Слово о
Питере
Что могу рассказать я
сегодня о Питере?
Не пристало в любви
объясняться родителям,
С кем с момента рождения
жили обыденно,
Без которых и жизни бы
не было, видимо.
Я родился вот здесь, на Васильевском
острове,
Что повязан и днесь с
корабельными рострами,
На Седьмой, не менявшей
названия, линии,
Где бульвар колыхался в
серебряном инее.
Я родился за этой вот
каменной стенкою,
Меж Большою Невой и
рекою Смоленкою,
Под стремительных чаек
надкрышным витанием,
И себя называю я островитянином.
Что могу рассказать я
сегодня о Питере,
Облысевший старик,
«гражданин на дожитии»,
Сохранивший упрямство
мышления косного
Посреди переменного мира
московского?
Переживший эпоху Ежова и
Берии,
Я родился в столице
Великой империи.
Я родился в заштатной
советской провинции,
Населенной писателями и
провидцами.
Вспоминаю ту зиму
блокадную жуткую,
Где дымился наш дом,
подожженный «буржуйкою»,
И пылали ракет
осветительных радуги
Над подтаявшим льдом
развороченной Ладоги.
Переживший здесь чувство
и страха, и голода,
Полюбить не сумею
другого я города.
Пережив ностальгии
страдания острые,
Полюбить не сумею
другого я острова.
Что могу рассказать я
сегодня о Питере?
Я хочу здесь остаться в
последней обители,
Растворившись в болотах
его голодаевых,
Где когда-то с трудом
выживал, голодая, я.
Мне хотелось бы, братцы,
над каменной лесенкой
Безымянной остаться
единственной песенкой,
Что и в трезвости люди
поют, и в подпитии.
Вот и все, что могу
рассказать я о Питере.
Мой город
Великих архитекторов
творенья,
Со школьных лет
привычные для глаз, —
Дворец Аничков,
созданный Кваренги,
И Горного дорический
анфас.
Был ими путь мой с
детства обозначен,
Которому идет теперь
конец.
Не потому ль стишки
писать я начал,
Что мне ходить хотелось
во дворец?
Не потому ли этот путь
мой торный
Был невозвратно тем
определен,
Что я потом пошел
учиться в Горный,
Под сенью воронихинских
колонн?
Я помню крики мартовские
птичьи,
В окне, где из
рассеявшейся тьмы,
Сиял Исакий в золотом
обличье,
Блокаду переживший, как
и мы.
Мне с давних лет
запомнилось прекрасно:
Когда военный разошелся
дым,
Как с купола его сдирали
краску,
Чтоб стал он, как и
прежде, золотым.
Мне в память с детства
врезалось весомо,
Как вынутого снова из
земли,
От гибели спасенного
Самсона
По Невскому торжественно
везли.
И залпом салютующих
орудий
Гремела Петропавловки
стена,
И плакали на тротуарах
люди
От счастья, что
закончилась война.
Я думаю об этом на
рассвете,
Отечества вдыхая горький
дым.
Кто с городом прошел все
годы эти,
Не уживется с городом
другим.
Память о
Питере
Память о Питере, память
о Питере, память о Питере,
Вот чем богаты мы все,
ленинградские жители.
В стуже норильской и
жаркой долине Израиля,
Мир помогает увидеть
всегда она правильно.
Память о Питере, память
о Питере, память о Питере,
Как наводнение, душу
грозит затопить она,
Ставши зимою и в пору
недолгую летнюю
Первой любовью, которая
будет последнею.
Память о Питере, память
о Питере, память о Питере,
Город другой никогда не
даёт полюбить она.
И в бурелом, и в
пустыню, что мучает жаждою,
В сердце своём унести по
плечу её каждому.
Память о Питере, память
о Питере, память о Питере
Не отпускает ни трезвым
меня, ни в подпитии,
И от неё никуда не могу
уже деться я
В Брюгге сыром и на
мутных каналах Венеции.
Станет она, подогретая
водочным градусом,
Снимком на стенке в дому
эмигрантском безрадостном,
Снова услышанной старой
родительской байкою,
Мёрзлого хлеба блокадною
нищею пайкою.
Память о Питере, память
о Питере, память о Питере,
Я никому ни за что не
могу уступить её.
Ни времена не опасны ей,
ни расстояния.
Нету ценнее её у меня
достояния.
Не жил нисколько ни в
пышных палатах, ни в тереме.
Пусть же над койкой, в
безвестном пространстве затерянной,
В час мой последний
салютом блеснёт ослепительным
Память о Питере, память
о Питере, память о Питере.
Петербург
Кем вписан он в гранит и
мох,
Рисунок улиц
ленинградских,
На перепутье двух эпох,
Бессмысленных и
азиатских?
Насильно Русь привел
сюда
Разочарованный в Востоке
Самодержавный государь,
Сентиментальный и
жестокий.
Здесь, первый выплавив
металл,
Одев гранитом бастионы,
Он об Италии мечтал,
О звонкой славе
Альбиона.
Не зря судьба переплела
Над хмурой невскою
протокой
Соборов римских купола,
Лепное золото барокко.
И меж аллей, где тишина
Порхает легкокрылым
Фебом,
Античных статуй белизна
Сливается с полночным
небом.
Прости же, Англия,
прости
И ты, Италия седая!
Не там Владимир нас
крестил —
Был прав безумный
Чаадаев.
Но, утомленные Москвой,
Купив билет на поезд
скорый,
С какой-то странною
тоской
Мы приезжаем в этот
город.
И там, где скользкие
торцы
Одела влажная завеса,
В молчанье смотрим на
дворцы,
Как скиф на храмы
Херсонеса.
Шумит Москва, Четвертый
Рим,
Грядущей Азии мессия,
А Петербург —
неповторим,
Как Европейская Россия.
Питер
Тот город, где легендой
стали были,
Как белым снегом черные
дожди,
Который императоры
любили
И страстно ненавидели
вожди.
Тот город, что не
встанет на колени,
Предпочитая умереть в
бою.
В Москву не зря бежал
отсюда Ленин,
Спасая жизнь недолгую
свою.
Корабликом на шпиле этот
город
Одолевает бурные года.
Его не задушил блокадный
холод,
Не затопила невская
вода.
Мне — семьдесят, ему
сегодня — триста,
Он так же юн, а я — уже
старик.
Но, как мальчишка,
выхожу на пристань,
Услышав чаек сумеречный
крик.
И мне сулит немереное
счастье
Немереной гордыни
торжество,
Что сделаться и я могу
причастным
К суровому бессмертию
его.
И, до конца отжив свой
век короткий,
Уже не слыша пушку над
Невой,
Стать завитком литой его
решетки
И камнем безымянной
мостовой.
Старый Питер
Петербург Достоевского,
который его ненавидел,
Для потомков теперь
представляется в виде
Черно-белых гравюр,
иллюстраций из «Белых ночей».
Там в подвалах горбатых
теней шевеление злое,
И Раскольников прячет
топор под полою,
И качается пламя свечей.
Вот и автор к
Владимирской темным плетется проулком
(На пустой мостовой
раздаются шаги его гулко,
И пальто на костлявой
фигуре трепещет, как флаг),
Солженицына издали
обликом напоминая,
И пора вспоминается
сразу иная:
Довоенные годы, блокада,
ГУЛАГ.
Воды Мойки холодной,
смещаясь от Пушкина к Блоку,
Чьи дома расположены
вроде бы неподалеку,
Протекают неспешно через
Девятнадцатый век,
Мимо Новой Голландии с
кладкой петровской старинной,
Мимо окон юсуповской,
пахнущей смертью гостиной,
К сумасшедшему дому направив
невидимый бег.
И канал Грибоедова,
бывший Екатерингофский,
Где слышны сквозь
столетие взрывов глухих отголоски,
Высочайшею кровью
окрасив подтаявший снег,
Все петляет, ныряя под
Банковский мостик и Львиный,
Между спусков гранитных,
заросших коричневой тиной,
Направляясь к слиянию
рек.
А Фонтанка бежит от
прозрачного дома Трезини,
От решетки сквозной, на
которую смотрят разини,
Убиенного Павла минуя
багровый дворец,
Мимо дома Державина,
сфинксов египетских мимо,
Трех веков продолжая
медлительную пантомиму,
Чтоб уже за Коломной
вернуться в Неву наконец.
Здесь и сам ты родился,
и это имеет значенье,
Где эпохи и реки
сплетает тугое теченье
И блокадное зарево с
верхних глядит этажей,
Где скучают богини меж
северных чахлых растений
И мелькают на Невском в
камзолы одетые тени,
Затесавшись в толпу
новых русских и старых бомжей.
В этом городе хмуром,
где только по звону трамвая
Отличаешь наш век,
Девятнадцатый век проживая,
Припозднившись в
застолье, дорогой идешь непрямой,
Мимо серых кварталов,
лишенных полуденных красок,
И тебя за плечо задевает
Некрасов,
Из игорного дома
бредущий под утро домой.
* * *
Этот город, неровный,
как пламя,
Город-кладбище,
город-герой,
Где за контуром первого
плана
Возникает внезапно
второй!
Этих храмов свеченье
ночное,
Этих северных мест
Вавилон,
Что покинут был расой
одною
И другою теперь заселён!
Где каналов скрещённые
сабли
Прячет в белые ножны
зима,
И дворцовых построек
ансамбли
Приезжающих сводят с
ума!
Лишь порою июньскою
летней,
Прежний облик ему
возвратив,
В проявителе ночи
бесцветной
Проступает его негатив.
И не вяжется с тем
Петроградом
Новостроек убогих
кольцо,
Как не вяжется с женским
нарядом
Джиоконды мужское лицо.
Петербург
Петербург — Венеции
аналог,
Помнится в обличии ином.
Много раз я по его
каналам
Проезжал на катере
речном.
Помню это плавное
скольженье
По воде зеленого стекла.
Золотые сверху отраженья
Яркие роняли купола.
Юноши из бронзы надо
мною
Лошадей держали под
уздцы,
Над гранитной серою
стеною
Колыхались стройные
дворцы.
Тех пейзажей песенная
нота
В сердце отпечатала
следы.
Петербург видней не с
самолета,
Питер начинается с воды.
Не постичь иначе этих
линий,
Каменных фантазий
торжество.
Потому-то с детства и
доныне
Снизу вверх смотрю я на
него.
Петербург
Провода, что на серое
небо накинуты сетью,
Провисают под бременем
туч, постепенно старея.
Город тонет в болотах не
год и не два, а столетье, —
Человек утонул бы,
конечно, гораздо быстрее.
У Кронштадтского створа,
грозя наводненьем жестоким,
Воду вспять повернули
балтийские хмурые ветры.
Погружается город в
бездонные финские топи
Неизменно и медленно —
за год на полсантиметра.
Вдоль решёток узорных
спешите, проворные гиды, —
Гложет дерево свай
ледяная болотная влага.
Вместо плена позорного
выбрал он честную гибель,
Не желая спускать с
голубым перекрестием флага.
Современники наши увидят
конец его вряд ли,
Но потомкам когда-нибудь
станет от этого жутко:
На волне закачается
адмиралтейский кораблик,
Петропавловский ангел
крылом заполощет, как утка.
Позабудут с веками,
смешав отдалённые даты,
О дворцах и каналах, о
славе и подвигах ратных.
От орды сберёжет его так
же, как Китеж когда-то,
Праотец его крёстный,
высокого рая привратник.
Он уходит в пучину без
залпов прощальных и стонов,
Чуть заметно кренясь у
Подъяческих средних и малых,
Где землёй захлебнулись,
распахнутые как кингстоны,
Потаённые окна сырых
петербургских подвалов.
Санкт-Петербург
Санкт-Петербурга
каменный порог
Славянские не одолеют
тропы.
Так близок он и все-таки
далек
От видимой, казалось бы,
Европы!
Отделена границей узких
вод,
От острова с Ростральною
колонной,
Здесь Азия упорная живет
За Лиговской, Расстанной
и Коломной.
В нем тонут итальянские
дворцы —
Их местный грунт
болотистый не держит.
И бронзовую лошадь под
уздцы
Не удержать — напрасные
надежды.
И царь в полузатопленном
гробу
Себе прошепчет горестно:
«Финита.
Империи татарскую судьбу
Не выстроишь из финского
гранита».
Не первый век и не
последний год
Среди пастушек мраморных
и граций
Здесь русская трагедия
идет
На фоне европейских
декораций.
Петербург
Два города, живущие в
одном,
Июньской ночи ровное
горенье.
И ночью их, и сумеречным
днём,
Невидимые связывают
звенья.
От одного другой
неотделим,
Хотя на островах им
вместе тесно,
И то, что в городе одном
уместно,
Несовместимо с городом
другим.
Они срослись, как пальцы
на руке,
Как старость, неотрывная
от детства,
И даже Ленин на
броневике
Отсюда никуда не может
деться.
Не вяжется с предместьем
заводским
Его проспектов гордая
осанка,
И набережных вид
несовместим
С замёрзшим трупом, что
везут на санках.
Пересеклись на пятачке
одном
Двух городов
неразделимых стили.
Сегодняшний, в котором
мы живём,
И тот, в котором мы
когда-то жили.
И странными покажутся
порой
Два несовместных этих
измеренья,
Его дворцов
несовременный крой,
Его мостов ночное
воспаренье.
* * *
Когда я в разлуке про
Питер родной вспоминаю,
Взирая на облик его
многочисленных карт,
Всё время мне кажется
область его островная
Похожей на сердце,
которое гложет инфаркт.
Ещё под крестом
александровым благословенным,
Как швы, острова
ненадёжные держат мосты,
Ещё помогают проток
истлевающим венам
Гранитных каналов
пульсирующие шунты.
Но сквозь оболочку как
будто живущего тела
Уже проступает его
неживое нутро.
Исходит на нет
кровеносная эта система,
Изъедено сердце
стальными червями метро.
Живущие ныне — лимитчики
и полукровки, —
От них этот город уходит
теперь навсегда, —
Он с теми, кто канул в
бездонные рвы Пискарёвки,
Кто возле Песочной лежит
без креста и следа.
Взгляни на него,
ностальгией последнею позван,
На серое взморье в
балтийской закатной крови,
И сам убедишься, что
реанимировать поздно,
Как Санкт-Петербургом
вдогонку его ни зови.
Переименование
Твой переулок
переименован,
И улица Мещанской стала
снова,
Какой она когда-то и
была,
А ты родился на Второй
Советской,
И нет тебе иного в мире
места
И улицы, — такие вот
дела.
О, бывшая одна шестая
суши,
Где не умеют строить, не
разрушив!
В краю всеразрушающих
идей
От торопливой удержусь
оценки:
Вчера ещё доламывали
церкви,
Теперь ломают статуи
вождей.
Истории людской досадный
выброс, —
Но я как раз родился в
нём и вырос, —
Вся жизнь моя в десятках
этих лет,
И сколько бы ни жил под
облаками,
Я помню Ленинградскую
блокаду,
А петербургской не
припомню, нет.
Давно уже забыты песни
эти,
Становятся чужими наши
дети,
Исчезли с карты наши
города.
Нас как бы вовсе не было
на свете,
И ни один историк не
ответит,
Зачем мы жили, где или
когда.
В краю, где опустели
пьедесталы,
Мы доживаем жизнь свою
устало,
И оборвётся наш недолгий
след
На улице, что имя
поменяла,
В том городе, которого
не стало,
И в той стране, которой
больше нет.
* * *
Дух города, он неизменно
стоек,
И в радости и в горести
утрат.
Проснуться меж безликих
новостроек,
Но твёрдо знать, что это
Ленинград.
Что облако, летящее
крылато,
И золото, горящее под
ним,
Такие же, как видел ты
когда-то
Над островом
Васильевским своим.
Что вновь тебе свою
явила милость
Земля обетованная твоя,
Которая теперь
распространилась
До Муринского мутного
ручья.
Пусть с сердца не отмыть
мне ржавых пятен,
Лицо своё не сделать
молодым, —
Всё те же мы: нам сладок
и приятен
Отечества канцерогенный
дым.
И бьётся сердце
юношеским ритмом,
Его уже забывшее давно,
Когда из кухни
малогабаритной
В Финляндию распахнуто
окно.
А за окном – желтеющие
дюны,
Июньский день, не
знающий конца,
И провода натянуты, как
струны,
Над декою трамвайного
кольца.
* * *
Стою, куда глаза не зная
деть,
И думаю, потупясь
виновато,
Что к городу, любимому
когда-то,
Как к женщине, возможно
охладеть.
И полюбить какой-нибудь
другой,
А после третий — было бы
желанье.
Но что поделать мне с
воспоминаньем
Об утреннем асфальте под
ногой?
Мне в доме старом нынче
— не житьё.
Сюда надолго не приеду
вновь я.
Но что поделать с первою
любовью,
С пожизненным проклятием
её?
Обратно позовёт, и всё
отдашь,
И улыбнешься горестно и
просто,
Чтобы опять смотреть с Тучкова
моста
На алый остывающий
витраж.
Горит полнеба в
медленном дыму,
Как в дни, когда спешил
на полюс «Красин»,
И снова мир печален и
прекрасен, —
Как прожил без него я,
не пойму.
Ангел над
городом
Ангел, летевший над
городом Санкт-Петербургом,
В прежних веках и
минувшем столетии бурном,
В здешнем музее пылится,
уйдя на покой.
Вместо него, продолжая
во времени гонку,
В небе витая с трубою,
трубящею громко,
К будущим дням
устремляется ангел другой.
Видно, лететь ему далее
не было мочи.
Он пролетел сквозь
блокадные черные ночи,
Крылья свои обморозив на
зимнем ветру.
Он в облаках зависал
неподвижно когда-то
Над взбудораженной
площадью возле Сената,
Бой барабанный услышав
внизу поутру.
Он пролетал, поводя
своей женской головкой,
Над усыпальницей царскою
и Пискаревкой,
Зимним дворцом и
свинцовым разливом Невы.
В дни наводнений и
шумных народных волнений
Он избавлял нас от
горестных наших сомнений,
И избавлял иногда
понапрасну, увы.
Вечно парящий над
городом ангел-хранитель,
С ним навсегда нас
связали прозрачные нити,
С ним неразрывна
нелегкая наша судьба.
И воплотятся надежды в
грядущие были,
Если крыло его
вспыхивает на шпиле,
В небе трубит, за собой
увлекая, труба.
Невский
проспект
Не допоешь, что в юности
не спето,
В свой одинокий
стариковский час.
Различен облик Невского
проспекта
У Гоголя, у Блока, и у
нас.
Пересекая реки и каналы,
Стремительно он движется
к Неве,
Где парусника старого
аналог
В бледнеющей мерцает
синеве.
Мурлыкая забытые мотивы,
Ориентируясь на этот
свет,
Шагаю я по Невской першпективе,
—
Другой мне в мире
перспективы нет.
Дорогой от Московского к
Пассажу
Знакомых встречу на
любом углу.
Как наркоман, пожизненно
подсажен
Я на Адмиралтейскую
иглу.
И сладкий запах
карточного хлеба
Меня туда уводит
напролом,
Где до сих пор атланты
держат небо
За Главным штабом,
справа, за углом.
Ц П К и О
Метро называлось
Крестовский остров.
Я шел, отыскивая остатки
Пейзажей детства цветных
и пестрых,
Которых было всегда в
достатке.
Трамвайная станция
кольцевая.
Кружатся листья в
грибном канале.
Вокруг не сыщешь уже
трамвая, —
Его три года уже как
сняли.
Трамвайные вспоминая
рейсы,
Пытаюсь в прошлое
достучаться.
Смотрю на осиротевшие
рельсы,
Надежно впечатанные в
брусчатку.
Сюда приезжал я в
тридцатые с папой,
Край суши таинственный
обнаружив,
Где лев неподвижный
тяжелой тапой
Свой шар над Маркизовой
катит лужей.
Я помню это начало моря
Над желтой сереющею
дорожкой,
И небо, бесцветное и
немое,
Еще не беременное
бомбежкой.
Я помню праздников
майских флаги,
И облака золотистый
локон,
И вспышки чаек, и мост
Елагин,
Воспетый в старых стихах
у Блока.
И в мире не было места
лучше, —
Куда там Израилю или
Штатам!
И в кронах дубовых
светился лучик,
Неспешно тающий над
Кронштадтом.
Васильевский
остров
Корабельные ростры и в
горле ком.
Мне казался остров
материком.
Он плывет через океан
времен, —
Только памяти волю дай.
На одном конце Тома де
Томон,
На другом конце Голодай.
Этот остров с рождения
мне знаком.
Он казался в детстве
материком,
Где таинственен каждый
дом.
Он вместил недолгую жизнь
мою:
Старый Пушкинский Дом на
одном краю,
Воронихинский — на
другом.
Постепенно освоив его
потом,
Я читал, как читают за
томом том,
Перелистывать не спеша,
Этот остров, похожий на
материк,
Где голодных чаек
тревожный крик,
Где осталась моя душа.
И когда меня нянька
сквозь листопад
На прогулку вела в
Соловьевский сад,
И собор надо мной
возник,
Где святого Андрея
светился лик,
Для меня этот остров,
как материк,
Необъятен был и велик.
Не с того ли, когда
котелок с водой,
Нес с Невы я, слабеющий
и худой,
Той блокадною злой
зимой,
И мешал мне ветер,
толкая в грудь,
Мне казался
тысячеверстным путь
По замерзшей моей
Седьмой?
Много раз за отпущенные
года
Я менял континенты и
города,
Мир стремясь обойти
кругом.
А теперь очевидно и без
очков:
На одном конце этот мост
Тучков,
Николаевский — на
другом.
Под мостом убегает в
залив вода,
И опять недоступны мне,
как тогда,
Удаленные те места
Вдоль пути, по которому
я прошел,
Где в начале — родильный
дом на Большом,
А в конце пути —
темнота.
Над рекой Смоленкой
стоят кресты.
Здесь окажешься вскоре,
возможно, ты,
Если сгинешь невдалеке.
От тебя вблизи, от тебя
вдали
Будут плыть кварталы,
как корабли,
Отражая огни в реке.
Белой ночи негаснущая
заря
Призывает в неведомые
моря.
Над Маркизовой лужей
дым.
Был ребенком, сделался
стариком.
Стал мне остров снова
материком,
Необъятным и молодым.
Васильевский
остров
(песня)
Если в сердце ожог
От бессонницы острой,
И на завтра надежды
Почти уже нет,
Возвращайся, дружок,
На Васильевский остров,
Где когда-то забрезжил
В окне твоем свет.
Возвращайся опять
На Васильевский остров,
Ностальгией ведом,
Перед смертью домой.
Чтобы вновь увидать
Корабельные ростры
И родительский дом,
Что стоит на Седьмой.
Возвращайся домой,
Мой дружок, поскорее,
Если жизнь ты истратил
Неведомо где.
Зазвенит над тобой
Храм святого Андрея,
Затанцует твой катер
На невской воде.
Ночь мосты разведет.
Чайки крик торопливый
Прозвучит, как успенья
Последний звонок.
И душа поплывет,
Направляясь к заливу,
Где грозит наводненьем
Кронштадтский футшток.
Если в жизни твоей
Все сложилось непросто,
И тепла маловато
От прожитых лет,
Возвращайся скорей
На Васильевский остров,
Где впервые когда-то
Увидел ты свет.
Улица
времени
В Петропавловской
крепости улица Времени.
Из какого бы ни был ты
рода и племени,
На соседей похожий,
постой и задумайся, —
Ты всего лишь недолгий
прохожий на улице.
В Петропавловской
крепости улица Времени.
Из таежной веками вела
она темени
Двухголового кочета с
тощими перьями
От уездного царства к
великой империи.
В Петропавловской крепости
улица Времени
Равнодушной Неве придает
ускорение,
Направляясь навстречу
земному вращению,
И не будет обратно уже
возвращения.
В Петропавловской
крепости улица Времени, —
Звон задевшего саблю
гусарского стремени,
Метронома блокадного
стуки нечастые.
Здесь ни дня не могу
задержаться, ни часу я.
Повстречать не могу
здесь ни в зиму, ни в лето я
Тех, кто раньше прошел,
и за мною последует.
В Петропавловской
крепости улица Времени, —
Поминальных огней
пискаревских горение
Над травою могил, что
закопаны наскоро,
Грохот пушек над
площадью зимней Сенатскою.
По торцам громыхают
кареты старинные.
За собою уводит дорогою
длинною
В Петропавловской
крепости улица Времени,
Что уходит всегда лишь в
одном направлении.
Михайловский
замок
Цареубийством пахнет
этот замок,
Который неизменно
одинок.
Здесь штукатурка
облупилась за год,
И позолота доживает
срок.
Поставлен изначально он
не вровень
Среди дворцов окрестных
и домов.
Его стена, где цвет
засохшей крови,
Всегда давала пищу для
умов.
Недаром, у судьбы на повороте,
Поэт, что у Тургеневых
бывал,
Смотря на замок из окна
напротив,
Здесь оду «Вольность»
некогда писал.
И неизменно, дождик или
вьюга,
Со школьных лет и до
недавних пор
Я чувствую подобие
испуга,
Когда вхожу во мрачный
этот двор,
Где в чаячьем неугомонном
писке
Сидит теперь с печалью
на лице
Тот рыцарь неудачливый
мальтийский,
На русской не
прижившийся земле.
Дворец
Трезини
(песня)
В краю, где суровые зимы
И зелень болотной травы,
Дворец архитектор
Трезини
Поставил у края Невы.
Плывет смолокуренный
запах,
Кружится дубовый листок.
Полдюжины окон — на
запад,
Полдюжины — на восток.
Земные кончаются тропы
У серых морей на краю.
То Азия здесь, то Европа
Диктуют погоду свою:
То ливень балтийский
внезапен,
То ветер сибирский
жесток.
Полдюжины окон — на Запад,
Полдюжины — на Восток.
Не в этой ли самой связи
мы
Вот так с той поры и
живем,
Как нам архитектор
Трезини
Поставил сей каменный
дом? —
То вновь орудийные
залпы,
То новый зеленый росток…
Полдюжины окон — на
Запад,
Полдюжины — на Восток.
Покуда мы не позабыли,
Как был архитектор
толков,
Пока золоченые шпили
Несут паруса облаков, —
Плывет наш кораблик
пузатый,
Попутный поймав ветерок,
—
Полдюжины окон — на
запад,
Полдюжины — на восток.
Мост
лейтенанта Шмидта
Мне этот мост с рождения
знаком.
Он с довоенным детством
в двуединстве,
Связавший навсегда с
материком
Тот остров, на котором я
родился.
Бежала к морю невская
вода.
Кричали чайки в высоте
сердито.
В те давние забытые года
Носил он имя лейтенанта
Шмидта.
Не оттого ли, хоть и мал
я был
И плохо знал историю,
однако,
Я лейтенанта Шмидта
полюбил,
Еще не прочитавший
Пастернака?
Среди блокадной
тягостной зимы,
Порою невеселою суровой,
Из проруби отсюда воду
мы
Таскали в январе сорок
второго.
И вот теперь, и сам я не
пойму,
Когда немного жить уже осталось,
Мне этот мост, неясно
почему,
Внезапно вспоминается
под старость.
Мне снятся снова невская
волна
Холодною осеннею порою,
Буксиры, что носили
имена
Французской революции
героев.
Мне видятся знакомые
места
И фонарей сияющие пятна.
Стою у разведенного
моста
И жду, когда сведут его
обратно.
Николаевский
мост
12 ноября
1850 в Петербурге открыт Благовещенский мост (с 1855 по 1918 г. — Николаевский
мост, с 1918 по 2007 г. — мост Лейтенанта Шмидта
Мост Николаевским этот
назван
В честь императора Николая
И чудотворца Николы
Морского,
Архиепископа Мир
Ликийских,
Покровителя тех, кто
плавает в море,
Всех путешествующих,
сирот,
Детей, и неправедно
осуждённых.
На нём стояла тогда
часовня
Святого угодника
Николая.
Поводом для её созданья
Была мозаичная икона,
С изображением
чудотворца,
Которую привезли из Рима
Ученики Академии
Русской,
Там обучавшиеся ваянью.
Сам Николай утвердил
тогда
Проект, который ему
представил
Архитектор прославленный
Штакеншнейдер.
Она на крайнем быке
стояла,
У самого разводного пролёта.
Отсюда, от линий
василеостровских,
Суда уходили в дальние
страны,
Через неведомые моря,
И на корме моряки
молились,
Прощальный взгляд на неё
бросая,
Чтобы помог Николай
угодник
Назад им вернуться на
этот берег.
А по соседству, с
причалом рядом,
Где линия начиналась
Седьмая,
В академическом старом
доме,
Который досками нынче
увешан
С именами знаменитых
учёных,
В доме том некогда
обитавших,
Жил тогда академик
Павлов.
Согласно легенде, эту
часовню
Из-за него не трогали
долго, —
Он приходил сюда и молился
У иконы Святителя
Николая.
Всё же в Тридцатом её
сломали,
А академик Павлов умер,
Пережив ненадолго эту
часовню.
Гранитною неподвижной
грудой
Долго у моста она
лежала.
Был я в ту пору ещё
малолетка,
Сюда с отцом мы гулять
ходили,
И я спросил у него
наивно:
«Папа, когда её снова
склеят?»
Её не склеили, а
разобрали,
Использовав этот гранит
для ремонта
Пообветшавшего парапета
Екатерининского канала.
Поскольку уже этот мост
назвали
Именем лейтенанта
Шмидта,
Который разжалован был
вначале
Из капитанов второго
ранга,
А после расстрелян был
за мятеж,
Собирались памятник
здесь поставить
Злосчастному этому
лейтенанту,
Да так, похоже, и не
собрались.
И нет теперь на мосту
часовни.
Только модель от неё
осталась,
Из яшмы и розового
гранита,
Хранящаяся сейчас в
Эрмитаже.
А на мосту Николаевском
пусто, —
Не на кого теперь
молиться.
Может быть, в этом
первопричина,
Что появилось в России
после
Много неправедно
заключённых,
Начали реже смеяться
дети
Стали суровыми ураганы,
И корабли погибают чаще.
Восхождение
к Эрмитажу
Михаилу
Пиотровскому
Восхождение к искусству
По ступеням Эрмитажа,
Где стоят потупясь
грустно
Серо-мраморные стражи.
Здесь себя являет зримо
Гений творческий,
неистов, —
От Эллады и от Рима
И до импрессионистов.
Восхожденье к Эрмитажу,
Ранней осени наброски.
Довоенные пейзажи
Линий василеостровских.
На судьбу свою в обиде,
Приходи под своды эти:
Все, что в детстве ты
увидел,
Ты в ином увидишь свете.
Осознаешь это, вроде,
Лишь подумав хорошенько,
—
Ты всю жизнь к нему
восходишь,
За ступенькою ступенька,
В этот храм под
облаками,
Что всегда — источник
света.
Только выживший в
блокаду
Осознать способен это,
Кто сберечь пытался
душу,
Проживая жизнь на риске,
Обошел моря и сушу,
Потерял родных и
близких.
Только тот, кто предан
другом,
Кто любовью был изранен,
Кто в палатке слушал
вьюгу
Ледяными вечерами,
Кто прозрел, возможно,
поздно,
Понимает, век из века,
Этот мир, который создал
Бог руками человека.
Восхождение к искусству
По ступеням Эрмитажа.
Мерзлый хлеб, блокадный
вкусный,
Лейб-гвардейские плюмажи
—
Все смешалось в этом
месте,
В храме кисти и ваянья,
Все взошло на этом
тесте,
Ожидая покаянья.
Восхождение из бездны,
К опустевшей зале
тронной,
С Иорданского подъезда,
От подъезда с
Миллионной.
Эта трудная дорога
Возвращает людям счастье.
Кто несчастлив, — ищет
Бога,
А счастливые — не часто.
Восхождение к искусству
По ступеням Эрмитажа.
На дворе темно и пусто,
В небе звезд не видно
даже.
Сквозь колонн
ростральных свечи,
В грустной жизни
изуверясь,
Приходи сюда под вечер:
Остальное — вздор и
ересь.
Помолчи минуту строго,
Подойдя к картинной
раме:
Нету бога кроме Бога,
Что витает в этом храме.
Ночной город
Свеченье собора упало в
холодную воду.
Люблю этот город, когда
в нём немного народу.
На средних и малых все
жители спят непробудно,
На чёрных каналах и
улицах - всюду безлюдно.
На финской плите
обезлюдевшей бывшей столицы,
В ночной темноте мне
другие привидятся лица.
Там статуи в бронзе свои
разминают суставы,
Проклявшие позы, в
которых стояли устало.
При свете нерезком, на
тёмном скрещении улиц
Стоит Достоевский, от
стужи осенней сутулясь.
Спустилась с плиты
пьедестала Ахматова Анна,
Смотря на «Кресты», что
встают из ночного тумана.
С собора ночного пробили
негромко куранты.
На лысину снова напялил
парик император.
Покинув свой дом,
появляется Пушкин на Невском,
Жалея о том, что ему
разговаривать не с кем.
И там, где у вод близ
Аничкова сумрак клубится,
со свитой идёт
куртуазная императрица.
А в Летнем саду, посреди
задремавших растений,
На узком пруду возникают
античные тени.
И Корсаков-Римский,
обрадованный разминкой,
Вдоль Мойки идёт, по
дороге беседуя с Глинкой,
И Ленин из бронзы спешит
сквозь безлюдные залы.
Покуда не поздно, с
Финляндского ехать вокзала.
Но утра забродят на
окнах неяркие пятна,
И тени уходят к своим
пьедесталам обратно.
С безмолвным укором
опять застывают в металле,
Покинув свой город, как
прежде его покидали,
Дневной суете уступая
ночную заботу,
Вернув его тем, кто
утрами спеши на работу.
Уходящие
натуры
(Никите
Благово)
Ангел, повернувшийся по
ветру,
Белой ночи сумеречный
сон.
Ленинград сегодня —
город-ретро
В Петербурге нынешних
времен.
Для потомков отдаленней
Трои —
Позабытый нынче
Ленинград,
И его злодеи, и герои,
И надгробий пискаревских
ряд.
Прежних не забывшие
названий,
В городе, что был нам
дорогим,
Мимо с детства нам
знакомых зданий
Мы идем по улицам
другим.
Уходя вдогонку
Ленинграду,
Мы от вас сегодня
далеки,
Дети, пережившие
блокаду,
Немощные нынче старики.
Завершая на рассвете
хмуром
Список нескончаемых
потерь,
Все мы, уходящие натуры,
Закрываем за собою
дверь.
Ностальгия
Белой ночи колодец
бездонный
И Васильевский в красном
дыму.
Ностальгия — тоска не по
дому,
А тоска по себе самому.
Этой странной болезнью
встревожен,
Сквозь кордоны границ и
таможен
Не спеши к разведённым
мостам:
Век твой юный единожды
прожит,
Не поможет тебе, не
поможет
Возвращение к прежним
местам.
На столе институтские
снимки,
Где Исаакий в оранжевой
дымке
И канала цветное стекло.
Не откроются эти
скрижали.
Мы недавно сюда
приезжали,
После выпили, — не помогло.
Этот контур, знакомый и
чёткий,
Эти мальчики возле
решётки,
Неподвижная эта вода.
Никогда не стоять тебе с
ними,
Не вернуться на
старенький снимок
Никогда, никогда,
никогда.
Ленинградская
(песня)
Мне трудно, вернувшись
назад,
С твоим населением
слиться,
Отчизна моя, Ленинград,
Российских провинций
столица.
Как серы твои этажи,
Как света на улицах
мало!
Подобна цветенью канала
Твоя нетекучая жизнь.
На Невском реклама кино,
А в Зимнем по-прежнему
Винчи.
Но пылью закрыто окно
В Европу, ненужную нынче.
Десятки различных примет
Приносят тревожные
вести:
Дворцы и каналы на
месте,
А прежнего города нет.
Но в плеске твоих
мостовых
Милы мне и слякоть, и
темень,
Пока на гранитах твоих
Любимые чудятся тени
И тянется хрупкая нить
Вдоль времени зыбких обочин,
И теплятся белые ночи,
Которые не погасить.
И в рюмочной на Моховой
Среди алкашей утомлённых
Мы выпьем за дым над
Невой
Из стопок простых и
гранёных —
За шпилей твоих окоем,
За облик немеркнущий
прошлый,
За то, что покуда живёшь
ты,
И мы как-нибудь проживём.
Комментариев нет
Отправить комментарий