поэтов блокады: В—Г

  

В

Вечтомова, Вольтман-Спасская, Воронов

 

Елена Вечтомова

Елена Андреевна Вечтомова (13 .01.1908 — 01 .061989) русская советская поэтесса и прозаик, журналист. Вскоре после начала Великой Отечественной войны пришло известие о гибели в Балтийском море при переходе из Таллина в Кронштадт кораблей КБФ мужа, поэта Юрия Инге. От эвакуации Елена Вечтомова отказалась и вместе с сыном осталась в блокадном Ленинграде. Читала стихи на радио, в госпиталях, на кораблях. Делала репортажи для газеты «На страже Родины» После ранения в 1942 году Вечтомова работала для ПУБАЛТа над недописанной историей минного заградителя «Марти», что не завершил Инге, писала очерки и стихи для газет Волховского фронта.

 

Канун 1942 года

Новый год был в семь часов. Позднее

Не пройти без пропуска домой.

Был обстрел. Колючим снегом веял

Смертоносный ветер над Невой.

 

Стены иней затянул в столовой.

В полушубках, при мерцанье свеч

Мы клялись дожить до жизни новой,

Выстоять и ненависть сберечь.

Горсть скупая драгоценной каши,

Золотое светлое вино, —

Пиршество сегодняшнее наше,

Краткое, нешумное оно.

 

Мы о тех, кто умер, говорили,

Как о тех, кто с нами. В свой черёд

Шел обстрел. Снаряды били мимо

Кировского моста. Недолёт.

 

Лёд одолевал нас. Лёд блокады.

В новом, начинавшемся году

Победить хотел и тот, кто падал, —

Не остановиться на ходу.

 

Так сквозь смерть росли и крепли силы,

Билась жизнь меж ледяных камней.

Мне тогда бы много легче было,

Если б ты подумал обо мне.

 

Но каким бы счастьем ни встречали

Год другой, встают пред нами в рост

Те друзья, что в гулком тёмном зале

За победу возглашали тост.

 

Дети

Всё это называется — блокада.

И детский плач в разломанном гнезде...

Детей не надо в городе, не надо,

Ведь родина согреет их везде.

 

Детей не надо в городе военном,

Боец не должен сберегать паёк,

Нести домой. Не смеет неизменно

Его преследовать ребячий голосок.

 

И в свисте пуль, и в завыванье бомбы

Нельзя нам слышать детских ножек бег.

Бомбоубежищ катакомбы

Не детям бы запоминать навек.

 

Они вернутся в дом. Их страх не нужен.

Мы защитим, мы сбережём их дом.

Мать будет матерью. И муж вернётся мужем.

И дети будут здесь. Но не сейчас. Потом.

 

В кольце

Это наша любовь. Про нее говорят,

Но никто не сумел рассказать.

Где стояли вчера — там сегодня снаряд

Землю вырвал, и даже следов не сыскать.

 

Ни скамьи, ни деревьев. И только у ног

Распрямленный перил завиток.

 

Это — наша любовь. Как ни жди — вся в начале,

Освященная кровью, тревогой, свинцом.

Но, как прежде кольцом обручали,

Нас с тобой разлучили кольцом.

 

Как нам надо любить, чтоб в огне и крови

Разорвав его, выйти к началу любви!

 

Это наша любовь, — ледяная луна.

Звезды подняты пламенем. Где ты? Ты есть!

Отзовись! Пусть хоть молния грянет одна,

Принося долгожданную весть

 

От тебя, от Большой и далекой земли,

До которой еще мы дойти не смогли.

 

Это наша любовь. Оторваться не мог.

Возвращался, прощался, все медлил любя.

 

Посмотри — у меня на ладонях ожог, —

Я дотронулась до тебя.

 

Будет знак оттого, что любовь обожгла.

В небе — рокот мотора и отсвет крыла.

 

* * *

И месяц был над головой,

Как в восемнадцать лет.

И автоматчик постовой

Нам усмехнулся вслед.

 

И через город весь — пешком,

Не замечать мороз,

Смотреть — как порошит снежком,

Как ветер вдруг до слёз…

 

Не знать, куда с тобой идём,

Увидеть край земли,

Где только мы с тобой вдвоём,

Нева и корабли.

 

Пусть рассекут прожектора

Клинками облака.

…Нет, это было не вчера,

Не в давние века.

 

Но в самом деле, но — сейчас,

Для каждого из нас

Такая нежность губ и глаз

Сегодня. В первый раз.

 

* * *

Встретимся когда ещё

На Большой земле.

Будь моим товарищем,

Вместе нам светлей.

 

Мне ли быть хорошею!

Но когда-нибудь

Этим словом брошенным

Вспомнить не забудь.

 

Всё, что порознь начали,

Вместе кончить нам.

Пополам удача нам,

Беды пополам.

 

Хмурься, спорь, обидами

Попрекай, дружи,

Где же это видано —

Без меня прожить!

 

В счастье ль нам отказано?

Верь, жива пока.

В Ленинграде сказано,

Значит — на века!

 

* * *

Спотыкались у Фонтанки

Девушки с поклажей.

Помогла им сдвинуть санки, —

Путь ложится глаже.

 

Легче девушкам.

И — мимо.

Твёрже по дороге.

Вот и мне невыносимо

Без твоей подмоги.

 

На Ладогу, на Ладогу!

Прощай, моя печаль.

На Ладогу, на Ладогу!

Ты уплываешь вдаль.

 

На Ладогу, на Ладогу!

От дорогой земли.

На Ладогу, на Ладогу!

Уходят корабли.

 

Прощай, пиши!

А если нет —

Узнаю из газет

Твои дела и твой привет,

Твоей печали след…

 

* * *

Всё будет, всё. И город без зениток,

И ленинградцы вновь забудут о луне.

Зажжётся свет в твоём окне открытом,

И уезжать не нужно будет мне.

 

Но только здесь, в укрытье, у орудий,

Военный ветер мне покой несёт.

И только здесь, вздыхая всею грудью,

Я понимаю: будет, будет всё.

 

* * *

Наверное, как надо, не смотрела,

Не понимала, смысл вместить боясь,

Что может значить — хлеб обледенелый.

Твоё геройство. Армия моя.

 

И лишь теперь постигнуто значенье

Простейших слов, раскрытых до конца:

Победа,

Кровь.

И даже — смерть.

Сомненье —

Нет слова в лексиконе у бойца.

Ты всё дала мне —

Дом под крышей звёздной

И жизнь, с которой не сравнить ничью.

Ты приводила полночью морозной

При вспышках зарев

К финскому ручью.

Такою быть, как ты меня учила, —

Есть доблесть.

Быть в твоём строю.

Пусть те слова,

Вся их живая сила

Тебя прославят,

Армию мою!

 

* * *

Не знала я, что жизнь уходит

С такой непостижимой быстротой…

Нет, даже песен нет таких в народе,

Где так легко бы наступал покой.

 

Часть движется.

Рыча, ступают танки.

Грохочет ветер.

Бьёт в лицо.

Снежит.

Флажки на карте передвинули в землянке,

Отметив завтрашние рубежи.

 

А ты — один.

Здесь тыл уже.

И рукопашный

Бой прогремел вперёд.

Затих.

И снег

Как будто мятой клюквою окрашен.

И на снегу — недвижный человек.

 

Всё — адрес, имя — здесь же, в медальоне,

Фамилия.

Ничем нельзя помочь.

Зря разрезаю гимнастёрку.

Нас нагонит,

Отгородит стволами ещё ночь.

Вот след от пули. Незаметен он.

У сердца, где армейский медальон.

 

О маленьком корабле

Балтийские легкие силы

Им тяжкий удар нанесли.

Юрий Инге

 

Там, где большому кораблю

Фарватер не найти,

Там, где большому кораблю

Заказаны пути, —

 

Наносят там врагам урон,

Как смерч влетают в тыл,

Сметая, вражий рвут заслон

Отряды легких сил.

 

Тут каждый стоит четверых,

Тут риск любой — пустяк.

Так всюду говорят о них,

И, значит, это — так!

 

Но если ранен храбрый брат

В семействе кораблей,

То приведут его назад

Сквозь тысячу смертей.

 

И Ленинград его возьмет,

Подняв на стапеля.

Так лечат сына, как пойдет

Леченье корабля.

 

Вдова балтийца-моряка,

Отец фронтовика

И те, что мальчики пока,

Но чья рука крепка, —

 

Помогут все, хоть нелегко,

Хоть в битвах город наш,

Со всеми вместе у станка

Отважный экипаж.

 

Тут каждый стоит четверых.

Тут риск любой — пустяк.

Так всюду говорят о них,

И, значит, это — так!

 

У корабля, как у бойца, —

Характера черты,

И выражение лица,

Вглядись, увидишь ты.

 

Клокочут волны за кормой,

Тревожный сумрак лжив.

Отряд не повернет домой,

Пока противник жив.

 

Ведь каждый друг — за четверых.

Тут риск любой — пустяк.

Так всюду говорят о них,

И, значит, это — так!

 

Блокада прорвана!

Друг, товарищ, там, за Ленинградом,

Ты мой голос слышал, за кольцом,

Дай мне руку! Прорвана блокада.

Сердце к сердцу — посмотри в лицо.

 

Кровь друзей, взывавшая к отмщенью,

На полотнах полковых знамен.

На века убийцам нет прощенья.

Прорвана блокада. Мы идем!

 

Мы сегодня снова наступаем,

Никогда не повернем назад...

Мой малыш-сынишка — спит, не зная,

Как сегодня счастлив Ленинград.

 

Весна

Коконы детишек на балконы,

Лишь тревога кончилась, несут.

Вынесли. Поставили наклонно.

Вдруг весной повеяло и тут.

Всё, чтоб грелось молодое племя

В Ленинграде, — даже в это время.

 

Сыну

Ленинградец, вырастай весёлым

В городе, в котором до войны

На твоём проспекте Комсомола

Залпы не взрывали тишины.

 

Вырастай и весел, и несведущ,

Средь таких же озорных ребят.

Позабудь столбы бомбоубежищ,

Я запоминаю за тебя.

 

По ночам, когда свистят снаряды,

Если ходит ходуном весь дом,

Если мы с тобою, если рядом, —

Думаю, я только об одном:

 

Бой встречать привыкли без волненья,

С будничным спокойствием лица,

Пусть бы только наше поколенье

Это горе знало до конца.

 

Чтобы, ветки лёгкие качая,

Вам смеялись тихие сады,

Чтобы только нас таких встречали

Молодых ещё — совсем седых.

 

Твой сын

Ну как же сыну рассказать

Мне о твоей судьбе?

Ну как мальчишке помешать

Завидовать тебе?

 

Я так скажу: «Сильней земли

Твой прадед флот любил.

Он лоцман был. И корабли

На Балтике водил.

 

Он спит на дне морском.

И дед

Твой также был моряк.

Его не сберегли нам, нет,

Ни шторм, ни штиль, ни мрак».

 

Скажу: «На Балтике погиб

Отец за край родной,

И все, кто знать его могли б,

Твердят, что он — герой.

 

А потому — на берегу

Со мной ты должен быть.

И я тебя поберегу,

Чтоб море смог забыть».

 

Не знаю, правду или ложь

Сказать ему трудней.

А сын… — он на тебя похож, —

Что он ответит мне?

 

Награда

Мне, может быть, не помнить лучше,

Как мы расстались в прошлый раз:

Граната на последний случай

Положена в противогаз.

 

— Себе и сыну. Не сдаваться, —

И кажется, что сотни лет

Прошли с тех пор для ленинградцев,

Что меры этим годам нет.

 

…Счастливый день весны суровой —

Награды светлой строгий час.

Судьбы и дружбы нашей слово

Опять соединяет нас.

 

Дотронься до стены ладонью, —

Как тёпел к вечеру гранит.

Тебя и ветер не догонит.

Тебя лишь память сохранит.

 

И, стоя под гвардейским стягом,

Готовясь к бою впереди,

Я помнила — медаль — присяга —

Бороться, мстить и победить.

 

Что наше горе, наши беды,

Мы знали, стоя над Невой:

Весь Ленинград — залог победы,

Корабль, готовый выйти в бой.

 

Тост

Вино на столе. Нет, не только пригубим,

Мы выпьем. Пусть время летит.

За всех, кто воюет. За всех, кого любим.

За всех, кто сегодня в пути.

 

За тех, кто такие же носит шинели,

Кто знает, что значит война,

Кто знает, как бьют над тобою шрапнелью.

Походную флягу — до дна!

 

За тех, кто вернется, окликнет, разбудит,

Шинель отряхнет у огня,

Кто слезы мои в тот миг не осудит.

За славу грядущего дня!

 

И если взгрустну, — погаси укоризну,

Печаль не заметь и прости,

Мы тоже в дороге. За нашу отчизну!

За тех, кто сегодня в пути!

 

* * *

Было ли всё это? Стёкла сияют,

И за окошком шумит детвора…

Было ли то, что блокадой мы звали?

Было ли наше с тобою вчера?

 

Был ли наш путь действительно долог,

Кровью отмеченный страшных потерь?

Но на ладони свидетель — осколок,

Сквозь броневую прорвавшийся дверь.

 

Полы сожжённые флотской шинели.

Ты тишине, наступившей не верь.

Самую смерть победить мы сумели,

Стали навеки другими теперь.

 

Пусть тишина до скончания века,

Солнце, как в песне, листва и вода, —

Смерть одолевшему человеку

Прежним не стать никогда.

 

День Победы

День Победы прогремит, блистая,

День предельной, полной чистоты, —

Тронув солнце свежими листами,

Крупные раскроются цветы...

 

Так и думала я ледяною ночью,

Но совсем другим тот день настал,

Не слепил, увиденный воочью,

Не гремел, цветами не сиял...

 

Но такою тишиною встретил

И такою радостью вошел,

Что любую мелочь ты заметил,

Полюбил, подумал: «Хорошо!»

 

На ребячьей маленькой ладони

Под стаканом тянется росток...

Вот он водружен на подоконник,

Чтоб спокойно развернуться мог...

 

Мир еще спокойнее и лучше

У истоков всех своих дорог.

Тучи? Все прошли на запад тучи,

Все лучи стремятся на восток!

 

Родина

Ты трижды меня награждала

За город мой Ленинград,

Да разве нас было мало,

Твоих рядовых солдат?

 

Ты снова награду вручила

За друга, что пал в бою,

Славы посмертной сила

Всю жизнь проверяет мою,

 

Доблесть солдатского братства,

Прошедшая через бои;

Не отступать, не сдаваться,

Быть верной тебе за двоих.

Е. Вечтомова

Пётр Войцеховский

Пётр Георгиевич Войцеховский — поэт, инженер, ветеран войны и труда. Родился 14.01.1935 в Ленинграде. Отец, Георгий Анастасьевич Войцеховский, работал астрономом-геодезистом в Арктическом институте, мать до войны училась в Ленинградском университете. В Ленинград они приехали из Проскурова в 1929 г. С 1936 г. жили на улице Восстания, в доме полярников. Во время блокады отец работал геодезистом в штабе Ленинградского фронта, мать не работала. Отец умер в марте 1942 г. В основу его стихотворений легли блокадные потрясения. В марте 1942 г. Арктический институт стал отправлять на своём метеорологическом самолёте семьи сотрудников на «Большую землю». В 1944 г. П. Войцеховский вернулся в Ленинград, откуда отправился на учёбу в Горьковское суворовское училище. В 1947 г. был переведён в Ленинградское нахимовское училище, которое окончил в 1952 г.

 

Там, в глубине…

Там, в глубине, у роковой черты

Стоит на дне автобус бело-синий,

Свет искажает параллели линий

На рубеже подводной темноты.

 

Он шёл с детьми и канул в полынью.

Чуть слышный плеск — и звуки повторились.

Со стоном двери мира затворились.

Скажи мне, Ладога, твою ль я воду пью?

 

Сейчас, когда гуляют по планете

Заботливо укутанные дети

И мамы гордые с них не спускают глаз…

Пусть не сотрутся в памяти у нас

Сугробы белые и на деревьях иней,

С детьми на дне автобус бело-синий…

 

Ленинград, больница. Март, 1942.

Я чувствую, как равнодушный взгляд

скользит по мне. Потом мне пульс считают.

Вокруг врачи о чем-то говорят,

но звуки до меня не долетают.

 

Я знаю. Мне уже двенадцать лет.

Я так устал. Могила — просто яма.

Никто не слышал, как я крикнул: «Мама!»

Я жив еще и вижу на окне

узор морозный, белый и красивый,

и слышу стук далекий, торопливый…

 

Кто там стучит? Войдите! Вы ко мне?

Все тише стук. Все больше немоты —

там, в глубине, у роковой черты.

 

Иждивенка

Бредёт среди сугробов, наугад,

Живая, вопреки живой природе,

Вокруг — заледенелый Ленинград

И сорок первый завтра на исходе.

 

Жена, сестра, племянница и мать —

О ней не пишут с пафосом в газетах,

Но люди не желают умирать

И ждут её в холодных лазаретах.

 

Навстречу ей безжалостно течёт

Всё то, что называется войною.

Идёт, никем не принята в расчёт —

Ни нашей, ни противной стороною…

 

Она проходит сквозь снега и дым

На фоне войн и лет, едва виднеясь,

И счёт ведёт умершим и живым,

Не проклиная, веря и надеясь…

 

А ныне под привычные слова

У старой фотографии на стенке

Склоняется седая голова

Великой ленинградской иждивенки.

 

Сонет

Текут часы, вползает холод в дом.

В нём остывают вещи, стены, двери.

Во что и утром верилось с трудом,

К исходу дня уже никто не верит.

 

Сочится свет через оконный лёд

И освещает комнату сурово.

Здесь трое ждут, что кто-нибудь придёт,

Затопит печь и вслух промолвит слово…

 

Текут часы. Тревожный метроном

Стучит на замерзающей планете…

Здесь трое ждут. Вползает холод в дом…

Молчит старик, и замерзают дети…

 

И не понять, кому она нужна —

Такая безнадёжная война…

 

Братское кладбище

Валы земли, могильные валы,

Одетые в холодные граниты,

Под вами кости чисты и белы,

Над вами звезд полуночных зениты.

 

Где были прежде стылые поля

Для тех, чьё имя Братская могила,

Холодные объятия земля,

Сопротивляясь, нехотя раскрыла.

 

В земную твердь вгрызался аммонал,

Ползли машины тел заледенелых,

Никто над ними слезы не ронял

И не склонял голов, от горя белых.

 

Немых могил печальные ряды.

Здесь целый мир надежд, желаний, мнений,

Зарыт в земле урок для поколений,

Бездарности и подлости следы.

 

Закрыты рвы, горит под ветром газ,

Стоят на страже статуи слепые

И снова много, очень много нас,

Мы снова ждем, доверчиво—живые…

 

От стран чужих сюда несут венки,

У входа караулы каменеют,

А старики, их мало, старики,

Не помня зла, о прошлом сожалеют…

П. Войцеховский

 

Варвара Вольтман-Спасская

Варвара Васильевна Вольтман-Спасская (30 ноября 1901 — июнь 1966) русская, советская поэтесса. Вместе с дочерью пережила блокаду Ленинграда. Этот период в дальнейшем нашел отражение в серии ее произведений.

 

Чашка

Тишина стояла бы над городом,

Да в порту зенитки очень громки.

Из детсада в чашечке фарфоровой

Мальчик нес сметану для сестренки.

 

Целых двести граммов! Это здóрово,

Мама и ему даст половину.

А в дороге он ее не пробовал,

Даже варежку с руки не скинул.

 

Поскользнулся тут, в подъезде. Господи!

Чашка оземь, сразу раскололась.

И сметаны он наелся досыта,

Ползая по каменному полу.

 

А потом заплакал вдруг и выбежал.

Нет, домой нельзя ему вернуться!

...Мама и сестренка — обе выжили,

И осталось голубое блюдце...

 

Девочка у рояля

Дочери моей, Марине Дранишниковой

 

Стрелки непочиненных часов,

Как трамваи, неподвижно стали.

Но спокойно, под набат гудков,

Девочка играет на рояле.

 

У нее косички за спиной.

На диване в ряд уселись куклы.

Бомба, слышишь? В корпус угловой...

Дрогнул пол... Коптилка вдруг потухла...

 

Кто-то вскрикнул. Стекла, как песок,

Заскрипели под ногой. Где спички?

Девочка учила свой урок,

В темноте играя по привычке.

 

Так еще не пел нам Мендельсон,

Как сейчас в тревогу. И весь дом был

Музыкой нежданной потрясен

В грозный час разрыва близкой бомбы.

 

И наутро, в очередь идя,

Постояла я под тем окошком.

Ты играешь, ты жива, дитя.

Потерпи еще, еще немножко.

 

Зимовать остался Мендельсон.

Как надежда, музыка бессмертна.

Стали стрелки. Город окружен.

До своих — большие километры.

 

Хлеб, как пряник, съеден по пути.

Раскладушка в ледяном подвале.

...Но, как прежде, ровно с девяти

Девочка играет на рояле.

 

По воду

Я в гору саночки толкаю.

Еще немного — и конец.

Вода, в дороге замерзая,

Тяжелой стала, как свинец.

 

Метет колючая пороша,

А ветер каменит слезу.

Изнемогая, точно лошадь,

Не хлеб, а воду я везу.

 

И Смерть сама сидит на козлах,

Упряжкой странною горда...

Как хорошо, что ты замерзла

Святая невская вода!

 

Когда я поскользнусь под горкой,

На той тропинке ледяной,

Ты не прольешься из ведерка,

Я привезу тебя домой.

 

Мать

Мужчина вдруг на улице упал,

Раскрытым ртом ловя дыханье полдня.

Не собралась вокруг него толпа,

Никто не подбежал к нему, не поднял.

 

Кто мог бы это сделать, — все в цехах,

А кто на улице, сам еле ползает.

Лежит упавший. Слезы на глазах,

Зовет срывающимся тонким голосом.

 

И женщина, с ребенком на руках,

Остановилась и присела возле.

В ней тоже ни кровинки. На висках

Седые пряди, и ресницы смерзлись.

 

Привычным жестом обнажила грудь

И губы умиравшего прижала

К соску упругому. Дала глотнуть...

А рядом, в голубое одеяло

 

Завернутый, как в кокон, на снегу

Ребенок ждал. Он долю отдал брату.

Забыть я этой встречи не могу...

О женщина, гражданка Ленинграда!

 

Салют

О первый взрыв салюта над Невой!

Среди толпы стоят у сфинксов двое:

Один из них незрячий, а другой

Оглох, контуженный на поле боя.

 

Над нами залпы щелкают бичом,

И все дрожит от музыки и света.

Зеленые и красные ракеты

Павлиньим распускаются хвостом.

 

То корабли военные, линкоры

Палят в честь нас и в честь самих себя.

Свою победу торжествует город,

И не снаряды в воздухе свистят.

 

Нет, мир вокруг такой прекрасный, звонкий,

Что хочется нам каждого обнять...

А дети на руках, раскрыв глазенки,

Огни ракет пытаются поймать.

 

Казалось, елка в новогодних блестках

Повисла над ликующей рекой...

Так в эту ночь слепой — увидел звезды

И гимн победе услыхал глухой.

 

«В кольце»

«Блокадный дневник 1941—1945»

 

* * *

Мы детишек поспешно вывозим,

Метим каждый детский носочек,

И клокочет в груди паровоза

Наша боль — дети едут не в Сочи,

Не на дачу к речным излучинам,

К желтоглазым круглым ромашкам,

К золотисто-шёлковым лютикам,

Что весь день головёнками машут,

Не к прогулкам на быстрых лодках

По спокойным зеркальным водам,

Не на летний привычный отдых

Перед новым учебным годом.

Но восток уходят составы,

Чтоб спасти ленинградских детишек.

Возвращаются мамы устало,

Скорбный шёпот шуршанья тише.

И всё ближе фронт к Ленинграду,

Поднимают зенитки хобот,

А разрыв дальнобойных снарядов,

Как рогатого дьявола хохот.

Камуфляжем Смольный укрыли,

Чтоб разведчик не обнаружил,

А со свастикой злобные крылья

В ястребином полёте всё кружат.

………………………

Как мне страшно за наших людей

И за каждый наш дом и памятник!

Но от страха я буду сильней, —

Я люблю этот город без памяти!

………………………

Точно рыбы, аэростаты

Выплывают на вахту в небо.

Мне пока ещё страшно за статуи,

А совсем не за ломтик хлеба!

Укрываем и шпиль и купол

Пеленою защитных одежд.

Серой дымкой весь город окутан,

Не сверкает ничто, нигде.

Но тревога на каждом лице —

Мы оставили Мгу. Мы в кольце.

…Поезда не уходят с вокзала.

Пульс трепещет, как в шпульке нить.

— Мы остались, — друзьям я сказала, —

Чтобы город наш сохранить.

 

Ещё не пожар

Ещё не пожар. Это просто закат,

Оранжевый шелест в садах.

Над линией фронта плывут облака,

А фронт — он в знакомых местах.

 

Он там, где встречал нас фонтаном Самсон,

Как радугой парк озарив,

Где парус белел за песчаной косой,

Легко обегая залив.

 

Ещё не пожар. Это просто река

Сверкает, как в окнах стекло…

Идут ополченцы, и контур штыка

У каждого — точно крыло.

 

Мальчишки идут, не знавшие битв,

Седые идут старики.

У женщин от слёз (вдруг он будет убит!)

Темнеют, намокнув, платки.

 

Ещё не пожар. Это просто закат

Задел нас прощальным лучом.

Над линией фронта плывут облака,

А фронт — за трамвайным кольцом.

 

Наш фронт — он уже у рабочих застав,

На каждом углу — пулемёт…

И в силу вступает военный устав,

И ночь фронтовая идёт.

 

На окопах

Ватник промоченный. Ноги в обмотках.

Вязнет лопата в ржавом суглинке.

С неба строчат и строчат пулемёты.

К свежей земле припадают косынки…

 

Женщины! Женщины с Охты и Выборгской.

Жёны и матери, сёстры и дочери…

Ни шагу назад — нам другого нет выбора.

Землю копаем сосредоточенно.

 

Ни шагу назад! Так вот эта линия.

Мы её вывели потом и кровью.

Пальцы синеют от белого инея.

Стынут и лужи. Мы роем, мы роем…

 

Комнаты Ленина, комнаты Кирова,

Смольный за нами! Мы не в осаде:

Тут супостату могилу мы выроем —

Это Берлин осаждён в Ленинграде!

 

Ольга Берггольц и я

Ольга Фёдоровна Берггольц

Каждый день выступает по радио

Как соратница наша, не гость.

Этот голос меня очень радует.

 

Я — Варвара. Вы — Ольга. Ну что ж,

Мы блокадные с вами сёстры,

И порыв наш по-братски схож.

Память стала, как бритва, острой.

 

И как будто на фотоплёнку

Всё, что было тут я сняла:

Хлеба тонкий и лёгкий ломтик,

Бомбы, сброшенный из-под крыла

 

Бомбовоза, что хищным ястребом

Всё кружил над нами, кружил.

Всё сняла я с предельной ясностью,

Всю блокадную, скорбную жизнь:

 

И дистрофика резкий профиль,

И по-детски нетвёрдый шаг,

И дежурных на снежной кровле.

Взрыв снаряда — как боль в ушах.

 

Я, поэт, стала фотографом,

Всё снимаю без всякой камеры.

Всё, что вижу, мне очень дорого —

И снарядом взрытые камни,

 

И хожденье к Неве зимней с вёдрами

За водой, что дымится в проруби…

Летописцы мы с Ольгой Фёдоровной

Обороны и мужества города.

 

Лекция

Лекция назначена на десять.

А трамваи? Их пока что нет.

К пуговице книги он подвесил

И поверх пальто накинул плед.

 

У моста спускается профессор,

Точно юноша, на невский лёд.

Путь короче тут. Начало в десять.

Наискось быстрее он дойдёт.

 

Вьюга старика всё клонит, клонит

И колючим обдаёт снежком.

Он идёт. И где же те колонны

По дороге, тот знакомый дом?

 

Камни. Стёкла. Рёбра голых лестниц.

Абажур над пустотой повис.

И часы. На них почти что десять.

Зеркало в стене. Лепной карниз.

 

Он дойдёт! Январь — суровый месяц.

Дует в спину ветер ледяной…

Лекцию он начал ровно в десять,

Как стояло в книжке записной.

 

Похороны

На Петроградской — чёрный дым.

На Первой линии — воронка.

Везут покойника, а с ним

На тех же саночках — ребёнка.

 

Он видел, как в добротный холст

Был дед зашит и упакован.

Вот поднимаются на мост,

Что называется Тучковым.

 

Мертвец! Посылка на тот свет…

Нет только бирки на рогоже.

Когда же кончится проспект

И кто могилу рыть поможет?

 

Никто! Хлеб нужен вместо платы.

А хлеба мало. Вот и смерть!

И дочь не может не заплакать.

Глазам — в отчаянье краснеть.

 

— Прости, отец! — И в подворотню

Покойник сброшен в сизый снег.

А в городе их больше сотни,

И скорбный путь один у всех.

 

Ребёнок плачет. Он не понял,

Он просто хочет есть и спать.

Январь. Стеклянный синий полдень.

 

На градуснике — сорок пять.

О неужели будет лето?

— Сейчас, сейчас… Не плачь, сынок,

Там, дома, в глубине буфета,

Остался дедушкин паёк.

 

Мужество

Я хлеб променяла на мыло,

Чтоб выстирать сыну бельё.

Я в чистом его положила,

Серёженьку, счастье моё.

 

Я гроб заказала, в уплату

Недельный паёк обещав.

А плотник сказал: — Маловато! —

Наверное, плотник был прав.

 

Соседку помочь позвала я,

Чтоб с лестницы сына снести.

Позёмка мела ледяная,

До кладбища долго идти.

 

Везла тебя тихо, так тихо,

Чтоб с саночек ты не упал…

Сказала в слезах сторожиха:

— Здесь гроб кто-то ночью украл.

 

Напрасно старались, мамаша,

В простынке зарыть бы сынка!.. —

О скорбное мужество наше,

О белая прядь у виска!

 

Хлеб

Там, на снегу, за углом магазина —

Нет, не довесок, кусок граммов сто.

Воет метелица невыносимо.

Хлеб на снегу, а не видит никто.

 

Хлеб на снегу! Так во сне лишь бывает —

Знаешь, монеты на каждом шагу.

Вот он! Перчатку в снегу забывая,

В руки взяла и с находкой бегу.

 

Хлеб на снегу! Прикоснулась губами.

Это не хлеб. Это камень,

Только осколок от кирпича…

Ветер, мороз… А слеза горяча!

 

Старая книга

Утром он выпил пустого чаю.

Руки согрел о горячий никель,

Слабость и голод превозмогая,

Вышел купить старую книгу.

 

Весь он сквозит иконой Рублёва.

Кажется, палка сильней человека.

Вот постоял на углу Садовой.

Вот у Фонтанки новая веха.

 

Вкопаны в снег, неподвижны трамваи.

Замерли стрелки часов на Думе.

Книгу купил. Раскрыл, замирая.

Не дочитал страницу и умер.

 

Ленинградская сюита

 

День

О дворцы голубого стекла!

Сноп сиянья над белой Невою!

Струйка дыма, сверкая, ушла

В это небо, до слез голубое.

Под чехлом золотая стрела,

Ты осталась для нас золотою…

 

А над площадью ангел простер

Крест возмездья… О петли тропинок!

Крестный путь наш… Двоится линкор,

Он, как в зеркало, в лед опрокинут.

 

И стоит златоглавый собор,

Невидимку на купол надвинув.

Гул моторов. Четыре крыла.

Звезды. Свастика. Бой и погоня.

 

Я из проруби воду несла,

То и дело дыша на ладони…

Ты не знал, как вода тяжела,

Если краны не действуют в доме?

 

Вечер

Сорок градусов. Месяц подряд.

Ни полена. Как прорубь, постели.

Стынут веки. В аду, говорят,

Очень жарко. Мы в ад бы хотели!

 

Чай в стакане под корочкой льда.

Белый мох на стене серебрится.

Холода. Холода. Холода.

Где же нашего горя граница?

 

Мы живем на суровой меже.

Сколько в сердце тревожной боли!

Догорели два тома. Уже?

И от скрипки футляр раскололи…

 

Ночь

Ночь как пропасть. Коптилки глазок.

Груды тряпок и теплого хлама.

Тень качается… Хоть бы разок

Загорелась настольная лампа,

Чтоб на ярко-зеленом сукне

Разложить эту рукопись!.. Боже!

Это может быть только во сне?

И во сне эта ночь быть не может.

Скатертёрку постлала на стол,

На печурку поставила чайник.

Дочка, слышишь? — качается пол:

Нас бомбят… О слепое отчаянье!

 

Наш субботник

Мы шаркали по снегу мётлами,

Сгребали лопатами сор.

Мы вышли почти полумертвыми

Убрать эту площадь и двор.

 

Сосульки сверкали радугой.

О первый блокадный апрель!

И я засмеялась от радости,

Очистив от снега панель,

 

Ступеньки знакомой лестницы

Посыпав желтым песком.

Нас пять с половиной месяцев

Зима одевала льдом.

 

Лопата о камень звякнула,

О рельсы забытых путей…

И я, не сдержавшись, заплакала —

Трамвай бы увидеть скорей!

 

Уже пригревает солнышко,

Весна к нам пришла наяву…

Я двадцать лопат, я сто ещё

Могла бы сбросить в Неву!

 

Звонки на набережной

Звонки на набережной! Слышишь?

Трамвай пошёл, трамвай идет!

Подножка только стала выше,

А может быть, наоборот —

Не ты ли сам стал ниже ростом,

Ты, пассажир блокадных дней?

Войти в трамвай тебе не просто,

А выходить ещё трудней.

 

Тебя качает даже ветер

Над неоттаявшей Невой,

И ноги — слабые, как плети.

Такие у меня самой.

 

Трамвай идет! Какое счастье!

Ты едешь, ты купил билет!

А львы, раскрыв литые пасти,

С Невы трамваю смотрят вслед.

 

А враг ещё лютует пуще —

Бомбит, обстреливает враг…

Но всё-таки трамваи пущены,

Хотя в кольце наш Ленинград.

 

Сбор трав

В лице у неё ни кровинки,

Распухшая и седая,

Она собирает травинки,

На корточки приседая.

 

Пришло золотистое лето

В сиянье летучего пуха.

Хотела спросить: — Сколько лет вам? —

Да знаю, сама я старуха.

Ложится, как пух, одуванчик

На серого камня траур.

 

А я и не знала раньше,

Что маринуют травы,

Что в этой обычной зелени

(Её и не замечали мы!)

 

От страшной цинги спасение

И сила первоначальная.

Присела с той женщиной рядом,

Травинки срывала жадно —

Цинготница Ленинграда

В железном кольце блокадном.

 

Тишина

Был день наш ярок и высок,

Прозрачен летний зной.

Я из сосны варила сок

Для девочки больной.

 

О счастье хрупкое моё,

Дыши и оживай!

Густое хвойное питьё —

Целебный крепкий чай.

 

Обстрела не было в тот день,

А царство тишины.

Цвела душистая сирень,

Как в первый день войны.

 

Кони Клодта

На тревожном небосклоне

Липы светлые в цвету.

Где ж теперь вы, наши кони,

Кони Клодта на мосту?

 

Помню, блеск живой и влажный,

Кожи трепет огневой…

Где вы, четверо отважных, —

Не укрыты ль под землёй?

 

Или там, в палящем пепле,

Заметая смелый след,

Гривы бронзовые треплет

Вихрь сражений и побед?

 

Не в рядах ли наших танков

Сказочный ваятель Клодт

Вас от берегов Фонтанки

Рейн форсировать пошлёт?

 

Но бессмертно совершенство —

В том, задуманном году

На гранитный постамент свой

Снова статуи взойдут.

 

И к узорчатой ограде

На заре счастливых дней

Я опять приду погладить

Наших трепетных коней.

 

Огородницы

К нам капуста забежала в сад —

Вон, стоит на толстой крепкой ножке.

Франтоватый, завитой салат

В пары встал вдоль солнечной дорожки.

 

Лук зелёный тянется стрелой,

Налилась, как яблоко, редиска,

И укроп над репкой молодой

Раскрывает зонтик золотистый.

 

Усиками шевелит горох,

Он всё тот же, как бывало в детстве.

Вот наш ленинградский огород,

А Нева и сфинксы — по соседству.

 

Отпускник, весёлый лейтенант,

Выйдя на трамвайную площадку,

Улыбнётся и помашет нам —

Мы в саду работаем так жадно.

 

Если же он спрыгнет на ходу,

Не дождавшись близкой остановки.

Я ему на грядке той найду

Самую хорошую морковку.

 

Он морковку с хрустом погрызёт

И расскажет после, там, на фронте:

— Ленинградки наши огород

Посадили у Невы, напротив!

 

Осень

 

Дочери

На цыпочки кленовый лист

Привстал и кружится,

И звёзды хрупкие зажглись

На белой лужице.

 

От пушек, стонущих порой,

Наш дом качается,

Но как всегда твоей игрой

Мой день кончается.

 

Из окон тихо пролилась

Соната Лунная…

И Левитан прочёл приказ

Войскам Федюнинским.

 

На балконе

Я помню отлично — на этом балконе

Старушка сидела в качалке плетёной.

Сверкали на солнце весёлые спицы.

Внучатам вязала она рукавицы.

 

И вился по стенке горошек капризный,

А кот ярко-рыжий гулял по карнизам,

Как франт, шевелил золотыми усами,

Любуясь летающими голубями.

 

Но фронт приближался. Ощерившись грозно,

Фасад приютил пулемётные гнёзда,

И плотно закрыты балконные двери,

А в смерть той старушки не хочется верить.

 

Фантазия, верно, простится поэту:

Мне кажется, там она, в комнатке этой,

За тусклым оконцем с фанерной заплатой,

И что-нибудь тёплое вяжет солдатам.

 

Блестят при коптилке проворные спицы,

И кот ещё жив тот, ведь может случиться!

Она свой паёк с ним, наверное, делит,

И спит он в ногах у неё на постели.

 

Но снова, окутан оранжевой дымкой,

Собор наш снимает свою невидимку,

И всходят на мост наши Клодтовы кони,

Распахнута дверь на знакомом балконе.

 

И вышла старушка с работой под мышкой,

Седая совсем, точно белая мышка.

Садится в качалку — и та уцелела!

А кот ярко-рыжий скучает без дела:

Ещё не сверкает в полёте фигурном

Над улицей мирной серебряный турман.

 

Полярная звезда

Горит полярная звезда

Там, высоко, на прежнем месте.

Читают скорбные известья.

Горит Полярная звезда.

 

По ней мы путь найдём всегда —

Он сердцу русскому известен.

Моя Полярная звезда,

Сверкай, гори на том же месте!

 

Остаёмся на зимовку

А дочку я не отпускаю.

Разлуки не переживу.

Ошибка ль это роковая,

Что я тебя не отпускаю?

Ещё мы ходим на Неву

Гулять. И, камешки бросая,

Смеёшься ты… Не отпускаю

Тебя, хоть всё переживу.

 

В кольце

Как девичья коса, отрезан

Последний путь, и мы в кольце.

Но в Смольном рассуждают трезво:

Трамплин к победе не отрезан.

 

И даже бабушка в чепце

Не мыслит о другом конце —

Бой, только бой! Хоть путь отрезан,

Мы в крепости, а не в кольце.

 

Горят склады

Как чёрен дым от рафинада.

Мы гневно смотрим на беду.

Так только может быть в аду,

Чтоб тлели груды рафинада.

 

Не сам ли чёрт приполз из ада

Поджечь Бадаевские склады?

Мы проживём без рафинада

И стойко смотрим на беду.

 

Бумажные кресты

Намёк наивный на спасенье —

На стёклах белые кресты!

Со смертью мы теперь на «ты».

Намёк наивный на спасенье…

 

Среди вечерней темноты

Они — как кладбища виденье,

Не приносящие спасенья

На окнах белые кресты.

 

Машины в очках

У всех машин, как у слепцов,

Очки лиловые надеты.

И мгла ползёт со всех концов.

Но у машин, как у слепцов,

Чутьё ползти среди домов,

Минуя ямы и кюветы…

У всех машин, как у слепцов,

Очки лиловые надеты.

 

Телефон

Хоть телефон давно уж выключен,

Не говори, что связи нет.

Пусть ты из мирной жизни выхвачен

И телефон давно уж выключен,

Ты всем знакомый, всем сосед.

Ведёт друг к другу вещий след.

А телефон — пускай он выключен —

Есть связь, хотя звонков и нет.

 

В фабричном клубе

Играют вальс, наивный вальс,

Одной рукою на рояле.

На домрах раньше здесь играли.

Играют вальс, наивный вальс,

Но жадно слушают все в зале.

А бомба рядом взорвалась,

И вальс умолк, наивный вальс,

На расколовшемся рояле.

 

Овёс

Спасибо, что овёс не сжат.

Под снегом соберём колосья,

Над каждым зёрнышком дрожа.

Спасибо, что овёс не сжат

И кочерыжки тут лежат —

Их под бомбёжкой кто-то бросил.

Спасибо, что овёс не сжат:

Мы с дочкой соберём колосьев!

 

Упал снаряд

Какой-то страшный великан,

Вдруг разозлившись, топнул оземь.

И дом качнулся, будто пьян.

Ведь это страшный великан!

В подвале задрожал топчан,

Но мы пощады не попросим —

Сильнее мы, чем великан,

Что в жажде мести топнул оземь.

 

Кран

Залопотал на кухне кран

И смолк. Он точно клюв лебяжий.

Удавленный рукою вражьей,

Умолк наш старый добрый кран.

 

Как дорог стал воды стакан!

Как часто я с тоскою глажу

Давно замолкший медный кран,

Холодный, точно клюв лебяжий!

Чтоб страшно не было

 

Дочери

Она играет всё подряд,

Чтоб страшно не было, — ребёнок!

И звук так мягок, чист и звонок.

Она играет всё подряд.

 

А пушки кашлянут спросонок

И разом вдруг заговорят…

Шопен. Бетховен. Всё подряд,

Чтоб страшно не было, — ребёнок!

 

Халатик

Висит халатик на стене,

А дом нет. Он был расколот

В ночной зловещей тишине.

Халатик пёстрый на стене…

 

Как будто здесь гигантский молот

Ударил! Это не во сне

Висит халатик на стене,

А дома нет. Он весь расколот.

 

Маятник

…И маятник ещё качается

На уцелевшей той стене.

Нет, наше время не кончается —

Ведь маятник ещё качается:

 

В цехах, в редакциях, во мне

Стучит наперекор войне…

И даже здесь — он всё качается

На неразрушенной стене!

 

Три новеллы

 

1. Воздушная волна

Волной воздушной сброшен с крыши,

Он ухватился за карниз.

Бывает у судьбы каприз!

Волной воздушной сброшен с крыши,

Он думал — дом гораздо выше,

Не долететь живому вниз.

И парень, вихрем сброшен с крыши,

Вцепился пальцами в карниз.

 

Висел на этаже четвёртом

Парнишка в дымно-чёрной мгле.

Не всё разумно на земле,

Когда на этаже четвёртом

Висишь бессильным, полумёртвым…

Как лист на сломанном стебле,

Повис на этаже четвёртом

Парнишка в непроглядной мгле.

 

Зажмурясь, вдруг разжал он руки.

Упал. Но есть же чудеса,

Вознаграждение за муки!

Зажмурясь, вдруг разжал он руки —

Там снега мягкая коса.

Он встал, как взятый на поруки,

Раскрыл глаза. Расправил руки.

Опять — дежурить. Чудеса!

 

2. Скрипка

Ту скрипку делал Страдивари,

И в ней живёт крылатый бог.

Но даже мышь в углу не шарит,

Не пискнет. Видишь, Страдивари, —

На студень клей столярный варят,

Затянут туже поясок.

Прости, великий Страдивари

И в скрипке заключённый бог!

 

На рынке топчется толпа.

«Возьмите скрипку за буханку!»

Тулуп и жалкая осанка.

На скрипку не глядит толка.

«Старуха-то, поди, глупа,

Водой надулась спозаранку!»

И ухмыляется толпа:

«За скрипку — целую буханку?»

 

Домой вернулась к ночи скрипка

И там в буржуйке сожжена.

Трещала дека. Тишина

Наполнилась рыданьем скидки.

Старуха в кресле точно в зыбке.

Она играет. Да, она!

…И умерла. Сгорела скрипка,

Самой скрипачкой сожжена.

 

3. Воришка

Поймали мальчика с поличным —

Он карточку на хлеб украл.

Кричала баба криком зычным.

Поймали мальчика с поличным.

Он под ударами упал,

А был он, как зайчонок, мал,

Мальчишка, пойманный с поличным,

Что карточку на хлеб украл.

 

Но кто-то в латаной шинели

Мальчишке подал хлеб: «Возьми!»

А может быть — на самом деле

Высокий, в латаной шинели,

Был, как мальчишка, без семьи?..

И с завистью на них смотрели:

Подумать только — тот, в шинели,

Мальчишке подал хлеб: «Возьми!»

 

Так был усыновлён воришка,

Рукою доброй уведён.

Всё это жизнь, не только книжка,

Что был усыновлён воришка

И дважды, стало быть, рождён

Блокадный, худенький мальчишка.

…Теперь в ремесленном воришка,

В ранг человека возведён.

 

Ёлки нет

…И ёлки нет. Под Новый год

В бомбоубежищах сидели.

А что страшнее — свист метели

Иль бомбы свист под Новый год,

Иль шорох мрака? Мы запели,

Мы гнали ужас от ворот…

Да, пели мы под Новый год,

Когда в убежище сидели.

 

В поисках тепла

Пришли на кладбище живые

В безумных поисках тепла.

И деревянные, косые

Кресты срубили мы, живые.

В печурке — космы огневые,

А после — снова тлен, зола…

Куда пойдём теперь, живые,

В безумных поисках тепла?

 

Чёрные кошки

Мы не боимся чёрных кошек,

И впрочем — кошек больше нет.

В ладонь собрали горстку крошек.

Мы не боимся чёрных кошек

И никаких дурных примет.

Мы ждём удач, мы ждём побед…

А в городе — ни чёрных кошек,

Ни полосатых больше нет!

 

Не хочу прикрас

Твердят мне: «Сглаживай углы.

Побольше оптимизма, света!»

А я кричу, как с минарета,

Про эти самые углы.

Прикрасы мне страшнее мглы.

Дневник — потомкам эстафета.

Мы, ушибаясь об углы,

Везде находим проблеск света.

 

Зеркало

Хоть от беды зайдётся сердце,

Нам надо выжить до конца

И в наше зеркало глядеться,

Хотя как птица бьётся сердце,

И копоть вытирать с лица.

А в праздник даже приодеться.

Хотя на части рвётся сердце,

Должны мы выжить до конца.

 

Гром

Молчи и слушай. Это — гром.

А не обстрел. Молчи и слушай.

Как потемнело всё кругом!

Молчи и слушай. Это гром.

Как музыка, он рвётся в уши

И разрешается дождём.

И мы ликуем — это гром,

А не обстрел. Молчи и слушай!

 

Игра в классы

Играли дети на панели,

Мелком квадраты начертив.

Но снова свист. Опять разрыв.

Лежали дети на панели,

И лужи грозные краснели.

Один из них остался жив,

Из тех, кто прыгал на панели,

Мелком квадраты начертив.

 

Кариатида

Попал снаряд в кариатиду.

Она поддерживала дом

В долготерпении своём.

Разбил снаряд кариатиду.

Мы затаили не обиду,

А гнев. Мы только им живём.

…Но встанет вновь кариатида,

И восстановят этот дом.

 

Мы уезжаем

Закрыта крышка у рояля.

На кресле — полосатый тюк.

(А бомба там ещё, в подвале).

Закрыта крышка у рояля.

Но мы с собою ноты взяли,

Забыв и скатерть, и утюг…

Закрыта крышка у рояля.

Верёвками обмотан тюк.

 

Портрет

Памяти В.А. Дранишникова

 

А твой портрет — он на груди,

Зашит, приколот и привязан.

Тебя уже нет. Но впереди

Всё ты же, если на груди

Кольцо фамильное с алмазом

Не прячут, судя по рассказам,

Так бережно… Ты на груди,

Пришит, приколот, с жизнью связан.

 

II

Наш путь

Шоссе на льду (путь небывалый!)

Озерной гладью разлилось,

И нам увидеть не пришлось

Шоссе на льду, путь небывалый!

А смерть, как рядовой матрос,

Все катера сопровождала.

Шоссе на льду (путь небывалый!)

Тревожной гладью разлилось.

 

На палубе

На палубе, как сельди в бочке,

Смешались люди и тюки.

(«Где метрика? Ты помнишь, дочка?»)

На палубе — как сельди в бочке,

А в небе крохотные точки:

Нас охраняют «ястребки».

Смешалось всё — как сельди в бочки —

Мы, чемоданы и тюки.

 

Здесь только женщины и дети

Здесь только женщины и дети

Да, кажется, глухой старик…

Но мы у немцев на примете,

Седые женщины и дети.

От крови или от зари

Вода багровым всплеском светит?

Молчат и женщины, и дети,

Но зарыдал глухой старик.

 

Забыть нельзя

Забыть нельзя. Простить нельзя.

О страх, почти нечеловеческий!

Мгновенье — не короче вечности.

Жить надо, но забыть нельзя.

Опять пропеллер. Катер мечется.

Чревата смертью бирюза.

Забыть нельзя. Простить нельзя.

Тот страх, почти нечеловеческий!

 

В теплушке

Отлично сказано — теплушка!

Зимой, должно быть, это рай,

Когда кипит на печке чай.

Как верно сказано — теплушка!

Подует ветер — друг у дружки

Тепла попросим невзначай.

О слово милое — теплушка!

Дом на колёсах. Сущий рай.

В. Вольтман-Спасская

 

Юрий Воронов

Юрий Петрович Воронов (3 января 1929 —5 февраля 1993) поэт-блокадник.

Стихи:

Поэтическая летопись Блокады Ленинграда Юрия Воронова

 

Г

Гитович, Глейзаров, Гнедич, Голосов, Гоппе, Городницкий, Грошиков

 

Александр Гитович

Александр Ильич Гитович (14 03.1909 — 9.08.1966) — поэт. Во время Отечественной войны, освобожденный по состоянию здоровья от воинской службы, ушел в народное ополчение. Работал в газете «На защиту Ленинграда», совершил 14 боевых вылетов с летчиками военным корреспондентом на Ленинградском и Волховском фронтах. Участвовал в войне с Японией.

 

Сентябрь

Ни страха, ни слез, ни жалоб!

Присяге своей верны,

Спокойным и твердым взглядом

Мы смотрим в лицо Войны.

 

Огромный любимый город, —

Всю жизнь за него отдашь,

Чтоб жил, и цвел, и работал

Гранитный красавец наш.

 

Здесь выросли мы и жили

В счастливых наших домах,

Над нами пылали флаги

На праздничных площадях.

 

И чистый песок у взморья,

Где солнечный луч горяч,

Где в зелени стадионов

Взлетает футбольный мяч.

 

И яхты в Финском заливе,

Весла над водою взмах

И вечер, полный веселья,

На Кировских островах.

 

Ни страха, ни слез, ни жалоб!

Присяге своей верны,

Спокойно, прямо и твердо

Мы смотрим в лицо Войны.

 

Где зарево полыхает

Осеннюю ночь подряд.

Где в стены родного дома

Фугасный летит снаряд,

 

Где город весь опоясан

Стальным кольцом баррикад,

Таким ты еще дороже,

Любимый наш Ленинград.

 

Здесь нашей судьбы решенье, —

А битва шумит вокруг;

Здесь вырыты волчьи ямы

Руками наших подруг.

 

Мы в них похороним зверя —

Так приказал народ,

Кто должен нести оружье,

Тот с честью его несет.

 

Никто нас не сломит, братья,

Не сломит и не согнет, —

Суровая верность долгу

Нам говорит: вперед!

 

Военные корреспонденты

Мы знали всё: дороги отступлений,

Забитые машинами шоссе,

Всю боль и горечь первых поражений,

Все наши беды и печали все.

 

И нам с овчинку показалось небо

Сквозь «мессершмиттов» яростную тьму,

И тот, кто с нами в это время не был, —

Не стоит и рассказывать тому.

 

За днями дни. Забыть бы, бога ради,

Солдатских трупов мерзлые холмы,

Забыть, как голодали в Ленинграде

И скольких там не досчитались мы.

 

Нет, не забыть — и забывать не надо

Ни злобы, ни печали, ничего...

Одно мы знали там, у Ленинграда,

Что никогда не отдадим его.

 

И если уж газетчиками были,

И звали в бой на недругов лихих,

То с летчиками вместе их бомбили

И с пехотинцами стреляли в них.

 

И, возвратись в редакцию с рассветом,

Мы спрашивали: живы ли друзья?

Пусть говорить не принято об этом,

Но и в стихах не написать нельзя.

 

Стихи не для печати. Нам едва ли

Друзьями станут те редактора,

Что даже свиста пули не слыхали, —

А за два года б услыхать пора.

 

Да будет так. На них мы не в обиде.

Они и ныне, веря в тишину,

За мирными приемниками сидя,

По радио прослушают войну.

 

Но в час, когда советские знамена

Победа светлым осенит крылом,

Мы, как солдаты, знаем поименно,

Кому за нашим пировать столом.

 

Строитель дороги

Он шел по болоту, не глядя назад,

Он бога не звал на подмогу,

Он просто работал как русский солдат

И выстроил эту дорогу.

 

На запад взгляни и на север взгляни —

Болото, болото, болото.

Кто ночи и дни выкорчевывал пни,

Тот знает, что значит работа.

 

Пойми, чтобы помнить всегда и везде:

Как надо поверить в победу,

Чтоб месяц работать по пояс в воде,

Не жалуясь даже соседу!

 

Все вытерпи ради родимой земли,

Все сделай, чтоб вовремя, ровно,

Одно к одному по болоту легли

Настила тяжелые бревна.

 

...На западе розовый тлеет закат,

Поет одинокая птица;

Стоит у дороги и смотрит солдат

На запад, где солнце садится.

 

Он курит и смотрит далеко вперед,

Задумавший точно и строго,

Что только на запад бойцов поведет

Его фронтовая дорога.

 

Ленинград

Весна идёт, и ночь идёт к рассвету.

Мы всё теперь узнали на века:

И цену хлеба — если хлеба нету,

И цену жизни — если смерть близка.

 

И деревень обугленные трубы,

И мирный луг, где выжжена трава,

И схватки рукопашные, и трупы

В снегах противотанкового рва.

 

Но так владело мужество сердцами,

Что стало ясно: он не будет взят.

Пусть дни бегут и санки с мертвецами

В недобрый час по Невскому скользят.

 

Людское горе — кто его измерит

Под бомбами, среди полночной тьмы?

И многие, наверно, не поверят,

Что было так, как рассказали мы.

 

Но Ленинград стоит, к победе кличет.

И все слова бессильны и пусты,

Чтобы потомкам передать величье

Его непобедимой красоты.

 

И люди шли, чтоб за него сражаться...

Тот, кто не трус, кто честен был и смел, —

Уже бессмертен. Слава ленинградцам!

Честь — их девиз. Бессмертье — их удел!

 

Танкист Зиновий Колобанов

Все это было так:

В молчании суровом

Стоит тяжелый танк,

В леске замаскирован.

 

День — в дымке голубой

Не шелохнется ветка.

Три танка вышли в бой—

Немецкая разведка.

 

Пора! Огонь открыт!

И видно в ясном свете,

Как первый танк подбит,

За ним — второй и третий.

 

Но к лесу напрямик

Еще выходит сорок.

Вниманье! Каждый миг

Невыразимо дорог.

 

Враги идут толпой

Железных истуканов,

Но принимает бой

Зиновий Колобанов.

 

Он грозен и суров,

За ним стоит громада

Заводов и садов,

И улиц Ленинграда.

 

И в белом свете дня

Из тихой чащи леса

Металла и огня

Вздымается завеса.

 

И сквозь разрывов грохот

Мир смотрит на равнину,

Где старший лейтенант

Повел на бой машину.

 

Он борется с врагом

В свинцовом урагане,

Одних разя огнем,

Других — в упор тараня.

 

Он бьет врагов подряд

Как богатырь былинный,

Вокруг него лежат

Подбитые машины.

 

Уже их двадцать две

Как бурей разметало,

Они лежат в траве

Обломками металла.

 

Окончен битвы ход,

Последним залпом грянув,

И рапорт отдает

Зиновий Колобанов.

 

Новогодняя ночь

Зима и ночь. И мерзлых трупов груда, —

Здесь были укрепления врага.

Живых врагов мы выбили отсюда,

А мертвых — скоро занесет пурга.

 

И мы в боях немало потеряли,

И мы хлебнули горя и невзгод,

Но с бодростью, без страха и печали,

В траншеях этих встретим Новый год.

 

Пусть в канонаде ночи новогодней

Забыли мы, что значит тишина,

Но праздник свой мы празднуем сегодня

И кружки нам наполнит старшина.

 

И пусть не будет дружеской пирушки,

Пускай кругом метели и снега, —

Друзья поднимут жестяные кружки

За Ленинград и за разгром врага.

 

Еще не время говорить про славу,

Но знают все, что выше нет наград,

Чем, победив, сказать стране по праву:

«Мы отстояли в битвах Ленинград».

 

* * *

Вперед, вперед, не зная малодушья, —

Нам предстоит пройти сквозь смерть и кровь.

Товарищ мой! И сердце и оружье

К решающему бою приготовь.

 

Ты знаешь сам, защитник Ленинграда,

Как бой жесток, как долог трудный путь.

Забудь об отдыхе и, если надо,

Не спи по суткам — и о сне забудь.

 

Была зима, бежали дни без счета,

Мы прожили их с бодростью в душе.

Никто не отошел от пулемета

В траншее каждой, в каждом блиндаже.

 

Теперь — к Победе! В бой — за нею следом,

Ей отдадим все помыслы свои.

Мы понимаем: если нет Победы —

Нет жизни нам, нет дома, нет семьи.

 

Мы будем биться, верные отчизне,

Как бились наши деды и отцы.

— Жизнь Родины для нас дороже жизни! —

Так перед боем говорят бойцы.

 

* * *

Где окутан сизой мглою,

Вечер душен и багров,

Где, как по сердцу пилою,

Звон стоит от комаров,

 

Где зимой в сырой землянке

Заметали вьюги нас,

Где по месяцу портянки

Не просохнут ни на час,

 

В январе или в июле,

Помни, волховский солдат, —

Ты не просто, друг, воюешь,

А за город Ленинград.

 

От рассвета до рассвета,

Постоянно помни, друг,

Сколько гордый город этот

Вынес горя, принял мук.

 

Вот — земля. Немецким ротам

Не дадим топтать ее,

Потому что хоть болото,

А российское — свое.

 

Не пробьется враг голодный,

Не пройти ему нигде,

И сгниет он в той болотной,

Торфом крашенной воде.

 

И пойдет вперед к победе

Славный волховский солдат,

Что сейчас в болотах этих

Защищает Ленинград.

 

Солдаты Волхова

Мы не верим, что горы на свете есть,

Мы не верим, что есть холмы.

Может, с Марса о них долетела весть

И ее услыхали мы.

Только сосны да мхи окружают нас,

Да болото — куда ни глянь.

Ты заврался, друг, что видал Кавказ,

Вру и я, что видал Тянь-Шань.

 

Мы забыли, что улицы в мире есть,

Городских домов этажи, —

Только низкий блиндаж, где ни стать, ни сесть,

Как сменился с поста — лежи.

А пойдешь на пост да, неровен час,

Соскользнешь в темноте с мостков —

Значит, снова по пояс в грязи увяз,

Вот у нас тротуар каков.

 

Мы не верим, что где-то на свете есть

Шелест платья и женский смех, —

Может, в книжке про то довелось прочесть

Да и вспомнилось как на грех.

В мертвом свете ракеты нам снится сон,

Снится лампы домашний свет,

И у края земли освещает он

Все, чего уже больше нет.

 

Мы забыли, что отдых на свете есть,

Тишина, и тенистый сад,

И не дятел стучит на рассвете здесь —

Пулеметы во мгле стучат.

А дождешься, что в полк привезут кино, —

Неохота глядеть глазам,

Потому что пальбы и огня давно

Без кино тут хватает нам.

 

Но мы знаем, что мужество в мире есть,

Что ведет нас оно из тьмы.

И не дрогнет солдатская наша честь,

Хоть о ней не болтаем мы.

Не болтаем, а терпим, в грязи скользя,

И не веря ни в ад, ни в рай,

Потому что мы Волховский фронт, друзья,

Не тылы — а передний край.

 

Волховцы

В атаку, волховцы, вперед!

Враг отступает по болотам,

Уж он ударами измотан

И смертный страх его берет.

 

Уж он забыл покой и сон,

И пусть трещат его «кукушки»,

И пусть за каждую опушку

В отчаяньи дерется он,

 

Для немца Волхова леса

Не лучше, чем донские степи.

Идут пехоты нашей цепи

Неотвратимо, как гроза.

 

Бей, артиллерия, по дзотам,

Прямой наводкою — в упор!

Штыком достань врага, пехота,

И толом рви его, сапер!

 

Чтоб мертвым падал он на снег,

Чтоб в дзотах, грязных и постылых,

Как в проклятых людьми могилах,

Похоронить его навек.

 

Нашивки

Мы славим тех, кто честно воевал,

Кто говорил негромко и немного,

Кого вела военная дорога,

Где пули убивают наповал;

 

Кто с автоматом полз на блиндажи, —

А вся кругом пристреляна равнина, —

Но для кого связалась воедино

Честь Родины и честь его души;

 

Кто шел в лихой атаке впереди,

Не кланялся ни пуле, ни снаряду,

И боевую славную награду

Теперь недаром носит на груди.

 

Но есть других отличий боевых

Суровый знак: нашивки за раненья.

Согласно Статуту и Положенью,

Над всеми орденами носят их.

 

Однажды (то была еще весна,

И мы дрались на направленье Псковском)

Я слышал, как в землянке старшина

Рассказывал бойцам о Рокоссовском.

 

В распоряженье энского полка,

Где маршал обходил передовые,

Он увидал нашивки золотые

На гимнастерке старого стрелка.

 

«Где ранен был, орел? В бою каком?

Где пролил кровь, с врагом сражаясь честно?» —

«А где орлу быть раненным? Известно,

Сказал солдат, — уж точно под Орлом.

 

А вот другая рана — это да…

Не знаю, как и выразить словами,

А только нас одним снарядом с вами

Накрыло вместе под Москвой тогда.

 

Я, помнится, шел с группою бойцов,

А вы стояли аккурат на горке…»

Тут маршал снял один из орденов

И прикрепил к солдатской гимнастерке.

 

И, помолчав, промолвил наконец:

«Да, было дело у Москвы-столицы…

Что ж, если вместе ранены, отец,

Не грех и орденами поделиться…»

 

И каждый воин, что сейчас в строю,

Увидев за ранения нашивки, —

Уважь бойца. Тут дело без ошибки:

Он пролил кровь за Родину свою.

 

Мы знаем — будет странный час...

Мы знаем — будет странный час

И по домам пойдут солдаты,

Но мы не знаем, кто из нас

Дойдет живым до этой даты.

 

А если все же доживем,

Друзьями станут нам едва ли

Те, кто о мужестве своем

В бомбоубежищах писали.

 

Им нелегко пришлось в домах,

Но был мужчиною, поверьте,

Не тот, кто смерти ждал впотьмах,

А тот, кто шел навстречу смерти.

А. Гитович

 

Николай Глейзаров

Николай Валентинович Глейзаров (19.12.1909 — 23.06.1970) – поэт, автор стихов для эстрады и радиопостановок, автор многих песен к известным советским кинофильмам. С началом Великой Отечественной войны в августе 1941 г. встал в ряды ополченцев Куйбышевского района на защиту Ленинграда и вскоре стал сотрудником армейской газеты «Знамя победы», а с осени 1942 г. — офицером. Тогда же появилось множество его публикаций под рубрикой «Боевые страницы», где рассказывалось о подвигах защитников Ленинграда; несколько его песен, таких как «Парень с Васильевского острова» и «Котелок», стали популярными даже на других фронтах. Закончил войну руководителем армейского ансамбля песни и пляски и автором большей части его репертуара. Боевые заслуги артиста и поэта отмечены орденом Боевого Красного Знамени и медалями, в том числе «За отвагу» и «За боевые заслуги».

 

* * *

На фронт уходили люди и танки,

Дома на Невском были темны,

С промерзшей насквозь Фонтанки

Кони умчались от страшной войны.

 

Куда ускакали они, гривастые?

Где их конюшни? В краю каком?

И только артобстрелы частые

Рассыпают по улицам гром.

 

Опустевший мост в сумерках тонет,

Багровое зарево стынет во мгле,

Спят ленинградские кони

В промерзшей насквозь

Ленинградской земле.

 

Салют

Багровый огонь горизонта

По городу красит снега.

Бойцы Ленинградского фронта

В атаку пошли на врага.

 

Дорогу пробили штыками,

Бетон разметали огнем,

И Родины красное знамя

Пылает над Красным Селом.

 

Но враг огрызается люто,

Он чует конец роковой.

Врываются залпы салюта

В грохочущий залпами бой.

 

Пылают огни горизонта,

Все гуще раскаты боев,

Бойцы Ленинградского фронта

От Балтики гонят врагов!

 

Парень с Васильевского острова

Его не раз встречали вы

Закатною порой

С гармошкой над причалами

Над светлою Невой.

Идет вечерним городом,

Улыбки шлет друзьям,

А то вдруг переборами

Пройдется по ладам.

 

Гулял в рубашке шелковой

Веселый гармонист.

С Васильевского острова,

С завода «Металлист».

 

Но вот войной нагрянула

Фашистская орда,

Он защищать отправился

Поля и города.

Пел песенки походные,

В сраженьях первым был,

Он гнезда пулеметные

Гранатами громил.

 

Ходил в атаки грозные

Веселый гармонист,

С Васильевского острова,

С завода «Металлист».

 

В бою, навылет раненный,

Скомандовал: «Вперед!»

И, крикнув: «В бой за Родину!» —

Упал на пулемет.

А в госпитале утром он,

Едва набрался сил,

Баян свой перламутровый

С улыбкой попросил.

 

И заиграл походную

Веселый гармонист,

С Васильевского острова,

С завода «Металлист».

 

Ему все удивляются,

Сиделки сбились с ног:

То песней заливается,

То просится в свой полк.

Однажды утром раненых

Полковник навестил.

— Откуда ты, отчаянный? —

Он ласково спросил.

 

Ему ответил с гордостью

Веселый гармонист:

— С Васильевского острова,

С завода «Металлист».

 

Ленинград, помнишь?

Ленинград, помнишь?

Ленинград, помнишь?

Дул ветер блокады,

Ветер гремел войной.

День и ночь — холод,

День и ночь — голод,

Но как часовой,

Стоял Ленинград родной!

Всё прошло, но память хранит:

 

На проспектах сугробы, сугробы,

Снег колючий замёл пути,

Лишь до дома дойти, до дома

Только бы дойти.

Всюду тёмные, тёмные окна,

В снежных вихрях холодный дом,

Дальнобойная где-то грохнет

И всю ночь стучит, стучит метроном,

Стучит метроном…

 

Ленинград, помнишь?

Ленинград, помнишь?

Ты был в обороне,

В страшной своей судьбе!

Жизнь и смерть рядом!

Сталь и медь градом!

В дыму и огне

Мужал Ленинград в борьбе!

Всё прошло, но память хранит:

 

На проспектах сугробы, сугробы,

Снег колючий замёл пути,

Лишь до дома дойти, до дома

Только бы дойти.

Всюду тёмные, тёмные окна,

В снежных вихрях холодный дом,

Дальнобойная где-то грохнет

И всю ночь стучит, стучит метроном,

Стучит метроном…

 

Котелок

Утренний багрянец,

Свежий ветерок,

За спиною ранец,

Сбоку котелок.

После битвы жаркой

Отдых на реке,

Кипяток с заваркой

Бродит в котелке.

 

Так прославь же котелок,

Запевала взводный,

Котелок мой, котелок,

Друг ты наш походный.

 

Не забудет каждый,

Как ты в грозный час

Раненого жажду

Утолял не раз.

И, спасая роту,

Ты, брат, не зевал —

Кожух пулемета

Жизнью наполнял.

 

За поля родные,

За родной народ

Парни молодые

Двинулись в поход.

Всё пройдем с отвагой,

И настанет срок —

Мы наполним брагой

Мирный котелок.

 

Татьяна Гнедич

Татьяна Григорьевна Гнедич (30 января 1907 — 7 ноября 1976) — советская переводчица и поэтесса. Всю блокаду прожила в Ленинграде, в 1942—1943 годах работала военным переводчиком в Ленинградском штабе партизанского движения. С ноября 1943 до конца 1944 года была деканом факультета иностранных языков Ленинградского государственного педагогического института имени А. И. Герцена.

 

* * *

Стояла блокада, стояла тьма,

Морозные улицы стыли,

Стояли слепые пустые дома,

Открытые до сухожилий,

По городу смерть ходила сама,

А мы в этом городе жили!

 

Наш нрав непокорный был прост и упрям,

Мы даже смеяться умели,

Читали стихи, приходя к друзьям,

Любимые песни пели.

 

А гибель и прочая ерунда

Казались нам, помните вы, тогда

Стрельбою врага не по цели!

Так что ж это было, кто может понять, —

Беспечность, упорство, живучесть?

Иль прадеды нам завещали принять

Высокую, гордую участь?

 

* * *

Черный город в глубоком снегу

Чутко смотрит в глаза врагу

И прислушивается в пургу:

Взяли Тихвин?.. Отбили Мгу?..

 

Черный город не ест и не спит,

Вопрошая сухими глазами,

Сумрак, заревами косматый…

И на площади мертвой стоит

На столбе, обнесенном лесами,

Медный ангел — немой соглядатай.

 

Последняя Кошка

Время что-то медлило немножко:

Шли часы. И ночь как будто шла,

Но, цепляясь — за косяк, за ножку,

За мечтанье, за узор стекла...

 

В середине ночи призрак — кошка

Мягко соскочила со стола,

Соскочила и пошла к окошку —

Посмотреть, как вьюга занесла...

 

И в густом молчанье слышно было,

Как она по комнатам бродила,

Нюхала кастрюльки и лари,

Как она заглядывала в крынки,

Двигала иссохшие корзинки

И лакала проблески зари....

 

Минные поля воспоминаний

Но есть на карте наших пребываний

Такие острова и островки,

Где минные поля воспоминаний

Раскинулись пространствами тоски —

 

…Увы, не раз приходится и мне

Пересекать жизнеопасный сектор,

Когда на Петроградской стороне

Иду я по прекрасному проспекту,

И тихие, забытые пути

К домам и дням, которых не найти.

 

Мы знаем все, кому надеть пришлось

Медаль за Оборону Ленинграда,

Недобрые тяжелые громады

Домов, которые видны насквозь ...

 

В прозрачной дымке лунных вечеров,

В лазури дня неискренне-веселой

Неизгладимо болен и суров

Их контур нехороший и тяжелый:

 

В подвалах их мышей и кошек нет,

На их карнизы не садятся птицы,

И равнодушно пропускают свет

Их четкие квадратные глазницы…

 

На перекрестках улиц роковых

Кирпичные, немые привиденья,

Они стоят. И слабо реет в них

Едва заметное дыханье тленья.

 

* * *

Стекла в клетку — стекла сумасшедшие.

Бьется в черных судорогах тьма.

Вот оно — вселенское увечие,

Всполоха ночного кутерьма.

 

Словно выдох грозового грохота

Ахнул неожиданный удар,

Алыми зазубринами хохота

Замигал над площадью пожар.

 

Вспыхнуло, расплавилось, расплавило

Небо розовеющим костром…

Знаю я неписаные правила

В городе, придуманном Петром.

 

Пусть таится, прячется, корежится,

Ухает, шарахается мгла,

Эхами и грохотами множится

Заревами бьется в зеркала.

 

Здесь бояться некого и нечего,

Самый страх перепугали тут,

Здесь из крови, страха человечьего

Над веками выстроен редут!

 

Он стоит торжественно и круто

На великом воинском пути,

И врагу от этого редута

В час разгрома глаз не отвести.

 

* * *

Трагическое слово «тишина»

Отяготило и мое сознанье…

Я стала привыкать

Быть в комнате одна

И слушать мысли мерное дыханье.

Я знаю, что никто

не встретит у окна,

Что в комнате пустой

бесстрастное молчанье,

Что я уйду одна

и возвращусь – одна…

Но есть большой покой

в настойчивом сознанье,

Что у двери никто

не стынет в ожиданье,

Отчаянье любви

во взоре затая,

Что никому, нигде

не причинит страданья

Ни глупый мой каприз,

Ни злая смерть моя!

 

* * *

Не люблю я тиканья часов —

Времени настойчивого стука:

В них десятки мертвых голосов,

Памяти докучливая мука.

 

И ночей блокадных лед и мрак,

Тикавший бессонницей вот так…

В этом мраке только скрип сирен

Нападал на тиканье молчанья,

Возвещая черный дым и тлен

Городу, сжимавшему дыханье,

 

И смолкало тиканье часов

В грохоте Беллоньих голосов.

И угрюмо спал во мгле Восток,

И угрюмо не светлела твердь,

Только тикал времени поток,

И над городом стояла Смерть,

 

И казалось, в черном небе катится

Свастики костистой каракатица…

Но слетались тени многих битв,

Тени заклинаний и молитв,

В беспокойной дружеской беседе,

Устремляя взоры вдаль и ввысь,

Совещались, спорили, клялись —

О Победе! Только о Победе!

Т. Гнедич

 

Павел Голосов

Павел Павлович Голосов (22.06.1921 — 30.12.1988) — поэт, журналист. В начале Великой Отечественной войны ушел на фронт добровольцем. Окончил курсы младших командиров в Гатчине. Участвовал в оборонительных боях на Волховском фронте: рыл окопы, охранял переправу на Невский пятачок от авиации. В декабре 1941 г. получил обморожение и дистрофию от постоянного недоедания. После лечения в ленинградском госпитале в апреле 1942 г. направлен в гаубичную артиллерию, затем в роту связи. Участвовал в прорыве блокады Ленинграда. В январе 1944 г., будучи парторгом пулеметной роты 190-го стрелкового полка 63-й Краснознаменной гвардейской дивизии, во время боя в районе Вороньей горы получил тяжелое ранение — осколками снаряда были перебиты ноги. Инвалид. За боевые заслуги награжден орденом Славы III степени, орденом Отечественной войны I степени, медалями «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией» и другими.

 

Взятие высоты

Как было?

А было все буднично просто:

Рванулась пехота,

согнувшись вполроста,

И криком «ура»

распечатало рты,

И по снегу — зеленью —

враг с высоты

Сорвался.

Скатился.

И тотчас же мины

Зачавкали,

снег проедал до глины,

И снова фашисты

На гребне земли,

А серым по белому —

мы оползли.

То мы,

то они.

А и вся высота-то —

Ну разве на четверть

повыше солдата.

Но утром увидел я

с той высоты

Над площадью Красной

салюта цветы.

 

Разговор о сердце

Пол под ступнями

мертвецки холоден.

Голый стою.

И не греет стыд.

В белом тазу

перезрелым желудем

Сердце мое

лежит.

Я и не слышал,

когда его вынули.

Сухо чернеет в груди

дыра.

Ноги

уже обметало

инеем.

Не заморозьте меня, доктора!

Ах для чего рассекаете сердце?

Я бы и сам рассказал о нем.

Левый желудочек,

можете свериться,

До пузырей

обожжен огнем.

Хуже нет

бомбы визжания близкого,

Врезалось в память

больней всего:

Страх

мое тело

к земле притискивал,

А та

отталкивала его.

Матерью

я почитал ее с детства,

В горе и радости

к ней припадал.

Что же в тот час

отказала в соседстве?

Не оттого ли,

что Гатчину сдал?

Уж Ленинград

окольцован заревом,

И довелось под Дубровкой мне

Призрачный жир

из копыта вываривать,

Черный картофель

печь по весне.

Не доконала блокада адова.

То ль не пыталась

вышибить жизнь:

Ребра солдату

голод обгладывал

И по-за ребрами

сердце грыз.

Хватит на прошлое память науськивать!

Выстоял, выжил — что вспоминать!

Сколько земля моя вынесла русская,

Можно по сердцу солдата узнать.

Воину русскому есть ли в чем каяться?

Разве что сменит пред боем белье.

Жадность и подлость его не касаются.

Не захватайте сердце мое!

Что в нем, всегда беспокойном, ни скопится,

Мне за него не придется краснеть.

...Ах, это сон лишь?

А сердце колотится,

Видно, ему

нелегко и во сне.

 

Как побеждают смерть

Не знаю, что такое с ним

Стряслось в начале той атаки:

Мы кинулись в огонь и дым,

А он остался в буераке.

Не мог с собою совладать,

К земле прижатый смертным страхом.

А мы уже успели взять

Весь ряд траншей единым махом.

 

Так был внезапен наш налет,

Так шибанули на версту их,

Что шестиствольный миномет

Накрыл позицию пустую.

 

Мы хохотали: «Ловко бьет!»

И вдруг все замерли: на бровку

Из буерака выполз тот,

По-детски волоча винтовку.

 

Вот он опасливо привстал,

И тут, видать, осколок мины

Не грудь, так спину отыскал

И тело навзничь опрокинул.

 

...Когда вам скажут, что в бою

Совсем не страшно, — вы не верьте.

Но побеждают смерть свою

Идущие навстречу смерти.

 

В прифронтовом лесу

Июньский день, до одури прогретый.

Прифронтового леса полоса.

Беспечно воспевающие лето,

Нас окружали птичьи голоса.

 

Мы наслаждались прелестью мелодий,

Как будто в филармонии.

И вдруг

Донесся он, незнаемый природой,

Всему живому ненавистный звук.

 

Он нарастал прижимисто и туго,

Он возвещал отнюдь не о добре,

И с дерева попадали пичуги,

Осыпались, как листья в ноябре.

 

Они у смерти жаждали отсрочки,

Им было страшно на земле родной.

Они сцепились лапками в комочки,

Дрожмя дрожали, несмотря на зной.

 

В бору ревело, выло, гоготало,

С корнями вырывало дерева,

Траву горячим ветром распластало,

От жара закурчавилась трава.

 

И нам не сладко — каково же птахам?

Неслыханной грозой оглушены,

Они, парализованные страхом,

Тряслись безмолвно у корней сосны.

 

Беспомощность всегда рождает жалость:

Мне захотелось их укрыть полой.

Взял в пригоршни — глазенки не разжались,

Сердчишки стукотали под рукой.

 

...Утихли взрывы. Сосны отшумели.

Сползала гарь с небесной синевы.

Троих мы выносили на шинелях,

Перед одним — пилотки с головы.

 

Еще земля шаталась под ногами,

А птицы, смотрим, как и в прошлый раз,

Уже сидят, качаются над нами

И добрым пеньем утешают нас.

 

Герман Гоппе

Герман Борисович Гоппе (20.01.1926 — 12.01.1999) — поэт, фронтовик, педагог. В 1941 г. вступил добровольцем в Комсомольский полк противопожарной обороны. В декабре 1942 г., изменив свой возраст, ушел в ряды РККА участвовал в боях на Ленинградском и 1-м Прибалтийском фронтах. Был тяжело ранен. В сентябре 1944 г. в звании сержанта демобилизован по ранению, получил инвалидность I группы. 27.10.1944 Герман Гоппе — автоматчик 22-го стрелкового полка 201-й стрелковой дивизии — награжден орденом Красного Знамени, позже – орденом Отечественной войны I степени.

 

Архимед

К слепым и полузрячим

На госпитальный свет,

Должно быть, наудачу

Забрел к нам Архимед.

 

Не слишком ли? Не слишком.

Блокадная пора.

Шуршат страницы книжки,

Читает медсестра…

 

Когда грабеж повальный,

Мечей злорадный звон,

Трудом фундаментальным

Решил заняться он.

 

В своем саду-садочке,

Витая вдалеке,

Чертил углы, кружочки

На чистеньком песке.

 

Ворвался воин Рима,

Ворвался — ну и что ж?

Врагу невозмутимо:

— Не затемняй чертеж!

 

К несчастью, воин ведал

Одно: тупить свой меч.

А мог бы Архимеда

Просить, предостеречь.

 

И вывод хитроватый

На тыщи лет вперед:

Уж выбрал с краю хату,

Молчи — и повезет…

 

И замерла страница,

Когда сказал сосед:

— Кончай читать, сестрица.

Оболган Архимед.

 

Хозяин камнепада,

Он до последних дней

Командовал что надо

По-нашему бригадой

Тяжелых батарей.

 

— Почти, — добавил некто,

Подняв лицо в бинтах, —

Точней, он был инспектор

В технических войсках.

 

Но главное, ребята,

Я утверждать берусь,

Что он погиб солдатом,

Мудрец из Сиракуз.

 

Свет от коптилки замер,

Немногим видный свет.

И плакал перед нами

Счастливыми слезами

Блокадник Архимед.

* * *

Светлой памяти С. С. Эфрусси,

нашего учителя истории

 

Накануне войны

мой сосед угодил в генералы.

Не беда, что мундир

непомерно широкий в груди.

Генералу — размаха,

а главное — слов не хватало.

По способностям он

и в фельдмаршалы мог угодить.

 

И когда он стоял,

зажимая смертельную рану,

«Канониры, огонь!»—

за него я был крикнуть готов.

Не позволила роль:

я солдат, и к тому ж

безымянный.

Но и этого мало:

совсем не имеющий слов.

 

Наш учитель истории

выбрал прекрасную пьесу.

С головой мы ушли

в знаменитый двенадцатый год.

И не знали пока,

как умеет охотиться «мессер».

Моего «генерала»

он нынешним летом убьет.

 

Где военное дело —

отсутствуют женские роли.

Мы со сцены взираем

на наших притихших девчат.

...В пискаревской земле —

наши Кати, Наташи и Оли,

Наши Нины и Шуры

под Нарвой и Прагой лежат.

 

Перед самой войной

мы так близко стояли к победе

И не знали,

как трудно к ней будет пробиться

потом...

Кто из наших сегодня

на классную встречу приедет?

Мы с «фельдмаршалом» Колькой

стоим одиноко

и ждем.

 

Читая дневник Гальдера

1

15 сентября 1941 года

«Наступление на Ленинград развивается вполне отрадно.

Мы приближаемся к намеченному нами рубежу западнее Невы».

Из военного дневника начальника генерального штаба сухопутных войск

Германии (1989—1942 гг.) генерал-полковника Ф. Гальдера

 

Неудачи чем ближе к тебе,

тем острей, —

Что за лепет ребячий?

Да разве бывает иначе?

Жерновами страницы.

Ворочать их все тяжелей.

В долгий ящик бы книжку.

Но я ее долго не спрячу.

 

Мне не просто ответить,

зачем, почему захотел

чуткой ночью июня

над давней тревогой

дежурить.

Все, что нам напророчил

из бывшего штаба

стратег,

Я не раз испытал

на не раз продырявленной шкуре.

 

Над границей рассвет.

Надо книгу откинуть сейчас.

Началось.

Не откинуть.

И я напряженно читаю,

Как пацан довоенный,

проникший на киносеанс,

На второй и на третий,

в надежде —

спасется Чапаев.

 

Неудачи мои

из вчерашних

и завтрашних дней,

Вам бы окна прикрыть,

за которыми

пепел горячий.

Он не дальний, июнь.

Он все ближе,

и сердцу больней.

Перед ним и года

ничего уже больше

не значат.

 

2

6 декабря 1941 года

«Если город (Ленинград) действительно

будет отрезан, он не сможет выстоять».

Запись на совещании у Гитлера

15 декабря 1941 года

 

«В период 18.00—19.30 — серьезный разговор

с главкомом по вопросам, связанным с обстановкой.

Главком выглядит очень удрученным. Он не видит

больше никаких средств, с помощью которых

можно было бы вывести армию из нынешнего

тяжелого положения».

Из военного дневника Ф. Гальдера

 

Заложить это место.

И выключить свет.

И попробовать сон заманить без таблеток.

Странно:

долго ли будет светиться паркет?

Как случилось,

что стены сверкают без света?

 

Это — снег

это — лед,

это — улицы зябкий пролет.

Почему мне не холодно...

Разве бывает такое?

А навстречу

неслышно

мой школьный товарищ идет.

И декабрьский паек

прикрывает прозрачной рукою.

 

Торопясь,

на закладке я книгу ему распахнул:

— Почитай! —

Он в ответ:

— Я теперь не очкарик.

Я очки с «зажигалкою» вместе стряхнул. —

Утихает пурга.

И от фронта доносится гул.

Пробивается солнце.

И тонет, бессильное, в хмари.

 

Я читаю ему.

Он мне руку кладет на плечо,

И выходит, что знает:

фашистам пора растеряться.

Что ж я книжку тащил.

И о чем только думал, о чем!

— Подожди, я за хлебом. —

Но нет моего Ленинградца.

 

— Погоди, погоди! —

Книга медленно падает в снег.

И внезапное утро

из настежь распахнутых окон.

...С фотографии класса глядит на меня

человек,

Сквозь очки и года

издалёка глядит,

издалёка.

  

Старый дом на улице Восстания

Памяти мамы моей —Зинаиды Константиновны

 

Девятнадцатый номер трамвая

Поворот совершает крутой.

Прибываю в девятое мая —

Не в победный, а в сорок второй.

 

Сердце сжало внезапным испугом.

Узнаю перекресток с трудом.

Там, где острый отсутствует угол,

Плавной линией — новенький дом.

 

В прошлый век он вписался тактично.

Нет вины у него никакой

Пред исчезнувшим домом с кирпичной

И почти что слепою стеной.

 

Но к стене этой мама припала,

Прикоснулась лицом наугад.

Оставалось до булочной мало,

Как в той песне — четыре шага.

 

И немного совсем до крапивы,

До письма моего, до тепла.

Нет, прижалась к стене молчаливо,

Из блокады неслышно ушла.

 

И в наследство, в ладони разжатой,

Чью-то жизнь обещая хранить,

Двадцать три на талончиках даты —

Послемамины майские дни.

 

…Новый дом рассиялся огнями.

Старый — в сердце моем затаен.

Он стоял здесь как памятник маме.

Никакого теперь у нее.

 

* * *

Ах, как ты прозрачна над прошлым,

над давним завеса.

И не остановишь мигание частое век.

Седой человек вспоминает,

как съел он довесок,

Бессрочною казнью

казнится седой человек.

 

Не пробуй сказать,

что не мог бы судьбу изменить он.

Распалась, застыла

блокадной поры круговерть,

Чтоб день по минутам

из страшного прошлого вытек,

А в нем тот довесок, довесок

и мамина смерть.

 

Ответ на вопрос шведской туристки

Этот давний вопрос...

Только задан сегодня нарядно.

И тут ни при чём перевод:

«Вы протянете мне,

понимаете, нить Ариадны,

путеводную нитку в декабрь,

в ваш немыслимый год?»

 

Вы про нитку. Ну что ж,

Голубая она, голубая.

Проплывает она,

рукавицами станет потом.

«Голубой — цвет надежды.

Была ли надежда такая?»

Да, была — поделиться с бойцами

последним теплом.

 

Неутешная мать, что ещё оставалось

отдать ей

для бойцов, для Победы?..

А всё, что смогла сохранить.

И так медленно, медленно

таяло детское платье

в ледяном декабре,

воскрешая весёлую нить.

 

Вам, надеюсь, понятно,

как женщина нитей касалась,

словно гладила дочку.

Но луч голубой истекал.

И в руке её мёртвой

короткая нитка осталась.

А погибших тревожить

не велено по пустякам.

 

Ленинградский эпизод

Преступника не вывели в расход.

Был СМЕРШ не до конца принципиален.

Преступника взял на поруки взвод,

Чтоб смог его потом поздравить Сталин.

 

Все это началось в сорок втором.

Для пехотинца оказался рядом

С окопным домом довоенный дом.

Для преступленья большего не надо.

 

Он с дочерью свой разделял паек.

Жена его погибла под обстрелом.

А наша чуткость не проснулась в срок,

А он свое не путал с общим делом.

 

Вот в том и суть: он думал о своем,

А ведь в окоп, отрытый в полный профиль,

Не для того спускал паек нарком,

Чтобы солдата заменил дистрофик.

 

Но если факт прохлопал трибунал,

Родимый взвод как мог бойца подправил.

И он еще два года воевал

Согласно уставных и личных правил.

 

С друзьями вместе Тарту взял стрелок,

Пополнив безвозвратные потери.

Чуть опоздав, почти что лично смог

Ему Верховный выразить доверье.

 

На грамотке впечатан адресат.

И подпись — Сталин —

типографской краской.

Жаль, не увидел этого солдат:

Он в землю лег в насквозь пробитой каске.

 

Анхилита (главы из поэмы)

 

Разведка

Был «язык» до зарезу нужен штабу полка.

На нейтралке ни холмика, ни леска...

Только дымна апрельскою ночью река.

Кровь морзянкой стучит все сильнее в висках.

 

Нам, двоим ленинградцам, обещает комбат,

За успех на неделю отпустить в Ленинград.

...Теплый ствол автомата, ватник мокрый насквозь,

Над речонкой ракеты ярко-белая гроздь.

 

Мы вдвоем уходили. И вернулись вдвоем.

Не был другом второй, был второй — «языком».

 

До чего же ты краток, армейский доклад!

Я комбату Володькин протянул автомат,

Обещание точно выполняет комбат —

За себя и за друга две недели подряд.

 

Не на отдых идут за погибших, а в бой.

Я сказал, что мне хватит недели одной.

 

Писарь вывел старательно: смертью храбрых в бою...

До сих пор извещенье я дома храню,

Потому что кому ж отдавать мне его?

У Володьки теперь на земле никого.

 

Никого. И любимую он не знает в лицо.

Кто бы вышел Володю встречать на крыльцо.

Пулемёт над нейтральной стучит полосой;

Даже братьев окопных нету рядом с тобой.

 

Только песня не спета всей планете в укор.

Вырос после атаки над речкой бугор.

От метели седой на пустом берегу...

Не доносят ветра гневной Балтики гул.

 

А на Северном море, на верфях в Крыму

Не построен корабль, что доверят ему.

Без него крейсерам отправляться в моря.

Только солнце бросает в снега якоря.

 

...Одноклассники, однополчане, друзья,

Поредевшая в долгих сраженьях семья!

Мы когда-нибудь вместе, как в собственный дом,

К нашим первым наставникам в школу придем.

 

Фотографии тронут года желтизной,

А Володя на них будет снова живой.

И географ, он вспомнит, конечно, наш класс,

Скажет: «Вовка был самый способный из вас».

 

А сейчас... лишь бугор забинтован пургой.

И Володька со мной и уже не со мной.

 

В Ленинград

Концентратами, хлебом ребята набили мешок,

Самый чистый нашли бушлат.

«Эмка» — щупленький броневичок —

В полчаса привезла в Ленинград.

 

По привычке кнопку звонка нажав,

Вспомнил — света ведь нет теперь,

Но окликнули с верхнего этажа —

Не стучи. Не откроют дверь.

 

В сердце ком застрял, тяжёл и колюч,

Сердце замерло, — где ответ?

Почему-то завёрнутый в тряпку ключ,

Мамин ключ, мне принёс сосед.

 

Я не помню, иду или нет.

Только слышу, скрипит паркет.

На буржуйке пепел седой.

Я остался вдруг сам с собой.

 

Сам с собою в такую тишь.

(Спирт в мешке не сразу найдёшь.)

Мама, вот почему ты молчишь,

Третий месяц писем не шлёшь.

 

Нет, не прав я.

Пыльный блокнот

Осторожно взял со стола...

«Написала тебе, да вот

Отослать уже не могла.

 

Ну, а встрече не вышел срок,

Не до встречи, значит, сейчас.

Ты живи хорошо, сынок,

За себя живи и за нас...»

 

Шёл вдогонку ушедшего дня

И забрёл в какой-то тупик.

Кто-то хлеба просил у меня,

Не поймёшь — мальчуган иль старик.

 

Ну, а я забыл вещмешок,

Где забыл — не припомнить никак.

Я в кармане хлеба нащупал кусок,

В горсть дрожащую ссыпал табак.

 

Шёл. Над площадью стрелки часов

Время давних встреч берегли.

А с холма между досок щитов

Протекали струйки земли.

 

Но сквозь доски, сквозь землю проник

Взгляд, что острым стал от огня.

И увидел я вновь броневик.

Снова Ленин смотрел на меня.

 

Это он мне, наверное, сам

И сказал: одному нельзя.

Перебрал я в уме адреса,

Что могли привести к друзьям.

 

И нашёл. И приехал к утру

К самым близким друзьям моим.

После артподготовки плыл на ветру

За нейтралкою едкий дым...

 

Пополнение

Принял новую прописку

котелок.

Повар ладно пшенку втиснул:

— На, сынок. —

Ложка ходит

В плотной массе —

цок да цок,

И в кокосовое масло —

в озерцо.

Но ударил в светлый праздник

хриплый бас:

— Пополненье это разве?

Was ist das? —

Баритон еще досадней

словом бьет:

— Что поделаешь — блокадник.

Отойдет. —

Взвод, на мох накинув ветки,

кашу ел.

Тер солдатик тряпкой ветхой,

тер прицел.

— Ничего, узнают наших!

Отличусь!

Над губой застыла каша,

ну и пусть.

Мне теперь, по крайней мере,

автомат

Надо в действии проверить. —

Встал солдат.

И одной рукою

В небо —

ППС...

Что за диво, что за небыль —

ходит лес.

И рука танцует танец,

сполз рукав.

— Отпускай, дистрофик, палец!

— Да никак! —

Рассыпает пули кругом:

фить да фить.

Автомат меняет угол:

жить — не жить!

И замолк, и вниз, как плетка.

Сам собой.

Кто-то щупает пилотку:

— Так, с дырой.

— Целы? — спрашивает взводный.

Все молчат.

— Значит, целы. — И холодный

парня взгляд.

Подошел. Багров и страшен.

— Ну-у, герой...—

Осмотрел. И вытер кашу

над губой.

 

На подступах к первому бою

Памяти танкиста, чье имя я никогда не узнаю. Первая смерть, которую я

увидел на войне, была его смерть.

 

Его привал —

последний, краткий…

Такой открылась мне война.

Кровь наполняет плащ-палатку,

И давит землю тишина.

 

Еще живой, но отрешенный,

Он нас глазами провожал.

А мы — нестройная колонна —

Нелепый церемониал.

 

И нету сил, и нету права

Прощальных глаз не встретить свет.

Шагаем, головы направо,

Направо, — не забудешь, нет.

 

И стыдно — в душу проникает,

Чтоб боль чужую не пускать,

Невыносимая такая

Эгоистичная тоска:

 

«А наша близко ли, далеко?»

Он, одинокий, понял нас…

Каким с тех пор живет упреком

Свет, исчезающий из глаз.

 

А я прошел дорогой шаткой,

Мои ранения не в счет.

…Танкист в тяжелой плащ-палатке

По волнам памяти плывет.

 

Живой, давным-давно убитый.

И светит мне прощальный взгляд

Сквозь толщу глины и гранита,

Где Неизвестный спит солдат.

 

* * *

Два города живут передо мной,

Своей неразделимостью тревожа.

Один, чем старше мы, тем он моложе,

В другом — мы юны — он седым седой.

 

Два города проходят предо мной:

Один пастельным смотрится наброском,

В другом шрапнелью содрана известка

И на асфальте — мальчик восковой.

 

Два города лежат передо мной.

Из одного в другой мне возвращаться

Всю жизнь мою.

Для старых ленинградцев

Дороги не проложено иной.

 

* * *

 — Откуда? – безразлично говорят,

И с уваженьем:

— Ах, из Ленинграда!

И хоть не так, как много лет назад,

Но всё-таки ты выделен из ряда.

 

Ты выделен, на славу обречён,

Хоть в ней ты неприметная частица.

Как хорошо, что помнить есть о чём,

И нынешнее в прошлое глядится.

 

Ещё я от блокады не окреп,

По голосам не различал снаряды.

А мне бойцы доверили свой хлеб.

 — Дели, поскольку ты — из Ленинграда.

 

Где повзводно, где поименно...

Где повзводно, где поименно,

На важнейший рубеж сведены,

Держат крепкую оборону

Не вернувшиеся с войны.

 

В тишину упирается грохот,

Вязнет в солнечной тишине,

Прикрывая собой эпоху,

До сих пор они на войне.

 

Там, где вечный бой продолжается,

Не дают они встать врагу,

Нам-то кажется — иван-чая

Лента алая на лугу…

 

Да, конечно, война войною.

Мир — он шире, само собой.

Он за огненной той чертою,

За спасительною чертой.

 

Однажды у старых окопов

Чудо из реальности суровой,

Вымысел, помноженный на грусть…

Юность спросит: «мне вернуться снова?» —

«Невозможно…» — «Хочешь, возвращусь?» —

 

«И такой же точно будешь?» — «Буду.

Повторюсь, не пропустив ни дня.

Вот чудак, ведь ты поверил в чудо,

Что ж тебе не веровать в меня?!»

 

Сосны покачнутся. И тревогу

Вынесет простуженный мотив

На одностороннюю дорогу,

На одноколейные пути.

 

Под ногой камней возникнет ропот.

С тяготением земным не в лад

С бруствера осевшего окопа

Медленные камни полетят.

 

И уже движеньем увлеченный

Прошепчу: «Ты воскресишь друзей?»

А она спокойная: «О чем ты?

Я тогда не стала бы твоей.

 

Впрочем, ладно, им в могилах тесно.

И уж раз завел об этом речь,

Пусть твои товарищи воскреснут,

Пусть встают, им снова в землю лечь…»

 

И предсмертной болью обжигая,

Ударяет ледяное — «пусть».

«Врешь! — кричу. — Ты не моя — чужая.

А моя не скажет: «Возвращусь».

 

* * *

Трава газонов не примята.

Домов не поколеблен строй.

Идут сквозь Купчино солдаты

Дорогою прифронтовой.

 

Сквозь многоцветный праздник окон,

Легендой не обобщены,

Идут давно, идут далёко

Мужья, любимые, сыны.

 

Ведёт дорога их сквозная

От боевого рубежа.

Не дальней связи ожидая —

Прямою связью дорожа.

 

Всё реже видятся ночами

Идущие через года.

... Ещё один однополчанин

Простился с нами навсегда.

 

Память

От памяти некуда деться,

Но память с годами добрей.

Она и блокадное детство

Старается сделать светлей.

 

Ей вспомнить подробнее надо

Не бомб нарастающий свист —

Таран над Таврическим садом,

Фашиста, летящего вниз.

 

И чудо блокадного лета

Представить во весь разворот:

Не солнцем — руками согрета,

Картошка на клумбах цветёт.

 

Наполнены сказочным хрустом,

Как яркие лампы видны,

Сознательно крупной капусты

На Невском проспекте кочны.

 

Законам, для нас неизвестным,

Она неизменно верна,

И чёрному в памяти — тесно,

А радостям — воля дана.

 

Ты память поправить захочешь,

Она возмутится — не тронь!

Согреет блокадные ночи —

В «буржуйку» посадит огонь.

 

Хоть был он, как праздники, редок.

И то не огонь — огонёк.

Охапка дистрофиков-реек —

Ценою в блокадный паёк.

 

Нет, память не знается с фальшью,

А просто торопит. И мы

Уходим за нею всё дальше

От первой блокадной зимы.

 

Забыла про голод, про вьюгу?

Нет, помнит. Но ей впереди

Видать, как, обнявши друг друга,

Мы в небо победы глядим.

 

Поэтому радости лучик

Из прошлого светит лучом.

И если подумать получше,

Так память совсем ни при чём:

 

Она, не старея с годами.

Иначе б смотреть не могла, —

Она ведь мальчишками, нами,

В блокадные годы была.

 

У старушек блокадных особенный день — пенсионный...

У старушек блокадных особенный день — пенсионный.

Он не праздник — начало рассчитанных праздничных дней.

И бездомных котов на обед позовут поименно,

И безродных собак обогреют заботой своей.

 

Есть божественный дар: самым малым накормят бродячих.

Есть божественный дар: добрым словом соседке помочь.

А что сами не сыты, так это не многое значит.

Даже сны о блокаде приходят не каждую ночь.

 

И таинственным знаньем их окна отыщут синицы,

Простучит из бессмертья прощальный призыв журавля.

И конечно, застывшая форточка сможет открыться,

И в нее не повеет январским морозом земля.

 

Незаметны совсем, для веселого взгляда тем боле.

Так походка легка, что как будто не снег, а трава.

Есть лекарство лекарств: жить на свете не собственной болью.

Одинокость судьбы с отчужденьем не знает родства.

 

И чего стоят речи вождей, сединой убеленных,

И бессчетных вельмож — от светил до сплошных дураков.

И зачем нам ровнять меценатский кураж миллионов

С ручейком пенсионных, но трижды святых медяков…

 

Ну а мы суетимся, судачим, мелькаем, а вроде

Понимаем, что рвется какая-то главная нить.

А когда в дальний путь мы последних блокадниц проводим,

Вздрогнет Санкт-Петербург и не сможет по-прежнему жить.

Г. Гоппе

 

Александр Городницкий

Александр Моисеевич Городницкий (род. 20 марта 1933, Ленинград) — советский и российский учёный-геофизик, поэт, один из основоположников жанра авторской песни в России.

 

Блокадный метроном (поэма)

Никите Благово

 

1

С утра и перед сном,

То явственней, то глуше,

Блокадный метроном

Стучится в наши души.

 

И, кажется, вот-вот,

За этим непременно

Истошно заорёт

Тревожная сирена.

 

Спокойно за окном,

Но, надрывая уши,

Блокадный метроном

Стучится в наши души.

 

Неправда, что сейчас

Становится он тише,

Поскольку кроме нас

Никто его не слышит.

 

Рассудку вопреки,

К былому люди глухи.

И мы лишь, старики

Седые и старухи,

 

Из тех, кто уцелел

По милости Господней,

Кто меж забот и дел

Живёт ещё сегодня,

 

Идущие во тьму,

Всё слышим стук негромкий.

Прислушайтесь к нему,

Наивные потомки!

 

2

Гулко ухнет снаряд по соседству,

Обрывая тревожные сны.

Мы не знали счастливого детства,

Невесёлые дети войны.

 

Только пайка замёрзшего хлеба,

Да сгоревший родительский кров,

Да грозящее бомбами небо

В перекрестии прожекторов.

 

Мне не долго, похоже, осталось

Жить в беспамятной этой стране.

Почему лишь сегодня, под старость,

Те года вспоминаются мне?

 

Мертвецы, что привязаны к санкам,

Артобстрела свистящий полёт,

Замалёванный серым Исакий

И дымящийся ладожский лёд.

 

Позабыты в дневной круговерти,

На рассвете мешают мне спать,

Обдавая дыханием смерти,

Что в затылок мне дышит опять.

 

3

Колыбельная на три такта

(песня)

 

Колыбельная на три такта.

Отлетающей стаи крик.

Вспоминаешь про детство? Так-то:

Это значит, что ты старик.

 

В календарь и на паспорт глянь-ка,

Вспоминая далекий год.

Эту песню негромко нянька

Над тобою в ночи поет.

 

Довоенные бодры марши,

Молодая шумит листва.

Солнце красной косынкой машет,

Уплывая за острова.

 

Там костюмы другой эпохи,

Там газеты сулят беду.

И оркестра глухие вздохи

В Соловьевском слышны саду.

 

Колыбельная на три такта

Возвращает меня назад,

На родную мою Итаку,

В мой покинутый Ленинград.

 

Там баюкает спящих вьюга,

Там морозная бирюза.

Обними же меня, подруга,

И в мои загляни глаза.

 

Ты увидишь в них синь залива

Довоенных забытых лет

И зеленое пламя взрыва,

И прожектора дымный свет.

 

И когда по ночному тракту

Я отправлюсь к себе домой,

Колыбельную на три такта

Мне вдогонку негромко спой.

 

4

Река времён бежит вперёд

И, память отнимая,

Уходит невская вода,

Но помню хорошо,

Сороковой далёкий год,

И праздник Первомая, —

На демонстрацию тогда

Я с папою пошёл.

 

Дорогу, память, приоткрой

Воспоминаньям детским,

Туда, где майскою порой,

Забава для зевак,

Над тёмно-красною стеной,

Над консульством немецким,

Возник тогда передо мной

Огромный этот флаг.

 

Ещё нам Гитлер был не враг, —

Мы дружбу с ним водили,

Поскольку поняли не вдруг,

Что нам фашист — не друг.

Я помню красный этот флаг,

И круг посередине,

Где чёрной свастики паук

Вцепился в этот круг.

 

Тот век уходит, невесом,

И новый век вначале,

Давно уж нет в живых отца,

Но вновь, из года в год,

Меня один и тот же сон

Преследует ночами,

И вытираю я с лица

Холодный липкий пот.

 

Он утром тает, словно дым,

Но к ночи — снова рядом.

Его, покуда не умру,

Не позабыть никак:

Как будто вправду над моим

Любимым Ленинградом

Победно реет на ветру

Фашистский этот флаг.

 

5

Мои няньки

(песня)

 

Только утро холодное глянет,

От напрасных уставший трудов,

Вспоминаю былых моих нянек

Из далёких тридцатых годов.

Тех, что песенки пели мне тонко,

И большим мне желали расти,

И крестить собирались жидёнка,

Чтоб невинную душу спасти.

 

Повязав по-крестьянски платочек,

И щеку подпирая рукой,

Спой мне, нянька, про алый цветочек,

Про огонь, что погас за рекой.

Там ненастная в окнах погода —

Предвещанием близких потерь,

Там в канун сорок первого года

Новогодняя воет метель.

 

Времена к миновавшему глухи.

Вой сирен затихает вдали.

Где теперь вы, родные старухи,

Что ушли с многогрешной Земли?

Мне судьбе возражать — не по чину, —

Утирайся, терпи и молчи.

Спой мне, нянька, опять про лучину,

Про коней, что гуляют в степи.

 

6

Усталые уймитесь нервы,

Тоска ночная, не лютей.

Июль далёкий сорок первый,

Эвакуация детей.

 

Тот жаркий месяц бестолковый,

Когда подальше от беды

Эвакуировали школы,

А также детские сады.

 

Понять мы не сумели сути

Тупых начальственных затей.

Я был тогда один из сотен

Поспешно собранных детей.

 

Гремели встречные составы.

Через тревожную страну,

Согласно плану, что составлен

Ещё на Финскую войну,

 

И малолеток, и младенцев, —

О мамах сколько ни рыдай,

Отправили навстречу немцам, —

Под Новгород и на Валдай.

 

Я помню месяц тот проклятый,

От дома нашего вдали.

Тянулись мимо медсанбаты,

Обозы медленные шли.

 

Та сессия Господня гнева

могла не кончиться добром:

На западе горело небо,

Катился орудийный гром.

 

И тени чёрные метались

Среди прожекторных сетей,

И выкрасть матери пытались

Своих испуганных детей.

 

Фронт приближался неуклонно,

И каждый был, конечно, рад,

Когда последним эшелоном

Нас возвратили в Ленинград.

 

Там шли по улицам солдаты,

Мерцала тусклая заря,

И чёрной траурною датой

Пришло восьмое сентября.

 

7

Годовщину начала блокады

Отмечаю осенней порой.

Отблеск зарева под облаками

И сирены пугающий вой.

 

Там на улице запахи гари,

И блестит позолотой листва,

И деревья на нашем бульваре

Не спилили еще на дрова.

 

Там прожекторов синие сети,

И на подступах ближних бои.

Там пока еще живы соседи,

И родители живы мои.

 

Пахнет кровью, огнем и железом,

Горьких сводок скупая строка,

Но пока еще хлеб не урезан,

И воды еще вдоволь пока.

 

И прогноз предстоящих событий

Не дано нам узнать наперед,

Где нельзя из парадного выйти,

Где на улицах трупы и лед.

 

Где навязчивый стук метронома

Подтверждает твое бытие,

И сгорит в феврале вместе с домом

Довоенное детство мое.

 

И шепчу я, те годы итожа,

Над бетоном кладбищенских плит:

«Не пошли нам, всевидящий Боже,

То, что выдержать нам предстоит».

 

8

Недели первые блокады,

Бои за Гатчину и Мгу,

Горят бадаевские склады

На низком невском берегу.

 

Мука сгорает, над районом

Дым поднимается высок,

Красивым пламенем зеленым

Пылает сахарный песок.

 

Вскипая, вспыхивает масло,

Фонтан выбрасывая вверх.

Три дня над городом не гаснет

Печальный этот фейерверк.

 

И мы догадывались смутно,

Горячим воздухом дыша,

Что в том огне ежеминутно

Сгорает чья-нибудь душа.

 

И понимали обреченно,

Вдыхая сладкий аромат,

Что вслед за дымом этим черным

И наши души улетят.

 

А в город падали снаряды,

Садилось солнце за залив,

И дом сгоревший рухнул рядом,

Бульвар напротив завалив.

 

Мне позабыть бы это надо,

Да вот, представьте, не могу —

Горят бадаевские склады

На опаленном берегу.

 

9

Оглянусь на зеркало украдкой.

Кровь стучит в седеющий висок.

Жизнь моя была совсем не сладкой,

Отчего же сахар так высок?

 

Помню сорок первый год проклятый,

За стеною рвущийся фугас.

Все, что нам недодано когда-то,

Обернулось нынче против нас.

 

Знали ли мы, дети Ленинграда,

Сухари глодая на обед,

Что рука костлявая блокады

Нас достанет через столько лет?

 

Снова сон, с которым нету слада, —

Дымные лучи наискосок.

В пламени Бадаевского склада

Догорает сахарный песок.

 

Позабыть удастся мне едва ли

«Юнкерс», уходящий в облака,

И базар, где землю продавали,

Сладкую от этого песка.

 

10

Блокадный метроном

(песня)

 

Вспоминаю блокадный дом,

В репродукторе метроном.

Видно, мама меня опять

Не отпустит сейчас гулять.

За окошками снег, как мел,

За окошками артобстрел,

Дует ветер во все концы,

И на саночках мертвецы.

 

Поселилась в наш дом беда.

Замерзает в ковше вода.

От буржуйки на грош тепла.

Книги все сожжены дотла.

Ты стучи, метроном, стучи,

Над коптящим огнём свечи,

Чтобы слышал всегда народ,

Что наш город ещё живёт.

 

Нынче маленький метроном

На рояле стоит моём.

И под этот негромкий стук

Изучает октавы внук.

Ты стучи, метроном, стучи,

Ленинградских детей учи,

Чтобы мирные звуки вдаль

Разносил по Земле рояль.

 

Вспоминаю я перед сном

Тот блокадный наш метроном.

И в ночи меня будит вдруг

Ненавязчивый этот звук.

Ты стучи метроном, стучи,

В непроглядной моей ночи,

Чтобы я, не закончив срок,

И назавтра проснуться мог.

 

11

Сочится медленно, как струйка,

С клубка уроненная нить.

Соседка умерла, «буржуйку»

Уже не в силах погасить.

 

Огонь был вялый — еле-еле,

И не дошло бы до беды, —

Его бы загасить успели,

Да только не было воды,

 

Которую тогда таскали

Из дальней проруби с Невы.

Метель могла еще вначале

Пожар запудрить, но увы!

 

Три дня неспешно на морозе

Горел пятиэтажный дом.

В стихах сегодняшних и прозе

Припоминаю я с трудом

 

Ту зиму черную блокады,

Паек, урезанный на треть,

И надпись, звавшую с плаката

Не отступить и умереть.

 

Но спрятавшись под одеяло,

Я ночью чувствую опять,

Что снова дом мой тлеет вяло,

И снова некуда бежать.

 

12

Ветер злей и небо ниже

На границе двух эпох.

Вся и доблесть в том, что выжил,

Что от голода не сдох.

 

Что не лег с другими рядом

В штабеля промерзших тел,

Что осколок от снаряда

Мимо уха просвистел.

 

Мой военный опыт жалок —

В зиму сумрачную ту

Не гасил я зажигалок,

Не стоял я на посту.

 

Вспоминается нередко

Черно-белое кино,

Где смотрю я, семилетка,

В затемненное окно.

 

Вой снаряда ближе, ближе,

До убежищ далеко.

Вся и доблесть в том, что выжил.

Выжить было нелегко.

 

13

Водитель, который меня через Ладогу вез, —

Его разглядеть не сумел я, из кузова глядя.

Он был неприметен, как сотни других в Ленинграде, —

Ушанка да ватник, что намертво к телу прирос.

 

Водитель, который меня через Ладогу вез,

С другими детьми, исхудавшими за зиму эту.

На память о нем ни одной не осталось приметы.

Высок или нет он, курчав или светловолос.

 

Связать не могу я обрывки из тех кинолент,

Что в память вместило мое восьмилетнее сердце.

Лишенный тепла, на ветру задубевший брезент,

«Трехтонки» поношенной настежь раскрытая дверца.

 

Глухими ударами била в колеса вода,

Гремели разрывы, калеча усталые уши.

Вращая баранку, он правил упорно туда,

Где старая церковь белела на краешке суши.

 

Он в братской могиле лежит, заметенный пургой,

В других растворив своей жизни недолгой остаток.

Ему говорю я: «Спасибо тебе, дорогой,

За то, что вчера разменял я девятый десяток».

 

Сдержать не могу я непрошеных старческих слез,

Лишь только заслышу капели весенние трели,

Водитель, который меня через Ладогу вез,

Чтоб долгую жизнь подарить мне в далеком апреле.

 

14

Эвакуация

(песня)

 

Мне позабыть окончательно надо бы

Вой нестерпимый сирены ночной,

Черные проруби вздыбленной Ладоги,

Город блокадный, покинутый мной.

Эвакуация, эвакуация,

Скудный паек, затемненный вокзал.

Рельсы морозные, стыками клацая,

Гонят теплушки за снежный Урал.

 

Помню, как жизнь начинали по-новому,

Возле чужих постучавшись дверей.

Кажется мне, в эту пору суровую

Жители местные были добрей.

Эвакуация, эвакуация,

Жаркое лето и вьюга зимой,

Сводок военных скупые реляции,

Злые надежды вернуться домой.

 

Песня колес не кончается, грустная,

Как километры проходят года.

Ах, почему это слово нерусское

С нами осталось теперь навсегда?

Эвакуация, эвакуация,

С ветки холодной слетает листок,

Беженцев вечных унылая нация

Скарб собирает на Ближний Восток.

 

Не суждено нам на солнышке нежиться,

Мирные годы, увы, не про нас.

Снова кочуют усталые беженцы

С юга на север, покинув Кавказ.

Эвакуация, эвакуация,

Снова, как в детстве, горят города,

Светлого времени в жизни дождаться я,

Видно, уже не смогу никогда.

 

15

Мусорили пухом тополя

На асфальте, шинами истертом.

Я читал стихи в госпиталях

В сорок третьем и сорок четвертом.

 

С обожженных порохом полей

Раненых везли туда, где тише.

Много было тех госпиталей

В Омске, нас в ту пору приютившем.

 

Солнечный в окне струился свет.

Звали в наступление плакаты.

Было мне в ту пору десять лет,

Хилому заморышу блокады.

 

В те полузабытые года,

К встрече подготовившись толково,

«Жди меня» читал я им тогда

И «Землянку», помнится, Суркова.

 

И, стихи по-своему ценя,

На кроватях или за столами,

Раненые слушали меня,

Не стучать стараясь костылями.

 

За стеной июльский плавал пух,

Дальних поездов скороговорки,

И висел в палатах терпкий дух

Йода, дезинфекции, махорки.

 

Было гонораром молоко,

Каши остывающая миска.

Было до победы далеко,

И до Ленинграда мне неблизко.

 

16

Вот они стоят со мною рядом,

В Омске, возле берега реки,

Бронзовые дети Ленинграда,

В женские закутаны платки.

 

Я гляжу, не без сердечной муки,

Так же, как глядят на образа,

На худые маленькие руки,

На большие грустные глаза.

 

Как мы с вами вместе были рады

Бомбы избежать и полыньи,

Бронзовые дети Ленинграда,

Славные ровесники мои!

 

На иртышском постою причале,

Вспомнив позабытые года,

Где меня от смерти откачали,

Привезя из Питера сюда.

 

И в краю, где медленные реки

И лесная северная тишь,

Связывает нас теперь навеки

Ленинградский мост через Иртыш.

(О пямятнике эвакуированным детям Ленинграда в Омске).

 

17

Ладога

(песня)

 

Когда ветра весенние задуют,

Напомнив, что не вечны холода,

Я еду вновь на Ладогу седую,

Где непрозрачна тёмная вода.

Где бледное негаснущее небо,

Светящее из глубины веков,

Над нами опрокидывает невод

Золототканых низких облаков.

 

Былая память непосильным грузом

Ложится в основание строки.

Не здесь ли нас в воде по самый кузов

Из Питера везли грузовики?

Апрельский лёд, невидим и непрочен,

Нам расставлял воронки на пути.

И всё-таки я выжил среди прочих,

Кому от смерти повезло уйти.

 

Благодарю водителя и Бога.

Вовек того не позабуду дня.

Когда по льду нелёгкая дорога

Дорогой жизни стала для меня.

Не потому ли в сумрачном апреле,

Когда заря рисует миражи,

Я возвращаюсь к Ладожской купели,

Рождение второе пережив?

 

18

Выходя на перрон Ленинграда,

Осознать я сумел за года,

Что недоброе слово «блокада»

Зарифмовано с ним навсегда.

 

Не поверит в спокойное небо,

Не вернёт довоенный покой,

Тот, кто к пайке замёрзшего хлеба

Прикасался дрожащей рукой.

 

На глазах нам не высушить влаги,

Не забыть этих горестных мест,

Где на окнах полоски бумаги, —

Повсеместный Андреевский крест.

 

Никуда мне до смерти не деться —

Снова сводят сирены с ума.

В лёд блокадный вморозила детство

Непроглядная эта зима.

 

Он не может смотреться иначе,

Этот город — седой инвалид.

Я о нём, изувеченном, плачу,

За него моё сердце болит.

 

В двадцать первом столетии бурном

У него неизменная стать, —

Петроградом или Петербургом

Для меня ему больше не стать.

 

19

Тает в часах песок.

Вся голова в снегу.

Чёрствого хлеба кусок

Выбросить не могу.

 

Не понимает внук

Мой полуночный бред.

Шепчут, смеясь, вокруг,

Дескать, свихнулся дед.

 

Вынь мне из сердца боль,

Мой ленинградский Бог,

Чтобы муку и соль

Не запасал я впрок,

 

Не угождал беде

В мире, где тишь да гладь,

Веря, что чёрный день

Может прийти опять.

 

20

В облаках невесёлых серых

Обещание скорой стужи.

Над Парижем сидят химеры,

А над Питером ангел кружит.

 

Привести бы могли примеры

Наши прадеды или деды:

Над Парижем сидят химеры,

Навлекая на город беды.

 

И от них никуда не деться

Под трёхцветным французским флагом —

По Полям Елисейским немцы

Маршируют гусиным шагом.

 

Парижане стоят, бедняги,

Не поднимая взора,

А над Питером реет ангел,

Защитив его от позора.

 

Там в холодной лежат могиле

Не желавшие немцам сдаться

Земляки мои дорогие,

Убиенные ленинградцы.

 

Дистрофии их жгла зараза,

Был их город огнём охвачен,

Но ни разу они, ни разу

Помышлять не могли о сдаче.

 

Не забыли они о чести,

Не снимали с руки винтовки,

И лежат они нынче вместе

На заснеженной Пискарёвке.

 

И, как символы разной веры,

Меж собой поделивши ранги,

Над Парижем сидят химеры,

А над Питером реет ангел.

 

21

Поминальные серые доски.

Неизбывная горечь утрат.

Здесь лежит Николай Ремидовский,

Пискаревка, семнадцатый ряд.

 

Под землею он спит непробудно,

Но, прошедшие через века,

Оживают блокадные будни

На страницах его дневника.

 

Дом сгорел, и квартира сгорела,

Детский смех не звенит во дворах,

Но не голод и не артобстрелы

Вызывают тревогу и страх.

 

Под прицелом осадных орудий

В голодуху блокадной поры

Так жестоки становятся люди,

Что вчера еще были добры.

 

«Как же так, — сокрушается Коля, —

Почему это все? Почему?

От рождения, дома и в школе,

Нас учили совсем не тому».

 

Юный автор не дожил до лета,

Умерев на пороге весны.

Под плитою, что снегом одета,

Спит и видит он вкусные сны.

 

Сколько памятью душу ни рань я,

Не забуду той черной зимы.

Не пошли нам, Господь, испытанья,

Чтоб другими не сделались мы!

 

22

Салют победы

(песня)

 

Здравствуй, время мое молодое,

Задержись хоть на пару минут.

Над холодною невской водою

Громыхает победный салют.

Как подобие артподготовки,

Он торжественным гулом поплыл

Над окопами Невской Дубровки,

Над травой пискаревских могил.

 

Он соцветия яркие множит,

Рассыпая букеты огня

Над могилами тех, кто не дожил

До веселого майского дня.

Там родители наши и деды

В безымянных могилах лежат,

И не знают они, что победа

Наконец-то пришла в Ленинград.

 

Не забыть, как задолго до мая

Канонадой гремел горизонт.

Там сходились, блокаду ломая,

Ленинградский и Волховский фронт.

Не забыть орудийные вспышки

Той далекой блокадной поры.

И спешат к парапету мальчишки,

Как спешили когда-то и мы.

 

Под салюта редеющим дымом,

Переживший немало утрат,

Пусть мужает мой город любимый —

Петербург, Петроград, Ленинград.

Не забудем те давние беды.

Не стареет во все времена

Этот праздник Великой Победы,

За который платили сполна.

 

23

27 января

Дует ветер холодный с Оста

В неприветливом январе.

День Блокады и Холокоста

Совпадают в календаре.

 

Полагаю, что неслучайно:

Для того, кто стал сиротой,

Это стало суровой тайной

Из войны позабытой той.

 

Мне те дни вспоминать непросто, —

Лучше я о них помолчу.

В день Блокады и Холокоста

На столе я зажгу свечу,

 

Вспоминая пустые миски,

И блокадный крутой мороз,

Вспоминая родных и близких, —

Всех оплакать — не хватит слёз.

 

И неведомо чувство мести

Обожжённой моей душе,

Где повязаны нынче вместе

Пискарёвка и Яд Вашем.

 

24

Я побывал на кладбище немецких

Солдат, убитых в памятной войне,

Открытом, вопреки желанью местных

Властей, в озерной этой стороне,

Близ Новгорода. Маленький поселок

Среди лесной болотистой земли.

Сюда с утра туристов невеселых

Автобусы сегодня привезли.

 

Никак не думал, говоря по правде,

Что здесь я буду снова, черт возьми!

Сюда я в сорок первом был отправлен

С другими ленинградскими детьми.

 

Дошкольные забывшиеся были,

Голодные военные года.

Нас, помнится, под Вишерой бомбили,

Мы под вагоны прятались тогда.

 

А на могилах зажигали свечи,

И раздавался иноземный плач,

И митинга торжественные речи

Переводил старательно толмач.

 

И отыскать родителей желая

Скорее, при букетах и венках,

Вокруг толпа стояла пожилая

Со старенькими снимками в руках.

 

На снимках безмятежно улыбались

Лихие парни — кровь да молоко.

От них жетоны ржавые остались,

В которых разобраться нелегко.

 

В пороховом рассеявшемся дыме

От жизней их не отыскать концов.

И горько дети плакали седые

Над найденным пристанищем отцов.

 

Живых и павших — всех мне было жаль их,

Хотя прекрасно я соображал,

Что если бы они здесь не лежали,

То я бы, вероятно, здесь лежал.

 

Потом уснуть не мог я до рассвета.

И месяц, умиравший за окном,

Светился, как зависшая ракета,

Над железнодорожным полотном.

 

25

Ленинградские дети рисуют войну

(песня)

 

День над городом шпиль натянул, как струну,

Облака — как гитарная дека.

Ленинградские дети рисуют войну

На исходе двадцатого века.

Им не надо бояться бомбежки ночной,

Сухари экономить не надо.

Их в эпохе иной обойдет стороной

Позабытое слово «блокада».

 

Мир вокруг изменился, куда ни взгляну.

За окошком гремит дискотека.

Ленинградские дети рисуют войну

На исходе двадцатого века.

Завершились подсчеты взаимных потерь,

Поизнетилось время былое.

И противники бывшие стали теперь

Ленинградской горючей землею.

 

Снова жизни людские стоят на кону,

И не вычислить завтрашних судеб.

Ленинградские дети рисуют войну,

И немецкие дети рисуют.

Я хочу, чтоб глаза им отныне и впредь

Не слепила военная вьюга,

Чтобы вместе им жить, чтобы вместе им петь,

Никогда не стреляя друг в друга.

 

В камуфляже зеленом, у хмеля в плену,

Тянет руку к машине калека.

Ленинградские дети рисуют войну

На исходе двадцатого века.

И соседствуют мирно на белом листе

Над весенней травою короткой

И немецкая каска на черном кресте,

И звезда под пробитой пилоткой.

 

26

Чем хуже слышен шум из-за окна,

Тем прошлое доступнее для слуха.

Вот за стеной снаряд ударил глухо,

И вспомнится, что эта сторона

Опаснее другой при артобстреле.

Отбоя утешительные трели

Меня освобождают ото сна.

 

Частотная все уже полоса, —

Я не пойму, о чем шумят соседи.

Друзей, уже ушедших, голоса

Меня торопят к прерванной беседе.

 

Глубинами времен отражена,

Наперекор сейсмической науке

Взрывная возвращается волна,

Забытые напоминая звуки,

Переполняя ветхое жилье,

Отпущенные сокращая сроки,

И умерших родителей упреки

Стучатся в сердце старое мое.

 

27

Этот мальчик из бронзы, стоящий на рыжем граните

В материнском платке и поношенных валенках старых, —

Неразрывно связали теперь нас незримые нити, —

В нем себя узнаю я, когда подхожу к пьедесталу.

 

И зимою и летом, весной и в осеннюю пору

Этот мальчик стоит у распахнутой настежь кабины.

А водителя нет. Провалившись в апрельскую прорубь,

Навсегда он ушел в ледяные крутые глубины.

 

Вспоминая про голод и грохот осадных орудий,

Будет жить этот мальчик, случайно оставшийся целым.

Никогда о водителе он о своем не забудет,

Что по льду его вез под бомбежкою и под обстрелом.

 

Смерть за ними гналась по глубокому шинному следу.

Он сказать бы спасибо водителю этому должен.

Им спасенные дети увидели праздник Победы,

А водитель безвестный до этой победы не дожил.

 

Догорает над Ладогой алое пламя заката.

Не пугают меня никакие болезни и старость.

Этот бронзовый мальчик, в платок материнский закутан, —

Это я. Я не вырос. Я вечно таким же останусь.

 

28

Блокада

(песня)

 

Вспомним блокадные скорбные были,

Небо в разрывах, рябое,

Чехов, что Прагу свою сохранили,

Сдав ее немцам без боя.

Голос сирены, поющей тревожно,

Камни, седые от пыли.

Так бы и мы поступили, возможно,

Если бы чехами были.

 

Горькой истории грустные вехи,

Шум пискаревской дубравы.

Правы, возможно, разумные чехи —

Мы, вероятно, не правы.

Правы бельгийцы, мне искренне жаль их, —

Брюгге без выстрела брошен.

Правы влюбленные в жизнь парижане,

Дом свой отдавшие бошам.

 

Мы лишь одни, простофили и дуры,

Питер не выдали немцам.

Не отдавали мы архитектуры

На произвол чужеземцам.

Не оставляли позора в наследство

Детям и внукам любимым,

Твердо усвоив со школьного детства:

Мертвые сраму не имут.

 

И осознать, вероятно, несложно

Лет через сто или двести:

Все воссоздать из развалин возможно,

Кроме утраченной чести.

 

Блокадный Эрмитаж

Минувшее с годами ближе

На фоне нынешних рутин.

Я Эрмитаж блокадный вижу, —

Пустые рамы без картин.

 

Уничтоженья злая участь

Не обошла бы Эрмитаж,

Когда б не бился за живучесть

Его голодный экипаж.

 

Профессора, интеллигенты,

Не потерявшие лица,

Которые ушли в легенду,

Но защищались до конца.

 

В бомбоубежище, в подвале,

Где в темноте ни встать, ни лечь,

Живые люди умирали,

Чтобы атлантов уберечь.

 

И в громе бомбовых ударов

Придумывали наперёд

Проекты триумфальных арок,

Когда победный день придёт.

 

И верили бесповоротно,

Как ни кромешна темнота,

Что возвратятся все полотна

На довоенные места.

 

Вдыхая невский влажный воздух,

Они, когда уйдёт зима,

Вернутся вновь, как птицы в гнёзда,

Как люди в прежние дома.

 

На выставках и вернисажах,

Припоминайте иногда

Бойцов безвестных Эрмитажа,

Что в те жестокие года,

 

Вернув музею облик прежний,

Отчизны отстояли честь,

И значит жить ещё надежде,

Пока такие люди есть.

А. Городницкий

 

Владимир Грошиков

Владимир Николаевич Грошиков (13.07.1915 — 1994) – поэт, педагог. Участник финской кампании и Великой Отечественной войны. Призывался Выборгским РВК г. Ленинграда в 1941 г. С 1941 по 1944 г. воевал на Ленинградском фронте, был писарем штаба 187-й легкой артиллерийской бригады. В 1943 и 1944 г. в ходе боев получал ранения. Награжден медалями «За отвагу» (1945), орденом Отечественной войны II степени.

 

Партбилет

Его вручил мне политрук

В землянке у Великих Лук.

Он ничего мне не сказал,

Он только глянул мне в глаза,

Он только крепко руку сжал.

 

Накат бревенчатый дрожал...

Я не забуду этот час,

На много лет сроднивший нас.

Я слышал сердца гулкий стук,

Я был уверен в силе рук,

Я целил в дот — и дот умолк.

 

В атаку ринулся наш полк.

И смерти нет, и страха нет,

Лежит на сердце партбилет.

 

Ночь в окопах

С рассветом в бой. В окопах спят солдаты.

Не дремлют лишь дежурные посты.

А снег кружит, как будто хлопья ваты

Разбрасывает кто-то с высоты.

 

И я, зажав в руках приклад винтовки,

Гляжу во тьму за бруствер снеговой.

Мне кажется: иду вдоль Голубовки,

А на пригорке дом стоит родной.

 

Торчат рядком на частоколе кринки,

Из сада тянет горькой резедой,

И в кухне мама в пестренькой косынке

С шумовкою хлопочет над плитой.

 

И вьюги нет. И видно так далеко.

Что кажется, притронешься рукой...

Солдаты спят тревожно, неглубоко.

Солдаты спят. А на рассвете — бой.

 

* * *

Всё мне снятся гнилые болота

И объятая пламенем Мга,

Где моя поредевшая рота

Отбивает атаки врага.

 

И земля содрогается в муке,

От разрывов гудит, как струна,

И в кювете, раскинувши руки,

Умирает мой друг старшина.

 

Он в шинели насквозь прокоптелой,

С пистолетом в холодной руке.

И брусникою кровь затвердела

На его поседевшем виске.

 

Всё мне снятся гнилые болота

И объятая пламенем Мга,

Где моя поредевшая рота

Отбивала атаки врага.

 

* * *

Доктору военных наук В. В. Казину

 

Я не хотел, поверьте мне,

Писать о прóклятой войне.

Хочу забыть, как тяжкий сон,

Сожму до боли челюсти,

А пред глазами батальон

Залег в снегу у Керести.

 

Метет февральская пурга,

А жить тебе так хочется!

И перебитая нога

Едва-едва волочится.

 

Но ты ползешь под взрывы мин

В обледенелом ватнике,

А над тобой, собравшись в клин,

В пике идут стервятники.

 

И кажется, еще заход —

И шар земной расколется...

Суровый сорок первый год,

Доколь ты будешь помниться?

В. Грошиков

Бессмертный полк поэтов блокады: А—Б