«Хочу, чтобы читатель нашел во мне отражение всех
своих чувств»
Если я гореть не буду,
Если ты гореть не будешь,
Если мы гореть не будем,
Кто тогда рассеет мрак?
Назым Хикмет
АВТОБИОГРАФИЯ
Эта автобиография написана 11 сентября 1961 года в Восточном
Берлине.
Родился в 1902
Но возвращался туда где родился
возвращаться не люблю
Трех лет от роду в Алеппо состоял внуком паши
девятнадцати лет в Москве студентом Комуниверситета
сорока девяти лет снова в Москве гостем ЦК партии
и с четырнадцати лет в поэзии состою поэтом
другим виды рыб
а мне виды разлук
Одни знают наизусть имена звезд
а я имена расставаний
Спал в больших тюрьмах и в больших отелях
Отведал наверно все блюда на свете
и знаю вкус голода между прочим и вкус голодовки
Мне было тридцать когда меня хотели повесить и не повесили
Мне было сорок восемь
когда меня хотели наградить премией Мира
и я получил эту премию
Мне было тридцать шесть
когда за полгода я прошел четыре метра
по бетонному полу одиночки
Мне было пятьдесят девять
когда за восемнадцать часов
я перелетел из Праги в Гавану
Ленина не видел живым
В двадцать четвертом стоял в почетном карауле
а в шестьдесят первом продолжал ходить к Ленину
в мавзолей его книг
Меня пытались оторвать от моей партии
Не вышло
Низвергались идолы но осколки
меня не раздавили
1951
В море вдвоем с молодым товарищем
я шел на смерть
1952
С разорванным сердцем
четыре месяца лежа на спине
я ожидал смерти
Испытал безумную ревность
к любимым
Не испытывал зависти ни к кому
даже к Чаплину
Иногда обманывал женщин
никогда друзей
Пил но не стал пропойцей
Свой хлеб слава богу
зарабатываю только своим горбом
Врал потому что стыдился за другого
врал чтобы не обидеть другого
врал иногда и без всякой причины
Ездил в поезде летал на самолете
у большинства человечества для этого нет денег
Ходил в оперу
большинство человечества не слышало этого слова
Но зато с двадцать первого года
не ходил в места
куда ходит большинство человечества
в мечеть в церковь к знахарям и гадалкам
хотя бывало гадал на кофейной гуще
Печатаюсь на тридцати — сорока языках
в тридцати — сорока странах
в моей Турции
по-турецки
печатать меня запрещено
Раком не болел
впрочем это не обязательно
Министром не буду
собственно говоря и не хочется
На войне не был
в бомбоубежище не спускался
никогда не бегал
от пикирующего самолета
Но зато влюбился шестидесяти лет от роду
Короче говоря товарищи
если сегодня я подыхаю как собака от разлуки
зато я жил как человек
и поживу еще
и кто знает
что переживу
что испытаю
Перевод Б. Слуцкого
Лишенный турецкого гражданства, Назым Хикмет еще при жизни
стал на родине легендой. На его стихи сложены песни – на разных языках, в
разных странах мира. По значимости творчества его называют «турецким Пушкиным».
Вечера, посвященные его творчеству, проводятся во дворцах спорта и на
стадионах. Его пьесы идут во многих театрах мира. Произведения поэта
переиздаются на родине, переводятся на многие языки. О его жизни написаны тома
воспоминаний, неисчислимое количество статей, диссертации и даже романы. Он был
поразительно красив. Высокий, рыжий, голубоглазый, с орлиным носом и чеканными
чертами лица. Он был общителен, хлебосолен, весел и органично талантлив в
умении доставлять людям хорошее настроение.
В 1949 году интеллектуалы со всего мира, включая Пабло Пикассо, Поля Робсона и Жана-Поля
Сартра, создали комитет, который добивался
освобождения Назыма Хикмета.
В 1951 году Назима Хикмета вместе с Пабло Нерудой наградили Международной премией мира.
Его смерть оплакивал в Гаване его верный
друг Николас Гильен, в Чили — Пабло Неруда. «Зачем ты умер, Назым? Что нам
делать без твоих песен? Найдем ли мы другой такой родник?» — воскликнул Пабло
Неруда. Источник
«Он мог бы еще жить и жить, если бы не годы
тюрьмы, если бы не то, как откликалось его сердце на страдания его народа. Даже
в тюрьме Назым не впадал в отчаяние, он неустанно работал, в тюрьме он перевел
две книги шедевра Толстого «Война и мир», - писал Лев Никулин в книге «Годы нашей жизни»
Сегодня турецкому писателю,
сценаристу, драматургу и общественному деятелю, лауреату Международной премии
Мира Назыму Хикмету исполнилось 115 лет.
Константин Симонов
О Назыме Хикмете
Биография человека, которого мы с вами вспоминаем сегодня,
обладает величественной простотой. Родился в начале нашего века в Турции и умер
в начале шестидесятых годов нашего века в Москве. Из шестидесяти лет своей
жизни больше сорока лет был поэтом и почти столько же был коммунистом. Полтора
десятка лет просидел в турецкой тюрьме. Первую книгу стихов напечатал на
турецком языке в Советском Союзе – это ещё до тюрем, тюрьмы были потом. А в
пятьдесят – после тюрем – бежал на лодке через Чёрное море в Советский Союз. В
последние годы перед смертью объехал полмира, борясь за мир. Ненавидел фашизм,
верил в торжество коммунизма. Любил свою Турцию. Любил Росcию Ленина. Умер
внезапно, быть может даже не успев подумать о смерти и оставив после себя неумирающие
книги.
Люди, знающие турецкий язык, на котором он писал свои стихи,
говорят, что он был великим поэтом. Люди, не знающие турецкого языка и читавшие
его стихи только в переводах на другие языки мира, говорят то же самое.
Его биография от начала и до конца рассказана в его стихах
гораздо лучше, чем можем её рассказать мы, люди, знавшие его. Его биография
рассказана также и в его прозе, и в его пьесах, но в его стихах она рассказана
несравненно прекраснее, потому что как прозаик он был талантлив, как драматург
– блестящ, а как поэт – велик.
В разных странах мира выходили и выходят антологии его поэзии
и драматургии. В Советском Союзе готовится к изданию шеститомное собрание его
сочинений на русском языке. И у меня есть предчувствие, что не за горами время,
когда полное собрание сочинений одного из величайших поэтов двадцатого века
выйдет и на его родном языке, в стране, где он родился и народ которой он
гордо, нежно и преданно любил до последнего дня своей жизни.
К антологиям его пьес и стихов уже написано немало
предисловий и послесловий, в которых подробно повествуется о его жизненном и о
его творческом пути. О том же самом уже написаны и изданы диссертации и книги,
и, конечно, они будут писаться и издаваться ещё и ещё, и было бы странно, если
бы это было иначе. Но я сейчас не готов к тому, чтобы писать ещё одну статью о
творчестве Назыма Хикмета. Я просто хочу вспомнить, каким он был, и объяснить,
почему я люблю его стихи.
Он был человеком высоким, красивым и сильным, рыжеволосым, с
голубыми глазами, с узким ястребиным лицом. У него была легкая походка и
быстрое рукопожатие. Он любил говорить без предисловий, переходя прямо к делу
(так это было у него и в стихах). Он умел сердиться сквозь улыбку и улыбаться
сквозь гнев (и это тоже было у него и в стихах). Он любил чувствовать себя как
дома, когда приходил или приезжал к людям, и любил, чтобы люди, которые
приходили или приезжали к нему, тоже чувствовали себя у него как дома – сразу,
без предисловий. Он любил встать к огню сам и приготовить своими руками еду для
друзей и любил, когда друзья то же самое делали для него.
Он любил запах хлеба, и запах мяса, и запах вина.
Он любил всё это легко, мимоходом, одновременно и придавая и
не придавая этому значения. И он терпеть не мог запаха сытости и запаха благополучия,
как только они становились главными запахами в чьём-нибудь доме. Но больше
всего он он ненавидел запах национализма. Как только он чувствовал в чьих-то
словах малейший признак этого душка, его ноздри начинали хищно подрагивать, и
ои брoсался в бой, ещё не перестав улыбаться. При нём нельзя было сказать плохо
ни о турках, ни об армянах, ни о французах, ни о русских, ни о евреях – ни о
ком.
* * *
Через двенадцать лет после этого, однажды утром, он встал с
постели, вышел из спальни, пересёк столовую, прошёл в переднюю, потянулся к
ящику, чтобы взять утренние газеты, и умер. Умер прежде, чем упал. Так потом
сказали врачи.
Удивительный человек умер. Остались только его стихи – тоже
удивительные. Остались стихи, написанные в тюрьмах и на свободе. Остались удивительные
поэмы, частично и до сих пор ещё не разысканные поэмы, в которых по многу тысяч
строк, и удивительные маленькие стихи, похожие на короткий, широкий вздох всей
грудью. Остались «Письма к Таранта Бабу», удивительная любовная поэма, сквозь
которую, как зарево далёкого повара, проступают кровавые пятна первой
фашистской войны в Абиссинии. Осталась удивительная поэма «3оя», написанная в
турецкой тюрьме о русской девушке, повешенной среди подмосковных снегов
немецкими фашистами. Осталось одно из самых удивительиых стихотворении Хикмета
– его автобиография, написанная незадолго до смерти, полная жёстокой математики
лет и яростного желания жить как можно дольше.
Остался целый мир его поззии, которую всё переводят и
переводят и ещё будут переводить и переводить на все языки мира. Через эту
поэзию прошло всё, что прошло через жизнь самого Хикмета. Прошли женщины,
которых он любил, и доктора, которые его лечили, и тюремщики, которые его
стерегли. Прошли друзья, которым он верил до конца и которые до конца верили
ему, и друзья, которые на каком-то повороте истории перестали быть его
друзьями. Прошли враги, которых он ненавидел и презирал; и ничтожества, над
подлостью которых он смеялся; и герои, перед которыми он преклонял голову; и
соседи по камере, с которыми он делил табак и пищу.
Цитируется по: Сборник “День Поэзии 1966?, Советский
писатель, Москва, 1966, с. 280 – 283 Источник
Почитаем стихи Назыма Хикмета
Был великан с
голубыми глазами,
он любил
женщину маленького роста.
А ей все время
в мечтах являлся
маленький дом,
где растет под
окном
цветущая
жимолость.
Великан любил,
как любят великаны,
он к большой
работе
тянулся руками
и построить не
мог
ей теремок —
маленький дом,
где растет под
окном
цветущая
жимолость.
Был великан с
голубыми глазами,
он любил
женщину маленького роста.
А она устала
идти с ним рядом
дорогой
великанов,
ей захотелось
отдохнуть в
уютном домике с садом.
— Прощай! —
сказала она голубым глазам.
И ее увел
состоятельный карлик
в маленький
дом,
где растет под
окном
цветущая
жимолость.
И великан
понимает теперь,
что любовь
великана
не упрятать в
маленький дом,
где растет под
окном
цветущая
жимолость.
Перевод
Давида Самойлова
Самое лучшее
море:
то, где еще не
плавал.
Самый лучший
ребенок:
тот, что еще
не вырос.
Самые лучшие
дни нашей жизни:
те, что еще не
прожиты.
И самое
прекрасное из сказанных тебе слов:
то, что я еще
скажу…
Перевод Бориса
Слуцкого
ЛИСТОПАД
Сто тысяч раз читал стихи о листопаде,
сто тысяч раз смотрел в кино на листопад,
сто тысяч раз я наблюдал падение листвы,
её шуршащее горенье, её шершавые костры,
сто тысяч раз я слышал шепот листьев неживых,
когда они под моими ногами крошились,
когда шуршащим крошевом из рук моих струились.
Но всякий раз щемит и ноет сердце,
когда листву швыряет, вертит ветер,
особенно на городском бульваре,
особенно с каштановых ветвей,
особенно когда вблизи играют дети,
особенно в погожий день,
особенно когда получишь весть о друге старом,
особенно когда в груди уймется боль,
особенно когда твоя любовь со мной,
о, как щемит и ноет сердце от чуда листопада,
особенно на городском бульваре,
особенно с каштановых ветвей.
ОКАЗЫВАЕТСЯ, ЛЮБЛЮ
Оказывается, я люблю землю.
Но может ли сказать: «Я люблю землю» —
тот, кто ни разу её не пахал?
Я её не пахал.
Оказывается, это и есть моя единственная платоническая
любовь.
Оказывается, я люблю реку…
Знаю, в одной и той же реке нельзя искупаться дважды;
знаю, река принесет другие огни, и ты их не сможешь увидеть;
знаю, наша жизнь чуть длинней лошадиной,
намного короче жизни ворона;
знаю, и до меня ощущали эту грусть, и после меня ощутят…
Оказывается, я люблю небо, пусть открыто оно, пусть закрыто…
Оказывается, я люблю деревья.
Березы считаются русскими,
как тополя турками…
Почему-то вспомнил цветы: кактусы, маки, фиалки…
В Кадыкёе, на фиалковом поле, поцеловал я Марику,
миндалем пахли губы её…
Мне семнадцать…
Сердце во мне качнулось,
качели вошли в облака и вернулись…
Оказывается, я люблю цветы.
Вспомнил звезды.
Оказывается, я люблю звезды,
смотрю ли на них снизу вверх, удивляясь,
или рядом с ними лечу.
Вспомнил снег: хлопья снега, немые, рыхлые, или метель…
Оказывается, я люблю снег.
Оказывается, я люблю солнце:
даже такое, вечернее, испачканное вишневым вареньем.
Оказывается, я люблю море, и как ещё!
Оказывается, я люблю облака – под ними я или над ними…
Вспоминается лунный свет,
самый томный, самый обманчивый, самый мещанский…
Оказывается, я люблю лунный свет.
Оказывается, я люблю дождь
и когда он, как сеть, накрывает меня,
и когда растекается каплями на оконном стекле,
и, оставляя меня внутри этой сетки или маленькой капли,
сердце моё уходит одно путешествовать
в страну, которой на карте нет…
Оказывается, я люблю дождь.
И сколько вещей люблю я, оказывается,
и обнаружил всё это в шестьдесят лет…
1962
* * *
Всё, что я писал о нас, — неправда,
так не было, я всё придумал сам –
все недоступные мне гроздья винограда,
всю жажду, вычерпанную из колодца снов,
всё детское моё воображенье.
Нет! То, что я писал о нас, — одна лишь правда –
вся красота твоя,
как фрукты на столе
или степная даль, где травы и прохлада:
разлука,
то есть я, — окраинный фонарь и одинокая ограда,
и ревность,
то есть я, в безумном ослепленье
встречающий ночные поезда,
и счастье,
словно грохот водопада…
Всё, что я писал о нас, — неправда,
всё, что я писал о нас, — святая правда.
1960
Стоим над водой —
чинара и я.
Отражаемся в тихой воде —
чинара и я.
Блеск воды бьет нам в лица —
чинаре и мне.
Стоим над водой —
кошка, чинара и я.
Отражаемся в тихой воде —
кошка, чинара и я.
Блеск воды бьет нам в лица —
кошке, чинаре и мне.
Стоим над водой —
солнце, кошка, чинара и я.
Отражаемся в тихой воде —
солнце, кошка, чинара и я.
Блеск воды бьет нам в лица —
солнцу, кошке, чинаре и мне.
Стоим над водой —
солнце, кошка, чинара, я и наша судьба.
Отражаемся в тихой воде —
солнце, кошка, чинара, я и наша судьба.
Блеск воды бьет нам в лица —
солнцу, кошке, чинаре, мне и нашей судьбе.
Стоим над водой.
Первой кошка уйдет,
и ее отраженье исчезнет.
Потом уйду я,
и мое отраженье исчезнет.
Потом — чинара,
и ее отраженье исчезнет.
Потом уйдет вода.
Останется солнце.
Потом уйдет и оно.
Стоим над водой —
солнце, кошка, чинара, я и наша судьба.
Вода прохладная,
чинара высокая,
я стихи сочиняю,
кошка дремлет,
солнце греет.
Слава Богу, живем!
Блеск воды бьет нам в лица —
солнцу, кошке, чинаре, мне и нашей судьбе.
Воскресение
Сегодня воскресение.
Сегодня меня впервые вывели на солнце.
И я впервые в жизни поразился:
как небо от меня далеко,
как широко,
как сине,
как глубоко,
и, постояв мгновенье неподвижно,
я с уважением на землю опустился,
к стене спиною прислонился.
И в этот миг не стало ни мечтаний, ни свободы,
не стало ни борьбы и ни жены моей:
я, солнце и земля.
Как счастлив я!
Опустился на землю, на землю смотрю;
на травы смотрю,
на букашек смотрю,
смотрю на цветы голубые.
Ты, как земля весною, любимая,
я смотрю на тебя.
Лежу на спине, вижу небо,
ветки деревьев вижу,
пролетающих аистов вижу.
Ты, как небо весною, любимая,
я вижу тебя.
Ночью в поле зажег костер, прикасаюсь к огню.
К воде прикасаюсь,
к шелкам, к серебру.
Ты огонь, разожженный под звездами,
я прикасаюсь к тебе.
Я среди людей, я люблю людей,
я движенье люблю
и борьбу.
Ты в борьбе моей человек,
я тебя люблю.
Быть мне облаком или кораблем?
Быть мне рыбой или сетями?
Не то, не то, не то.
Нужно стать морем, сынок,
с облаками, кораблями,
рыбами и сетями.
ТОСКА
Возвратиться к морю хочу.
В необъятном зеркале моря
Отразиться хочу.
Возвратиться к морю хочу.
Плывут корабли к черте горизонта, плывут корабли.
О, если б печалью моей паруса напрячься могли!
Весь день стоять бы на вахте и берег видеть вдали!
За это жизни не жаль, и уж если уйти с земли —
Я, как луч, прежде чем в глубине исчезнуть,
Засветиться в волне хочу.
Возвратиться к морю хочу.
Возвратиться к морю xo4yt
Перевод М. Петровых
КАСПИЙСКОЕ МОРЕ
Из горизонта в горизонт
бежит лиловых волн орда,
бежит каспийская вода.
И Каспий говорит с песком
ветров знакомым языком,
он говорит и весь кипит…
Кто сказал, черт возьми,
что Каспий — озеро, что в нем вода мертва,
морская праздная вода,
где волн лиловая орда?
В Каспийском море друг плывет…
Э-э-эй, враг плывет…
Волна — гора,
челнок — джейран,
волна — арык,
челнок — ведро.
Подлетит челнок,
отлетит челнок,
упадет с хребта
одного коня
и опять взлетит
на коня челнок!
И туркмен-рыбак,
скрестив ноги, сидит, за рулем следит,
на башке папаха черным-черна,
не папаха, нет, —
взял барана он и, вспоров живот, на себя надел…
Шерсть барана черна,
на бровях она…
Подлетит челнок,
отлетит челнок,
и рыбак в челне, как туркменский божок,
скрестив ноги, сидит, за рулем следит,
но не думай, что волнам покорен он,
он уверен в себе,
он — как идол каменный в челноке,
как божок, сердит, за рулем сидит,
на волну не глядит,
в борт челна
волна, расколовшись, стучит…
Подлетит челнок,
отлетит челнок,
упадет с хребта
одного коня
и опять взлетит
на коня челнок…
«Эй, гляди, как вихрь подгоняет челн!
Берегись коварства каспийских волн,
ты смотри, чтоб ветер не наделал бед!..»
Черт с ним, с ветром, — пусть!
Нам один закон!
Пусть злит ветер орду оголтелых волн —
кто на море рожден,
в нем погибнет он!
Подлетит челнок,
отлетит челнок,
подлетит челнок…
отлетит челн…
вверх…
вниз…
челн…
Перевод М. Павловой
КАК КЕРЕМ
Здесь воздух давит, как свинец.
Кричу,
кричу,
кричу:
— Идите! —
людям
я кричу, —
Свинец
расплавить
я хочу!—
Он говорит:
— Зачем кричишь?
Себя ты в пепел превратишь!
Вот, как Керем,
сгоришь, сгоришь!
Здесь много бед.
Подмоги нет.
Оглохли
уши у сердец.
Здесь воздух давит, как свинец. —
Я говорю
в ответ ему:
— Пусть, как Керем,
сгорю,
сгорю!
Ведь если я гореть не буду
и если ты гореть не будешь,
и если мы гореть не будем,
так кто же здесь
рассеет тьму?
Здесь воздух, как земля, тяжел.
Здесь воздух давит, как свинец. —
Кричу,
кричу,
кричу,
кричу:
— Идите! —
людям я кричу. —
Свинец
расплавить
я хочу!
Перевод Л. Мартынова
ДОН-КИХОТ
Рыцарь бессмертной юности
В пятьдесят расслышал разум, что бьется в груди,
И в июльское утро пошел воевать
За истину, красоту и добро.
Перед ним — мир, полный глупых, зазнавшихся чудищ,
Под ним — Росинант, печальный и храбрый.
Я знаю, если тебя одолела тоска,
Если сердце весит кило и тысячу грамм,
Ничего не поделаешь, друг Дон-Кихот, все равно
отправишься к ветрякам.
Ты прав, Дульцинея прекраснее всех,
И ты это крикнешь в лицо торгашам,
И тебя швырнут наземь и оттузят,
Но, рыцарь нашей жажды, ты непобедим,
Ты будешь гореть в своих тяжелых латах,
И станет Дульцинея прекраснее во сто крат.
Перевод Д. Самойлова
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ МЮНЕВВЕ
Листья и ветки — ало и зелено,
милая, нам расставаться не велено.
Зеленое — алому, листья — плодам,
я больше тебя никому не отдам.
* * *
Я устал, капитан, и меня ты не жди,
а в журнал судовой пусть пишет другой.
Минареты, чинары и порт впереди.
Не со мной приплывешь ты в порт голубой.
Перевод Д. Самойлова
* * *
Растет во мне дерево, — вы увидеть его могли бы, —
оно происходит от солнца и к солнцу стремится,
качаются его листья, как огненные рыбы,
а плоды щебечут, как веселые птицы.
На звезду, которая плавает во мне,
давно спустились путешественники из ракет,
говорящие на языке, что снится во сне,
на котором приказа и просьбы нет.
Во мне есть белая дорога,
муравьи волочат зернышки и палки,
по ней праздничных машин проезжает много
и не встречаются катафалки.
Во мне время стоит, как вода,
благоухает, как цветок на груди,
а мне наплевать, что сегодня — пятница или среда,
что большее позади, а меньшее впереди.
Перевод Д. Самойлова
ДВЕ ЛЮБВИ
Двух женщин не любят одновременно?
Неправда.
Такое бывает.
В городе измороси ледяной
лежу на кровати в гостинице.
По потолку надо мной
грузовиков тяжелей
тучи, вижу, ползут.
Справа вдали
высится дом
в сто, может быть, этажей,
над ним — золотая игла.
По потолку надо мной,
вижу, ползут облачка,
как баржи — арбузами,
солнцем груженные.
Взгляд обрати к окну —
и запляшут отблески вод на лице.
Где я сейчас: на речном берегу
или у моря?
Рядом, в цветистой росписи,
поднос — не пойму, что на нем:
клубника ли, черный тут?
На лугу ли я, среди нарциссов,
в березовой роще заснеженной?
Смеются и плачут две женщины
на двух языках.
Любимые, как вы встретились?
Ведь вы незнакомы друг с другом.
Где наше свиданье, скажите:
на площади Баязита,
в парке ли Горького?
В городе измороси ледяной
лежу на кровати в гостинице.
Глаза покалывает слегка.
Мелодия слышится издалека:
вначале — баян, за баяном — ут.
В сердце, разорванном пополам,
по двум городам тоска.
Вскочить бы с постели
и под дождем
на вокзал.
— Эй, машинист,
отвези меня, брат.
— Но куда?
Перевод А. Ибрагимова
БАКУ НОЧЬЮ
Ночью, к беззвездному морю,
в кромешную темноту
сбегает Баку — золотое пшеничное поле.
Стою на горе,
зернышки света лицо мое искололи,
песне, тихой, как воды Босфора, я вторю.
Стою на горе,
уплывает, покачиваясь, на плоту,
сердце, истерзанное разлукой,
опережая воспоминанья, —
плывет по беззвездному морю
в кромешную темноту.
Перевод А. Ибрагимова
ВМЕСТЕ С ЛЕНИНЫМ
Окунаются в жизнь так,
как летом в солнечный свет.
Зачем я живу? Для чего?
Мы хотим получить ответ.
Остаться молодым навсегда.
Быть молодым,
быть молодым, —
как будущие года.
Красное знамя одно
на все времена!
Голубь белый один.
Зеленая земля одна.
Из одной песни с Лениным быть,
из одной строки, из одной реки,
из одного окна.
Перевод Е. Винокурова
* * *
Разлука машет железным прутом
и меня по лицу по лицу
не могу увернуться
Убегаю разлука за мной
мертвой хваткой вцепилась и держит
ноги мои подсекаются
Разлука не дни не дороги
мостик она между нами протянутый
узкий как волос и острый как нож
узкий как волос и острый как нож
мостик она даже если мы рядом
и тесно сомкнуты наши колени
Перевод А. Ибрагимова
ЛИЦА НАШИХ ЖЕНЩИН
Нет, не Христа родила Мария,
Мария не мать Христа,
Мария — просто мать,
и ребенок, плод ее чрева,
просто сын человеческий.
Не потому ли во всех своих ликах
так прекрасна Мария
и, словно собственный, дорог нам сын Марии?
Лица наших женщин — повести наших мук.
Наши муки и неудачи — острый плуг,
лица женщин, нам дорогих, бороздящий.
Радости наши — в женских глазах
отблескивают, как зори в озерах.
На женских лицах — наши мечты.
Хоть отвернись — перед нами стоят любимые,
всех ближе к истинной нашей сути,
и дальше всех от нее.
Перевод А. Ибрагимова
* * *
Я утром проснулся, и что-то меня обуяло,
надвинулось и смешалось, как зло и добро, —
дерево, глина, стена, стекло, одеяло
и свет, потускневший, как старое серебро.
И пошли на меня — билет трамвайный,
и половинка угасшего сна, и прерванная дрема,
и вражеская страна,
называемая гостиницей привокзальной,
и недописанные стихи, и желтая солома.
Пошло на меня белолобое время,
и память, и дождь, и покинутая тобой простыня,
и весть от нас двоих, и нашей разлуки бремя…
Я нынче проснулся, и все это надвинулось на меня.
Перевод Д. Самойлова
ПОД ДОЖДЕМ
Под дождем по московскому тротуару, колышась
на тонких зеленых ногах, идет весна, —
теснимая каменными домами, машинами и пешеходами.
Сегодня с утра плохой оказалась моя кардиограмма.
Минута, которую ждут, когда б ни настала, —
нежданною будет она,
придет одиноко и не вернет
того, что уже миновало.
Первым концертом Чайковского звучит под дождем тишина.
Без меня ты по лестнице всходишь устало.
На балконе верхнего этажа гвоздика в стакане
стоит одна.
Под дождем по московскому тротуару, колышась
на тонких зеленых ногах, идет весна.
Возле меня ты сидишь и, не видя меня, улыбаешься
грусти, туманящейся вдали.
Вёсны тебя от меня куда-то уже увели.
И однажды, быть может, ты не вернешься, —
под дождем затеряешься где-то,
и вот уже не видна.
Перевод М. Петровых
* * *
— Поспеши ко мне, — велела.
— Посмеши меня, — велела.
— Полюби меня, — велела.
— Погуби себя, — велела.
Поспешил.
Посмешил.
Полюбил.
Погубил.
Перевод А. Ибрагимова
* * *
«Я — коммунист…»
Я — коммунист.
Каждый вершок во мне — страсть.
Страсть: увидеть, обдумать, понять.
Страсть: свет, бегущий через миры.
Страсть: перебросить качели со звезды на звезду.
Страсть: обливаясь потом, выплавить сталь.
Я — коммунист.
Каждый вершок во мне — страсть.
Перевод Б. Слуцкого
ПОЭТ
Я — поэт.
Мой свист, как сталь,
вонзает молнии
в стены домов.
Мои глаза
на двести метров вдаль
различают двух
сцепившихся жуков.
И этим ли глазам
сквозь ночи мрак и холод
не разглядеть,
что мир двуногих
надвое расколот?..
Если ты спросишь,
из какой я части света,
где я жил и что я видал,
загляни в мой портфель:
тебе ответят на это
черный хлеб — мой обед
и книга: Маркс, «Капитал».
Я — поэт,
понимаю поэзии дело,
не развлекаюсь разговорами о лазури.
Моя самая любимая газелла —
«Анти-Дюринг».
Я — поэт,
я ронял стихотворные темы
больше, чем капель осень роняла,
но, прежде чем запеть
мои марксистские поэмы,
я должен стать
знатоком «Капитала»…
Я — старый волк футбола…
Когда форварда Уругвая
(еще в начале нашего века)
были ордой ребятишек веселых,
я на землю бросал
самых тяжелых,
самых огромных хавбеков…
Я — старый волк футбола.
И когда мяч из центра
несется в лоб,
я его отбиваю:
гоп!..
И он, пролетая под штангой ворот,
попадает в разинутый
от удивленья рот
голкипера,
влетает в его желудок…
Это мой метод защиты.
Мы — поэты…
Ну…
Мы сказали уже об этом.
Перевод Д. Багрицкого и Н.
Дементьева
По сценариям Назыма Хикмета в СССР сняты фильмы: «Двое из
одного квартала» (1957), «Влюблённое облако» (1959), «Мир дому
твоему» (1963). Советско-турецкий фильм «Любовь моя, печаль моя» (1978) снят по мотивам пьесы Назыма
Хикмета «Легенда о любви». Режиссёр и
сценарист Аждер Ибрагимов. В главных ролях: Тюркан Шорай, Алла Сигалова, Фарук
Пекер, Армен Джигарханян, Владимир Самойлов, Анатолий Папанов, Всеволод Санаев.
По мотивам пьесы Хикмета «Легенда о любви» балетмейстером Юрием Григоровичем поставлен и балет «Легенда о любви» («Ферхад и Ширин») на музыку Арифа Меликова. Премьера прошла 23 марта 1961 года в Ленинградском театре оперы и балета
имени С. М. Кирова. Балетмейстер-постановщик
Юрий Григорович, художник-постановщик Симон Вирсаладзе, дирижёр-постановщик Ниязи. Первые исполнители: Мехменэ Бану - О. Моисеева; Ширин - И. Колпакова; Ферхад - А.
Грибов; Визирь - А. Гридин. Назым Хикмет принимал
личное участие в работе над балетом. Многие критики, высказываясь о балете,
созданном Григоровичем и Вирсаладзе на основе пьесы Хикмета и музыки Меликова,
указывают, что произошло своего рода чудо - труднопереводимая (если иметь в
виду неизбежные потери при переводе) на русский язык восточная пьеса-притча
была прекрасно «переведена» на язык хореографии. Вот что пишет об этом В.
Гаевский: «...из стамбульской тюрьмы явился Назым Хикмет, благородный,
великодушный, непостижимо красивый. И предложил свою пьесу, красивую, как и он
сам, как его турецкие стихи...Пьеса понравилась, взволновала и восхитила - не в
последнюю очередь полнейшей своей неуместностью: время персидских напевов,
казалось бы, ушло навсегда. И драматические театры, схватившие пьесу Хикмета,
раз за разом проваливались, все как один, терпели обидную неудачу. Вот тут то
ее и поставил Григорович.
Да, конечно, балетная транскрипция была лишена хикметовских
слов, впрочем, и так существовавших на русском языке в переводе. В хорошем
переводе, как утверждали знатоки, но все-таки не в подлиннике...И в некотором
смысле балетный спектакль стал обратным переводом на авторский язык, прямым
обращением к тексту. Минуя посредника, адекватным пластическим воплощением
хикметовского узорчатого стиля...Впервые после фокинской
"Шахеразады", а в более отдаленной перспективе - после
"Баядерки" Петипа на сцену Мариинского театра вернулся орнаментальный
стиль.." (В.Гаевский. "Дивертисмент". С.211-212, 218) Маленькая балетная энциклопедия
15 апреля 1965 г в Большом театре (Москва)
состоялась премьера перенесенной ленинградской постановки 1961 Ю. Григоровича,
художник С. Вирсаладзе, дирижер А. Копылов. Первые исполнители: Мехменэ Бану -
М. Плисецкая; Ширин - Н. Бессмертнова; Ферхад - М. Лиепа; Визирь
- А. Лавренюк.
24 апреля 2002 г Большой театр возобновил
постановку Ю. Григоровича, художник С. Вирсаладзе. Первые исполнители: Мехменэ Бану - Надежда
Грачева, Мария Аллаш; Ширин - Анна Антоничева, Марианна Рыжкина; Ферхад -
Николай Цискаридзе, Дмитрий Белоголовцев; Шут - Геннадий Янин.
Есть двухчасовая видеозапись балета «Легенда о любви» в Большом
театре. Муз. А. Меликов. Хор. Юрий Григорович. Действующие лица и исполнители: Мехмене
Бану - Мария Былова, Ширин - Алла Михальченко, Ферхад - Ирек Мухамедов, Визирь -
Гедеминас Таранда.
В Москве по адресу ул. Новопесчаная 23/7,
работает библиотека №24 имени Назыма
Хикмета, где проходит постоянная выставка, посвященная Назыму Хикмету, и
мероприятия в честь турецкого поэта.
Стихи турецкому поэту посвятили Андрей Вознесенский и Ярослав
Смеляков, азейбарджанец Расул Рза, армянин Наири Зарьян, беларуская поэтеса
Констанция Буйло, народный поэт Кыргыстан ААлы Токамбаев. Назым Хикмет является
одним из персонажей романа «Факультет ненужных вещей» Юрия Домбровского и
прототипом поэта Тонгора в повести Льва Кассиля «Будьте готовы ваше высочество!».
НАЗЫМ
ХИКМЕТ В МОСКВЕ
Не год один,
а десять с лишним лет
хотел увидеть я тебя, Хикмет.
Твоею жизнью я в часы те жил,
когда стихи твои переводил.
В твои глаза заглядывал, Хикмет,
когда глядел на маленький портрет.
Да что там — я,
все люди мира — мы,
стихи твои и мужество любя,
сквозь стены дальней Бурсывской тюрьмы
глядели с восхищеньем на тебя.
И вот в Москве,
в гостинице «Москва»,
я слушаю спокойные слова;
передо мною — строен и плечист,—
из стен тюремных выйдя наконец,
стоит планеты нашей коммунист,
её рабочий и её певец.
Высокий лоб,
исполненный красы,
не русские, но русые усы.
В глазах его,
как в небе голубом,
сияет свет и затихает гром.
Ярослав
Смеляков
Он болен. Назым Хикмет.
Чтоб не простынуть в ветреный день,
Он обвертывает грудь газетами
И идет —
Куда глаза глядят —
В серый снег,
Который сам как газета —
В сырой и шуршащий снег.
Снег шуршит.
Шуршат листами газеты.
На груди у поэта шуршат событья.
Листья,
Листья
В Стамбуле шуршат.
Вы видели, как в мясных лавках
Набухает кровью газета,
Облегая печень, сердце
И прочую требуху?
Вы видели —
Сердце в клетке —
В грудной клетке —
Колотится, как о кольчугу,
О стальные строчки
Газет?
Андрей
Вознесенский Из книги «На виртуальном ветру»
Андрей Вознесенский На виртуальном ветру / Андрей Вознесенский. - М.: Вагриус, 1998. - 475 с.: ил. - (Мой 20 век).
В Центральной библиотеке им.А.С.Пушкина, библиотеках №№ 17, 32.
В библиотеке №32 можно почитать о Назыме Хикмете:
Симонов, К. М. Разговор с товарищами: воспоминания, статьи, лит. заметки, о собств. работе / Константин Симонов. - М.: Сов. писатель, 1970. - 326 с.: портр.
Алькаева, Лейла Османовна. Из истории турецкого романа: 20-50-е годы XX века / Л. О. Алькаева; отв. ред. Д. С. Комиссаров; АН СССР, Ин-т востоковедения. - М.: Наука, 1975. - 278 с.
Чингиз Гусейнов «Лета к воспоминаниям клонят» // «Дружба Народов» 2002, №4
Комментариев нет
Отправить комментарий