Павел Коган «Я, наверно, родился поздно Или рано. Мне – не понять»

Поэт Павел Давидович Коган (1918-1942)

«…вся его жизнь была внутренней подготовкой к подвигу».

Сергей Наровчатов

«Коган был блестящий знаток поэзии, обладал недюжинной культурой стиха, но вкус у него не только не утонченный, но направленный прямо-таки в противоположную сторону, бог же (в которого он не верил) его явно «звал» и наградил чем-то вроде ясновидения, – что и подтверждается строками пронзительной и загадочной силы».

Лев Аннинский

Надоело говорить и спорить,

И любить усталые глаза...

В флибустьерском дальнем море

Бригантина подымает паруса...

Романтики, студенты и поэты, конечно же, помнят эти замечательные строки навсегда оставшегося молодым поэта Павла Когана. Судьба отмерила ему обидно мало – только двадцать четыре года, всего двадцать четыре…

О жизни этого поэта известно, к сожалению, немного. Он родился 100 лет назад – 4 июля 1918 года в Киеве. В двадцать втором семья перебралась в Москву, - рассказывает библиограф Центральной библиотеки им.А.С.Пушкина Наталья Гаева.

С детства Павел очень любил поэзию, огромное количество стихов знал наизусть. Любил путешествовать пешком по России.

В 1936 году Коган поступил в Московский институт истории, философии и литературы. Вспоминает Давид Самойлов: «Поэты были в Литинституте, в ИФЛИ, в университете, были в педагогическом и юридическом. Лет им было от 18 до 20, мало кто из них успел напечататься, но нельзя сказать, что никто их не знал. Во-первых, они хорошо знали друг друга и жили не розно. Во-вторых, их знали многие сотни московских студентов, аудитория строгая и живая.

В ИФЛИ самым знаменитым поэтом был Павел Коган.

Я познакомился с ним осенью 1938 года на заседании литературного кружка. Нахмурив густые брови, чуть прищурив глаза, он уверенно читал стихи, подчеркивая ритм энергичным движением худой руки, сжатой в кулак. Вскоре мы подружились».

В тридцать девятом, не бросая учебу в ИФЛИ, Коган стал студентом Литературного института имени А. М. Горького. Страна жила предощущением войны. Это отразилось и в стихах Павла Когана:

Мы сами не заметили, как сразу

Сукном армейским начинался год,

Как на лету обугливалась фраза

И черствая романтика работ.

Завершить учебу помешала война. Из Армении, где он был в составе геологической экспедиции, Павел вернулся в Москву. Семья уехала в другой город. Он мог не идти на войну: из-за сильной близорукости был признан негодным к армейской службе, но он сделал все возможное, чтобы попасть на фронт. Дома остались жена Елена и двухлетняя дочка Олечка. Павел поступил на курсы военных переводчиков – помогло увлечение иностранными языками. На фронте лейтенант Коган – военный переводчик полкового отряда разведчиков.

С фронта Павел писал отцу: «Что писать о себе: жив-здоров, бодр, воюю. Очень хочется верить, что останусь жив и что свидимся все у нас, на улице Правды. Только здесь, на фронте, я понял, какая ослепительная, какая обаятельная вещь – жизнь. Рядом со смертью это очень хорошо понимается. И ради жизни, ради твоей седой чудесной головы я умру, если надо будет, потому что человек с нормальной головой и сердцем не может примириться с фашизмом».

За год фронтовой жизни не появилось ни одного стихотворения. В одном из писем Коган объясняет почему: «…Ничего не пишу, а просто каждый день мой сам пишет книгу. Очень горькую и очень мужественную». И еще: «…Что тебе рассказать о том, что чувствую? Пожалуй, мои чувства потеряли оттенки – живу ненавистью и любовью».

23 сентября 1942 года под Новороссийском Павел возглавлял разведгруппу. На сопке Сахарная Голова во время обстрела поэт погиб.

О творчестве Павла Когана есть замечательная, на мой взгляд, статья Льва Аннинского  Шарземцы (из цикла «Мальчики Державы»).

Первый стихотворный сборник Павла Когана вышел только в 1960 году. Он назывался «Гроза». В последних строках стихотворения, давшего название всему сборнику, отразилась, пожалуй, философия целого поколения с его юношеской романтикой, страстью, категоричностью, непримиримостью:

Я с детства не любил овал,

Я с детства угол рисовал!

В нашей библиотеке есть этот сборник, только издание 1989 года, дополненное: черный фон обложки и по нему наискось небольшими белыми буквами – имя и фамилия автора, и крупными – название сборника: «Гроза». В сборник помимо стихов включены фотографии Павла, автографы его дневников, черновиков, рисунки.

К столетнему юбилею поэта в издательстве «Совпадение» готовится издание стихотворений с черновиками, вариантами и комментариями. В приложении – фронтовые письма Павла и страницы воспоминаний его жены Елены Ржевской, автора музыки «Бригантины» Георгия Лепского и верного друга Елены и Павла – Виктории Мальт.

Не все, вероятно, знают, что жена его, Елена Моисеевна Ржевская – писательница («Была война...», «Берлин, май 1945» и др.). Как и Павел, она была на войне переводчицей. Свой писательский псевдоним Елена взяла в память о страшных боях подо Ржевом, где начиналась ее фронтовая жизнь. Война для молодой переводчицы закончилась в Берлине. Интересный факт: она участвовала в поисках Гитлера и в проведении опознания Гитлера и Евы Браун. По словам ее брата, пока не привезли сейф, Елена носила в сумке челюсть Гитлера, необходимую для опознания. Воспоминания Ржевской о войне маршал Жуков назвал одними из лучших.

В 2011 году вышел сборник автобиографической прозы Елены Моисеевны «За плечами ХХ век». О Павле она пишет скупо, совсем немного. Повесть «Знаки препинания». Играют дети в индейцев. «…С чего? Да мало ли, скажут, с чего, – детская игра, А ведь это – знак. Девять лет – не так уж много – отделяло меня от встречи с человеком, о котором в опубликованных воспоминаниях сказано, что у него было лицо индейца, – единственно несомненное, что за все это время написано о нем. И на свадьбу нам ненамеренно, а все же почему-то была подарена другом – в кожаном переплете, чтоб навечно, – «Песнь о Гайавате».

И в этой же повести о его гибели - глава «Сопка Сахарная голова»: «…принесли письмо, написанное чернильным карандашом: писал его отец…

Я бросилась на улицу. Взвыв, бежала по снегу, не чувствуя холода, в одной гимнастерке…

Несуществование его не мыслила, не поняв, что он-то предназначен гибели…

Оставшиеся годы войны до Берлина, днем и в сновидениях <…> я с отчаянием видела одно и то же: его лицо индейца, обращенное в небо, талая вода затекает в застывшие, открытые глаза»...

Лучше всех о душе поэта говорят его стихи. Давайте читать стихи Павла Когана.

Бригантина

Надоело говорить и спорить,

И любить усталые глаза...

В флибустьерском дальнем море

Бригантина подымает паруса...

Капитан, обветренный, как скалы,

Вышел в море, не дождавшись нас...

На прощанье подымай бокалы

Золотого терпкого вина.

Пьем за яростных, за непохожих,

За презревших грошевой уют.

Вьется по ветру веселый Роджер,

Люди Флинта песенку поют.

Так прощаемся мы с серебристою,

Самою заветною мечтой,

Флибустьеры и авантюристы

По крови, упругой и густой.

И в беде, и в радости, и в горе

Только чуточку прищурь глаза.

В флибустьерском дальнем море

Бригантина подымает паруса.

Вьется по ветру веселый Роджер,

Люди Флинта песенку поют,

И, звеня бокалами, мы тоже

Запеваем песенку свою.

Надоело говорить и спорить,

И любить усталые глаза...

В флибустьерском дальнем море

Бригантина подымает паруса...

1937

* * *

Весна разлилась по лужицам,

Воробей по-весеннему кружится,

Сосулька слезливо сосулится,

Гудит по-весеннему улица.

Эй, сердце, стучи по-весеннему!

Стучи же, стучи, строптивое!

Смерть всему тускло-осеннему!

Да здравствует все красивое!

Личное сегодня — грош.

Пой песни весне,

Пой, да так, чтобы ложь

Люди видели только во сне,

Пой, да так, чтобы нытики

Уши от жути зажали бы.

Чтоб не хватило прыти им

Свои высюсюкивать жалобы.

1934

* * *

Ветер, что устал по свету рыскать,

Под стеной ложится на покой.

Я мечтаю о далеком Фриско

И о том, как плещется прибой.

И когда-нибудь лихой погодкой

Будет биться в злобе ураган,—

Я приду взволнованной походкой

К тем маняще-дальним берегам...

Я приду через чужие страны,

Через песни дней и гром стихий,

Я приду, чтоб взять у океана

Смех и солнце, друга и стихи.

1934

Вечер

Весь город вечер высинил,

И фонари разлучились,

Чуть-чуть глаза зажмуришь —

И стукнутся в зрачки.

Я шел. И мне казалось,

Что фонари те — лучшие

И лучше всех смеются

В прохожие очки.

Я шел, и мне казалось,

Что это очень здорово,

Что это замечательно,

Что на дворе весна.

Я шел, и бессознательно

Я ставил гордо голову,

Я шел, и был уверен,

И очень твердо знал,

Что жизнь — это солнце!

Что жить на свете — стоит!

Что в кровь ко мне залезла

Весенняя гроза,

Что сердце не желает

Сидеть себе спокойно,

Что у моей любимой хорошие глаза,

Что я живу в стране, где

Весна зимою даже,

Где люди, что умеют смеяться и любить.

И я иду. А небо,

Измазанное сажей,

Со мной хохочет вдребезги

И пробует запеть.

Май 1934

Вступление к поэме "Щорс"

Я открываю окна в полночь.

И, полнясь древней синевой

И четкостью граненой полнясь,

Ночь проплывает предо мной.

Она плывет к своим причалам,

Тиха, как спрятанный заряд,

Туда, где флаги раскачала

Неповторимая заря.

Я слушаю далекий грохот,

Подпочвенный, неясный гуд,

Там поднимается эпоха,

И я патроны берегу.

Я крепко берегу их к бою.

Так дай мне мужество в боях.

Ведь если бой, то я с тобою,

Эпоха громкая моя.

Я дни, отплавленные в строки,

Твоим началам отдаю,

Когда ты шла, ломая сроки,

С винтовкою на белый юг.

Я снова отдаю их прозе,

Как потрясающие те —

В несокрушающих морозах

И в сокрушающей мечте.

Как те, что по дороге ржавой,

В крови, во вшах, в тоске утрат,

Вели к оскаленной Варшаве

Полки, одетые в ветра.

Так пусть же в горечь и в награду

Потомки скажут про меня:

"Он жил. Он думал. Часто падал.

Но веку он не изменял".

1937

Гроза

Косым, стремительным углом

И ветром, режущим глаза,

Переломившейся ветлой

На землю падала гроза.

И, громом возвестив весну,

Она звенела по траве,

С размаху вышибая дверь

В стремительность и крутизну.

И вниз. К обрыву. Под уклон.

К воде. К беседке из надежд,

Где столько вымокло одежд,

Надежд и песен утекло.

Далеко, может быть, в края,

Где девушка живет моя.

Но, сосен мирные ряды

Высокой силой раскачав,

Вдруг задохнулась и в кусты

Упала выводком галчат.

И люди вышли из квартир,

Устало высохла трава.

И снова тишь.

И снова мир.

Как равнодушье, как овал.

Я с детства не любил овал!

Я с детства угол рисовал!

20 января 1936

* * *

Девушка взяла в ладони море,

Море испарилось на руках.

Только соль осталась, но на север

Медленные плыли облака.

А когда весенний дождь упал

На сады, на крыши, на посевы,

Капли те бродячие впитал

Белый тополиный корень.

Потому, наверно, ночью длинной

Снится город девушке моей,

Потому от веток тополиных

Пахнет черноморской тишиной.

1938

Звезда

Светлая моя звезда.

Боль моя старинная.

Гарь приносят поезда

Дальнюю, полынную.

От чужих твоих степей,

Где теперь начало

Всех начал моих и дней

И тоски причалы.

Сколько писем нес сентябрь,

Сколько ярких писем...

Ладно — раньше, но хотя б

Сейчас поторопиться.

В поле темень, в поле жуть —

Осень над Россией.

Поднимаюсь. Подхожу

К окнам темно-синим.

Темень. Глухо. Темень. Тишь.

Старая тревога.

Научи меня нести

Мужество, дорога.

Научи меня всегда

Цель видать сквозь дали.

Утоли, моя звезда,

Все мои печали.

Темень. Глухо.

Поезда

Гарь несут полынную.

Родина моя. Звезда.

Боль моя старинная.

1937

* * *

И тишина густеет,

И бродят ломкие тени,

И в комнате чуть-чуть дымно

От трубок — твоей и моей...

И я достаю осторожно

Из ящика со стихами

Бутылку, наверно, рома,

А может быть, коньяку.

И ты говоришь, улыбаясь:

«Ну что же, выпьем, дружище!»

И ты выбиваешь о стол

Матросскую трубку свою.

И ты запеваешь тихо

(А за окошком ветер...)

Чуть грустную и шальную

Любимую песню мою.

Я знаю, ты бред, мой милый,

Ты дым, ты мечта, но все же,

Когда посинеют окна,

Когда тишина звенит,

Ты входишь, и ты садишься

Возле окна на кушетку,

Отчаянно синеглазый,

Решительный и большой.

Ты очень красив, мой милый!

И ты приносишь с собою

Запахи прерий и моря,

Радости и цветов.

И я улыбаюсь, я очень

Рад твоему приходу.

И ты говоришь: «Павлушка,

Дай закурить, браток...»

Ты говоришь иначе,

Ведь ты не умеешь по-русски,

Ведь ты как будто испанец,

А может быть, янки ты...

И это совсем неважно —

Я-то тебя понимаю,

И ты говоришь о буре,

О море и о себе.

И я тебе по секрету

Скажу, до чего мне грустно.

Скажу, до чего мне хочется

Тоже уйти с тобой.

Поверю свои надежды,

Которые не оправдались,

Скажу про длинные ночи,

Про песни, про ветер, про дым.

Мне так хорошо с тобою,

Мой милый, мой синеглазый...

Я все-таки чуть-чуть верю,

Что где-нибудь ты живешь.

Я просто мечтатель, милый,

Я просто бродяга по крови,

И как-нибудь легким маем

Я вслед за тобой уйду.

Неправда! Я просто трусишка,

Который от скуки мечтает.

И жизнь свою я кончу

Госслужащим где-нибудь здесь.

Но только мне очень грустно

Осенними вечерами,

Но только мне очень жутко

От этой густой тишины...

Мой милый, а может, все-таки

Ты где-нибудь проживаешь?

Быть может, я вру,

Быть может,

Я тоже могу уйти?..

Зайди же, я тебя встречу

Улыбкой и рукопожатьем,

И мы с тобою сядем

У стекол, глядящих в ночь.

Из ящика со стихами

Я вытащу осторожно

Бутылку, наверно, рома,

А может быть, коньяку.

27 ноября 1934

* * *

Как Парис в старину,

ухожу за своею Еленой...

Осень бродит по скверам,

              по надеждам моим,

                          по пескам...

На четыре простора,

        на четыре размаха

                    вселенная!

За четыре шага от меня

неотступная бродит тоска.

Так стою, невысокий,

посредине огромной арены,

как платок, от волненья

смяв подступившую жуть...

Вечер.

    Холодно.

Ухожу за своею Еленой.

Как Парис в старину,

за своею бедой ухожу...

Ноябрь 1936

* * *

Капитан непостроенных бригов,

атаман несозданных вольниц,

это я говорю — довольно!

Без истерик. Подпишем приговор.

Ваша сила! О чем тут спорить.

Без истерик! Без ставок на удаль.

Я не Ксеркс, я не выпорю море

и стрелять без толку не буду.

Представитель другого племени,

злыми днями в бездельники меченный,

я умею от поры до времени

расправлять по-мужскому плечи.

1936

Лирическое отступление

(из романа в стихах)

Есть в наших днях такая точность,

Что мальчики иных веков,

Наверно, будут плакать ночью

О времени большевиков.

И будут жаловаться милым,

Что не родились в те года,

Когда звенела и дымилась,

На берег рухнувши, вода.

Они нас выдумают снова —

Сажень косая, твердый шаг —

И верную найдут основу,

Но не сумеют так дышать,

Как мы дышали, как дружили,

Как жили мы, как впопыхах

Плохие песни мы сложили

О поразительных делах.

Мы были всякими, любыми,

Не очень умными подчас.

Мы наших девушек любили,

Ревнуя, мучаясь, горячась.

Мы были всякими. Но, мучась,

Мы понимали: в наши дни

Нам выпала такая участь,

Что пусть завидуют они.

Они нас выдумают мудрых,

Мы будем строги и прямы,

Они прикрасят и припудрят,

И все-таки пробьемся мы!

Но людям Родины единой,

Едва ли им дано понять,

Какая иногда рутина

Вела нас жить и умирать.

И пусть я покажусь им узким

И их всесветность оскорблю,

Я — патриот. Я воздух русский,

Я землю русскую люблю,

Я верю, что нигде на свете

Второй такой не отыскать,

Чтоб так пахнуло на рассвете,

Чтоб дымный ветер на песках...

И где еще найдешь такие

Березы, как в моем краю!

Я б сдох как пес от ностальгии

В любом кокосовом раю.

Но мы еще дойдем до Ганга,

Но мы еще умрем в боях,

Чтоб от Японии до Англии

Сияла Родина моя.

1940-1941

* * *

Листок, покрытый рябью строк,

Искусство, тронутое болью,

Любовь, тоска, надежда, рок,

Единственность моих мазков,

Тревожное раздолье.

А вечер был огромно чист,

И, пошлости не замечая,

Земля цвела под птичий свист.

Еловый запах — запах мая.

Листок, покрытый рябью строк,

Слова, где дым, любовь и рок.

1936

* * *

                    Жоре Лепскому*

Мой приятель, мой дружище,

Мой товарищ дорогой,

Ты видал ли эти тыщи

Синих звезд над головой?

Ты видал, как непогодят

Осень, ветер и вода?

Как легко они уходят,

Эти легкие года!

Как легки они в полете,

Как взволнован их полет,

Как тепло мы их проводим

С теплым словом до ворот!

Мы проводим их, но если

Грустью вымочит глаза?

А потом другие песни

И другие небеса,

А потом мы станем строги

На слова и на друзей,

На взволнованные строки

И при выборе путей.

Только знаю, коль придется

Снова увидать друзей,

Вновь в глазах твоих зажжется

Радость этих теплых дней.

Снова руки мне протянешь,

Снова скажешь: «Дорогой,

Ты такой же, ты не вянешь,

Не поникнул головой».

Снова этот ветер свищет

Над тобой и надо мной.

Так ведь будет, мой дружище,

Мой товарищ дорогой.

1934

* Г.С. Лепский — друг Павла Когана,

автор мелодии песни «Бригантина».

Монолог

Мы кончены. Мы отступили.

Пересчитаем раны и трофеи.

Мы пили водку, пили "ерофеич",

Но настоящего вина не пили.

Авантюристы, мы искали подвиг,

Мечтатели, мы бредили боями,

А век велел — на выгребные ямы!

А век командовал: "В шеренгу по два!"

Мы отступили. И тогда кривая

Нас понесла наверх. И мы как надо

Приняли бой, лица не закрывая,

Лицом к лицу и не прося пощады.

Мы отступали медленно, но честно.

Мы били в лоб. Мы не стреляли сбоку.

Но камень бил, но резала осока,

Но злобою на нас несло из окон

И горечью нас обжигала песня.

Мы кончены. Мы понимаем сами,

Потомки викингов, преемники пиратов:

Честнейшие — мы были подлецами,

Смелейшие — мы были ренегаты.

Я понимаю всё. И я не спорю.

Высокий век идет высоким трактом.

Я говорю: "Да здравствует история!" —

И головою падаю под трактор.

5-6 мая 1936

* * *

Мы сами не заметили, как сразу

Сукном армейским начинался год,

Как на лету обугливалась фраза

И черствая романтика работ.

Когда кончается твое искусство,

Романтики падучая звезда,

По всем канонам письменно и устно

Тебе тоскою принято воздать.

Еще и строчки пахнут сукровицей,

Еще и вдохновляться нам дано,

Еще ночами нам, как прежде, снится

До осязанья явное Оно.

О, пафос дней, не ведавших причалов,

Когда, еще не выдумав судьбы,

Мы сами, не распутавшись в началах,

Вершили скоротечные суды!

1937

* * *

Неустойчивый мартовский лед

Пешеходами изувечен.

Неожиданно вечер придет,

До усталости милый вечер.

Мы останемся наедине —

Я и зеркало. Понемногу

В нарастающей тишине

Я начну различать тревогу.

Поболтаем. Закрыта дверь.

И дороги неповторимы.

О дорогах: они теперь

Не всегда устремляются к Риму,

И о Риме, который, поверь,

Много проще и повторимее.

Но дороги ведут теперь

Либо к Риму, а либо от Рима.

Март 1936

* * *

Ночь пройдет по улицам

До нездешниx улиц.

Как она сутулится —

Кофточка на стуле.

Стали тени прочными,

Сжали, окружая.

Спишь, моя нарочная,

Спишь, моя чужая.

Полночь ветер мимо вел,

Тишью запорошенный,

Спишь, моя любимая,

Спишь, моя хорошая.

Можно сердце выложить.

На! Чтоб стужу плавило!

Не было! Было же!

Не взяла — оставила.

Дым плывет по комнате,

Гарью темень полнит.

Полночь спросит: "Помните?"

Что ж, скажу, запомнил!

Все запомнил накрепко,

Только зубы хрустнули.

В ванной, что ли, каплет так...

Тихо как, грустно как...

Грустным быть и гордым?

Боль менять на удаль?

Ночь идет по городу,

Длинная, трудная.

1936

* * *

Ну скажи мне ласковое что-нибудь,

Девушка хорошая моя.

Розовеют облака и по небу

Уплывают в дальние края.

Уплывают. Как я им завидую!

Милые смешные облака.

Подымусь. Пальто надену. Выйду я

Поглядеть, как небо сжег закат.

И пойду кривыми переулками,

Чуть покуривая и пыля.

Будет пахнуть дождиком и булками,

Зашуршат о чем-то тополя,

Ветер засвистит, и в тон ему

Чуть начну подсвистывать и я.

Ну скажи мне ласковое что-нибудь,

Девушка хорошая моя.

1934

Ну как же это мне сказать?

Ну как же это мне сказать,

Когда звенит трамвай,

И первая звенит гроза,

И первая трава,

И на бульварах ребятня,

И синий ветер сел

На лавочку,

И у меня

На сердце карусель,

И мне до черта хорошо,

Свободно и легко,

И если б можно, я б ушел

Ужасно далеко,

Ну, как же это мне сказать,

Когда не хватит слов,

Когда звенят твои глаза

Как запах детских снов,

Когда я знаю все равно —

Все то, что я скажу,

Тебе известно так давно,

И я не разбужу

Того, что крепко, крепко спит.

Но не моя ж вина,

Что за окном моим кипит

Зеленая весна.

Но все равно такой порой,

Когда горит закат,

Когда проходят надо мной

Большие облака,

Я все равно скажу тебе

Про дым, про облака,

Про смену радостей и бед,

Про солнце, про закат,

Про то, что, эти дни любя,

Дожди не очень льют,

Что я хорошую тебя

До одури люблю.

24 апреля 1935

* * *

Опять походкой воровскою

проходит ветер по Тверской...

И полночь вновь летит тоскою,

полынной древнею тоской.

Опять по трудному покою

летит и рушится порой...

Опять походкой воровскою

проходит ветер по Тверской.

И неожиданно, как урка,

он свистнет песней горевой,

и тишь шатнется в переулки

от горькой радости его.

И мне ль не издавна знакома

та радость горькая. И вот

иду на зов, иду из дому

через тревогу, через лед.

1936

Письмо

        Жоре Лепскому

Вот и мы дожили,

Вот и мы получаем весточки

В изжеванных конвертах с треугольными штемпелями,

Где сквозь запах армейской кожи,

Сквозь бестолочь

Слышно самое то,

То самое, —

Как гудок за полями.

Вот и ты — товарищ красноармеец музвзвода,

Воду пьешь по утрам из заболоченных речек.

А поля между нами,

А леса между нами и воды.

Человек ты мой,

Человек ты мой,

Дорогой ты мой человече!

А поля между нами,

А леса между вами.

(Россия!

Разметалась, раскинулась

По лежбищам, по урочищам.

Что мне звать тебя?

Разве голосом ее осилишь,

Если в ней, словно в памяти, словно в юности:

Попадешь — не воротишься.)

А зима между нами,

(Зима ты моя,

Словно матовая,

Словно росшитая,

На большак, большая, хрома ты,

На проселочную горбата,

А снега по тебе, громада,

Сине-синие, запорошенные.)

Я и писем писать тебе не научен.

А твои читаю,

Особенно те, что для женщины.

Есть такое в них самое,

Что ни выдумать, ни намучить,

Словно что-то поверено,

Потом потеряно,

Потом обещано.

(...А вы всё трагической героиней,

А снитесь — девочкой-неспокойкой.

А трубач — тари-тари-та — трубит: "по койкам!"

А ветра сухие на Западной Украине.)

Я вот тоже любил одну, сероглазницу,

Слишком взрослую, может быть слишком строгую.

А уеду и вспомню такой проказницей,

Непутевой такой, такой недотрогою.

Мы пройдем через это.

Как окурки, мы затопчем это,

Мы, лобастые мальчики невиданной революции.

В десять лет мечтатели,

В четырнадцать — поэты и урки,

В двадцать пять — внесенные в смертные реляции.

Мое поколение —

        это зубы сожми и работай,

Мое поколение —

        это пулю прими и рухни.

Если соли не хватит —

            хлеб намочи потом,

Если марли не хватит —

          портянкой замотай тухлой.

Ты же сам понимаешь, я не умею бить в литавры,

Мы же вместе мечтали, что пыль, что ковыль, что криница.

Мы с тобою вместе мечтали пошляться по Таврии

            (Ну, по Крыму по-русски),

A шляемся по заграницам.

И когда мне скомандует пуля "не торопиться"

И последний выдох на снегу воронку выжжет

(Ты должен выжить, я хочу, чтобы ты выжил),

Ты прости мне тогда, что я не писал тебе писем.

А за нами женщины наши,

И годы наши босые,

И стихи наши,

И юность,

И январские рассветы.

А леса за нами,

А поля за нами —

Россия!

И наверно, земшарная Республика Советов!

Вот и не вышло письма.

Не вышло письма,

Какое там!

Но я напишу,

Повинен.

Ведь я понимаю,

Трубач "тари-тари-те" трубит: "по койкам!"

И ветра сухие на Западной Украине.

Декабрь 1940

Поговорим о счастье

Поговорим о счастье. Вечер.

Стихи. Окурки. Абажур.

Зеленый свет.

Не им ли мечен,

В тоску, как в комнату, вхожу.

Не им ли выдумана птица

Та, синяя,

И дым, и лед.

(...По переулку у Мясницкой

          Простая девушка идет.

          Идет и думает, наверно,

          О культработе и стихах.)

Не он ли вел меня в таверны,

Морским прибоем настигал?

И, заслонив твои ресницы,

Звеня придуманным крылом,

Летела синим светом птица

Сквозь жизнь и сердце — напролом...

(...Ноябрь. Вечер. Первый лед.

          По переулку у Мясницкой

          Простая девушка идет.)

1936

Поэту

Эта ночь раскидала огни,

Неожиданная, как беда.

Так ли падает птица вниз,

Крылья острые раскидав?

Эта полночь сведет с ума,

Перепутает дни — и прочь.

Из Норвегии шел туман.

Злая ночь. Балтийская ночь.

Ты лежал на сыром песке,

Как надежду обняв песок.

То ль рубин горит на виске,

То ль рябиной зацвел висок.

Ах, на сколько тревожных лет

Горечь эту я сберегу!

Злою ночью лежал поэт

На пустом, как тоска, берегу.

Ночью встанешь. И вновь и вновь

Запеваешь песенку ту же:

Ах ты ночь, ты моя любовь,

Что ты злою бедою кружишь?

Есть на свете город Каир,

Он ночами мне часто снится,

Как стихи прямые твои,

Как косые ее ресницы.

Но, хрипя, отвечает тень:

"Прекрати. Перестань. Не надо.

В мире ночь. В мире будет день.

И весна за снега награда.

Мир огромен. Снега косы,

Людям — слово, а травам шелест.

Сын ты этой земли иль не сын?

Сын ты этой земле иль пришелец?

Выходи. Колобродь. Атамань.

Травы дрогнут. Дороги заждались вождя...

...Но ты слишком долго вдыхал болотный туман.

Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя".

1937

* * *

    (Из набросков)

Разрыв-травой, травою-повиликой

Мы прорастем по горькой,

                  по великой,

По нашей кровью политой земле...

Сергею Есенину

Иней. Снег. Декабрь. Тишина.

Тишина не бывает тише.

Малярийная бродит луна

Рыжей кошкой по черным крышам.

Ах, кому она, к черту, нужна,

И собаки ее не съели...

От метели и до вина,

От вина до крутой метели,

От стихов до пустой зари

        (Тишина, тишина какая...

        Непотушенные фонари...

        Непроснувшиеся трамваи...)

Ты ходил под этой луной

        (Дьявол, холодно...

        «Пиво — воды».

        «Ресторан».

              «Подаеца вино».)

Мимо памятника Свободы,

Мимо домика, где я жил,

Мимо счастья на горностае.

Что ты думаешь, расскажи,

Что стихи чужие листаешь,

Что ты думаешь?

Что молчишь?

Что рука опять задрожала?

Зябко очень.

Такая тишь.

Закурить? Закурю, пожалуй.

Хочешь, все расскажу?

Про снег,

Как сказала, что «нет»,

Про горе,

Как приснилося мне во сне

Без предела и края море,

Как заснеженным декабрем

Я любил, надеялся, путал,

Как, любовь потеряв, обрел

Тот покой, что дается круто.

Хочешь, все расскажу?

Молчишь.

Улыбаешься. Милый... Милый...

Тишь... Совсем заметает тишь,

Видишь, комнатку завалило.

Полчетвертого. Мы одни.

Очень холодно. Тихо очень.

Ах, какие морозные дни...

Ах, какие морозные ночи...

1936

* * *

Снова месяц висит ятаганом,

На ветру догорает лист.

Утром рано из Зурбагана

Корабли отплывают в Лисс.

Кипарисами машет берег.

Шкипер, верящий всем богам,

Совершенно серьезно верит,

Что на свете есть Зурбаган.

И идут паруса на запад,

Через море и через стих,

Чтоб магнолий тяжелый запах

Грустной песенкой донести.

В час, когда догорает рябина,

Кружит по ветру желтый лист,

Мы поднимем бокал за Грина

И тихонько выпьем за Лисс.

1936

* * *

Снова осень проходит скверами,

Клены старые золотя,

Снова мне, ни во что не веруя,

По чужим проходить путям.

Снова мне, закусивши губы,

Без надежды чего-то ждать,

Притворяться веселым и грубым,

Плакать, биться и тосковать.

И опять, устав от тревоги,

Улыбаясь покорно: «Пусть»,

Принимать за свое дороги,

Тишь, туманы, тоску и грусть.

И опять, затворяя двери,

Понимая, что это ложь,

Хоть немножко,

Хоть капельку верить

В то, что где-нибудь ты живешь.

16 сентября 1936

* * *

Старый город над рекой дремучей

В древности своей,

  Над той рекой,

По которой проплывают тучи

Далеко, далече, далеко.

Старый город над рекой воспетой,

Как тебя любить и вспоминать?

Оттепель. Потом весна,

      Одеты

      В дым каштаны,

      Губы сохнут. Лето.

Ядра наливаются, чтоб эту

  Плоть природы грустному поэту

Как-нибудь под вечер собирать.

  Предположим, полночь.

                  Чайки дрогнут,

Звезды пресловутые горят,

Ходит парень поперек тревоги,

Славный парень, честно говоря.

Все ему, неясному, не спится,

Все он видит, версты отстранив,

Снег и снег, луна летит, как птица,

Горе, заплутавшее в страницах,

Длинную беду ночных страниц.

Все он видит, как беду тасую,

И ему до злой полыни жаль,

Что живу, прищурившись, тоскую,

И почти нетронутые всуе

Все мои возможности лежат.

Что отвечу? Я отвечу: «Ладно,

На ветру свежеет голова,

Дым идет,

Я не дышу на ладан,

  Снег идет,

  Еще могу как надо

  Петь, смеяться, пить и целовать.

И еще скажу ему спасибо

За слова, забытые давно,

За дорогу, за тревогу либо

За сердце, не все ль тебе равно.

Так войдет он в жизнь,

Как друг и случай,

  Этот парень.

  Так войдет в покой

Старый город над рекой дремучей

  В древности своей,

  Над той рекой,

По которой проплывают тучи

  Далеко, далече, далеко.

19 марта 1937

* * *

Тебе опять совсем не надо

Ни слов, ни дружбы.

Ты одна.

Шесть сотен верст до Ленинграда

Заснежены, как тишина.

А я пишу стихи,

Которым

Увидеть свет не суждено.

И бьют косым крылом просторы

В мое обычное окно.

И, чуть прищурившись, я слышу,

Как каплет с крыш.

Я слышу, как,

Шурша, как шелк,

Спешат по крышам

Старинной выковки века,

Как на распахнутом рассвете

Ты слезы вытерла с лица.

Так мир устроен —

Дым и ветер,

Размах и ясность до конца.

1937

Тигр в зоопарке

Ромбическая лепка мускула

И бронза — дьявол или идол,

И глаза острого и узкого

Неповторимая обида.

Древней Китая или Греции,

Древней искусства и эротики,

Такая бешеная грация

В неповторимом повороте.

Когда, сопя и чертыхаясь,

Бог тварей в мир пустил бездонный,

Он сам создал себя из хаоса,

Минуя божии ладони.

Но человек — созданье божие —

Пустое отраженье Бога

Свалил на землю и стреножил,

Рукой уверенно потрогал.

Какой вольнолюбивой яростью

Его бросает в стены ящика,

Как никнет он, как жалко старится

При виде сторожа кормящего,

Как в нем неповторимо спаяны

Густая ярость с примиренностью.

Он низведенный и охаянный,

Но бог по древней одаренности.

Мы вышли. Вечер был соломенный,

Ты шел уверенным прохожим,

Но было что-то в жесте сломанном

На тигра пленного похожим.

19 ноября 1939

* * *

Ты снова, комнатка моя,

Плывешь сквозь захмелевший вечер.

И снова шорохи таят

Надежду о далекой встрече...

О, как намного выше нас

Надежды наши и мечтанья!

И так приходит тишина,

Огромная до пониманья.

И как я ей безумно рад

И глубину ее приемлю,

Они прекрасней во сто крат —

Глаза, увидевшие землю!

И комната моя плывет

Сквозь захмелевший далью вечер,

Сквозь голубой февральский лед

До дорогой далекой встречи.

18—19 февраля 1936

* * *

У земли весенняя обнова,

только мне идти по ноябрю.

Кто меня полюбит горевого,

я тому туманы подарю.

Я тому отдам чужие страны

и в морях далеких корабли,

я тому скажу, шальной и странный,

то, что никому не говорил.

Я тому отдам мои тревоги,

легкие неясные мечты,

дальние зовущие дороги,

грустные апрельские цветы...

1935

Чубарики-чубчики

Подымем по чарочке,

Улыбнемся весело

(«Весело ли, милый мой,

Взаправду ли весел?»).

Не надо, не спрашивай,

Монах ли,

Повеса ли,

В кровати умру

Или меня повесят.

Чубарики-чубчики,

Дальняя дорога,

Песенка по лесенке

До порога.

За порогом звонкая

Полночь-темь.

Улыбнешься тонко —

«Полноте!».

Ветер ходит долами,

Наливай!

Что же мне, веселому,

Горевать...

Только полночь в инее,

Окно раскрой...

Только листья падают, кружа.

Если я умру этой синей порой,

Ты меня

пойдешь провожать?

10 ноября 1935

* * *

Я, наверно, родился поздно

Или рано.

Мне — не понять.

Эти слишком домашние звезды

Не тревожат меня, не манят.

Не разбить им и не нарушить

Надоевшей своей синевой,

Устоявшийся на равнодушии,

Утомительный мой покой.

Отмахнусь.

На простор. На улицу.

Что же делать —

Гостить так гостить.

Надо быть молодцом,

Не сутулиться,

Не печалиться, не грустить.

Шутки, что ли? Ну что же, вроде них.

Только кто мне расскажет про то,

Как мне быть без друзей и родины

Перед этою пустотой?

Губы дрогнут. Но, крепко сжавши их,

Я нагнусь, шагну, засвищу.

От тоски, от обиды, от ржавчины

Чуть-чуть голову опущу.

И пойду, чтоб вдыхать этот воздух,

Чтоб метаться и тосковать.

Я, наверно, родился поздно

Или рано. Мне не понять.

1935 

Наталья Гаева