Зоя Космодемьянская: 60 стихотворений, поэмы и песни

Сегодня исполнилось 100 лет со дня рождения Зои Космодемьянской (13.09.1923 – 29.11.1941). Первая женщина, удостоенная звания Героя Советского союза, комсомолка, до последних мгновений жизни защищавшая свою страну, партизанка, не сдавшаяся под пытками фашистов. 18-летняя девочка, еще не закончившая школу и убитая в 1941 году. Это имя стало символом целой эпохи, навсегда вошло в славную историю победы, которую одержала наша страна, слилось в нашем сознании с понятием мужества, чести, девичьей чистоты, высокого патриотизма. О подвиге Зои Космодемьянской знают все, кто изучал историю Великой Отечественной войны. Ей принадлежит особое место среди самых святых для нас имён в пантеоне героев и мучеников Великой Отечественной. Как сказал А. Лиханов: «Таких героев войны надо возносить до уровня национальной святости».

Зоя Анатольевна Космодемьянская родилась 13 сентября 1923 года на Тамбовщине в селе Осиновые Гаи. Волостной писарь, дед Зои, Тимофей Иванович Чуриков, всем своим шестерым детям дал образование. Его дочь, мать Зои Любовь Тимофеевна, закончила гимназию в городе Кирсанове, работала в Осиновых Гаях сельской учительницей. За Анатолия Петровича Космодемьянского, сына православного священника, Любовь Тимофеевна вышла замуж в конце 1922 года. Весной 1930 года семья переехала в Москву. Мать Зои стала преподавать в начальной школе, отец девочки работал в Сельскохозяйственной Академии. Семья получила комнату в доме N 7 по Александровскому проезду. Когда Зое исполнилось двенадцать лет, умер отец. Жить на одну материнскую зарплату стало трудно. Но Зоя и Александр не унывали, учились в только что отстроенной школе N 201.

Брат и сестра закончили девятый класс, когда началась война. Пришлось бросить школу и пойти работать на завод «Борец». В октябре Зоя обратилась в Октябрьский райком комсомола с просьбой послать ее на фронт. Вскоре по путевке комсомола была направлена в партизанский отряд, действовавший по заданию штаба Западного фронта на можайском направлении. Дважды направлялась в тыл противника, успешно выполняла боевые задания. В конце ноября 1941 года в районе деревне Петрищево (Рузский район Московской области) была схвачена фашистами. Палачи подвергли Зою жестоким пыткам. От нее требовали признания, кто и зачем ее послал. Мужественная комсомолка не ответила ни на один вопрос гитлеровцев, даже не назвала своего подлинного имени и фамилии. 29 ноября 1941 года, после долгих и мучительных истязаний Зою повесили на сельской площади Петрищева.

О судьбе Зои стало широко известно из статьи военного корреспондента Петра Лидова «Таня» (так Зоя представлялась на допросах), опубликованной в газете «Правда» 27 января 1942 года. Комсомолка в одночасье стала национальным героем и примером для подражания сотням тысяч добровольцев, уходивших на фронт, на защиту Отечества. «...Смерть смежила ее ясные очи. Она мертва, но лик ее спокоен и светел. Она как живая. Она как святая...» Так писал Пётр Лидов в 1943 году. П. Лидов: «Два года прошло с тех пор. Путь, пройденный Зоей от классной скамьи до эшафота в Петрищеве, постепенно восстанавливался по дням и часам, стали известны новые, неоспоримые обстоятельства, связанные с её подвигом и гибелью. Лучезарный образ Героя Советского Союза Зои Анатольевны Космодемьянской рисуется нам теперь ещё более кристальным и героическим, ещё более поэтическим и возвышенным. Образ Зои Космодемьянской останется в народной памяти, как один из самых пленительных и любимых образов героев Великой Отечественной войны...»

Юная комсомолка, десятиклассница, ставшая бойцом-добровольцем, она явила потрясающую стойкость и невероятное мужество в самый критический момент первого военного полугодия, когда в полном смысле решалась судьба советской столицы и всей нашей страны. Из двух с половиной тысяч бойцов воинской части N 9903 до Победы не дожили 950 человек. Зое Космодемьянской выпала участь стать символом, обобщённым образом всех этих героев. Она стала первой из 27-ми девушек-партизанок, удостоенной высшей награды Родины. Второй была подмосковная комсомолка Лиза Чайкина. Звание Героя Советского Союза Зое Анатольевне Космодемьянской присвоено 16 февраля 1942 посмертно за мужество и героизм, проявленные в борьбе с немецкими фашистами. Похоронена на Новодевичьем кладбище в Москве.

«Смотрите, люди! — воскликнул в те январские дни 1942 года, когда мир узнал о Зое, народный артист РСФСР, один из основоположников советского кинематографа Александр Довженко. — Смотрите, девушки, воины, дети, смотрите, господа международные политики! Вот идёт на смерть бессмертная среди оккупантов... Напишут книги, пропоются возвышенные стихи, и слава Зои перейдёт в века из рода в род как вдохновенье чистой нашей юности, которой всегда цвела и будет процветать наша земля». Образ Зои Космодемьянской, её подвиг действительно повлиял на моральное состояние армии, вдохновил многих на реальные подвиги, на мужественное сопротивление гитлеровцам. За Зою обещали отомстить, ее имя писали на танках, самолетах, с ее фотографией шли в бой. Миллионы соотечественников получили от бесстрашной героини духовный заряд колоссальной силы. Она стала символом борьбы и примером несгибаемого мужества. Космодемьянскую ставили в пример не одному поколению школьников.

В честь Зои Космодемьянской названы школы, пионерлагеря, улицы во многих городах и сёлах. Ей посвящены книги, картины, фильмы. Ее изображения можно увидеть на почтовых марках и конвертах, ей сооружены памятники в различных городах. В её честь названы астероиды № 000 «Зоя» и № 000 «Космодемьянская» (по официальной версии назван в честь Любови Тимофеевны Космодемьянской — матери Зои и Саши). Подвиг Зои вечен и незыблем. Она стала мерилом исполнения гражданского долга перед Родиной, преданности своему народу. Была и осталась примером для подражания. Зоя жива, пока мы помним, чтим её память. Наш долг сохранить благодарную память о храбрых защитниках Родины и передать её следующим поколениям. Наверное, все-таки очень важно, какими, на каких нравственных примерах и уроках вырастут наши дети и внуки... 18 сентября по всей стране пройдут классные часы в рамках проекта «Разговоры о важном» Зоя. К 100-летию со дня рождения Зои Космодемьянской. Надеемся, что наша подборка будет полезной. Предлагаем вспомнить стихи, поэмы и песни, посвящённые Зое.

 

Зоя Космодемьянская

В тот день я с ребятами радио слушал.

Военные сводки, бои, города…

Гремела война по мальчишеским душам —

И в каждое сердце стучалась беда.

 

В тот день и узнал я о гибели Зои.

И плакал навзрыд

Вместе с классом своим

По девочке той,

Что погибла как воин.

И я написал на доске —

«Отомстим…»

 

Но лет нам тогда было горестно мало.

А фронт нас манил

Мимо лет, мимо дат.

И знали о том только бедные мамы

И, может быть, местный военкомат.

 

Промчались года…

Вновь смотрю я на фото,

Переживая трагедию ту…

 

И вдруг по эфиру неведомый кто-то

Бесстыдно на Зою вознес клевету:

Что в пытках она потому, мол, молчала,

Что это болезнь ей сомкнула уста…

 

Но просчитался озлобленный дьявол.

И Зоина слава осталась чиста.

А. Дементьев

 

Я — Таня

Нежный рот и упрямые брови —

Восемнадцать девчоночьих лет.

В партизанских лесах Подмосковья

Никогда не исчезнет твой след.

 

Оленёнок с большими глазами,

Смуглых щек полудетский овал...

Посылал командир на заданье —

Оказалось, в Бессмертье послал.

 

Ты попалась гестаповцам в лапы —

Тяжелей не придумать беды.

И палач раскалённую лампу

Подносил тебе вместо воды.

 

Сапогами девчушку топтали:

— Где другие бандиты, ответь!

Как зовут? Ты откуда?

— Я — Таня...

— Где другие?

— Готовят вам смерть...

 

И по снегу ногами босыми,

Крепко сжав окровавленный рот,

Как на трон, партизанка России

На высокий взошла эшафот.

 

Огляделась:

— Что плачете, люди?

Наши близко! Они отомстят!

...Ветер осени слёзы мне студит.

Неужели тебе шестьдесят?

 

Нет, осталась ты юною, слышишь?

Над тобою не властны года.

В небе Вечности всходишь все выше,

Комсомольская наша звезда!

Ю. Друнина

 

Зоя!

Зоя!

Над жизнью не властна петля, —

ты живёшь!

В памяти —

вечной, как эта Земля,

ты живёшь.

В повлажневших глазах

повзрослевших детей

ты живёшь.

В каждом вздохе людей,

в каждом шаге людей

ты живёшь.

Самолётом в качающейся синеве

ты живёшь.

Старожилом — в Челнах,

новосёлом — в Москве

ты живёшь.

В беспричинных смешинках

счастливых подруг

ты живёшь.

И в руках,

обнимающих солнечный круг,

ты живёшь!

В полыханье салюта

и в Вечном огне

ты живёшь.

Во вчерашнем, сегодняшнем,

завтрашнем дне

ты живёшь!

В нотных знаках,

в граните,

на чутком холсте

ты живёшь.

В славе нашей Отчизны

и в нашей мечте

ты живёшь!

Р. Рождественский

 

Комсомолка

Всё небо объято грозою,

Стрельба в Подмосковье слышней.

Прощается школьница Зоя

С любимой Москвою своей.

 

Мешок вещевой за плечами,

Но он не велик, не тяжёл.

Уходит она с москвичами,

Куда приказал комсомол.

 

Ушла. Ни письма, ни привета

Не шлёт наша Зоя домой...

И вот у Петрищева где-то

Выходит тропинкой лесной.

 

Идёт на опасное дело

В холодной предутренней мгле.

Синичка спросонья запела,

Петух закричал на селе.

 

Немецкие кони в конюшне...

Поджечь поскорей и уйти!..

Но спички в руках непослушны —

Они отсырели в пути.

 

А мама, наверное, дома...

О, как ты далёк, этот дом!..

Гори-разгорайся, солома,

Высоким горячим костром!

 

Не солнце встаёт из тумана —

То склады фашистов горят...

Ждут Зою друзья-партизаны,

Но ей не вернуться назад.

 

Ей руки верёвкой связали,

Её на допрос повели.

Там били её и пытали,

Но волю сломить не смогли.

 

На страшную казнь под конвоем,

Босая ступая на снег,

Шла гордая школьница Зоя,

Советский простой человек.

 

И взглядом своим, умирая,

Она ободряла народ.

И слава, как песня живая,

В народе о ней не умрёт.

З. Александрова

 

Зоя

Белый иней стынет на омёте,

Вьюга все дороги замела.

Девушка стоит на эшафоте,

Как огонь бессмертия, светла.

 

Стража у подножья эшафота.

Чёрствый лязг железа. Женский плач.

Началась заплечная работа.

С мученицей рядом встал палач.

 

А она, избитая, босая,

От безмерных мук жива едва,

Выпрямилась, гордая, бросая

В будущее смелые слова.

 

Мёрзлый жгут сжимает шею туже,

Но в студёный предрассветный час

Палачи не в силах спрятать ужас

В омутах пустых и чёрствых глаз…

 

Сквозь людские горести и беды,

Что на сердце тяжестью легли,

Золотое зарево победы

Девушка увидела вдали.

А. Сурков

 

Таня

Расстались они у лесного костра.

— Прощайте, подружки! В дорогу пора.

По отблескам зарев, по вспышкам огня

В ночной темноте узнавайте меня.

 

Ноябрьская полночь поземкою бьёт,

А девушка Таня идёт и поёт:

«Уж враг отступает пред нашим полком,

Какое блаженство быть храбрым бойцом!»

 

Багряными бликами рдеют снега.

Кострами пылают берлоги врага.

Здесь Taня на крыльях метели прошла,

И след её лёгкий пурга замела.

 

У края деревни в морозной ночи

Настигли, скрутили её палачи.

Огнем прожигают, прикладами бьют.

По чёрствому снегу босую ведут.

 

Молчанья враги победить не могли

И девушку Таню на казнь повели.

Вкруг шеи тугая петля обвилась,

Пиявкою в хрупкую шею впилась.

 

Над смертью, на зло кровожадным зверям,

Она из петли прокричала друзьям:

— Не страшно мне гибнуть за русский народ.

Боритесь, товарищи! Сталин придёт!

 

Над свежей могилой поземка вьюжит.

В могиле отважная Таня лежит.

Как солнце весны, молода и светла

За родину юность она отдала.

 

На запад идут над могилой полки,

И девичья песня равняет штыки:

«Уж враг отступает пред нашим полком,

Какое блаженство быть храбрым бойцом!»

А. Сурков

 

Партизанка Зоя

В тихом палисаднике

Резеда цвела,

В низком белом домике

Девушка росла.

Но враги нагрянули

На счастливый край,

И сказала девушка

Матери: «Прощай».

 

Автомат проверенный

Лёг ей на плечо...

Сердце комсомольское

Билось горячо.

Но однажды недруги

Взяли в плен её,

Привели допрашивать

В логово своё.

 

«Кто ты, кем ты послана,

Где твои друзья?» —

«Ничего, проклятые,

Не отвечу я».

Рвали косы девичьи,

По снегу вели,

Но сломить отважную

Звери не смогли.

 

Умерла за Родину

С гордою душой...

Звали Зоей девушку

На земле родной.

Над её могилою

Ветерок лесной,

Да берёза белая

Шелестит листвой.

 

Сторона московская

Широко лежит,

А звезда кремлёвская

Выше туч горит.

На крылах серебряных

Самолёт плывёт,

Не забудет девушку

Никогда народ.

А. Чуркин

 

Зоя

Что такое подвиг?

Прощанье или встреча?

Что такое подвиг?

Секунда или вечность?

 

Шла она неслышно

От школьного порога,

Уходила девочка

В бессмертную дорогу.

 

Зимы пройдут, вёсны пройдут —

Дорога не кончится эта.

Лунного, зимнего,

красного цвета —

Дорога не кончится эта…

 

А слова в тетрадках

В линеечку косую

По спине, по сердцу

Плетью полосуют.

 

Красно бились банты

У школьного порога.

Алая, как лента,

В бессмертие дорога…

 

Закричать бы надо

Те слова, что знаются,

Знак-вопрос петлёю

Под метелью ладится.

 

Точки, запятые —

У школьного порога.

Крики-восклицания —

В бессмертие дорога.

 

Кто придумал петли

Высоко над бедами,

У снегов России,

Над детьми и дедами?..

 

Улыбнись с портрета

У школьного порога,

Станет белоснежною

В бессмертие дорога…

 

Зимы пройдут,

Вёсны пройдут —

Дорога не кончится эта.

Лунного, зимнего,

красного цвета —

Дорога не кончится эта…

 

Шла она неслышно

От школьного порога.

Уходила девочка

В бессмертную дорогу…

М. Румянцева

 

Зоя

Утро спросонья что-то хмурится,

За Цну уносится ветер-горюн.

К бронзовой девушке на Советской улице

Подхожу. Останавливаюсь. Говорю.

 

— Ты только на год меня постарше…

Одно нам солнце, и ветер, и дождь.

Друзья в те дни отправлялись в маршевых.

А мне военком: «Пока подождёшь…».

 

Проходили толпы беженцев

Со своим нехитрым скарбом.

— Как Москва?

— Столица держится! —

И шли строить доты и рыть эскарпы.

 

А когда, наконец, попал в эшелон —

Москва устояла, идём на запад.

Небо раскалывалось тяжело,

Дрожала земля от залпов.

 

Бывало, солдат упадёт в крови,

Но, стиснув зубы, снова встанет.

Горел перед ним примером живым

Бессмертный подвиг безвестной Тани.

 

Ты только на год меня постарше…

Но мчатся горячей ракетой года.

И вот — постаревший, немного уставший,

А ты — по-прежнему молода.

 

Без тебя мы отпраздновали Победу

И мужество новое обрели,

Без тебя полетели легендой по свету

Удивительные корабли.

 

Без тебя целина поклонилась под колосом,

Без тебя Ангара стихла, горя.

И сестра твоя Валя к земным околицам

Возвратилась, зазвёздную даль покоря…

 

Ты только на год меня постарше…

Красивая, смелая — в полный рост.

Ровесница юности огненной нашей,

Предвестница новых грядущих геройств.

И. Кучин

 

Твоё имя будет жить всегда

Восемнадцать и долгие сорок —

Устремленные в вечность года.

Прах войны превращается в порох,

Что сухим остается всегда.

 

И цветут краснофлагие зори —

В дни торжеств и в дни горестных тризн.

В этом ласковом имени — Зоя

Слышно слово бессмертное — Жизнь.

 

Эта девочка, хрупкая школьница,

Не согнувшая худеньких плеч,

Все, что в песнях страны колоколится,

Своей жизнью решила сберечь...

 

Люди шли — не на казнь, а на подвиг,

В горле комкали сдавленный плач.

Вот в руках, волосатых и потных,

Сжал тугую удавку палач.

 

Вот сейчас захлестнёт её шею,

Жилку трепетную оборвет.

— Что притихли? Смотрите смелее!

Я умру, но умру за народ!..

 

И народ расправлял свои спины,

Веря в праведный клич до конца.

Ты не знала тогда, героиня,

Сколько силы влила ты в сердца!

 

...У деревни Чернушки Матросов

На кинжальной струи остриё

За весенние, светлые росы

Бросил юное сердце своё.

 

И в сраженьях, гремящих грозою,

Брат твой Саша, в дыму и огне,

Мчался в танке. И надпись: «За Зою!»

Пламенела на гордой броне.

 

И в Маутхаузене встал, леденея,

На тебя чем-то очень похож,

Генерал, пред которым злодеи

Не сумели унять свою дрожь...

 

Корабли просолённые — Зоя!

Парки, скверы зелёные — Зоя!

Школы, улицы светлые — Зоя!

И победы несметные — Зоя!

 

Твоя жизнь не прошла и не кончена,

Ей в грядущих былинах сиять.

Твоё имя Москва и Тамбовщина,

Вся Земля — будут век повторять.

 

Сорок лет светят красные зори —

В дни торжеств и в дни горестных тризн.

...Восемнадцатилетняя Зоя —

Бесконечная, вечная Жизнь.

И. Кучин

 

Она в народе не умрет

Как будто лишь сейчас взошла

На пьедестал — не эшафот.

И небо синева зажгла,

И свежий ветер волос рвет.

 

Оплечь тяжелый карабин

Висит сторожко на ремне.

И руки тонкие рябин

Склонились трепетно к земле.

 

Лица упрямый поворот,

Замкнут в молчанье гордом рот.

Погибшая за свой народ,

Она в народе не умрет.

 

Она жива! Родимый край,

Там высока твоя звезда:

Ее село Осинов Гай

На картах мира — навсегда!

И. Кучин

 

Зоя

На дубовой скамье,

что была ей конвейером пыток,

не стонала она,

и глаза не смотрели с мольбой.

Кто её укрепил?

Кто ей дал этой силы избыток,

Эту власть над собой?

 

Почему потемнел изувер,

истязающий Зою,

заглянув ей в глаза?

Почему стало страшно ему?

Почему, не дрожа,

Зоя шла по морозу босою?

Не дрожа! Почему?

 

Как сумела она не издать

ни единого стона

в разъярённых когтях

узколобого штурмовика?

В смертный час почему,

перед нею склоняя знамена,

расступились века?

 

Потому что века перед правдой

должны расступиться.

Зоя — это борьба,

это русская доблесть и честь!

В страшных муках её

есть и наших страданий крупица,

Наше мужество есть!

Б. Ковынев

 

Войско правых

Пусть мои слова звучат набатом.

Вот лежит, раскинувшись в пыли,

Тот, который щёлкал аппаратом

В час, когда на смерть её вели.

 

Он хотел запечатлеть на пленке

Только казнь и больше ничего.

Только смерть отчаянной девчонки

Да своё тупое торжество.

 

Но навеки лента сохранила

Яркие, бессмертные черты.

Девичья сияющая сила,

Путь героя озаряешь ты.

 

Под прямым горящим взглядом Зои,

Перед гордым шествием её

Копошится тусклое и злое

Гитлеровское офицерьё.

 

И среди ничтожества и сброда,

Легким шагом устремясь вперёд,

Девушка — любимица народа —

К смерти и в бессмертие идет.

 

Уместилось в фокус аппарата

Всё, что Зоя завещала нам.

И неумолимая расплата

Мчится за убийцей по пятам.

 

От полуразрушенных предместий,

От сожженных вытоптанных сёл,

От народной непреклонной мести

Уходил палач и не ушёл.

 

Мы одним порывом гнева жили,

Мстил за Зою каждый наш боец.

Сколько мы похожих уложили

И его настигли наконец.

 

Он уже не встанет из канавы.

Ну, а нас несёт вперёд земля.

И горят над нами светом славы

Порохом овеянные главы

Старого Смоленского Кремля.

 

Мы проходим, вестники свободы.

Нас ничто не держит. Пробил час!

И Днепра взволнованные воды,

Плача и смеясь, встречают нас.

 

Мы идём карающей грозою,

Нас послал разгневанный народ.

Войско правых, мстители за Зою,

За свободу Родины, вперёд!

М. Алигер

 

У Петрищева

Когда тебя вели босою

Зимой по ледяной дороге,

Когда израненные ноги

След ярко-красный оставляли,

Земля оплакивала Зою.

А там, где падали кровинки,

Весною проросли травинки

Народной вековой печали.

 

Ты с нами в прошлом и в грядущем.

Среди колосьев Подмосковья,

С нераспустившейся любовью,

С упрятанной под шапку прядкой.

 

Здесь, на шоссе, в Москву идущем,

Теперь ты встала изваяньем,

И ветерок своим дыханьем

Тебя касается украдкой.

 

К тебе приходят жарким летом

Сыны Германии народной,

Для них твой подвиг благородный

Особым наделен значеньем...

 

Поддержкой, мужества ответом —

Для’ них с твоей землей свиданье —

Не горечью воспоминанья,

А исцеленьем, искупленьем.

 

Сюда, где ноги шли босые,

Кладут цветы друзья России.

В. Азаров

 

Ровесница

Начальных дней военных крестница,

В неувядаемой красе

Который год моя ровесница

Стоит у Минского шоссе.

 

Стоит, упрямая и юная,

И летом, и морозным днем,

И на заре, и в полночь лунную

Всё в одеянии одном.

 

Проходят пахари и воины,

Цветы ложатся на гранит.

И платье бронзовое Зоино

Упругий ветер теребит.

 

Стареют даже звезды млечные,

И сходит молодость на нет,

А ей с войны на веки вечные

Достались восемнадцать лет.

Ю. Мельников

 

Петрищево

Опять я в Петрищеве.

Снова

Хожу по развилкам дорог.

Звучало тут Зоино слово,

Остались следы ее ног.

 

Сквозь окна в тревожной печали

Ее освещала луна.

И, глядя на снежные дали,

С Отчизной прощалась она.

 

Поземка мела над полями,

И стужей несло из сеней…

И думала с болью о маме

Она перед казнью своей.

 

Истерзанной и босою,

Как только рассеялась мгла,

В то утро холодное Зоя

По снегу в бессмертье ушла…

Ю. Мельников

 

* * *

Ни тропки, известной одним партизанам.

Ни парты в десятом — вчерашней, своей.

Ни солнца — без солнышка тоже нельзя нам!

Ни имени, матерью данного ей.

 

Сейчас бы спросила, зачем ей потомки

К ногам положили букет призовой.

Про солнце бы вспомнила. Луч-то негромкий

Слетает к подножью, что голубь связной!

 

Не выдала землю, и за ночь подросший

Улегшийся снег, и озябший до дрожи

Нестойкий дымок, и до рези, до слез

Слепящие кольца и серьги берез…

 

Идущая на смерть смертельно устала.

Ступни ей морозная корка ожгла.

На вечно холодную грань пьедестала

Она для себя незаметно взошла.

Н. Эскович

 

Петрищево

Я посетил Петрищево опять;

У обелиска новый снег лучится …

Мне никогда, наверно, не понять,

Как это все могло тогда случиться?!

 

Босую её на снегу пытали.

И где ступала теплая нога,

Не только здесь — по всей земле растаять,

Расплавиться должны были снега.

 

Ее водили по сугробам этим.

В лицо хлестал ей ветер до утра…

Не только здесь — на целом белом свете

В ту ночь должны были свистеть ветра.

 

Ее босую по снегу водили —

Лишилось человечество стыда…

Все парни, всех фронтов и всех флотилий,

Должны бы были ринуться сюда.

 

Мы не успели... Санные полозья

По снегу проложили новый след.

Петрищево…Здесь все еще морозит

С той черной ночи — двадцать с лишним лет.

 

Но ей уже не холодно. Она

Застыла — превратившаяся в камень,

Со связанными тонкими руками, —

По-прежнему вперед устремлена.

 

Уста молчат. В лице сокрыта сила.

Но скульптор не сумел, не показал,

Как она жёстко губы прикусила,

Когда смотрела палачам в глаза.

 

Веснушчатый мальчишка близоруко

Глядит в нее, не отрывает взгляд…

О, как он хочет развязать ей руки —

Они еще, наверное, болят.

 

Но камень мертвый. Камень — это камень,

Как ни был бы он гладок и красив…

И всё стоят мальчишки с рюкзаками.

И всё отходят, губы прикусив.

В. Туркин

 

Петрищево

Найду?

Дождусь ли —

Слова Наивысшего,

Чтоб звуки плоть и душу обрели?

Как выскажу тебя,

село Петрищево,

Слеза святая на лице моей земли?

Я шёл к тебе.

Я шёл все тридцать лет.

И вот — пришёл,

А девочки той — нет.

 

Зачем печальным ветром занесло

Меня к тебе, печальное село,

Зачем как бы в предчувствии беды

Всё размывает дождь мои следы?

Зачем, по грунту мокрому скользя,

Иду туда, где дважды быть — нельзя!

 

Где площадь

(да, та самая!),

Где дом

(тот самый дом!)?

Ах, что же я не плачу,

Когда обычно столько слёз я трачу

Над малостным каким-то пустяком?..

 

Дом перекрашен в странный жёлтый цвет,

И в доме женщина живёт безбедно

(Мне говорили, что она бездетна,

А впрочем, правда это или нет,

Я у неё не спрашивал). Мы с ней

Стояли у скрипучего колодца,

И с медленных разлапистых ветвей

Сползала в воду ржавая короста.

 

Я той воды не знаю солоней

И той слезы невыплаканной горше.

Мне никогда не быть уже моложе,

А девочке — вовек не быть взрослей.

Все тридцать лет она идёт по снегу,

Не по селу идёт уже — по свету,

По белу свету

с вечным палачом

За девичьей озябшею спиною…

Кто скажет мне, зачем с иной судьбою

Я сызмала на свете обручён?

 

Зачем я не сумел её спасти,

Зачем не разлучил её с петлёю,

Её сердечко не успел в горсти

Ещё горячим унести с собою?

 

Но каждому отмерило своё

Нещедрое двадцатое столетье:

Той девочке —

страданье и бессмертье,

А мне — печаль и гордость за неё.

О. Шевченко

 

Это имя означает «Жизнь»

Узел размышлений, развяжись!..

Я Америк вовсе не открою,

Коль напомню вам, что имя Зоя

В переводе означает — «Жизнь».

 

...Защищать идя родную власть

В страшную годину испытаний,

Ты в отряде партизанском Таней

Не случайно, видно, назвалась.

 

Петь,

смеяться,

плакать

и любить,

Как и Жанне д’Арк,

тебе хотелось…

А враги убить решили Смелость.

Но ее,

как Жизнь,

нельзя убить!

 

Взяв на плечи хрупкие свои

Трудные не девичьи заботы,

Ненависть к врагу

до эшафота

Гордо ты несла через бои.

 

Вот уже разверзлась смерти пасть…

А ведь у тебя вся жизнь вначале…

Только разве перед палачами

На колени ты могла упасть?!

 

Детям жить под мирной бирюзою,

Брать галактик дальних рубежи…

Ты всесильна и бессмертна, Зоя,

Как всесильна и бессмертна Жизнь!

В. Матвеев

 

У памятника Зое

Последнее застыло слово,

Запечатлён суровый миг.

И тянет к памятнику снова,

Поскольку Зои нет в живых.

 

Цветы к подножию пристрою —

Протянется меж нами нить.

Поговорю с ней, как с сестрою,

И вроде дальше можно жить.

 

Живу. И радуюсь, и маюсь,

Бывает всё — и зной, и лёд.

С пристрастием в себе копаюсь,

Да так, что ближний не поймёт.

 

Я не скажу: характер слабый.

Но как спрошу себя опять:

— А ты смогла бы? Ты смогла бы? —

И не могу ответа дать.

 

Зачем живу? Чего я стою?

Смогла бы? Да! Смогла бы? Нет!

Лгать бесполезно пред собою:

Ни то, ни это — не ответ.

 

Всё существо моё в смятенье,

Сама не знаю почему.

И только памятник — спасенье.

И снова я иду к нему.

 

Я снизу вверх взгляну на Зою —

Протянется меж нами нить.

Поговорю с ней, как с сестрою,

И вроде дальше можно жить.

В. Дорожкина

 

Памяти Зои Космодемьянской

Памятью наполнен до краёв,

Маятник качнулся и разбился.

В тишине Осиновых Гаёв

Лучик света в этот день родился…

 

Утреннего солнца поцелуй

На груди израненной — как орден.

Девочка по битому стеклу

К своему бессмертию восходит.

 

Руки, ноги — месиво и кровь,

Но душа трепещет птицей белой…

Черноглазый, тоненький герой,

Жизнью ты напиться не успела…

 

Белые хрустальные снега

Её тело вечностью омоют…

Мама? Брат?.. Но встреча далека,

Как заря Победы над войною.

А. Николаева

 

Таня

На лице твоём смертный покой...

Мы запомним тебя не такой, —

Мы запомним тебя смуглолицей,

Смелой девушкой с сердцем бойца.

Ты недавно была ученицей,

Поджидала подруг у крыльца...

 

Было лето...

Последний экзамен,

Волновались с подругой вдвоём.

А теперь старики-партизаны

Говорят о геройстве твоём.

 

Избивали фашисты и мучили,

Выводили босой на мороз,

Были руки верёвками скручены,

Пять часов продолжался допрос.

 

На лице твоём шрамы и ссадины,

Но молчанье — ответом врагу.

Деревянный помост с перекладиной,

Ты босая стоишь на снегу.

 

Нет, не плачут седые колхозники,

Утирая руками глаза,

Это просто с мороза на воздухе

Стариков прошибает слеза.

 

Юный голос звучит над пожарищем,

Над молчаньем морозного дня:

«Умирать мне не страшно, товарищи,

Мой народ отомстит за меня!»

 

Юный голос звучит над пожарищем,

Юный голос звенит на ветру:

— Умирать мне не страшно, товарищи,

Я горда, что с победой умру.

 

На лице твоём смертный покой...

Мы запомним тебя не такой.

Ты осталась в народе живая,

И Отчизна гордится тобой.

Ты — как слава её боевая,

Ты — как песня, зовущая в бой!

А. Барто

 

У памятника Зое

У памятника Зое

Заворковали в городе

Голуби, голуби…

На улице жара,

Сады, недавно голые,

Цветут — пришла пора!

 

В цветах Ново-Девичье,

Тут слышно пенье птичье

С утра и дотемна —

Весной везде весна.

 

Вот холмик, обложенной дёрном,

Пришла сюда женщина в чёрном.

Она посадила левкои,

Пылинки с надгробия стёрла.

 

Идут сюда к сыну-солдату,

Идут на могилу отца

И, горько оплакав утрату,

Сажают весной деревца.

 

Однажды девчонка-москвичка

Пришла сюда ранней весной —

Открытое, ясное личико,

Две светлых косы за спиной.

 

Ей горе знакомо?

Нет, что вы!

К ней в дом не входила беда,

И папа и мама здоровы,

Они не умрут никогда!

 

Холодный мрамор и венки —

Мир вечного покоя,

Но, будто смерти вопреки,

С надгробья смотрит Зоя.

 

Сюда живые к ней идут,

Чтоб вспомнить подвиг Зоин,

Седой подходит воин,

И вот стоит девчонка тут.

 

Со лба откинув завиток,

Она на камень гладкий

Кладёт исписанный листок —

Он вырван из тетрадки, —

 

Кладёт слова присяги

На клетчатой бумаге.

 

Слова наивны и просты:

«Я тоже буду смелая!

Я тоже, Зоечка, как ты,

Для Родины всё сделаю!»

 

Здесь не один листок такой

Положен детскою рукой,

Листки, листки, ещё листки

Белеют, словно лепестки.

 

Их прочь уносит ветер,

Их вновь приносят дети,

Поодиночке, не в строю,

Приходят без вожатой.

«Я обещание даю!..»

«Клянусь великой клятвой!..»

 

Кто первый, может быть тайком,

Пришёл сюда с таким листком?

Быть может, девочка одна

(Косички за спиною)

Пришла сюда весною:

«Я буду Родине верна!

Я обещаю, Зоя!»

 

Иль паренёк лет десяти

Принёс листочек чистый

И написал: «Хочу расти

Таким, как коммунисты!»

 

Листки, листки, ещё листки

И в рамке и в конверте…

Вот так у гробовой доски

Живёт само бессмертье.

А. Барто

 

Зоя Космодемьянская

Под мальчика пострижена, юна...

Войны жестокость с нею не вязалась.

Но девочка, но школьница, она,

Каким солдатом стойким оказалась.

 

Не слова так и не сказав врагу,

В застенке мрачном, долгими ночами,

Не сломленная Зоя на снегу

Стоит босая перед палачами.

 

И в небе темном всплески дальнего огня

К земле уходят линией косою,

И кажется: сейчас убьют меня,

Меня сейчас повесят, а не Зою.

 

Прорвусь я к ней сквозь грозных лет кольцо,

Успею я, от бед ее закрою.

Как дорого мне Зоино лицо —

Она была и будет мне сестрою.

И. Курлат

 

* * *

Вся земля клокотала.

Тряслись, осыпаясь, воронки.

Сталь горела и плавилась.

Кровью слипалась трава.

 

Материнское горе

На смятом листке похоронки

Размывало слезой

Государственной скорби слова.

 

Палачи из гестапо,

Заплечные горя и муки,

На глазах материнских,

В морозном мерцании звёзд,

 

Партизанской девчонке

Крутили верёвками руки

И по белому снегу

Вели босиком на помост.

 

— Смерть немецким захватчикам!

Самой последнею болью

Эта девочка крикнет.

И крик оборвется в петле.

 

Всенародною местью

Незримо к её изголовью

Встанет мужество храбрых,

Рожденных на этой земле.

 

Эта месть перемесит

Дорожную супесь и глину

Каблуками и траками

На боевых скоростях,

 

И кометы «катюш»

С разворота хлестнут по Берлину.

И победное знамя,

Как солнце, взойдет на рейхстаг.

М. Дудин

 

Голос Зои Космодемьянской

Только раз я погибла.

И тысячи раз — воскресала…

И не мой ли протест

Над тревогою дня повисал?

Не моя ли душа,

Пролетая под сводами зала,

Вырывалась с трибун?

И взрывался овацией зал!

 

Я ещё не успела

Оставить наследника миру,

Но наследство моё

У родного Отечества есть:

Неподкупная верность

Земле этой розовокрылой,

Комсомольское сердце,

Святая солдатская честь.

Разве в памяти дней

 

Не найти ни урока, ни смысла?

Разве мало тех жертв,

Чтобы мир от войны не погиб?

Навсегда умереть?

Не остаться ни в песнях, ни в мыслях?

Сгинуть в огненной бездне,

Взметнув термоядерный гриб?

 

Голос мой и призыв

Рвётся к людям из подвигов прошлых,

Оседает росой

На цветущие травы и мхи.

И Раймондою Дьен

Откликаясь на рельсах дорожных,

Он к Ассате Шакур

Сквозь застенок ворвется в стихи.

 

Это я говорю

От себя и от всех безымянных,

Оплативших собой

Золотое сияние дня.

От беспамятства вечного,

От катастроф окаянных

Защитите меня!

И посмертно спасите меня!

Л. Щипахина

 

Зоя

Она назвала себя Таней,

Не зная, что в гордой красе

Несломленной, бронзовой встанет

Над Минским летящим шоссе.

 

Что, славя московские зори,

Ей горн пионерский споет.

— Куда вам? До Зои? — До Зои. —

Кондуктор билет оторвет.

 

И выполненное заданье,

И крестный в бессмертие путь,

И это святое незнанье —

Вот подвига сила и суть.

 

Мы выстоим — главное знала,

Но если б сквозь сумрак и свет

Она хоть на миг услыхала

Сквозь сорок, сквозь тысячу лет

 

Не скрип под фашистской кирзою,

А здесь, у скрещенья дорог,

Хоть это: «Мы выйдем у Зои»,

Московский родной говорок.

Н. Дмитриев

 

Зое

День рожденья подступил опять...

Сверстница, сестренка фронтовая!

В камне его выпало встречать,

Трепет в честных людях пробуждая.

 

В чистом сердце пробуждаешь ты

Мысли об Отчизне, о России,

Как за честь её сражались мы,

Как невзгоды все переносили.

 

Как шагнула молодость в огонь:

В час, когда гремели грозно пушки, —

Парни со студенческой скамьи,

Школьницы, девчонки-хохотушки.

 

Отложив мечтанья о любви,

Слов прощальных не сказав и маме,

По полям заснеженным ползли

В тыл врага морозными ночами.

 

...Злые ветры дуют над страной,

Нечестивцев злобных кружит стая,

Мажут Память злобной клеветой,

Наш народ бесстыдно унижая.

 

Но не меркнет облик светлый твой,

Факелом духовности пылая...

В день рожденья сердцем мы с тобой,

Зоинька, сестренка дорогая!

А. Кузнецов

 

Зоя

Она

давно стоять устала.

Зачем из камня

даже бровь?

О нет!

Не ради пьедестала

она

глотала мрак

и кровь!

Пусть

изваянью не согреться,

но всё же,

смертью

смерть поправ,

девичье тело

просит сердца,

глаза — ресниц,

а ноги —

трав!

С. Куликов

 

Зоя

1.

Что может быть вкусней глотка воды,

Когда от жажды пересохли губы,

Когда бы фляжку,

Хоть на всех одну бы,

И пригоршня — спасенье от беды.

 

Упасть лицом в звенящий мир ручья,

Ловить губами струи водопада

И, котелком нагревшимся бренча,

Делить по-братски светлую прохладу.

 

Узнать особый привкус родника

В замшелости зеленоватой сруба

И жгучий холод доброго глотка

Такой воды, что аж заломит зубы!

 

И до сих пор мне не хватает сил —

Воспоминанья эти сердце ранят —

Забыть, как там, в Петрищеве,

Татьяне

На просьбу: — Пить! — жёг губы керосин.

 

2.

Я видела, как к Зоиным ногам

Склонялись люди с нежностью великой,

И к бронзовым солдатским сапогам

Прильнули тихо красные гвоздики.

 

Как бронзовые эти сапоги

Могла осилить хрупкая девчонка?

А ей сейчас чулок бы тонкий-тонкий

Да по последней моде каблуки!..

 

Но в этих сапогах смогла пройти

Она не год, не два — десятилетья!

И хочется ей взять гвоздики эти

И маме,

Милой маме принести!

Л. Яшина

 

Зоя

Когда стихает Минское шоссе

И звёздный мост раскинется над крышами,

Ступая осторожно по росе,

Босая Зоя выйдет из Петрищева.

 

Ей хочется без устали идти

Околицей селения притихшего,

Прижав цветы к израненной груди,

И слышать сердце, трепетно ожившее.

 

А в домике, в другом конце села,

Спит девочка, что хочет стать художником.

Вчера цветы для Зои принесла

И молодые листья подорожника.

 

Когда проснётся чуткая душа,

Вновь повторятся светлые мгновения.

Пройдёт поляной русской не спеша,

Где нет числа цветам поминовения.

В. Останина

 

И сегодня рядом с нами Зоя

Женственною, хрупкою, но твёрдой

Героиня замерла в веках,

В партизанской стёганке потёртой,

В стоптанных солдатских башмаках.

 

Над винтовкой — небо голубое,

За спиною — яблони в цвету.

И сегодня рядом с нами Зоя

На бессменном бронзовом посту.

 

А вокруг — Тамбовщина, Россия,

Добрый взгляд родимой стороны,

Юные ровесники, живые,

Никогда не знавшие войны...

 

Власти нет над памятью людскою!

Сколько новых вёсен ни пройдёт,

В тихом сквере

к памятнику Зое

Юности тропа не зарастёт.

В. Острижный

 

Баллада о Зое и Вере

Их в разных местах схватили.

Несхожие имена...

Две матери их растили —

Отчизна у них одна.

 

Плеснули в девичьи лица

Морозная синь и ширь,

А рядом Москва дымится,

А там — вся в лесах — Сибирь.

 

За Зоей снега месили

Подкованные сапоги.

На иве, на грустной иве

Повесили Веру враги.

 

Где сыщешь ты человека,

Чтоб шапку пред Зоей не снял?

Про Веру же четверть века

Никто ничего не знал.

 

Молчала седая ива,

Растаял кровавый снег,

Две звёздочки горделивые

Пусть светят рядом вовек!

 

Две ласточки невесёлые,

Казнённые в хмурый день.

Могилы в соседних сёлах —

А сколько таких деревень!

 

Друг, ты родился в сорок первом.

В их юные лица вглядись.

Вера — по-русски вера,

Зоя — по-гречески жизнь.

В. Фёдоров

 

Зоя

С шоссе свернули и в деревню въехали.

Такси покинем и пойдём пешком

по тем местам, где по крови, по снегу ли

её водили босиком.

 

Петрищево. А я в ней был уже,

в деревне этой, многажды воспетой,

а я лежал на этом рубеже,

а я шагал по тропочке по этой.

 

Вот в этой самой старенькой избе

в тот самый вечер, когда мы немцев выбили,

мы говорили о её судьбе,

мы рассуждали о её погибели.

 

Под виселицу белую поставленная,

в смертельной окончательной тоске,

кого она воспомянула? Сталина.

Что он придёт! Что он — невдалеке!

 

О Сталине я думал всяко-разное.

Ещё не скоро подведу итог.

Но это слово, от страданья красное,

за ним.

Я утаить его не мог.

Б. Слуцкий

 

* * *

По сугробам босую водили,

Выжигали, пытали огнем,

Насмехались, куражились, били

Своим кованым сапогом.

 

...И застыли уста молодые...

Затянулось тугое витье...

Трепещите, мучители злые,

Перед мстительной тенью ее!

 

Воин! Пусть твой гнев, твоя ненависть роет,

Рвет и глушит врага на пути!

Слышишь голос замученной Зои:

«Отомсти! Отомсти!.. Отомсти!..»

 

И рокочет в ответ канонадой:

«Нет, не будет убийцам пощады!

Своей кровью свой путь освящу.

Отомщу! Отомщу! Отомщу!»

В. Егоров

 

* * *

Ей восемнадцать: скромна, стройна.

Десятый закончен класс.

Боится мышей. Ночью одна

Не выйдет из дома подчас.

 

Пришла в сорок первом беда — война!

Родина-мать зовёт!

Тёмная ночь — через лес одна

В тыл к врагу идёт.

 

Конюшню спалила, вторая горит.

Чужая послышалась речь...

Поздно бежать. Враг поднят, спешит,

Третью успеть бы, поджечь.

 

Плеск. Керосин расплылся под стрехой.

Лютый мороз. Озноб.

Вспыхнула спичка. Удар — часовой

Прикладом свалил в сугроб.

 

Тревога! Солдаты подняты в ружьё.

Зверски пытали. Молчит.

Утром решили повесить её —

Советский разведчик! Бандит!

 

Ей восемнадцать: скромна, стройна.

Без страха на смерть идёт.

Смерть от врага ей не страшна —

За Родину жизнь отдаёт.

А. Щепкин

 

В Осиновом Гае

Над Осиновым Гаем полощут зарницы,

Зреет рожь, поспевает клубника в лугах.

И поют — распевают безмятежные птицы

В затерявшемся Гае,

В оврагах, кустах.

 

Мы идем по деревне, и сердце трепещет:

Мы идем по священной, по русской земле,

Что вписала, вобрала, впитала навечно

Имя Зои и Шуры. Закат заалел:

 

Нас встречали в музее, любовью хранимом,

Нам с любовью рассказы вели земляки

О красавице Зое так просто и зримо,

Так дрожали у дома ее топольки.

 

«Зоя, Зоя!» — шептали у дома деревья,

«Зоя, Зоя!» — со звоном слетало с небес.

«Зоя, Зоя!» — за этой дубовою дверью

Детства мир, полон таинств твоих и чудес.

А. Понякин

 

В списке героев. Зое Космодемьянской

«Вечности час незабвенной настал —

Не эшафот под тобой — пьедестал!»

Н. Цурикова

 

1.

…Ей — восемнадцать. Она — из истории.

В ней — эпопея страданий людских,

Подвига свет, чтобы люди запомнили

Жизнь положивших за счастье, за них.

 

От эшафота — до вечности лестница.

Жизнь её здесь, на земле — продолжается…

Зоя, ты новой эпохи ровесница!

Жаль только, войны никак не кончаются.

 

Служат солдаты — твои одногодки.

Чьею тогда ты могла быть невестою?..

Вновь на страницах — военные сводки,

Подвигу в жизни находится место!

 

Просит земля тишины и покоя.

Вечер притихшие ивы качает.

На пьедестале — тамбовская Зоя

В сквере, где встречи любовь назначает…

 

2.

Сорок первый. Москва. Класс окончен десятый.

В своих девичьих снах не видала тогда ты,

Что начнётся война! Бросишь брата и мать

И уйдёшь добровольцем Москву защищать.

 

201-я школа… Был дружным тот класс,

Где теперь лишь в музее о Зое рассказ…

Под Петрищевым — логово, немцы — зверьё!

Загорится отмщением сердце твоё!

 

Ты бесстрашно и смело в пасть полезешь врагу:

«Я с фашистами избы, конюшни зажгу!»

В плен попала, решив: «Буду мёртво молчать.

На допросах фашистам лишь НЕТ! отвечать.»

 

3.

Только бы голос её не ослаб!

…Вот полицаи ведут её в штаб.

Там предстояло выдерживать ей

Двести ударов солдатских ремней.

 

Бросить фашистам короткое «нет!»

Силы хватило, сквозь зубы в ответ.

Нет! Всё равно ничего не скажу!

Клятву свою не нарушу, сдержу…

 

Родина… мамочка! Хочется жить!

Стоном срывается тихое — «пить…»

Хохот солдат ей в ответ за спиной!

Тело, как дерево, пилят пилой…

 

Руки связали и в нижнем белье

Грубо толкают на снег во дворе.

Ноги — босые, жжёт, хоть кричи!

Ей эшафот мастерят палачи.

 

4.

«Люди!!! Меня не страшит эшафот!

Я умираю за жизнь, за народ!

Будьте смелее и вы, не робейте!

Жгите фашистов, давите и бейте!»

 

…Грубо верёвкой сдавив, как змея,

Нежную шею стянула петля…

Мёртвую Зою кололи ножами,

Ранили ноги, грудь вырезали!

 

Немцы в бессилье своём расписались —

Даже повешенной Зои боялись!

Наши войска перешли в наступленье.

Спрятать решили враги преступленье:

 

Быстро столбы эшафота спилили

И за околицей Зою зарыли…

Нет! Преступленья не спрятать, не скрыть,

Подвига память в земле не зарыть!

 

5.

Немцы старались попусту, зря:

Зоя в России навек проросла

Белой берёзкою, стройной рябиной…

В списке героев — Зоино имя!

 

Путь с эшафота — в вечность истории.

Не забывается имя героя!

С нами встречает рассветные зори

На пьедестале — тамбовская Зоя!

 

…Как на посту, тишину охраняет

В сквере, где встречи любовь назначает…

Н. Цурикова

 

Зое Космодемьянской

Когда-то её любили

дети советской страны,

русскую героиню

той великой войны.

Когда-то на танковой стали,

верность стране родной

храня, танкисты писали:

«За Зою!», идя на бой.

 

Когда-то великий Сталин

мог такое сказать:

«Немцев, что Зою пытали,

в плен живыми не брать!»

Когда-то сыны и дочери

своей любимой страны

По зову сердец за Зою,

за Родину в битву шли!

 

Люди советские, нас через годы

Зоя на бой зовёт:

«Боритесь, не бойтесь,

нас двести миллионов, —

Сталин придёт!»

 

Чего-же она свершила,

Чего ж добилась она?

Себя стране посвятила,

когда позвала страна.

Когда бедою-ненастьем

пришёл 41-й год,

слова её были: «Счастье...

за свой умереть народ!»

 

Когда под ногти вонзали

ей иглы и тело жгли,

Когда босиком выгоняли

на снег и на смерть вели,

Она ни в чём не призналась,

она врагу не сдалась,

Стерпела всё, не сломалась

и гордо встретила казнь.

 

Голосом звонким смелая

девушка нас на подвиг зовёт:

«Боритесь, не бойтесь,

всех не перевешают, —

Сталин придёт!»

 

Русская великомученица,

Космодемьянская,

Жизнь твою молодую

оборвала петля.

А сегодня, куражась

над твоею святой

памятью, демократы

жгут её клеветой.

 

И в забытьё выталкивая

светлое имя твоё,

Снова тебя пытает

нынешнее ворьё,

И вслед за казнью петлёю

и казнью клеветой

Казнью забвения травят

образ нетленный твой.

 

Но снова честных и стойких

на подвиг Зоя зовёт:

«Бейтесь с врагом,

боритесь, не бойтесь, —

Сталин придёт!»

 

Люди советские,

нас через годы

Зоя на бой зовёт:

«Боритесь, не бойтесь,

нас миллионы —

Сталин придёт!»

 

Люди советские,

нас через годы

Зоя на бой зовёт:

«Боритесь, не бойтесь,

за нами Родина —

Сталин придёт!»

А. Харчиков

 

Зоин храм

(посвящается Зое Космодемьянской)

 

А ведь казнили Зою на снегу —

Палач всегда

в усердиях торопится, —

И на далеком волжском берегу

Предупредила русских Богородица:

 

«Свинцом и кровью затыкают рот

Прямого сострадальца и воителя,

Ты, русский созидающий народ,

Твори судьбу народа-победителя!»

Качалась Зоя мертвая в петле,

Не предана друзьями и подругами,

А по славянской взорванной земле

Война катилась,

причитая вьюгами.

 

И не могу я замолчать о том,

Иных разрух

переживя безмерности, —

Сегодня входит Зоя в каждый дом

Спасением неистребимой верности

И говорит: «Ужасные года,

Мы Кремль открыли

хаму и вредителю,

Но я клянусь,

что русских никогда

Не одолеть ему, поработителю!»

 

Вам, промотавшим реки и леса,

Скользящим по ворованному золоту,

Не опровергнуть Зоины глаза,

Лишь красоте

распахнутые смолоду.

Вас даже горный

праздничный Давос

Не прополощет

в бане древнегреческой, —

Обыкновенный рыночный навоз

Под именем элиты человеческой!..

 

Мы, русские, герои многих драм,

Атак непредугаданных вершители,

Воздвигнем Зои Святоликой храм,

И пусть ее страшатся

разрушители.

И пусть взлетит с холма

суровый крест

Над виллами банкирства

и купечества.

Пусть встанет храм

несбывшихся невест

И нерожденных сыновей Отечества.

Пусть он звонит,

в седых полях скорбя,

Весну зовет, мятежную, зеленую,

Где каждый русский

вспомнит про себя

И защитит — Россию оскорбленную!

В. Сорокин

 

* * *

Для тебя никогда не наступит весна.

Шесть десятков прошло — я пишу тебе, Зоя…

По ночам до утра не бывает мне сна,

Да и днем, если честно, не много покоя.

 

Что ты хочешь? Отделаться я не могу,

Не могу ни избавиться, ни отрешиться

От видения тебя на холодном снегу

В окружении смеющихся гадов-фашистов…

 

Мы с тобой — сибирячки. Крути не крути.

Только через года я тебя не согрею.

Я хочу то же самое — слышишь — пройти.

Снег, поджоги, ремни и веревку на шею.

 

Про тебя говорят, что забыли давно,

Что не помнят совсем про тебя молодые…

Только это не так. Нам забыть не дано

Подвиги, имена и могилы святые.

 

Кто порочит тебя — с тех мы спросим сполна.

Недоступна ты им, героиня народа.

Только в сердце навечно осталась зима

Навсегда твоего — сорок первого — года.

Е. Фатьянова

 

Реплика о подвиге Зои

… Как вам хочется — просто до зуда! —

оболгать, очернить, осквернить…

Вы откуда берётесь? Откуда?!

Как с душою такой — можно жить?..

 

Вышел, словно разбойник с кастетом,

доказателен и ядовит,

с новомодным пикантным сюжетом

«психиатр», чем ум плодовит:

 

дескать, это не подвиг, а ступор!

Ничего не сказала врагу

наша Зоя? — о, как это глупо…

Это ясно сейчас «знатоку»!

 

… Что ж, советские — были тупицы:

то на танки с «коктейлями» шли,

то с парада — на бой под столицей,

на защиту родимой земли…

 

Перестаньте, какие герои,

если каждый из них — сумасброд!..

Но страну отстоял и отстроил

«сумасшедший» советский народ.

 

Осторожную даму — Европу,

что сдавала легко города,

«ненормальный» простак и окопник

от фашизма очистил тогда.

 

Так узнайте,

что все мы — «больными»

оставаться намерены впредь,

ведь гордимся дедами своими,

вечной жизнью поправшими смерть!

Л. Ратич

 

Не смейте прикасаться к Зое!

Нет! Не могу! Как горько слушать:

Вокруг нас «змеи» вновь шипят,

В который раз на наши души

Вновь — наглой черной лжи ушат.

 

Как смели Зою, нашу песню,

Вы превратить в никчемный дым…

А завтра скажете: Маресьев

Придуман тоже Полевым…

 

Ах! Сколько в мире шавок, мосек

В оскалах очень диких рож…

Собака лает — ветер носит,

Да только горько нам за ложь.

 

Не смейте трогать нашу память,

Героев наших имена;

Они для нас не просто знамя

И лишь победная весна.

 

Герои наши — вера наша,

Исток Руси, родник святой,

Руси, которая не «раша»,

А Невский-князь и лед чудской.

 

…Вновь — лязг мечей…

Вновь — черный ворон…

Вновь сатана готовит бал…

Забыли вы, что наш Суворов

Ни разу бой не проиграл.

 

Для вас мы — лохи, сверхпростые…

Но утверждаю горячо:

За Русь Святую все святые

Встают в наш полк к плечу плечо.

 

Вся Русь — мечты священной звенья,

Мы скреплены одним родством,

Мы верим в правду неизменно,

Она — наш Бог, она — наш дом.

 

…Рассвет нам новый день откроет,

Да будут мир и красота!..

…Не смейте прикасаться к Зое,

Она, как наш рассвет, чиста!..

В. Чурсин

 

Баллада о Зое

Слава богу — утро, ведут на сход,

Свежий снег на солнце искрится.

Скоро в душной петле искривится рот,

И мороз заклеит ресницы.

 

Да не прячь ты взгляд, не гони детей:

За страну помирать не страшно,

Стыдно жизнь выклянчивать у чертей,

Страшно жить, как слепец на пашне!

 

Знаю, Сталин потом отомстил с лихвой,

Уничтожили волчью рать.

Полк пехотный 332-й —

Был приказ: «живыми не брать».

 

Вам сегодня тоже, поди, нелегко —

Лезет нечисть из всех щелей,

И народ, как прокисшее молоко,

И родных не узнать полей.

 

Лишь в борьбе разберешь, где чужой, где свой,

И не верьте, что «брат на брата»!

Если завтра война накатит волной,

Не берите их в плен, ребята!

А. Томко

 

* 332 немецкий пехотный полк, солдаты которого принимали участие в казни Зои Космодемьянской.

 

В память Зои Космодемьянской

Позади школьный сонм забот,

Впереди пасти лютых увечий.

В сорок первый раненный год

Шагнула лесной разведчицей.

Ветер помнит все, мерещатся

Ему немцы еще шагающие,

Трофей их, отвагой пылающий,

И последних слов хоровод.

«Мне не страшно, товарищи —

Умереть за свой славный народ».

 

Позади трепет юных ласк,

Впереди боль вражьих пощечин.

Но фашист не услышал фраз,

Ни с утра, ни суровой ночью.

Не до слов, пусть нет уже мочи,

Мысль одна в голове решающая

Выла приказ с хрипом лающим,

В не убитый, больной небосвод.

«Нет, не страшно, товарищи —

Умирать за свой славный народ».

 

Позади боевая стезя,

Впереди вечная память.

Ветер воет, хоть знает, не зря,

Кровью залита черная прядь.

Деревянная скрипнула гладь,

Под всей тяжестью умирающей.

Под жаром взглядов блуждающих,

Смастеривших тот эшафот.

«Было не страшно, товарищи —

Умирать ей за свой народ».

О. Дашковец

 

* * *

Белыми хлопьями падает снег,

Зимнее утро одел в кружева.

Ты на снегу, только ты не во сне,

И на губах застывают слова.

 

Ветер колючий кусает за бровь,

Грубой петли расплетает пеньку.

Каплей рубина замерзшая кровь

И на тебе, и на белом снегу.

 

Ногти, не знавшие про маникюр,

Вспухли от игл, что под ними торчат.

Кровоподтеков холодный пурпур

Место нашел на девичьих плечах.

 

Падает, падает, падает снег,

Только не тает на белой груди.

Так не бывает, но ты не во сне,

Боли и пытки уже позади.

 

Тонкою льдинкою тает луна,

Слезы роняя в волос твоих шелк.

Танечка, Таня, Москва спасена,

Зоя, ты слышишь, фашист не прошел.

 

Вновь запоют соловьи по весне,

Вновь заживет полной жизнью Москва.

Ну а пока… тихо падает снег.

Зимнее утро одел в кружева.

О. Радионов

 

«Поджигатель»

Юной и бесстрашной девочке, героине

Великой Отечественной,

Герою Советского Союза

Зое Космодемьянской посвящается...

 

1

В военкомате Зое отказали:

«На фронт таких красавиц не берут».

Ах, если бы тогда те дяди знали,

Какие муки ту девчушку ждут!

 

Пусть не берут, пусть мама не пускает,

Пусть школьница — ещё остался год,

Но всё не важно: Зоя твёрдо знает —

Она сто раз за Родину умрёт!

 

Умрёт... Но почему такие мысли

У девочки, которой жить и жить?

А мысли, как на ниточках повисли —

Бить фрицев, страстно Родине служить.

 

И своего добилась. Записали

Её в особый, небольшой отряд.

Что за отряд? Прекрасно люди знали,

И не вставали с Зоей в один ряд.

 

Отряд тот обречён, все понимали —

Насильно добровольцев не пошлёшь.

Ходить по школам активисты стали —

Откликнулась одна лишь молодёжь.

 

И Зоя в том числе. Мать обманула,

Сказала, что спешит окопы рыть,

К груди братишку Сашку притянула

И наказала ему долго жить.

 

Ведь в самый тыл врага ребят послали —

Приказ сам Сталин отдал: в холода

Жечь все дома, в которых немцы встали —

Морозы для фашистов — смерть, беда!

 

Мечтали русских захватить блицкригом

В одних мундирах, тонких сапогах,

Но рус зольдат им приготовил фигу —

Пошли в ход тряпки, лапти на ногах.

 

2

На запад группе надо продвигаться.

Приказ гуманным вряд ли назовёшь:

Деревни — десять их — должны сжигаться.

Всех фрицев из тепла, да на мороз!

 

Ведь местные давно живут в сараях,

А матки тащат яйки, молоко.

Вестей нет от своих, лишь брань чужая,

И до свободы очень далеко.

 

Отряд дошёл аж до Волоколамска —

Кругом бои — здесь эпицентр борьбы.

Но группе нужно дальше продвигаться —

У каждого свой фитилёк судьбы.

 

Ещё Клочкову и его гвардейцам

Придётся бой с фашистами принять...

Ах, как бы я хотела чистым сердцем

Истории движок пустить бы вспять!

 

И девочку, с прекрасною душою,

Вернуть в Москву, семье, родным, друзьям,

Любовью наградить её большою...

Но время вспять уж повернуть нельзя.

 

В Петрищево нельзя идти всем скопом —

Там главный штаб, дивизия стоит,

Которая готовится к походу —

Под Новый год столицу покорить.

 

Руководит ей подполковник Рейха,

Садист, палач, проклятье партизан.

Найти здесь нужно хитрую лазейку —

И Артур Спрогис разработал план.

 

В Петрищево пойдут всего лишь трое —

Борис Крайнов — той тройки командир,

Клубков Василий, и конечно, Зоя —

Бесстрашия живой ориентир.

 

Учили всех молчать во время пыток,

Своих не выдавать — рот на замок!

Не делать даже слабеньких попыток

Болтать с чужими. Обходить их впрок!

 

От холода трещит кора деревьев,

Костров ребятам разводить нельзя.

Дождались ночи. Подойти к деревне

И сжечь дома обязаны друзья.

 

Борис жжёт в центре, Зоя — ближе к югу,

Василий должен с севера зайти.

Боится Боря очень за подругу,

Но нет другого у неё пути.

 

Ещё раз обсудили всё до точки,

Ведь этот день последним может быть!

Договорились встретиться в лесочке,

Кто выживет — тому и дальше жить.

 

Борис проделал дело очень скоро:

Взметнулось пламя сразу двух домов.

И Зоины горят довольно споро,

А Васькин и не виден огонёк.

 

Крайнов метнулся к лесу, затаился,

Ждал очень долго он друзей своих.

Нет никого — в обратный путь пустился —

Приказ суров — пришлось оставить их.

 

3

А Зою немцы словно поджидали,

Схватили грубо, привели в избу.

Откуда же они о ней узнали?

Нарушил Васька грозное табу

 

Своих не выдавать. Но весь расплылся,

Когда грозили пыткой палачи.

О клятвах и обетах вмиг забылся,

Увидев — шомпола лежат в печи.

 

Мы про Иуду временно забудем —

Не стоят твари пламенных речей.

В аду их черти долго жарить будут,

Ведь там полно жаровен и печей!

 

Над Зоей немцы долго издевались:

«Не рус зольдат, а фрау — партизан.

А ну-ка, фрау, быстро раздевайся,

И — марш на лавку, словно на диван.

 

И говори скорее своё имя,

Кем завербована и кто тебя послал?

Друзьями ты не дорожи своими,

Ведь твой дружок тебя же и предал».

 

Но девушка молчит, сжимая зубы.

«Средь нас предателей не может быть!»

За это кулаком наотмашь — в губы,

И четверо фашистов стали бить

 

Её по коже девичьей и нежной

Широкими ремнями что есть сил.

Но даже стона из груди мятежной

Не донеслось, как больно фриц не бил.

 

Хозяин дома, спрятавшись за печкой,

Считал удары — двести было их.

Да разве сможет вынести сердечко

Такие пытки? Свист когда затих,

 

Девчушка, застонав, попить спросила.

Мужик, набрав воды, рванулся к ней.

Откуда в этом теле столько силы

И мужества от пыток и ремней?

 

Но ковш с водою немец выбил махом,

И мужика облаял, как барбос.

А девушку — увидел тот со страхом —

Босой погнали на лихой мороз.

 

А вы смогли бы вынести такое?

Сидя в тепле, за рюмкой коньяка?

Мы все привыкли к неге и покою,

Петух в желе не клюнет в зад пока.

 

Гоняли Зою немцы по деревне

Не час, не два, а точно до утра.

От стужи все потрескались деревья,

А для фашистов это лишь игра.

 

Сорочка от крови заледенела,

В глазах — туман, и ноги не идут.

Но что ей боль? И Зоя гордо, смело,

Идёт туда, куда её ведут.

 

И всё молчком, ни стона, ни словечка...

В глазах — презренье к гнусным палачам...

А в доме красным жаром пышет печка,

И стол накрыт немецким сволочам.

 

Старушка, что за фрицами ходила,

Тихонько к Зое сбоку подошла.

— Как имя твоё, доченька? — спросила.

— Зовите Таней... — на скамью легла.

 

И взгляд свой устремила вдаль куда-то.

Быть может, маму вспомнила свою...

А в это время враг, фашист проклятый,

Готовил ей верёвку и петлю.

 

К обеду всех сельчан согнали в кучу:

И стар, и мал — все видеть казнь должны.

А в это время Зоя, словно лучик,

В бессмертье шла своей родной страны.

 

Вдруг к мученице баба подбежала,

И палкой по ногам девчушку — хрясь.

— Петли тебе, подлюка, даже мало,

Мой дом спалила маленькая мразь!

 

Стерпела это унижение Зоя,

Простила бабе: что с неё возьмёшь?

Какая сила, и какая воля!

Нет, не от стужи, от презренья дрожь.

 

И то, что современные мерзавцы,

Навесили ей дурочки клеймо,

Им от позора век не отбрыкаться —

Дерьмо, оно и в Африке дерьмо.

 

На эшафот взошла спокойно Зоя,

И прокричала в рожи палачам:

«Нас очень много! Всех не уничтожить!

За смерть мою друзья отплатят вам!»

 

4

И отплатили. Девушку в газетах

Бойцы-солдаты увидали вдруг,

И поклялись, что за девчонку эту

Громить фашистов будут в прах и пух.

 

В плен их не брать — приказ Верховной Ставки.

Давить, как гнид, особо тех, кто был

В Петрищево, и Зою бил на лавке,

И вешал, и на стужу выводил.

 

Историю легко переиначить,

Но невозможно правду изменить...

В лихие годы всё было иначе:

«А фрицы Зою не могли убить,

 

Ведь в тех краях их не было в помине.

Какой-то дуре слава и молва!

Не лучше бы теперь купаться в пиве,

И жрать бекон немецкий в три горла?»

 

История коварная особа,

И забывать не хочет ничего...

Шли танки в бой, и с надписью «За Зою!»

Крошили в прах фашистское дерьмо.

 

Досталось и Клубкову «на орехи» —

Борис Крайнов ни йоты не забыл.

Предателя послали для потехи,

Как раз в отряд, где он когда-то был.

 

А там расспросы: «Что и как? Где Зоя?

Как получилось, что её уж нет,

А ты живой?» И трус, не в силах спорить,

На все вопросы сразу дал ответ.

 

О Зое говорили слишком много:

«В Петрищево казнили не её».

Но мать с друзьями осмотрели ногу —

Там шрам, как факт, и больше ничего!

 

Подруга Клава искренне рыдала,

Когда пришла на опознанье к ней.

Она такого зверства не видала —

На пальцах Зои не было ногтей!

 

Сам Сталин, прочитав статью в газете,

Смахнул слезу и подписал указ:

«За мужество и за геройства эти,

И к Родине любовь не на показ

Посмертно наградить звездой Героя

Космодемьянскую Зою Анатольевну...»

Долорес

 

Баллада о Зое, ч.1

Спокойный взгляд, открытое лицо…

Могла бы стать заботливою мамой

И любящей женой, а не бойцом,

Шагающим ночной тропой упрямо.

 

Прошлась твоя тернистая стезя

Через страны израненное сердце.

Когда судьбой начертано: нельзя

Мечтать ни о семье, ни о младенце.

 

В составе группы тайно, через фронт,

Отправившись в Петрищево под вечер,

Ты видела, как меркнет горизонт,

Товарищам сгибая низко плечи.

 

Не знала, что теперь в последний раз

День провожаешь, и уже на утро,

Исполнив долг, задание, приказ,

Умрешь на площади села прилюдно.

 

Звезда Героя с отзвуком легенд,

Присвоенная Родиной посмертно.

Отлитый в бронзе строгий монумент

И астероид — малая планета.

 

Все то, что возложить тебе смогли

За беззаветную любовь к Отчизне.

И от меня пусть толика любви

Явится лепестком всеобщей тризны.

 

Твой феномен загадочен, как Сфинкс.

Не девушкой, а вещей амазонкой

Сверкнула в битве, и победный крик

Мечом ударил по фашистам звонко.

 

Наследие воинствующих дев

В крови горело яростно и зримо,

Провозгласила, встретив новый день,

Что наша Родина непобедима.

 

С петлей стояла грозно над врагом,

А к людям цепенеющим — открыто…

Но выбит ящик из-под ног пинком,

Чтоб было имя девы позабыто.

 

А из простого «Таня» вдруг оно

Заколыхалось знаменем по весям,

Священным для России полотном,

Парящим гордо в светлом поднебесье.

И. Трофимов-Ковшов

 

Баллада о Зое, часть 2-я

«Моё достижение в жизни —

За милую Родину смерть!» —

Сказала б и дважды, и трижды,

Когда б ни качнулась вдруг твердь.

 

Когда бы ни ящик, что выбит

Ногой палача из-под ног,

А губы в рассеянной зыби

Ещё сохранили бы вздох.

 

Девчонка, недавно от школы,

Военный постигнув урок,

Рвет мужеством петли, оковы,

Не слыша последний звонок.

 

Не жаль умереть, всё во благо.

Идет, не считая шаги,

Гордится российской отвагой,

Чтоб знали Россию враги.

 

Чтоб чуяли глазом и нервом

Её первородную мощь.

Она погибает не первой,

Случайно захваченной в ночь.

 

За нею идут миллионы,

Фашистов в России ждет смерть.

Найдутся снаряды, патроны,

Прольётся священная месть.

 

Сельчане, притихшие разом,

Готовы рыдать на ветру.

Но горло великие спазмы

Сковали от жалости вдруг.

 

Лишь тот раболепствовал в яви,

Кто вымолил старосты жезл.

В черте новоявленных правил

К девчонке испытывал желчь.

 

Донес на неё коменданту.

За службу налили стакан.

Иуда служил оккупантам,

Как служит чертям истукан.

 

Харкнув свысока на Отчизну,

Пропил деревеньку в бреду.

За душу девчонки с фашистов

Зашиб алкогольную мзду.

 

Ему же обещано было,

Что станет хозяином здесь.

Но, видно, не вышел он рылом,

Поили лишь водкой за лесть.

 

Смотрел с наслажденьем иуда

На Зою в холодных снегах.

Петлей обезврежена удаль,

Но всё же испытывал страх.

 

Пугали слова диверсантки,

И чудилась месть партизан.

Утратив и спесь, и осанку,

Последний не выпил стакан.

 

Петля перерезала горло,

Померкли вверху небеса.

На плечи усевшийся ворон

Склевал в упоенье глаза.

 

И даже могила безвестна,

Где червь лишь зловонье познал.

А душу в заоблачной бездне

Сам дьявол к ответу призвал.

 

А Зоя живет между нами

Планетой, легендой, мечтой.

Мы памятью с ней и признаньем

Равняем по жизни плечо.

И. Трофимов-Ковшов

 

Баллада о Зое, часть 3-я

Цепенели женщины и дети,

Но боялись всхлипнуть, в тот же миг

Староста валился как с повети,

Заходился перед ними в крик.

 

И пока казнили немцы Зою,

В ужасе безмолвствовал народ.

Лишь она неиствовала стоя,

Презирая гибельный исход.

 

Звонко голос рвался в поднебесье,

Заходился огнивом в снегах.

Для врагов — пророческим предвестьем,

А своим — наследством на века.

 

И не знала, высясь раз за разом,

Что комсорг с расслабленным плечом,

Из окна подсматривал вполглаза,

Ставший ещё с ночи стукачом.

 

В своё время он держался бодро,

Ловко излагал момента суть.

Козырял эпитетами гордо,

Напрягая мускулы и грудь.

 

Хорохорился и ровной гладью

Обрамлял в ней чувства и мечты.

И в заветной, видимо, тетради

Воспевал любимые черты.

 

Клялся, что сражаться будут вместе,

Если станет очень тяжело,

Он протянет руку как невесте,

Отдавая ей своё тепло.

 

Но когда попал фашистам в лапы,

Героизм закончился, иссяк.

Просчитали без труда сатрапы, —

Это не воитель, а слизняк.

 

Лихорадочно кусая губы,

Жаждой жизни горячо томим,

Выдал он дела и планы группы,

Подтвердил, что Зоя тоже с ним.

 

А она, разбитая до крови

С нежных плеч до каменных глазниц,

Молча между них сжигала корни,

Чтоб запутать в поисках убийц.

 

В ней, распятой плетью и железом,

Стойко жил воинствующий дух.

Он — позеленевший и облезлый,

С губ не сплюнул пепельный испуг.

 

Вот петля стянула Зое шею,

Отошел стукач подальше в тень.

И не слышал, как поземки шелест

Обвивал тепло горбатых стен.

 

Он живой, здоровый и не битый,

А она — заледенелый труп,

Но отдавшая все силы битве,

Встретив смерть достойно поутру.

 

Он живой, здоровый, но со страхом

В каждой клетке тела и души.

Только испоганит жалким прахом

Пядь земли за кладбищем в глуши.

И. Трофимов-Ковшов

 

Баллада о Зое, часть 4-я

В пылу нечеловеческих страданий,

Когда горел и плакал каждый нерв,

Теряя под ударами сознанье,

Она сочла себе за счастье смерть.

 

Над ней глумились, полосуя тело

Солдатскими ремнями и хлыстом.

Дрожа, ночные окна индевело

Светились в лампах мертвым серебром.

 

Она сносила их побои молча,

Одним дыханьем заглушая боль,

Не видя, что от униженья корчась,

Комсорг на стол выкладывал пароль.

 

Не слыша, как размякший от спиртного,

Гнусавил немцам староста в углу.

Все понимала и судила всех сурово,

Не разомкнув разбитых черных губ.

 

Но сникла от несильного удара,

С которым подступилась баба к ней —

Виновнице вечернего пожара,

Что для неё потери нет больней.

 

Куда теперь с детьми податься бабе?

Кто в зиму приютит её семью?

Её удар, пусть даже очень слабый,

Всё ж очернил разведчицы стезю.

 

Свой угол… Он, конечно, самый важный.

Но что тогда сказать России всей,

Чьи дети гибли на полях отважно,

Лишившись крова, доли и семей?!

 

Русь не просила жертв. Солдаты сами

Шли на штыки, поднявшись в полный рост.

Шептали в землю мертвыми устами

За здравие страны кровавый тост.

 

Взлетали вместе с ними доты, танки,

Горели и тонули корабли.

И лишь травой священные останки

Произросли из матушки земли.

 

Нет, было не понять заблудшей бабе,

За что гордилась, девочка судьбой,

Без подстраховки взятая в засаде,

Но все ж не проиграв неравный бой.

 

Удар промерзшей суковатой палкой,

Когда уже раскрылись небеса,

Простила Зоя, жившая закалкой,

Не тратившая попусту слова.

 

Возмездие пришло с освобожденьем,

Зачли и возле виселицы зло.

Отмщение народным воскрешеньем

Черту деяньям бабы подвело.

И. Трофимов-Ковшов

 

О Зое Космодемьянской

Задание боевое

В стане врагов выполняла,

Но, по несчастью, Зоя

В руки фашистов попала.

 

«Кто командир и как звать?

Пришла из какого леса?

Если не скажешь, пытать

Будем тебя и повесим!»

 

Ремнями насмерть били,

Жгли лампой губы ей,

И на мороз водили

Босою, чтоб больней.

 

Но сколько не глумилось

Фашистское зверье,

Ни слова не добились,

Ни стона от нее.

 

И после страшных пыток

Ее на эшафот

Приволокли фашисты,

Согнав на казнь народ.

 

На эшафоте стоя,

Дерзости не тая,

Их сил последних Зоя

Крикнула: «Друзья!»

 

И голос Зоин чистый

Пронесся над толпой:

«Бейте, жгите фашистов,

Кончайте их разбой!»

 

Так погибла героем

В черные дни войны

За мир и за счастье Зоя,

Верная дочь страны.

М. Шадрина

 

Зоя Космодемьянская

                «Нет выше подвига, чем душу свою положить за други своя»

                (Из Евангельской заповеди)

 

Своим высоким идеалам,

Осталась до конца верна,

Жестокой смертью доказала,

Что есть у Родины броня!

 

Училась в школе безупречно,

Любила трепетно стихи,

Была возвышенной, сердечной,

Натурой пламенной души.

 

Минуло восемнадцать только,

Оборвались её мечты.

Война. В разведку добровольцем

Ушла в фашистские тылы.

 

Нередко за чертой посёлка

Взрывались вражьи поезда,

Со взрослой сметкой комсомолка

Всё доводила до конца.

 

Приказ на новое задание,

Две группы устремились в лес,

И вдруг свинцовый дождь заклания,

Со всех сторон, как гром с небес!

 

Потерям не было предела,

Зима, не спрятаться от пуль,

Из групп лишь горстка уцелела,

Отряд нарвался на патруль.

 

И только трое из отряда

Продолжили свой трудный путь.

Приказ исполнила бригада,

Но разминулись, в этом суть.

 

Один вернулся в часть успешно,

Другой был схвачен в тот же час,

А Зоя возвратилась спешно

Исполнить до конца приказ!

 

В фальшивой серенькой конюшне

Радиостанция была.

И Зоя шёпотом, по-русски,

— Конюшню эту сжечь дотла!

 

Так Зоя смело шла на подвиг,

Сказав себе, — Я всё смогу!

В любом народе есть уроды.

Предатель изменил судьбу.

 

Её ремнями долго били.

Раздев беднягу догола,

Пинали, досыта глумились,

Ни слова не произнесла!

 

Но этой пытки было мало,

В мороз, с прикладом позади,

По улицам босой шагала,

Доска позора на груди.

 

Не скажешь? — Нет!

Продолжим дальше,

— Не будет от меня вестей!

Тогда сорвали ногти с пальцев,

Кровь запеклась в багровый клей.

 

На казнь её вели под руки.

Сил не было идти самой,

Петлёю завершились муки.

Лишь ангел плакал за спиной.

 

Фашисты смертью наслаждались.

Висела месяц на петле,

Солдаты грубо надругались,

Отрезав грудь, навеселе.

 

Сорвав одежду сапогами,

Перед толпою обнажив,

Кололи, резали ножами,

Неправда! Образ Зои жив!

 

Пред мужеством её и волей

Склоняют «голову» года,

Девчоночка с тяжёлой долей,

Ты в нашем сердце навсегда!

Л. Лидер

 

Победители. Зоя Космодемьянская

Ноябрьская стужа горит, как в бреду,

Раздетую девушку гонят по льду

На самый последний, предсмертный допрос:

— Зачем ты пускала состав под откос?!

 

Где прячется твой партизанский отряд?!

В ответ — лишь её ненавидящий взгляд.

И жгут её губы и девичью грудь…

Товарищ! В атаку идя, не забудь

За девушку эту врагу отомстить!

 

… А ей восемнадцать, ей надо бы жить.

И ей бы учиться, и ей бы любить,

И ей бы любимым любимою быть,

И плыть по реке, и купаться в траве,

С друзьями бродить по прекрасной Москве…

 

За рынком — помост. Над помостом — петля.

Помост охраняет фашистская тля.

Сюда комсомолку на казнь привели —

Её избивали, морозили, жгли,

Но выведать тайны её не смогли.

 

— Родные, не плачьте! Отчизна, не плачь!

Скорее. Ведь петлю накинул палач.

— Держитесь, товарищи! Наша возьмёт!..

 

Велик и поистине вечен народ,

Который имеет таких дочерей…

Ты стала нам, Зоя, родного родней…

Фашисты Тебя победить не смогли…

Поклон Тебе, Зоя, до самой земли!..

Ф. Кац

 

Зоя

Фотограф помянет бога,

— Майн готт! И уткнётся «Лейкой».

Её не держали ноги.

От крови слипались веки.

 

Откашлялась красным шмотом.

Где силы, в избитом теле?

От немцев воняло потом,

И псиной сырых шинелей.

 

Так быстро бегут минуты!

Шаг. Третий. В распах ворота.

Осеннее солнце мутно.

Лоснится сталь пулемёта.

 

Забора кривые зубья.

Вороны над колокольней.

К рубахе присохли струпья,

Морозом прижжёт. Не больно.

 

Дорога. Комки — ледышки.

Солома, зола в кювете,

Майор табачищем дышит,

Перчатка на пистолете.

 

Согнали народ. Потеха.

Пахнуло жильём и хлебом…

Мир, весь покачнулся, съехал,

Деревья полезли в небо…

 

Заждалась, поди, разведка…

Где Таня?* Сказала — скоро.

Нелепая трафаретка,

Подобие приговора.

 

Стеклянистый от мороза,

За лесом простор бескрайний.

— Проклятая! — Weg!* — Стервоза!

— Девчонка…— Geh raus, Schweine!*

 

Бабища, теснит фашиста,

Визжит, задыхаясь, шавкой…

Мелькнул удивлённый, чистый,

Ребячий глазок под шапкой.

 

Германец на казни мастер…

Сосновый «глаголь» с подпоркой,

Как символ немецкой власти,

Покрытый смолистой коркой.

 

Два ящика. Стул разбитый,

Обшарпанный, колченогий.

Ефрейтор серьёзен: — Bitte,

И вдруг чугунеют ноги…

 

Подсигивал фриц неловко,

На цыпочки встал, потея.

Гадюкой тугой верёвка,

Колюче сдавила шею.

 

Фотограф. Присел. В ударе,

Торопится, крутит плёнку.

Толкутся, как на базаре,

Да кто притащил ребёнка?!

 

Под горлом разбухло сердце,

Взвилось и заголосило:

— Родные! Не бойтесь! Немцы,

Не вечны и не всесильны!

 

За Родину, слаще смерти,

Вовек не сыскать, я знаю!

Травите их! Жгите! Бейте!

За нами победа! Сталин!

 

Задохлась, хрипя, со стоном,

— Громите их без пощады!

Сто семьдесят миллионов

Не выйдет повесить, гады!

 

Толчок растворяет бездну,

Из тверди, ногами в яму!

Веревки рывок железный!

Добро, что не видит мама…

 

Как важно ликует свора.

Мне воздуху! Мама! Мама!

Нащупать ногам опору!

Тянуться в петле упрямо!

 

Твердеет морозный воздух,

Клещами терзая горло…

Крылатые солнца, звёзды,

Над Родиной распростёрло!

 

Хвостатых комет «катюши»!

Всё видно в багровом мраке.

И предков святые души,

И новый порыв атаки!

 

Тонула в снегах пехота,

Окопы у каждой хаты.

В трамвае, бойцы трудфронта,

Кемарят, обняв лопаты.

 

Моторы звенят на старте,

Десант парашюты ладит.

И Сталин глядит на карту,

Сквозь дыма тугие пряди.

 

Там Шурка, щегол, мальчишка,

В ревущей горе металла*!

В глазах остывает вспышка,

Как Родины знамя — ала.

 

Имя Таня выбрано в память зверски замученной белогвардейцами во время Гражданской войны молодой комсомолки Татьяны Соломахи.

Weg!(немецк.) — Прочь!

Geh raus, Schweine (немецк.) — Пошли вон, свиньи!

Там Шурка, щегол, мальчишка, — Младший брат Зои Александр Космодемьянский

А. Пятаченко

 

Зоя Космодемьянская

Истерзанная на морозе шлангом,

Ногами босыми шла, приминая снег.

Шла за Арбат, Люблинку, за Таганку,

Как очень в жизнь влюблённый человек.

 

Не выдавая внутренней печали,

Спокойно Зоя шла на эшафот.

Кудряшки трогал ветер за плечами,

застывшей кровью был измазан рот.

 

Шла, несмотря на боль, девчонка смело,

ломая спесь фашистского гнилья.

Ей вслед смотрели немцы озверело

и понимали, что пугали зря.

 

Стояла под петлёй без страха тени,

В глаза смотрела гордо палачам.

Пощадой не испачкала колени,

Как на ветру горевшая свеча.

 

Жалела об одном, что слишком мало

Успела совершить в семнадцать лет.

Конечно же, она не понимала,

Что не погаснет её вечный свет!

Г. Верещагин

 

Зоя Анатольевна Космодемьянская

В небольшой провинции — Тамбове,

что стоит на берегах реки.

Изваяли память нашей Зое.

Там без боли нелегко пройти.

 

Боевой солдат — красноармеец,

преданная сердцем и душой.

Воевала, на успех надеясь,

Девушка — отважный наш Герой.

 

И уже сегодня двадцать третий...

Время с Дня рождения прошло.

Пробежало уж почти столетье,

как мы помним подвиги её.

 

Наступали немцы в сорок первом,

нам Москву хотели штурмовать.

Пареньки, девчонки, как умели,

все пошли бороться, защищать.

 

Добровольцем Зоя стать пыталась.

Чтоб в разведку всё-таки попасть.

Добивалась, ей предупреждалось,

как опасно с фрицем воевать.

 

Выполняли сложные задачи.

Сталиным был издан тот приказ.

И успешно шло всё, не иначе.

Немцев подрывали уж не раз.

 

А теперь попали в окруженье...

Вырвались, и Зоя среди них.

Выполнять, отбросив невезенье,

Им теперь заданье на троих.

 

И пошли втроём, скрепя зубами.

Старший — девятнадцать только лет.

Но беда — один попал в засаду.

Главного парнишки тоже нет...

 

Подожгла три постоялых дома.

Узел связи был при доме том.

И одна вернулась Зоя снова,

чтобы немцам учинить разгром.

 

В темноте морозной подходила...

Вдруг заметил староста её!

Зою тут схватили и скрутили...

Сразу пытки начались, битьё.

 

Допросить её пытались немцы...

Мучилась, держалась, как броня!

Сколько довелось ей натерпеться!

Слёзы, дрожь на сердце у меня...

 

Волокли по снегу поморозить...

К утру уж не чувствовала ног...

Не дала она мольбы и просьбы.

Тут мужик бы выдержать не смог!

 

Наконец на казнь уже погнали

с мерзкою табличкой на груди.

Потащили — ножки не держали...

Виселица, страшно впереди...

 

На деревне жителей согнали,

чтобы устрашала Зои смерть.

Но смятенья немцы не дождались.

Девушка сдержала свою честь...

 

И отважно, дерзко им сказала —

Всех не перевешать никогда!

Воевать с врагами призывала,

И о мести были тут слова.

 

Изнурили пытками фашисты.

Мужеством им злобу создала.

Истерзали плоть её садистски.

Но в легенду девушка вошла!

 

Не могли забрать селяне тело.

Месяц долго висло на петле.

В назиданье — немцы так хотели...

Сняли, схоронили на селе.

 

Но затем, когда пришла Победа,

Тело — прах в столицу увезли.

И останки Героини в летах

пусть теперь покоятся в тиши...

 

Навсегда она Герой посмертно,

но живёт в восторженных сердцах.

Память и любовь навек бессмертны!

Подвиг Зои славят на устах...

В. Павловская

 

Зоя Космодемьянская

Простите, Зоя, Вам уже не больно.

Но нам же с прошлым надо как-то жить.

И кто-то вольно, или вдруг невольно

Но Вас опять пытается убить.

 

Вы, комсомолкой, подвига искали.

Но этот подвиг был со знаком: смерть!

Когда приказ Вы чей-то выполняли,

С приказом нужно было умереть.

 

Идти. Остаться. Не было сомнений.

Когда война шагала по земле.

Вот виселица. Ящик без ступеней.

И замертво повисли Вы в петле.

 

Простите нас, вполне успешных.

Не Вы, а мы. Мы продолжаем жить.

Простите всех, всех не сумевших.

Ваш подвиг правдой осветить.

М. Кунгурцев

 

* * *

Ты стоишь под ветрами хлёстким

С головой непокрытой гордою.

Над молоденькими берёзками.

Над задумчивой Цной, над городом.

 

А вокруг песня-птица кружится.

Песня счастья и пробуждения.

То весна на тамбовских улицах

Отмечает свой день рождения.

 

Зоя, Зоя, пора суровая

Шла с тобой через дни и месяцы.

Не весна, а метель свинцовая

Пела песни твоим ровесницам.

 

Не сломила вас сила тёмная

Злой беды, лихой непогодины.

Защитили вы песню юности.

Вы весну сберегли для Родины.

 

Наша юная современница,

Как ты верила в небо ясное.

Пусть же время бежит, не ленится,

Над тобою оно не властное.

 

Будет снова слова заветные

Говорить вам весна-красавица.

Будет Зоино имя светлое

На земле нашей вечно славиться.

 

* * *

Названия стран над квадратами кресел,

Кордон полицейских у каждых дверей.

Закончили речи: кузнец и профессор,

Встает делегатка всех честных профессий,

посланница от матерей!

 

Все выстрадав, тысячи бед переспорив,

Чтоб мир от страданий и бед отстоять,

Прямая встает, несогбенная горем,

Простая, святая, советская мать!

 

Будить бы ей лаской детей на рассвете,

Но битва за мир отняла их двоих.

Отлитые в бронзе стоят её дети,

Бессмертно спокойное мужество их.

 

И сдвинуты брови и губы упрямы,

И в зале сознание силы прочней.

А все-таки, кто назовет ее мамой,

Чьи тонкие руки потянутся к ней?

 

О! Если б вошла сюда песенка горна,

И школьница Зоя за нею вослед.

Чтоб «Наш пионерский!» воскликнуть задорно

И вместе с подружками грянуть привет!

 

Была под Москвою повешена Зоя,

И сын Александр был убит наповал...

Но в эту минуту без горна, без строя,

Ребята в лохмотьях врываются в зал!

 

Они, не спросясь о мандатах и визах,

Косясь на залитые светом дома,

Прошли через строй полицейских как вызов,

И двери открыла им правда сама!

 

В пальтишке на вырост, с косичкою узкой,

Идет мимо кресел дитя бедноты.

Волнуясь, идет, к этой женщине русской

И в тонких руках поднимает цветы.

 

Молчат переводчики в замершем зале,

Но разве нужны переводы чтоб знать,

чтобы слышать,

Как детские руки сказали,

как детское сердце воскликнуло

«МАТЬ»…

 

Из поэмы «Человек»

 

* * *

А всё ж

Заглавной буквой в песню,

Толпой людей окружена,

Из всех ровесников-ровесниц

Восходит именно она —

Моя ровесница одна.

 

...В холодной очереди стоя,

В один из самых рваных дней

Я встретился глазами с ней —

С моей непрожитой весною,

С сестрой и совестью моей,

С несостоявшимся свиданьем

У школьной лестницы вдвоем…

 

Четыре тонких буквы — ТАНЯ

На сердце выжжены моем.

Не помню

ни слова,

Ни лица,

Не помню, почему и как,

Весь погружённый в темноту,

Я ощутил в секунду ту,

Что не газетную страницу

Держу на дрогнувших руках,

А тело Тани,

Тело птицы,

Убитой кем-то на лету.

 

Она, откинувшись, лежала

На белой простыне земли.

И по груди ее текли

Уже обрезанные жала

Еще змеящейся петли.

 

В тот час

Не с божьего креста,

Не со священного холста

Явилось это имя — Таня.

С клише,

С газетного листа,

Из уст в уста,

Из уст в уста,

В легенду,

В летопись,

В преданье...

Всё стало

Мелким, скучным, плоским —

От книг до очереди той —

В сравнении с её невзрослой,

С её глубинной чистотой,

Жаль, не при ней,

Жаль, не в начале.

Жаль, поздно сказаны слова.

Так почему ж о ней молчали,

Пока она была жива?

 

Я думаю о тех, кто рядом

Прошел по школьным годам с ней

Еще до леса,

До отряда,

До казни,

До военных дней.

И в молодежной круговерти,

В потоке прозаичных дел

Её грядущего бессмертья

Не ощутил,

Не разглядел.

 

А мне,

Мужавшему с летами,

Казалось:

Будь я среди них,

Живой прошла б девчонка Таня

Через мальчишеский дневник —

Через мою исповедальню...

Но разве в том моя вина,

Что представлялся слишком дальним

Тот край, где выросла она...

 

Не сразу выплыло из тайны

И докатилось до молвы,

Что эта девочка — не Таня.

Что это — Зоя.

Из Москвы.

Не с Енисея,

Не с Оскола,

Не из степного куреня,

А вон — из 201-й школы, —

В трех остановках от меня.

Мы как соседи и соседки

Встречались в яви, не во сне,

Под тросом волейбольной сетки,

Под белым небом на лыжне.

И помню, как на той тропинке —

Девчонке было не с руки —

Склонился я к ее ботинкам

Поправить лыжные шнурки.

И так вот — преклонив колени —

Застыл на все бы времена,

Когда бы знать мне в то мгновенье,

Что предо мной стоит она.

Не знал...

Брожу в раздумье смутном

Вдоль Тимирязевских прудов,

Зову воскреснуть ту минуту...

Но нет лыжни

И нет следов...

И лишь поздней,

В музейном зале,

Уже через десяток лет

Лёг у меня перед глазами,

Как Зоин след,

Её билет,

В котором,

Как в моём,

Похожи

И срок вступленья:

«С октября»,

И подпись. Подпись всё того же

Районного секретаря...

И снова памятью знакомой

Нахлынули минуты те:

На Масловке,

В дверях райкома,

Мы с ней столкнулись в суете.

И я, отпрянувши всем телом,

Я, невоспитанный почти,

Ей бросил с ходу неумело

Свое мальчишечье: «Прости!»

«Прости!» Ах, это слово — мщенье,

Загадочное, как зерно.

Упав на почву всепрощенья,

Уже не прорастёт оно,

А крохотным войдёт в ту почву

Стремительно, как в глину гвоздь,

И там умрёт.

Таким же точно,

Каким от губ оторвалось.

Но вот ему упасть случится

На твёрдый каменный массив —

Оно ладонями стучится,

С досады губы закусив.

И пробивается в тот камень,

Кричит и просится: «Впусти!»

И, не пробившись, не смолкает,

А начинает вдруг расти —

Уродливо,

Гигантски,

Странно,

Почти неслышно, как трава...

Как с безъязыкого экрана,

С души срываются слова:

«Прости!»

...Перед твоей могилой

Я молча говорю: «Прости,

Что нас, мальчишек, не хватило

В тот час, чтобы тебя спасти.

Прости, что мне под небом звёздным

К твоей плите носить цветы.

Прости, что мне остался воздух,

Каким не надышалась ты.

Прости, что, живший книжным миром,

Не видел я, не понял я,

Как рядом проходила мимо

Судьба моя.

Прости, что солнце летом жарким

Ласкает и меня, любя.

Прости, что белые байдарки

Уходят в море без тебя.

Прости, что мне встречать рассветы…

О, как мне далеко нести

Оставшееся без ответа

Мое наивное «прости»!..

Прости, что глухи мы порою,

Прости, что слепы мы подчас

К необъявившимся героям,

Живущим среди нас.

Прости, что мы к добру инертны.

Как те духовники-попы,

Мы щедры в славе лишь посмертной,

А в жизни все еще скупы.

А я хочу, чтоб, если дышим, —

Средь тысяч равных иль вдвоем, —

Мы проявлялись в самом высшем

Предназначении своем.

А я хочу — и это выйдет! —

В мой начинающийся век

В тебе грядущее увидеть,

Живущий рядом человек.

В. Туркин

 

Зоя: Поэма

 

Вступление

Я так приступаю к решенью задачи,

как будто конца и ответа не знаю.

Протертые окна бревенчатой дачи,

раскрыты навстречу московскому маю.

 

Солнце лежит на высоком крылечке,

девочка с книгой сидит на пороге.

 

«На речке, на речке,

на том бережочке,

мыла Марусенька белые ноги…»

 

И словно пронизана песенка эта

журчанием речки и смехом Маруси,

окрашена небом и солнцем прогрета…

 

«Плыли к Марусеньке

серые гуси…»

 

Отбросила книгу, вокруг поглядела.

Над медными соснами солнце в зените…

Откинула голову, песню допела:

 

«Вы, гуси, летите,

воды не мутите…»

 

Бывают на свете такие мгновенья,

такое мерцание солнечных пятен,

когда до конца исчезают сомненья

и кажется, мир абсолютно понятен.

И жизнь твоя будет отныне прекрасна —

и это навек, и не будет иначе.

Всё в мире устроено прочно и ясно —

для счастья, для радости, для удачи.

 

Особенно это бывает в начале

дороги,

когда тебе лет ещё мало

и если и были какие печали,

то грозного горя ещё не бывало.

Всё в мире открыто глазам человека,

Он гордо стоит у высокого входа.

 

… Почти середина двадцатого века.

Весна девятьсот сорок первого года.

 

Она начиналась экзаменом школьным,

тревогой неясною и дорогою,

манила на волю мячом волейбольным,

игрою реки, тополиной пургою.

 

Московские неповторимые весны.

Лесное дыхание хвои и влаги.

 

…Район Тимирязевки, медные сосны,

белья на веревках веселые флаги.

 

Как мудро, что люди не знают заране

того, что стоит неуклонно пред ними.

— Как звать тебя, девочка?

— Зоей.

— А Таня?

— Да, есть и такое хорошее имя.

 

Ну что же, поскольку в моей это власти

тебя отыскать в этой солнечной даче,

мне хочется верить, что ждет тебя счастье,

и я не желаю, чтоб было иначе.

В сияющей рамке зеленого зноя,

на цыпочки приподымаясь немножко,

выходит семнадцатилетняя Зоя,

московская школьница-длинноножка.

 

Первая глава

Жизнь была скудна и небогата.

Дети подрастали без отца.

Маленькая мамина зарплата —

месяц не дотянешь до конца.

 

Так-то это так, а на поверку

не скучали.

Вспомни хоть сейчас,

как купила мама этажерку,

сколько было радости у нас.

Столик переставь, кровати двигай,

шума и силёнок не жалей.

Этажерка краше с каждой книгой,

с каждым переплётом веселей.

Скуки давешней как не бывало!

Стало быть, и вывод будет прост:

человеку нужно очень мало,

чтобы счастье встало в полный рост.

 

Девочка, а что такое счастье?

Разве разобрались мы с тобой?

Может, это значит — двери настежь,

в ветер окунуться с головой,

Чтобы хвойный мир колол на ощупь

и горчил на вкус, и чтобы ты

в небо поднялась — чего уж проще.

а потом спустилась с высоты.

 

Чтоб перед тобой вилась дорога,

ни конца, ни краю не видать.

Нам для счастья нужно очень много.

Столько, что и в сказке не сказать.

 

Если в сказке не сказать, так скажет

золотая песня, верный стих.

Пусть мечта земной тропинкой ляжет

у чинёных туфелек твоих.

Всё, за что товарищи боролись,

все, что увидать Ильич хотел…

Чтоб уже не только через полюс —

вкруг планеты Чкалов полетел.

Чтобы меньше уставала мама

за проверкой письменных работ.

Чтоб у гор Сиерра-Гвадаррама

победил неистовый народ.

Чтоб вокруг сливались воедино

вести из газет, мечты и сны.

И чтобы папанинская льдина

доплыла отважно до весны.

 

Стала жизнь богатой и веселой,

ручейком прозрачным потекла.

Окнами на юг стояла школа,

вся из света, смеха и стекла.

 

Места много, мир ещё не тесен.

Вечностью сдается каждый миг.

С каждым днем ты знаешь больше песен,

с каждым днем читаешь больше книг.

Девочка, ты всё чему-то рада,

всё взволнованней, чем день назад.

Ты ещё не знаешь Ленинграда!

Есть ещё на свете Ленинград!

 

Горячась, не уступая, споря,

милая моя, расти скорей!

Ты ещё не видывала моря,

а у нас в Союзе сто морей.

 

Бегай по земле, не знай покоя,

все спеши увидеть и понять.

Ты ещё не знаешь, что такое

самого любимого обнять.

 

Дверь толкнешь — и встанешь у порога.

Все-то мы с утра чего-то ждем.

Нам для счастья нужно очень много.

Маленького счастья не возьмём.

Горы на пути — своротим гору,

вычерпаем реки и моря.

Вырастай такому счастью впору,

девочка богатая моя.

 

* * *

И встал перед ней переполненный мир,

туманен и солнечен, горек и сладок,

мир светлых садов, коммунальных квартир,

насущных забот, постоянных нехваток,

Различных поступков и разных людей.

Он встал перед ней и велел ей пробиться

сквозь скуку продмаговских очередей,

сквозь длинную склоку квартирных традиций.

Он встал перед ней, ничего не тая,

во всей своей сущности, трезвой и черствой.

И тут начинается правда твоя,

твоё знаменитое единоборство.

 

Правда твоя. Погоди, не спеши.

Ты глянула вдаль не по-детски сурово,

когда прозвучало в твоей тиши

это тяжёлое русское слово.

Не снисходящее ни до чего,

пристрастное и неподкупное право.

Звучит это слово, как будто его

Ильич произносит чуть-чуть картаво.

И столько в нем сухого огня,

что мне от него заслониться нечем,

как будто бы это взглянул на меня

Дзержинский, накинув шинель на плечи.

 

И этому слову навеки дано

быть нашим знаменем и присягой.

Издали пахнет для нас оно

печатною краской, газетной бумагой.

 

Так вот ты какой выбираешь путь!

А что, если знаешь о нем понаслышке?

Он тяжкий. Захочется отдохнуть,

но нет и не будет тебе передышки.

Трудна будет доля твоя, трудна.

 

Когда ты с прикушенною губою

из школы уходишь домой одна,

не зная, что я слежу за тобою,

 

Или, когда отвернешься вдруг,

чтобы никто не увидел, глотая

упрек педагога, насмешку подруг,

не видя, что я за тобой наблюдаю,

Я подойду и скажу тебе: — Что ж,

устала, измучилась, стала угрюмой.

А может, уже поняла: не дойдёшь.

Пока ещё можно свернуть, подумай.

Недолго в твои молодые лета

к другим, не к себе, относиться строже.

Есть прямолинейность и прямота,

но это совсем не одно и то же.

Подруги боятся тебя чуть-чуть,

им неуютно и трудно с тобою.

Подумай: ты вынесешь этот путь?

Сумеешь пробиться ценою любою?

 

Но этот настойчивый, пристальный свет

глаз, поставленных чуточку косо.

Но ты подымаешься мне в ответ,

и стыдно становится мне вопроса.

 

И сделалась правда повадкой твоей,

порывом твоим и движеньем невольным

в беседах со взрослыми, в играх детей,

в раздумьях твоих и в кипении школьном.

Как облачко в небе, как след от весла,

твоя золотистая юность бежала.

Твоя пионерская правда росла,

твоя комсомольская правда мужала.

И шла ты походкой, летящей вперёд,

в тебе приоткрытое ясное завтра,

и над тобою, как небосвод,

сияла твоя большевистская правда.

 

* * *

И, устав от скучного предмета,

о своём задумаешься ты.

…Кончатся зачёты. Будет лето.

Сбивчивые пестрые мечты…

Ты отложишь в сторону тетрадку.

Пять минут потерпит! Не беда!

Ну, давай сначала, по порядку.

Будет всё, как в прошлые года.

По хозяйству сделать все, что надо,

и прибраться наскоро в дому,

убежать в берёзы палисада,

в желтую сквозную кутерьму.

И кусок косой недолгой тени

в солнечном мельканье отыскать,

и, руками охватив колени,

книжку интересную читать.

Тени листьев, солнечные пятна…

Голова закружится на миг.

У тебя составлен аккуратно

длинный список непрочтённых книг.

Сколько их! Народы, судьбы, люди…

С ними улыбаться и дрожать.

Быть собой и знать, что с ними будет,

с ними жить и с ними умирать.

Сделаться сильнее и богаче,

с ними ненавидя и любя.

Комнатка на коммунальной даче

стала целым миром для тебя.

Вглядываться в судьбы их и лица,

видеть им невидимую нить.

У одних чему-то научиться

и других чему-то научить.

Научить чему-то. Но чему же?

Прямо в душу каждого взглянуть,

всех проверить, всем раздать оружье,

всех построить и отправить в путь.

Жить судьбою многих в каждом миге,

помогать одним, винить других…

Только разве так читают книги?

Так, пожалуй, люди пишут их.

Может быть. И ты посмотришь прямо

странными глазами. Может быть.

С тайною тревогой спросит мама:

— Ты решила, кем ты хочешь быть?

Кем ты хочешь быть! И сердце взмоет

прямо в небо! Непочатый край

дел на свете. Мир тебе откроет

все свои секреты. Выбирай!

Есть одно, заветное, большое, —

как бы только путь к нему открыть?

До краев наполненной душою

обо всем с другими говорить,

Это очень много, понимаешь?

Силой сердца, воли и ума

людям открывать все то, что знаешь

и во что ты веруешь сама.

Заставлять их жить твоей тревогой,

выбирать самой для них пути.

Но откуда, как, какой дорогой

к этому величию прийти?

Можно стать учительницей в школе.

Этим ты ещё не увлеклась?

Да, но это только класс, не боле.

Это мало, если только класс.

Встать бы так, чтоб слышны стали людям

сказанные шепотом слова.

Этот путь безжалостен и труден.

Да, но это счастье. Ты права.

Ты права, родная, это счастье —

все на свете словом покорить.

Чтоб в твоей неоспоримой власти

было с целым миром говорить,

чтобы слово музыкой звучало,

деревом диковинным росло,

как жестокий шквал, тебя качало,

как ночной маяк, тебя спасло,

чтобы все, чем ты живешь и дышишь,

ты могла произнести всегда,

а потом спросила б землю: «Слышишь?»

И земля в ответ сказала б: «Да».

 

Как пилот к родному самолету,

молчаливый, собранный к полету,

трезвый и хмелеющий идет,

так и я иду в свою работу,

в каждый свой рискованный полет.

И опять я счастлива, и снова

песней обернувшееся слово

от себя самой меня спасет.

 

(Путник, возвращаясь издалека,

с трепетом глядит из-под руки —

так же ли блестят из милых окон

добрые, родные огоньки.

И такая в нем дрожит тревога,

что передохнуть ему нельзя.

Так и я взглянула от порога

в долгожданные твои глаза.

 

Но война кровава и жестока,

и, вернувшись с дальнего пути,

можно на земле ни милых окон,

ни родного дома не найти.

Но осталась мне моя отвага,

тех, что не вернутся, голоса

да ещё безгрешная бумага,

быстролетной песни паруса).

 

* * *

Так и проходили день за днем.

Жизнь была обычной и похожей.

Только удивительным огнем

проступала кровь под тонкой кожей.

Стал решительнее очерк рта,

легче и взволнованней походка,

и круглее сделалась черта

детского прямого подбородка.

Только, может, плечики чуть-чуть

по-ребячьи вздернуты и узки,

но уже девическая грудь

мягко подымает ситец блузки.

И ещё непонятая власть

в глубине зрачков твоих таится.

 

Как же это должен свет упасть,

как должны взлететь твои ресницы,

как должна ты сесть или привстать,

тишины своей не нарушая?

Только вдруг всплеснет руками мать:

— Девочка, да ты совсем большая!

 

Или, может, в солнечный денек,

на исходе памятного мая,

ты из дому выбежишь, дружок,

на бегу на цыпочки вставая,

и на старом платьице твоём

кружево черемуховой ветки.

 

«Зоя хорошеет с каждым днем», —

словом перекинутся соседки.

В школьных коридорах яркий свет.

Ты пройдешь в широком этом свете.

Юноша одних с тобою лет удивится,

вдруг тебя заметив.

Вздрогнет, покраснеет, не поймет.

Сколько лет сидели в классе рядом,

спорили, не ладили… И вот

глянула косым коротким взглядом,

волосы поправила рукой,

озаренная какой-то тайной.

Так когда ж ты сделалась такой —

новой, дорогой, необычайной?

Нет, совсем особенной, не той,

что парнишку мучила ночами.

Не жемчужною киномечтой,

не красоткой с жгучими очами.

— Что ж таится в ней? — Не знаю я.

— Что, она красивая? — Не знаю.

Но какая есть, она — моя,

золотая, ясная, сквозная. —

И увидит он свою судьбу

в девичьей летающей походке,

в прядке, распушившейся на лбу,

в ямочке на круглом подбородке.

 

* * *

(Счастье, помноженное на страданье,

в целом своём и дадут, наконец,

это пронзительное, как рыданье,

тайное соединение сердец.

Как началось оно? Песнею русской?

Длинной беседой в полуночный час?

Или таинственной улочкой узкой,

никому не ведомой, кроме нас?

Хочешь — давай посмеёмся, поплачем!

Хочешь — давай пошумим, помолчим!

Мы — заговорщики. Сердцем горячим

я прикоснулась к тебе в ночи).

 

* * *

Вот они — дела! А как же ты?

Сердца своего не понимая,

ты жила. Кругом цвели цветы,

наливались нивы силой мая.

Травы просыпались ото сна,

все шумнее делалась погода,

и стояла поздняя весна

твоего осьмнадцатого года.

За пронзенной солнцем пеленой

та весна дымилась пред тобою

странною, неназванной, иной,

тайной и заманчивой судьбою.

Что-то будет! Скоро ли? А вдруг!

Тополя цветут по Подмосковью,

и природа светится вокруг

странным светом,

может быть, любовью.

 

* * *

Ну вот. Такой я вижу Зою

в то воскресенье, в полдне там,

когда военною грозою

пахнуло в воздухе сухом.

Теперь, среди военных буден,

в часок случайной тишины,

охотно вспоминают люди

свой самый первый день войны.

До мелочей припоминая

свой мир, свой дом, свою Москву,

усмешкой горькой прикрывая

свою обиду и тоску.

Ну что ж, друзья!

Недолюбили,

недоработали, не так,

как нынче хочется, дожили

до первых вражеских атак.

Но разве мы могли б иначе

на свете жить?

Вины ничьей

не вижу в том, что мы поплачем,

бывало, из-за мелочей.

Мы все-таки всерьез дружили,

любили, верили всерьез.

О чем жалеть?

Мы славно жили,

как получилось, как пришлось.

Но сразу вихрь, толчок, минута,

и, ничего не пощадив,

на полутоне сорван круто

с трудом налаженный метив.

Свинцовым зноем полыхнуло,

вошло без стука в каждый дом

и наши окна зачеркнуло

чумным безжалостным крестом.

Крест-накрест синие полоски

на небо, солнце и березки,

на наше прошлое легли,

чтоб мы перед собой видали

войной зачеркнутые дали,

чтоб мы забыться не могли.

Глаза спросонок открывая,

когда хлестнет по окнам свет,

мы встрепенемся, вспоминая,

что на земле покоя нет.

Покоя нет и быть не может.

Окно как раненая грудь.

Нехитрый путь доныне прожит.

Отныне начат новый путь.

Все в мире стало по-другому.

Неверен шум, коварна тишь.

Ты выйдешь вечером из дому,

вокруг пытливо поглядишь.

Но даже в этой старой даче,

в тревожный погруженной мрак,

все изменилось, все иначе,

ещё никто не знает как.

 

Вторая глава

С девятого класса, с минувшего лета,

у тебя была книжечка серого цвета.

Её ты в отдельном кармане носила

и в месяц по двадцать копеек вносила.

Мы жили настолько свободно и вольно,

не помня о том, что бывает иначе,

что иногда забывали невольно,

что мы комсомольцы и что это значит.

Все праздником было веселым и дерзким,

жилось нам на свете светло и просторно.

Развеялось детство костром пионерским,

растаяло утренней песенкой горна.

Вы в мирное время успели родиться,

суровых препятствий в пути не встречали,

но ритмом былых комсомольских традиций

сердца возмужавшие застучали.

И в знойные ночи военного лета

вы всей своей кровью почуяли это.

Ещё тебе игр недоигранных жалко,

и книг непрочитанных жаль, и ещё ты

припрячешь — авось пригодится — шпаргалку.

А вдруг ещё будут какие зачеты!

Ещё вспоминаешь в тоске неминучей

любимых товарищей, старую парту…

Ты все это помнишь и любишь? Тем лучше.

Все это поставлено нынче на карту.

Настала пора, и теперь мы в ответе

за каждый свой взнос в комсомольском билете.

И Родина нынче с нас спрашивать вправе

за каждую буковку в нашем Уставе.

Тревожное небо клубится над нами.

Подходит война к твоему изголовью.

И больше нам взносы платить не рублями,

а может быть, собственной жизнью и кровью.

 

Притоптанным житом, листвою опалой,

сожженная солнцем, от пыли седая,

Советская Армия, ты отступала,

на ноги истертые припадая.

Искрились волокна сухой паутины,

летели на юг неизменные гуси,

ты шла, покидая поля Украины,

ты шла, оставляя леса Беларуси.

А люди? А дети?

Не буду, не буду…

Ты помнишь сама каждой жизнью своею.

Но кровь свою ты оставляла повсюду,

наверно затем, чтоб вернуться за нею.

О запах шинельного черного пота!

О шарканье ног по кровавому следу!

А где-то уже подхихикивал кто-то,

трусливо и жалко пиная победу.

Как страшно и горько подумать,

что где-то уже суетились, шипя и ругая…

О чем ты?

Не вздрагивай, девочка, это

не те, за кого ты стоишь, дорогая.

Нет, это не те, чьи любимые люди

в окопах лежат у переднего края,

что в лад громыханью советских орудий

и дышат и верят,

Не те, дорогая.

Нет, это не те, что в казенном конверте,

в бессильных, неточных словах извещенья

услышали тихое сердце бессмертья,

увидели дальнее зарево мщенья.

Нет, это не те, что вставали за Пресню,

Владимирским трактом в Сибирь уходили,

что плакали, слушая русскую песню,

и пушкинский стих, как молитву, твердили,

Они — это нелюди, копоть и плесень,

мышиные шумы, ухмылки косые.

И нет у них родины, нет у них песен,

и нет у них Пушкина и России!

Но Зоя дрожит и не знает покоя,

от гнева бледнея, от силы темнея:

«Мне хочется что-нибудь сделать такое,

чтоб стала победа слышней и виднее!»

 

Стояло начало учебного года.

Был утренний воздух прохладен и сладок.

Кленовая, злая, сухая погода,

шуршание листьев и шорох тетрадок.

Но в этом учебном году по-другому.

Зенитки, взведенные в сквериках рыжих.

В девятом часу ты выходишь из дому,

совсем налегке, без тетрадок и книжек.

Мне эта дорога твоя незнакома.

В другой стороне двести первая школа.

 

Осенней Москвой, по путевке райкома,

идет комсомолка в МК комсомола.

Осенней Москвою, октябрьской Москвою…

Мне видится взгляд твой, бессонный и жесткий,

Я только глаза от волненья закрою

и сразу увижу твои перекрестки.

Душе не забыть тебя,

сердцу не бросить,

как женщину в горе,

без маски, без позы.

Морщины у глаз,

промелькнувшая проседь,

на горьких ресницах повисшие слезы.

Все запахи жизни, проведенной вместе,

опять набежали, опять налетели, —

обрызганной дождиком кровельной жести

и острой листвы, отметенной к панели.

Все двигалось, шло,

продолжалась работа,

и каждая улица мимо бежала.

Но тихая, тайная, тонкая нота

в осенних твоих переулках дрожала.

Звенели твои подожженные клены,

но ты утешала их теплой рукою.

Какой же была ты тогда?

Оскорбленной?

Страдающей?

Плачущей?

Нет, не такою.

Ты за ночь одну на глазах возмужала,

собралась, ремни подтянула потуже.

Как просто заводы в тайгу провожала

и между бойцами делила оружье.

Какою ты сделалась вдруг деловитой.

Рассчитаны, взвешены жесты и взгляды.

Вколочены рельсы, и улицы взрыты,

и в переулках стоят баррикады.

Как будто с картины о битвах на Пресне,

которая стала живой и горячей.

И нету похожих стихов или песни.

Была ты Москвой —

и не скажешь иначе.

 

И те, кто родился на улицах этих

и здесь, на глазах у Москвы, подрастали,

о ком говорили вчера, как о детях,

сегодня твоими солдатами стали.

Они не могли допустить, чтоб чужая

железная спесь их судьбу затоптала.

А там, у Звенигорода, у Можая,

шла грозная битва людей и металла.

В твоих переулках росли баррикады.

Железом и рвами Москву окружали.

В МК отбирали людей в отряды.

В больших коридорах

толпились, жужжали

вчерашние мальчики, девочки, дети,

встревоженный рой золотого народа.

 

Сидел молодой человек в кабинете,

москвич октября сорок первого года.

Пред ним проходили повадки и лица.

Должно было стать ему сразу понятно,

который из них безусловно годится,

которого надо отправить обратно.

И каждого он оглядывал сразу,

едва появлялся тот у порога,

улавливал еле заметные глазу смущенье,

случайного взгляда тревогу.

Он с разных сторон их старался увидеть,

от гнева в глазах до невольной улыбки,

смутить, ободрить, никого не обидеть,

любою ценою не сделать ошибки.

Сначала встречая, потом провожая,

иных презирал он, гордился другими.

Вопросы жестокие им задавая,

он сам себя тоже опрашивал с ними.

И если ответить им было нечем,

и если они начинали теряться,

он всем своим юным чутьем человечьим

до сути другого старался добраться.

Октябрьским деньком, невысоким и мглистым,

в Москве, окруженной немецкой подковой,

товарищ Шелепин, ты был коммунистом

со всей справедливостью нашей суровой.

Она отвечала сначала стоя,

сдвигая брови при каждом ответе:

— Фамилия?

— Космодемьянская.

— Имя?

— Зоя.

— Год рождения?

— Двадцать третий.

Потом она села на стул.

А дальше

следил он, не кроется ли волненье,

и нет ли рисовки,

и нет ли фальши,

и нет ли хоть крошечного сомненья.

Она отвечала на той же ноте.

— Нет, не заблудится.

— Нет, не боится.

И он, наконец, записал в блокноте

последнее слово своё:

«Годится».

Заметил ли он на её лице

играющий отблеск далекого света?

Ты не ошибся

в этом бойце,

секретарь Московского Комитета.

 

* * *

Отгорели жаркие леса,

под дождем погасли листья клена.

Осень поднимает в небеса

отсыревшие свои знамена.

Но они и мокрые горят,

занимаясь с западного края.

Это полыхает не закат,

это длится бой, не угасая.

 

Осень, осень. Ввек не позабудь

тихий запах сырости и тленья,

выбитый, размытый, ржавый путь,

мокрые дороги отступленья,

и любимый город без огня,

и безлюдных улочек морщины…

Ничего, мы дожили до дня

самой долгожданной годовщины.

И возник из ветра и дождя

смутного, дымящегося века

гордый голос нашего вождя,

утомленный голос человека.

Длинный фронт — живая полоса

человечьих судеб и металла.

Сквозь твоих орудий голоса

слово невредимым пролетало.

И разноязыкий пестрый тыл,

зной в Ташкенте, в Шушенском — поземка.

И повсюду Сталин говорил,

медленно, спокойно и негромко.

Как бы мне надёжнее сберечь

вечера того любую малость?

Как бы мне запомнить эту речь,

чтоб она в крови моей осталась?

Я запомню неотступный взгляд

вставшей в строй московской молодежи

и мешки арбатских баррикад —

это, в сущности, одно и то же.

Я запомню старого бойца,

ставшего задумчивей и строже,

и сухой огонь его лица —

это, в сущности, одно и то же.

Он сказал:

— Победа!

Будет так.

Я запомню, как мой город ожил,

сразу став и старше и моложе,

первый выстрел наших контратак —

это, в сущности, одно и то же.

Это полновесные слова

невесомым схвачены эфиром.

Это осажденная Москва

гордо разговаривает с миром.

Дети командиров и бойцов,

бурей разлученные с отцами,

будто голос собственных отцов,

этот голос слушали сердцами.

Жены, проводившие мужей,

не заплакавшие на прощанье,

в напряженной тишине своей

слушали его, как обещанье.

Грозный час. Жестокая пора.

Севастополь. Ночь. Сапун-гора

тяжело забылась после боя.

Длинный гул осеннего прибоя.

Только вдруг взорвались рупора.

Это Сталин говорит с тобою.

Ленинград безлюдный и седой.

Кировская воля в твердом взгляде.

Встретившись лицом к лицу с бедой,

Ленинград не молит о пощаде.

Доживешь?

Дотерпишь?

Достоишь?

Достою, не сдамся!

Раскололась

чистая, отчетливая тишь,

и в неё ворвался тот же голос.

Между ленинградскими

домами о фанеру, мрамор и гранит

бился голос сильными крылами.

Это Сталин с нами говорит.

Предстоит ещё страданий много,

но твоя отчизна победит.

Кто сказал:

«Воздушная тревога!»?

Мы спокойны — Сталин говорит.

 

Что такое радиоволна?

Это колебания эфира.

Это значит — речь его слышна

отовсюду, в разных точках мира.

Прижимают к уху эбонит

коммунисты в харьковском подполье.

Клонится березка в чистом поле…

Это Сталин с нами говорит.

 

Что такое радиоволна?

Я не очень это понимаю.

 

Прячется за облако луна.

Ты бежишь, кустарники ломая.

Все свершилось. Все совсем всерьез.

Ты волочишь хвороста вязанку.

Между расступившихся берез

ветер настигает партизанку.

И она, вступая в лунный круг,

ветром захлебнется на минуту.

Что со мною приключилось вдруг?

Мне легко и славно почему-то.

Что такое радиоволна?

Ветер то московский — ты и рада.

И, внезапной радости полна,

Зоя добежала до отряда.

Как у нас в лесу сегодня сыро!

Как ни бейся, не горит костер.

 

Ветер пальцы тонкие простер.

Может быть, в нем та же дрожь эфира?

Только вдруг как вспыхнула береста!

Это кто сказал, что не разжечь?

Вот мы и согрелись!

Это просто

к нам домчалась сталинская речь.

Будет день большого торжества.

Как тебе ни трудно — верь в победу!

И летит осенняя листва

по её невидимому следу.

 

* * *

За остановившейся рекою

партизаны жили на снегу.

Сами отрешившись от покоя,

не давали отдыха врагу.

Ко всему привыкнешь понемногу.

Жизнь прекрасна! Горе — не беда!

Разрушали, где могли, дорогу,

резали связные провода.

Начались декабрьские метели.

Дули беспощадные ветра.

Под открытым небом три недели,

греясь у недолгого костра.

 

Спит отряд, и звезды над отрядом…

Как бы близко пуля ни была,

если даже смерть почти что рядом,

люди помнят про свои дела,

думают о том, что завтра будет,

что-то собираются решить.

Это правильно.

На то мы люди.

Это нас спасает, может быть.

И во мраке полночи вороньей

Зоя вспоминает в свой черед:

«Что там в Тимирязевском районе?

Как там мама без меня живет?

Хлеб, наверно, ей берет соседка.

Как у ней с дровами? Холода!

Если дров не хватит, что тогда?»

 

А наутро донесла разведка,

что в селе Петрищеве стоят,

отдыхают вражеские части.

— Срок нам вышел, можно и назад.

Можно задержаться. В нашей власти.

— Три недели мы на холоду.

Отогреться бы маленько надо. —

Смотрит в землю командир отряда.

И сказала Зоя:

— Я пойду.

Я ещё нисколько не устала.

Я ещё успею отдохнуть.

Как она негаданно настала,

жданная минута.

Добрый путь!

Узкая ладошка холодна —

от мороза или от тревоги?

И уходит девочка одна

по своей безжалостной дороге.

 

* * *

Тишина, ах, какая стоит тишина!

Даже шорохи ветра нечасты и глухи.

Тихо так, будто в мире осталась одна

эта девочка в ватных штанах и треухе.

Значит, я ничего не боюсь и смогу

сделать все, что приказано…

Завтра не близко.

Догорает костер, разожженный в снегу,

и последний, дымок его стелется низко.

Погоди ещё чуточку, не потухай.

Мне с тобой веселей. Я согрелась немного.

Над Петрищевом — три огневых петуха.

Там, наверное, шум, суета и тревога.

Это я подожгла!

Это я!

Это я!

Все исполню, верна боевому приказу.

И сильнее противника воля моя,

и сама я невидима вражьему глазу.

Засмеяться? Запеть?

Погоди, погоди!..

Вот когда я с ребятами встречусь, когда я…

Сердце весело прыгает в жаркой груди,

и счастливей колотится кровь молодая.

 

Ах, какая большая стоит тишина!

Приглушенные елочки к шороху чутки.

Как досадно, что я ещё крыл лишена.

Я бы к маме слетала хоть на две минутки.

Мама, мама, какой я была до сих пор?

Может быть, недостаточно мягкой и нежной?

Я другою вернусь.

Догорает костер.

Я одна остаюсь в этой полночи снежной.

Я вернусь, я найду себе верных подруг,

стану сразу доверчивей и откровенней…

 

Тишина, тишина нарастает вокруг.

Ты сидишь, обхвативши руками колени.

Ты одна.

Ах, какая стоит тишина!..

Но не верь ей, прислушайся к ней, дорогая.

Тихо так, что отчетливо станет слышна

вся страна, вся война, до переднего края.

Ты услышишь все то, что не слышно врагу.

Под защитным крылом этой ночи вороньей

заскрипели полозья на крепком снегу,

тащат трудную тягу разумные кони.

Мимо сосенок четких и лунных берез,

через линию фронта, огонь и блокаду,

нагруженный продуктами красный обоз

осторожно и верно ползет к Ленинграду.

Люди, может быть, месяц в пути, и назад

не вернет их ни страх, ни железная сила.

Это наша тоска по тебе, Ленинград,

наша русская боль из немецкого тыла.

Чем мы можем тебе хоть немного помочь?

Мы пошлем тебе хлеба, и мяса, и сала.

Он стоит, погруженный в осадную ночь,

этот город, которого ты не видала.

Он стоит под обстрелом чужих батарей.

Рассказать тебе, как он на холоде дышит?

Про его матерей, потерявших детей

и тащивших к спасенью чужих ребятишек.

Люди поняли цену того, что зовут

немудреным таинственным именем

жизни, и они исступленно её берегут,

потому что — а вдруг? — пригодится Отчизне,

Это проще — усталое тело сложить,

никогда и не выйдя к переднему краю.

Слава тем, кто решил до победы дожить!

Понимаешь ли, Зоя?

— Я все понимаю.

Понимаю.

Я завтра проникну к врагу,

и меня не заметят, не схватят, не свяжут.

Ленинград, Ленинград!

Я тебе помогу.

Прикажи мне!

Я сделаю все, что прикажут…

И как будто в ответ тебе, будто бы в лад

застучавшему сердцу услышь канонаду.

На высоких басах начинает Кронштадт,

и Малахов курган отвечает Кронштадту.

Проплывают больших облаков паруса

через тысячи верст человечьего горя.

Артиллерии русской гремят голоса

от Балтийского моря до Черного моря.

Севастополь.

Но как рассказать мне о нем?

На светящемся гребне девятого вала

он причалил к земле боевым кораблем,

этот город, которого ты не видала.

Сходят на берег люди. Вздыхает вода.

Что такое геройство?

Я так и не знаю.

Севастополь…

Давай помолчим…

Но тогда,

понимаешь, он был ещё жив.

— Понимаю!

Понимаю.

Я завтра пойду и зажгу

и конюшни и склады согласно приказу.

Севастополь, я завтра тебе помогу!

Я ловка и невидима вражьему глазу.

 

Ты невидима вражьему глазу? А вдруг?

Как тогда? Что тогда?

Ты готова на это?

Тишина, тишина нарастает вокруг.

Подымается девочка вместо ответа.

 

Далеко-далеко умирает боец…

Задыхается мать, исступленно рыдая,

страшной глыбой заваленный, стонет отец,

и сирот обнимает вдова молодая.

Тихо так, что ты все это слышишь в ту ночь,

потрясенной планеты взволнованный житель:

— Дорогие мои, я хочу вам помочь!

Я готова.

Я выдержу все.

Прикажите!

А кругом тишина, тишина, тишина…

И мороз,

не дрожит, не слабеет, не тает…

И судьба твоя завтрашним днем решена.

И дыханья и голоса мне не хватает.

 

Третья глава

Вечер освещён сияньем снега.

Тропки завалило, занесло.

Запахами теплого ночлега

густо дышит русское село.

 

Путник, путник, поверни на запах,

в сказочном лесу не заблудись.

На таинственных еловых лапах

лунной бахромою снег повис.

 

Мы тебя, как гостя, повстречаем.

Место гостю красное дадим.

Мы тебя согреем крепким чаем,

молоком душистым напоим.

 

Посиди, подсолнушки полузгай.

Хорошо в избе в вечерний час!

Сердцу хорошо от ласки русской.

Что же ты сторонишься от нас?

 

Будто все, как прежде.

Пышет жаром

докрасна натопленная печь.

Но звучит за медным самоваром

непевучая, чужая речь.

 

Грязью перепачканы овчины.

Людям страшно, людям смерть грозит,

И тяжелым духом мертвечины

от гостей непрошеных разит.

 

Сторонись от их горючей злобы.

Обойди нас, страшен наш ночлег.

Хоронись в лесах, в полях, в сугробах,

добрый путник, русский человек.

Что же ты идешь, сутуля плечи?

В сторону сворачивай скорей!

Было здесь селенье человечье,

а теперь здесь логово зверей.

Были мы радушны и богаты,

а теперь бедней худой земли.

 

В сумерки немецкие солдаты

Путника к допросу привели.

 

* * *

Как собачий лай, чужая речь.

…Привели её в избу большую.

Куртку ватную сорвали с плеч.

Старенькая бабка топит печь.

Пламя вырывается, бушуя…

Сапоги с трудом стянули с ног.

Гимнастерку сняли, свитер сняли.

Всю, как есть, от головы до ног,

всю обшарили и обыскали.

Малые ребята на печи притаились,

смотрят и не дышат.

Тише, тише, сердце, не стучи,

пусть враги тревоги не услышат.

Каменная оторопь — не страх.

Плечики остры, и руки тонки.

Ты осталась в стеганых штанах

и в домашней старенькой кофтенке.

И на ней мелькают там и тут

мамины заштопки и заплатки,

и родные запахи живут

в каждой сборочке и в каждой складке.

Все, чем ты дышала и росла,

вплоть до этой кофточки измятой,

ты с собою вместе принесла —

пусть глядят фашистские солдаты.

Постарался поудобней сесть

офицер, бумаги вынимая.

Ты стоишь пред ним, какая есть, —

тоненькая, русская, прямая.

Это все не снится, все всерьез.

Вот оно надвинулось, родная.

Глухо начинается допрос.

— Отвечай!

— Я ничего не знаю. —

Вот и все.

Вот это мой конец.

Не конец. Ещё придется круто.

Это все враги, а я — боец.

Вот и наступила та минута.

— Отвечай, не то тебе капут! —

Он подходит к ней развалкой пьяной.

— Кто ты есть и как тебя зовут?

Отвечай!

— Меня зовут Татьяной.

 

* * *

(Можно мне признаться?

Почему-то

ты ещё родней мне оттого,

что назвалась в страшную минуту

именем ребенка моего.

Тоненькая смуглая травинка,

нас с тобой разбило, разнесло.

Унесло тебя, моя кровинка,

в дальнее татарское село.

Как мне страшно!..

Только бы не хуже.

Как ты там, подруженька, живешь?

Мучаешь кота,

купаешь куклу в луже,

прыгаешь и песенки поешь.

Дождь шумит над вашими полями,

облака проходят над Москвой,

и гудит пространство между нами

всей моей беспомощной тоской.

 

Как же вышло так, что мы не вместе?

Длинным фронтом вытянулся бой.

Твой отец погиб на поле чести.

Мы одни на свете, я — с тобой.

Почему же мы с тобою розно?

Чем же наша участь решена?

Дымен ветер, небо дышит грозно,

требует ответа тишина.

Начинают дальние зенитки,

и перед мучителем своим

девочка молчит под страхом пытки,

называясь именем твоим.

Родина, мне нет другой дороги.

Пусть пройдут, как пули, сквозь меня

все твои раненья и тревоги,

все порывы твоего огня!

Пусть во мне страданьем отзовется

каждая печаль твоя и боль.

Кровь моя твоим порывом бьется.

Дочка, отпусти меня, позволь.

Все, как есть, прости мне, дорогая.

Вырастешь, тогда поговорим.

Мне пора! Горя и не сгорая,

терпит пытку девочка другая,

называясь именем твоим.)

 

* * *

Хозяйка детей увела в закут.

Пахнет капустой, скребутся мыши.

— Мама, за что они её бьют?

— За правду, доченька. Тише, тише.

— Мама, глянь-ка в щелочку, глянь:

у неё сорочка в крови.

Мне страшно, мама, мне больно!..

— Тише, доченька, тише, тише…

— Мама, зачем она не кричит?

Она небось железная?

Живая бы давно закричала.

— Тише, доченька, тише, тише…

— Мама, а если её убьют,

стадо быть, правду убили тоже?

— Тише, доченька, тише… —

Нет!

Девочка, слушай меня без дрожи.

Слушай, тебе одиннадцать лет.

Если ни разу она не заплачет,

что бы ни делали изверги с ней,

если умрёт, но не сдастся —

значит,

правда её даже смерти сильней.

Лучшими силами в человеке

я бы хотела тебе помочь,

чтобы запомнила ты навеки

эту кровавую, страшную ночь.

Чтобы чудесная Зоина сила,

как вдохновенье, тебя носила,

стала бы примесью крови твоей.

Чтобы, когда ты станешь большою,

сердцем горячим, верной душою

ты показала, что помнишь о ней.

 

* * *

Неужели на свете бывает вода?

Может быть, ты её не пила никогда

голубыми,

большими, как небо, глотками?

Помнишь, как она сладко врывается в рот?

Ты толкаешь её языком и губами,

и она тебе в самоё сердце течет.

Воду пить…

Вспомни, как это было.

Постой!

Можно пить из стакана —

и вот он пустой.

Можно черпать её загорелой рукою.

Можно к речке сбежать,

можно к луже припасть,

и глотать её, пить её,

пить её всласть.

Это сон, это бред, это счастье такое!

Воду пьешь, словно русскую песню поешь,

словно ветер глотаешь над лунной рекою.

Как бы славно, прохладно она потекла…

— Дайте пить… —

истомленная девушка просит,

но горящую лампочку, без стекла,

к опаленным губам её изверг подносит.

Эти детские губы, сухие огни,

почерневшие, стиснутые упрямо.

Как недавно с усильем лепили они

очень трудное, самоё главное —

«мама».

Пели песенку,

чуть шевелились во сне,

раскрывались, взволнованы страшною сказкой,

перепачканы ягодами по весне,

выручали подругу удачной подсказкой.

Эти детские губы, сухие огни,

своевольно очерчены женскою силой.

Не успели к другим прикоснуться они,

никому не сказали

«люблю» или «милый».

Кровяная запекшаяся печать.

Как они овладели святою наукой

не дрожать, ненавидеть,

и грозно молчать,

и надменней сжиматься под смертною мукой.

Эти детские губы, сухие огни,

воспалённо тоскующие по влаге,

без движенья, без шороха шепчут они,

как признание, слово бойцовской присяги.

 

* * *

Стала ты под пыткою Татьяной,

онемела, замерла без слез.

Босиком,

в одной рубашке рваной

Зою выгоняли на мороз.

И своей летающей походкой

шла она под окриком врага.

Тень её, очерченная четко,

падала на лунные снега:

Это было все на самом деле,

и она была одна, без нас.

Где мы были?

В комнате сидели?

Как могли дышать мы в этот час?

На одной земле,

под тем же светом,

по другую сторону черты?

Что-то есть чудовищное в этом.

— Зоя, это ты или не ты?

Снегом запорошенные прядки

коротко остриженных волос.

— Это я, не бойтесь, все в порядке.

Я молчала. Кончился допрос.

Только б не упасть, ценой любою…

Окрик:

— Рус! —

И ты идешь назад.

И опять глумится над тобою

гитлеровской армии солдат.

 

Русский воин, юноша, одетый

в справедливую шинель бойца,

ты обязан помнить все приметы

этого звериного лица.

Ты его преследовать обязан,

как бы он ни отступал назад,

чтоб твоей рукою был наказан

гитлеровской армии солдат,

чтобы он припомнил, умирая,

на снегу кровавый Зоин след.

 

Но постой, постой, ведь я не знаю

всех его отличий и примет.

Малого, большого ль был он роста?

Черномазый, рыжий ли?

Бог весть!

Я не знаю. Как же быть?

А просто.

Бей любого! Это он и есть.

Встань над ним карающей грозою.

Твердо помни: это он и был,

это он истерзанную Зою

по снегам Петрищева водил.

И покуда собственной рукою

ты его не свалишь наповал,

я хочу, чтоб счастья и покоя

воспаленным сердцем ты не знал.

Чтобы видел, будто бы воочью,

русское село — светло как днем.

Залит мир декабрьской лунной ночью,

пахнет ветер дымом и огнем.

И уже почти что над снегами,

легким телом устремись вперёд,

девочка последними шагами

босиком в бессмертие идет.

 

* * *

Коптящая лампа, остывшая печка.

Ты спишь или дремлешь, дружок?

…Какая-то ясная-ясная речка,

зеленый крутой бережок.

 

Приплыли к Марусеньке серые гуси,

большими крылами шумят…

Вода достает по колено Марусе,

но белые ноги горят…

 

Вы, гуси, летите, воды не мутите,

пускай вас домой отнесет…

 

От песенки детской до пытки немецкой

зеленая речка течет.

Ты в ясные воды её загляделась,

но вдруг повалилась ничком.

Зеленая речка твоя загорелась,

и все загорелось кругом.

 

Идите скорее ко мне на подмогу!

Они поджигают меня.

Трубите тревогу, трубите тревогу!

Спасите меня от огня!

 

Допрос ли проходит?

Собаки ли лают?

Все сбилось и спуталось вдруг.

И кажется ей, будто села пылают,

деревни пылают вокруг,

Но в пламени этом шаги раздаются.

Гремят над землею шаги.

И падают наземь,

и в страхе сдаются,

и гибнут на месте враги.

Гремят барабаны, гремят барабаны,

труба о победе поет.

Идут партизаны, идут партизаны,

железное войско идет.

Сейчас это кончится.

Боль прекратится.

Недолго осталось терпеть.

Ты скоро увидишь любимые лица,

тебе не позволят сгореть.

И вся твоя улица,

вся твоя школа

к тебе на подмогу спешит…

 

Но это горят не окрестные села —

избитое тело горит.

Но то не шаги, не шаги раздаются —

стучат топоры у ворот.

Сосновые бревна стоят и не гнутся.

И вот он готов, эшафот.

 

* * *

Лица непроспавшиеся хмуры,

будто бы в золе или в пыли.

На рассвете из комендатуры

Зоину одежду принесли.

И старуха, ежась от тревоги,

кое-как скрывая дрожь руки,

на твои пылающие ноги

натянула старые чулки.

Светлым ветром память пробегала

по её неяркому лицу:

как-то дочек замуж отдавала,

одевала бережно к венцу.

Жмурились от счастья и от страха,

прижимались к высохшей груди…

Свадебным чертогом встала плаха, —

голубица белая, гряди!

Нежили, голубили, растили,

а чужие провожают в путь,

— Как тебя родные окрестили?

Как тебя пред богом помянуть?

 

Девушка взглянула краем глаза,

повела ресницами верней…

Хриплый лай немецкого приказа —

офицер выходит из дверей.

Два солдата со скамьи привстали,

и, присев на хромоногий стул,

он спросил угрюмо:

— Где ваш Сталин?

Ты сказала:

— Сталин на посту.

Вдумайтесь, друзья, что это значит

для неё в тот час, в тот грозный год…

…Над землей рассвет ещё плывет.

Дымы розовеют.

Это начат

новый день сражений и работ.

Управляясь с хитрыми станками,

в складке губ достойно скрыв печаль,

женщина домашними руками

вынимает новую деталь.

Семафоры, рельсы, полустанки,

скрип колес по мерзлому песку.

Бережно закутанные танки

едут на работу под Москву.

Просыпаются в далеком доме

дети, потерявшие родных.

Никого у них на свете, кроме

родины. Она согреет их.

Вымоет, по голове погладит,

валенки натянет, — пусть растут! —

молока нальет, за стол посадит.

Это значит — Сталин на посту,

Это значит: вдоль по горизонту,

где садится солнце в облака,

по всему развернутому фронту

бой ведут советские войска.

Это значит:

до сердцебиенья,

до сухого жжения в груди

в черные недели отступленья

верить, что победа впереди.

Это значит: наши самолеты

плавно набирают высоту.

Дымен ветер боя и работы.

Это значит — Сталин на посту.

Это значит: вставши по приказу,

только бы не вскрикнуть при врагах, —

ты идешь, не оступясь ни разу,

на почти обугленных ногах.

 

* * *

Как морозно!

Как светла дорога,

утренняя, как твоя судьба!

Поскорей бы!

Нет, ещё немного!

Нет, ещё не скоро…

От порога…

по тропинке…

до того столба…

Надо ведь ещё дойти дотуда,

этот длинный путь ещё прожить…

Может ведь ещё случиться чудо.

Где-то я читала…

Может быть!..

Жить…

Потом не жить…

Что это значит?

Видеть день…

Потом не видеть дня…

Это как?

Зачем старуха плачет?

Кто её обидел?

Жаль меня?

Почему ей жаль меня?

Не будет

ни земли, ни боли…

Слово «жить»…

Будет свет, и снег,

и эти люди.

Будет все, как есть.

Не может быть!

Если мимо виселицы прямо

все идти к востоку — там Москва.

Если очень громко крикнуть: «Мама!»

Люди смотрят.

Есть ещё слова…

— Граждане,

не стойте, не смотрите!

(Я живая, — голос мой звучит.)

Убивайте их, травите, жгите!

Я умру, но правда победит!

Родина! —

Слова звучат, как будто

это вовсе не в последний раз.

— Всех не перевешать,

много нас!

Миллионы нас!.. —

Ещё минута

— и удар наотмашь между глаз.

Лучше бы скорей, пускай уж сразу,

чтобы больше не коснулся враг.

И уже без всякого приказа

делает она последний шаг.

Смело подымаешься сама ты.

Шаг на ящик,

к смерти и вперёд.

Вкруг тебя немецкие солдаты,

русская деревня, твой народ.

Вот оно!

Морозно, снежно, мглисто.

Розовые дымы… Блеск дорог…

Родина!

Тупой сапог фашиста

выбивает ящик из-под ног.

 

* * *

(Жги меня, страдание чужое,

стань родною мукою моей.

Мне хотелось написать о Зое

так, чтоб задохнуться вместе с ней.

Мне хотелось написать про Зою,

чтобы Зоя начала дышать,

чтобы стала каменной и злою

русская прославленная мать.

Чтоб она не просто погрустила,

уронив слезинку на ладонь.

Ненависть — не слово,

это — сила,

бьющий безошибочно огонь.

Чтобы эта девочка чужая

стала дочкой тысяч матерей.

Помните о Зое, провожая

в путь к победе собственных детей.

Мне хотелось написать про Зою,

чтобы той, которая прочтет,

показалось: тропкой снеговою

в тыл врага сама она идет.

Под шинелью спрятаны гранаты.

Ей дано заданье.

Все всерьез.

Может быть, немецкие солдаты

ей готовят пытку и допрос?

Чтоб она у совести спросила,

сможет ли,

и поняла: «Смогу!»

Зоя о пощаде не просила.

Ненависть — не слово, это — сила,

гордость и презрение к врагу.

Ты, который встал на поле чести,

русский воин, где бы ты ни был,

пожалей о ней, как о невесте,

как о той, которую любил.

Но не только смутною слезою

пусть затмится твой солдатский взгляд.

Мне хотелось написать про Зою

так, чтоб ты не знал пути назад.

Потому что вся её отвага,

устремленный в будущее взгляд, —

шаг к победе,

может быть, полшага,

но вперёд,

вперёд, а не назад.

Шаг к победе —

это очень много.

Оглянись, подумай в свой черед

и ответь обдуманно и строго,

сделал ли ты этот шаг вперёд?

Близкие, товарищи, соседи,

все, кого проверила война,

если б каждый сделал шаг к победе,

как бы к нам приблизилась она!

Нет пути назад!

Вставай грозою.

Что бы ты ни делал, ты — в бою.

Мне хотелось написать про Зою,

будто бы про родину свою.

Вся в цветах, обрызганных росою,

в ярких бликах утренних лучей…

Мне хотелось написать про Зою

так, чтоб задохнуться вместе с ней.

Но когда в петле ты задыхалась,

я веревку с горла сорвала.

Может, я затем жива осталась

чтобы ты в стихах не умерла.)

 

* * *

Навсегда сохрани фотографию Зои.

Я, наверно, вовеки её позабыть не смогу.

Это девичье тело,

не мертвое и не живое.

Это Зоя из мрамора

тихо лежит на снегу.

Беспощадной петлей перерезана тонкая шея.

Незнакомая власть в запрокинутом лике твоём.

Так любимого ждут,

сокровенной красой хорошея,

изнутри озаряясь таинственным женским огнем.

Только ты не дождалась его, снеговая невеста.

Он — в солдатской шинели,

на запад лежит его путь,

может быть, недалеко от этого страшного места,

где ложились снежинки на строгую девичью грудь.

Вечной силы и слабости неповторимо единство.

Ты совсем холодна, а меня прожигает тоска.

Не ворвалось в тебя, — не вскипело в тебе материнство,

теплый ротик ребенка не тронул сухого соска.

Ты лежишь на снегу.

О, как много за нас отдала ты,

чтобы гордо откинуться чистым, прекрасным лицом!

За доспехи героя,

за тяжелые ржавые латы,

за святое блаженство быть храбрым бойцом.

Стань же нашей любимицей,

символом правды и силы,

чтоб была наша верность, как гибель твоя, высока.

Мимо твоей занесенной снегами могилы —

на запад, на запад! —

идут, присягая, войска.

 

Эпилог

Когда страна узнала о войне,

в тот первый день,

в сумятице и бреде,

я помню, я подумала о дне,

когда страна узнает о победе.

Каким он будет, день великий тот?

Конечно, солнце!

Непременно лето!

И наш любимый город зацветет

цветами электрического света.

И столько самолетов над Москвой,

и город так волнующе чудесен,

и мы пойдем раздвинутой Тверской

среди цветов, и музыки, и песен.

Смеясь и торжествуя, мы пойдем,

сплетая руки в тесные объятья.

Все вместе мы!

Вернулись в каждый дом

мужья и сыновья, отцы и братья.

Война окончена!

Фашизма в мире нет!

Давайте петь и ликовать, как дети!

И первый год прошел,

как день, как десять лет,

как несколько мгновений, как столетье.

Год отступлений, крови и утрат.

Потерь не счесть,

страданий не измерить.

Припомни все и оглянись назад —

и разум твой откажется поверить.

Как многих нет,

и не сыскать могил,

и памятников славы не поставить.

Но мы живем, и нам хватило сил.

Всех сил своих мы не могли представить.

Выходит, мы сильней самих себя,

сильнее камня и сильнее стали.

Всей кровью ненавидя и любя,

мы вынесли, дожили, достояли.

Мы достоим!

Он прожит, этот год.

Мы выросли, из нас иные седы.

Но это все пустое!

Он придет,

он будет, он наступит,

День Победы!

Пока мы можем мыслить, говорить

и подыматься по команде: «К бою!»,

пока мы дышим и желаем жить,

мы видим этот день перед собою.

 

Она взойдет, усталая заря,

согретая дыханием горячим,

живого кровью над землей горя

всех тех, о ком мы помним и не плачем.

Не можем плакать.

Слишком едок дым,

и солнце светит слишком редким светом.

Он будет, этот день, но не таким,

каким он представлялся первым летом.

Пускай наступит в мире тишина.

Без пышных фраз,

без грома, без парада

судьба земли сегодня решена.

Не надо песен.

Ничего не надо.

Снять сапоги и ноги отогреть,

поесть, умыться и поспать по чести…

Но мы не сможем дома усидеть,

и все-таки мы соберемся вместе,

и все-таки, конечно, мы споем

ту тихую, ту русскую, ту нашу.

И встанем и в молчанье разопьем

во славу павших дружескую чашу.

За этот день отдали жизнь они.

И мы срываем затемненье с окон.

Пусть загорятся чистые огни

во славу павших в воздухе высоком.

Смеясь и плача, мы пойдем гулять,

не выбирая улиц, как попало,

и незнакомых будем обнимать затем,

что мы знакомых встретим мало.

Мой милый друг, мой сверстник, мой сосед!

Нам этот день — за многое награда.

Война окончена. Фашизма в мире нет.

Во славу павших радоваться надо.

Пусть будет солнце,

пусть цветет сирень,

пусть заполночь затянутся беседы…

 

Но вот настанет следующий день,

тот первый будний день за праздником Победы.

Стук молотов, моторов и сердец…

И к творчеству вернувшийся художник

вздохнет глубоко и возьмет резец.

Резец не дрогнет в пальцах осторожных.

Он убивал врагов, он был бойцом,

держал винтовку сильными руками.

Что хочет он сказать своим резцом?

Зачем он выбрал самый трудный камень?

Он бросил дом, работу и покой,

он бился вместе с тысячами тысяч

затем, чтоб возмужавшею рукой

лицо победы из гранита высечь.

В какие дали заглядишься ты,

ещё неведомый, уже великий?

Но мы узнаем Зоины черты

в откинутом, чудесном,

вечном лике.

М. Алигер

 

Зоя

Отрывок из поэмы

 

В сорок первом году,

в первые дни декабря,

под Москвою, в селе Петрищеве,

возле города Вереи,

когда занялся синий, как снег, рассвет,

немцы повесили девушку восемнадцати лет,

имя которой осталось для них неизвестно.

Девушка в эти годы — утренняя звезда, невеста.

Одной невесты на свете нет.

Ее повесили.

На столе самовар кипит,

на скатерти:

револьвер, пять ремней, недоеденная колбаса,

недопитый коньяк и огрызки хлеба.

Офицеры на девушку смотрят во все глаза.

Вот стоит она, красная партизанка,

поверх ватных брюк сыромятный армейский тулуп,

за плечами походный мешок, на голове ушанка,

сдвинуты брови, упрямая складка у губ.

Как нежны эти два лепестка, но они не пойдут на уступки.

Ни за что! Никогда!

О миндалина нежная в грубой скорлупке,

как ты попала сюда?

Выгнали в кухню хозяев дома —

женщина, мальчик, старик,

красный огонь очага.

Сидят они, тесно прижавшись друг к другу,

словно отрезанные от мира

на одинокой горе, окруженной хищным зверьем,

и, как раскаты ночного грома,

над ними гремит голос врага.

Спрашивают.

Она отвечает: «Не знаю!»

Спрашивают.

«Нет!» — раздается в ответ.

Спрашивают.

«Не скажу!» — она отвечает.

Нет. Не скажу. Не знаю.

Три выраженья. Три слова.

Другие слова забыты. Других слов нет.

Такой прямоты

бывает лишь кратчайшая линия между двумя точками.

Такой чистоты

бывают лишь новорожденные дети.

Удар за ударом…

Как змеи, дерзнувшие прыгнуть к солнцу,

свистят и падают плети,

свистят и падают плети.

Молодой офицерик выскочил в темный закут,

свалился на лавку, уши заткнул, зажмурил глаза,

так и остался сидеть на месте.

А за стеной плети свистят: бьют.

Мальчик хозяйский считает удары:

сто,

сто пятьдесят,

двести.

Вновь начинают допрос.

Она отвечает: «Не знаю».

Спрашивают опять.

«Нет», — раздается в ответ.

Опять задают вопрос.

«Не скажу!» — она отвечает.

Другие слова забыты.

Других слов нет.

Голос ее, красивый и гордый,

но уже не звонкий, не чистый,

словно прижатый к стене кулаком.

Из избы на мороз выгоняли ее фашисты,

раздетую,

в одной лишь девичьей сорочке,

босиком…

Губы распухли,

искусанные молодыми зубами;

упрямо сдвинуты брови.

Босые ноги синеют от снега,

снег краснеет от крови.

Руки связаны за спиной,

по бокам два фашистских штыка —

о, как путь бесконечно далек!

Изба Василия Кулика,

высокий порог.

Повалилась она на лавку,

попросила пить…

Обступили ее, как мухи, чужие солдаты.

От безделья, от тупости или просто так,

по звериной привычке,

подносили к опухшим губам зажженные спички.

А потом надоело и это,

отправились спать,

захрапели.

Конвоир обогрелся, погнал ее к двери штыком.

Мальчик дышит в стекло,

прижался к окошку и замер,

и глядит, и глядит голубыми глазами:

мир в снегах,

безлюдная улица в звездах,

по снегам и по звездам партизанка идет босиком.

Мальчик будет расти, он многое в жизни забудет,

повстречает любовь на пути,

будет счастлив,

но однажды, как будто немецким штыком,

беспощадная память кольнет его душу,

в летний ли полдень, в весеннюю ночь ли

сердце остудит:

ноги босые девичьи идут по снегам и по звездам,

по снегам и по звездам партизанка идет босиком.

Она слышит свой хриплый голос, гордо вставший

перед врагами.

Он говорит: «Не знаю».

Он говорит: «Не скажу».

Он говорит: «Нет».

И чтобы ни слова правды врагам не поведать,

он даже чужое имя произносит в ответ.

Зоей звали ее,

но врагам назвалась она Таней.

Таня!

Во мраке бурской тюрьмы

лежит предо мною твоя фотография,

Таня!

Ты, наверно, не знала, что есть на земле тюрьма

Бурсы.

Таня!

Бурса*

 — зеленый цветущий край,

но Бурсы тюрьма душна и угрюма,

но в этой тюрьме лежит предо мною

твоя фотография,

Таня!

Но сегодня не сорок первый год,

сегодня год на земле сорок пятый.

Не у ворот Москвы —

у Бранденбургских ворот

бьются твои,

бьются мои,

бьются честные люди мира,

нашей великой правды солдаты,

Таня!

Я люблю свою родину так же, как ты.

Я — турок,

ты — русская,

мы — коммунисты,

Таня!

Тебя повесили за твою любовь,

меня заточили в тюрьму за мою любовь,

но я живу, а ты умерла.

Как недолго ты побыла на земле!

Как недолго ты видела солнечный свет!

Всего восемнадцать лет!

Таня!

Ты — партизанка, повешенная врагом,

я — заключенный в тюрьму поэт,

но между нами преграды нет!

Ты — дочка моя,

ты — товарищ мой,

пред тобою склоняюсь я головой,

Таня!

Как красиво изогнуты брови твои.

Словно две миндалины, очи твои.

Но какого цвета они — не понять

по твоей фотографии,

Таня!

Я читал, они карие, очи твои.

Кареглазых много в стране моей.

Твои темные волосы не длинней,

чем у Мемеда, мальчика моего,

Таня.

Как широк твой лоб —

точно лунный свет.

Как прекрасно лицо твое продолговатое.

А открытые уши, пожалуй, могли быть поменьше.

Как нежна твоя шея, совсем еще детская шея.

Ни одна мужская рука не обвила ее ни разу.

На ней не петля, не веревка,

на ней ожерелье.

Какая ты хрупкая, Таня!

Я товарищей кликнул,

они поспешили ко мне.

Говорят негромко,

разглядывая твой портрет:

«У меня дочь ее лет».

«У меня сестра ее лет».

«У меня жена ее лет».

Девушки рано выходят замуж

в нашей жаркой стране,

Таня!

Наши подруги на фабрике, в поле и в школе —

это сверстницы Тани.

Таня, ты умерла.

Сколько честных погибло в борьбе!

Таня, Таня, мне стыдно, позволь мне признаться

тебе:

я семь лет не воюю, семь лет я в неволе —

и все еще жив.

Утром подняли Таню, кое-как приодели...

(Немцы валенки взяли, пропали тулуп и ушанка.)

Ей на шею повесили бутылки с горючим,

на плечи надели походный мешок,

снарядили в последний путь.

На доске написали мелом:

ПАРТИЗАНКА

и повесили ей на грудь.

Двери настежь!

Улица солнечна и бела.

Немцы сгоняют крестьян прикладами,

верховые со всех сторон.

Вот она, виселица, на площади в центре села.

Поставлены друг на друга два ящика из-под

макарон,

над ними качается веревка намыленная, завязанная

петлей...

Офицер, любитель-фотограф, наводит свой аппарат.

Втащили Таню на ящики — руки связаны за спиной.

Стоит она прямо-прямо, над головой петля.

Насколько ты стала выше...

Солнце еще за пеленой.

Как хорошо ей видно тебя, родная земля!

Накинули петлю на красивую шею,

она оттянула ее рукою —

еще немного пожить!

Люди, люди кругом...

«Товарищи, выше голову! Не давайте фашистам

покоя!

Убивайте, жгите, громите, воюйте с врагом!»

Фашист ударил ее в лицо,

кровь хлынула из губ опаленных,

и слова полились, горячие, как кровь:

«Всех не перевешаете!

Мы победим!

Нас много!

Нас двести миллионов!»

Содрогнулась толпа...

Чей-то сдавленный стон,

чей-то плач...

Солнце хлынуло ярче, земля хорошеет.»

Родная земля...

Натянул веревку палач.

Задыхается девушка с лебединою шеей.

До свиданья, прощай, начало чудесного дня!

Привстала она на носки, подалась вперед.

«Прощайте, товарищи, не оплакивайте меня!

Это счастье — умереть за свой народ!»

Огромный солдатский сапог выбил ящики из-под ног.

Взметнулось и закачалось молодое, сильное тело.

Как сигнал к наступлению,

как весть о грядущей победе,

как символ бессмертия,

оно над землею взлетело.

Перевод М. Алигер

 

И видели люди, и видел Бог,

как оно над землёй взлетело,

как весть о победе грядущей,

как символ бессмертия, как

бессилие силы гнетущей,

что всё в этом мире не так

во все времена,

как должно быть,

не только должно быть, увы,

а истинно, хоть и не знает

никто, что есть истина. «Мама!

Ты не ходи дальше, мама.

Здесь и простимся навек…»

…Sapiens ли человек?

Перевод А. Смоляра

Н. Хикмет

 

Таня: Поэма

 

Мы уничтожим Россию, чтобы она

больше никогда не могла бы подняться.

Гитлер

Кажется, ясно, хотя глуповато.

Сталин

И превратить в подобье жизни

Жизнь, отнятую у него.

П. Антокольский

 

1. Пролог

Когда машин ритмические вздохи

Я слушаю, склоняясь над чертежом,

Мне внятен учащённый пульс эпохи,

Стоящей перед новым рубежом.

 

Хочу средь эти синие полотна,

Надвинувшийся мрак перебороть,

Тому, что в замысле ещё бесплотно

Пером чертёжным я готовлю плоть.

 

Прерывистые линии пунктира

Напоминают мне полоски рвов.

Я вижу огневые точки мира

И длинные лучи прожекторов.

 

В штриховке вижу я цехов уступы,

Спускающихся к водной полосе,

Твои простреленные дважды трубы,

Герой-гигант созвездья СТЗ.

 

Верёвкою зажатые в гортани,

Но страстно рвущиеся вперёд,

Звучат слова нам партизанки Тани:

«Боритесь. Сталин с нами. Он придёт».

 

И героиня делается темой.

И в сталинских словах литых

Ищу я вдохновенья для поэмы,

И Родиной просвечен каждый стих.

 

А стих войны, как танки, вездеходен,

И правота ему броню даёт,

Отстаивает Родину всех родин

В нём гениальный ленинский расчёт.

 

От ученицы двести первой школы,

От Зои Тимирязевских садов,

От вешнего побега комсомола

До партизанки Тани — путь стихов.

 

2

Год двадцать третий — год её рожденья.

(С тех пор как будто бы прошли века).

Диктует в Горках, догорая, Ленин

Последние страница дневника.

 

Спит Зоя в колыбели безмятежно,

Ей не минул и жизни первый год,

Когда гудки по всей стране безбрежной

Нам возвестили Ленина уход.

 

И сталинские клятвы поколеньям

Торжественно звучали, как в бою:

«Клянёмся мы тебе, товарищ Ленин,

Что выполним мы заповедь твою».

 

Великий Ленин звал с мужицкой клячи

На лошадь Волховскую пересесть,

На лошадь индустрии, не иначе, —

Ответил Сталин: «Это будет, есть!».

 

Вождь указал смущённым инженерам,

Как много Русью проспано годов,

Стоял над нею он с секундомером

Под вой сирен, под перезыв гудков.

 

Быстры Советского Союза воды:

Вместить века хотим железный спех.

Мы часом наверстать дерзали годы:

Нужна работа каждого для всех.

 

И мы строителями в жизнь врастали,

Как рельс стальной в прокатные валки.

Мы шли за Лениным и знали,

Что дни эпох больших черновики.

 

Все перечёркивания и помарки,

Технологических дерзаний буйный взлёт

Свидетелями были жизни яркой,

Что шла уверенно на разворот.

 

Творцы, художники числа и меры,

Кладоискатели в глубинах руд,

Мы сталь навьючивали, инженеры,

Чтоб мудрою игрою сделать труд.

 

А немцы потешались над страною:

«Куда, мол, этим волжским бурлакам,

Баржи таскавшим с солью бичевою,

Движенье дать машинам и станкам!».

 

Смеясь, отмахивался мир от гномов,

Дерзнувших мир трёх мер преобразить.

Страна, в предчувствии раскатов грома

Спешила детство стройки пережить.

 

Она готовилась к грядущей буре

И верила, что изумит века

Герой, чья грудь закроет амбразуру,

Где огневая очередь врага.

 

3

В Тамбовской области село есть Гаи,

Осиновые Гаи (лес осин).

Непроходимого нет больше края,

Кругом села простор и гладь равнин.

 

Кругом поля, засеянные просом.

О, северная наша простота!

Пришёл июль. Грустят цветы покоса.

Целует нежно ветер их в уста.

 

А за полями пятна деревушек

На белогречневых сквозных платках.

Как островки коричневых веснушек

На загоревших бронзовых щеках.

 

Играя светом и голубизною,

Висит над заводью стеклянный свод.

И прямо в небо, кажется, порою

Осиновая просека ведёт.

 

Когда сентябрь послала осень с грустью

Лес золотить и тронуть багрецом,

Речушки, обмелевшие до устья,

Из серых тучек взволновать дождём, —

 

Ты тихо в мир пришла. Жужжали мухи.

И немотой страшила тишина.

«Молчит дитя, — сказала повитуха, —

Смотри: в рубашке родилась она».

 

А личико, как лепесток ромашки,

Игра лучей в лазоревых глазах.

А на головке чёрные кудряшки,

И розоватый отсвет на щеках.

 

О, дни младенчества! Окно открыто

Заре, спускающейся в колыбель.

Чтоб на подушке, бликами расшитой,

Сквозистая зарделась акварель.

 

Мир входит, переливы отмечая,

В расширенные детские глаза

Гирляндой свежей лугового чая,

Волной, мерцающей как бирюза.

 

Он входит свежестью лесных побегов,

Лирическою простотой лугов,

Он входит запахом дождя и снега,

Контрастом изб на фоне облаков.

 

Младенчество — ведь это зорь двух встреча.

Горит на детском личике одна,

Как обещание, как дни предтеча;

Другая же сама собой полна.

 

Чудесно щёк младенческих цветенье,

Улыбок первых ранняя весна,

Фраз детских мелодическое пенье

И интонаций свежих новизна.

 

И навсегда сроднят тебя с землёю

Светящаяся месяцем река,

Сирень, целуемая нежно мглою,

И ножка влажная боровика.

 

Как плена дальнего вершин горенье, —

Поры младенчества завешен свет;

Завешен дней взволнованных сплетеньем,

Тенями застлан набежавших лет.

 

Но в силуэтах изб на фоне света,

В излучинах засохшей колеи,

В мотивах будничных простых предметов

Ключи от героизма и любви.

 

Шесть лет минуло ей. Она в Сибири.

Иные впечатленья бытия.

Раскрыли образы другого мира

Привольные сибирские края:

 

Леса, где пихты, лиственницы, кедры

(Вам это не тамбовская ветла).

Где ягоды рассыпаны так щедро,

И высь над тёмным лесом так светла.

 

А лес пленял октав чередованьем,

Хоть он эпически был величав

И мог часами длить повествованье

Лесных написанных веками глав, —

 

Но Зоины шаги в зелёный шелест,

В гуденье квинт натянутых стволов,

Невыразимую вносили прелесть

Оттенков, для которых нет и слов.

 

Контраст меж тёмным исполином — лесом

И девочкой необычаен был,

Когда она следила с интересом

За тем, как вечер золото гасил.

 

Пусть филин засмеётся иль заплачет,

Пусть слышен хруст (в малиннике медведь),

Но Зоя личико за стол не прячет,

Сжимает ленточку в руке, как плеть.

 

Лесные звуки следовали быстро,

Порой воздушны были и легки,

Меняли часто силу и регистры,

Их взлёты, восходящие прыжки.

 

В басы шмелей, густые, словно смолы,

Трель зяблика врезалась, как стрела,

И начинали шествие триоли,

Спеша к стволу от каждого ствола.

 

Назад откинув красную головку,

Меняя краской веток колорит,

Весёлый барабанщик леса ловко

Долотовидным клювом сук долбит.

 

И повисали леса многозвучья

На тёмных кронах лиственных громад,

Чтоб совершить на ветки и на сучья

Волнообразный постепенный спад.

 

Ходила часто Зоя к Енисею:

Бежит река волнами за волной.

С ней берега несутся, зеленея,

И, кажется, сама течёшь с рекой.

 

Текут горизонтали водных линий,

И облака, и синевы клочки.

Течёт прочёркнутое посредине

Светящееся полотно реки.

 

Текут полоски света, рябь и тени

И опрокинутые листья и цветы.

Одна волна бежит другой на смену,

Течёт в века вся живопись воды.

 

Река взволнована своим теченьем,

Безмерностью текучих водных масс,

И, удлиняя линий отраженье,

Тенями прерывает их не раз.

 

Поставив около себя ведёрко,

Сидеть любила Зоя на песке.

А лодочник, в воде макая корки,

Рассказывает ей о Ермаке.

 

Татарами дружина перебита.

Ермак бросается в Иртыш-реку.

Доспехи все из золота отлиты,

И тяжело нырять в них Ермаку.

 

И говорит Иртыш широкий:

«Убьёт тебя калёная стрела.

Дай, схороню тебя на дне глубоком,

В песке, в ветвистых камышах русла».

 

Ермак бесстрашно в воду погрузился,

Разлёгся на постели он речной.

Он спит. Как бок один-то отлежится,

Ермак перевернётся на другой.

 

Зато река до дна вся колыхнётся,

Гляди, тебя вмиг валом захлестнёт —

И Зоя думает: «Река несётся,

А, может быть, в ней богатырь живёт?».

 

В Сибири отзвуки войны Гражданской

Не отгремели в сёлах, городах.

Слова и звуки песни партизанской

Звенели эхом в молодых сердцах.

 

В кино, бывало, в Канске пред сеансом

Все дружно пели песни партизан,

Что гулким отдавались резонансом,

Тупою болью незаживших ран.

 

Запомнит песнь о партизане Зоя.

Душа мелодией потрясена.

Как буря, входит песня в тишь покоя,

И мелодическая мысль её ясна.

 

И каждый такт её звучит так властно,

Что ты не вычеркнешь его пером.

Не оттолкнёшь ты песни неотвязной

Ни веткою упругой, ни багром.

 

Раздумье гонит радости улыбку,

Отбрасывая тени на черты.

Напев, как засурдиненная скрипка,

Лишается внезапно остроты.

 

Нежданно набежавшим дуновеньем

Картины яркой смягчены цвета.

И вновь душа не принимает тени,

Как чистая прозрачная вода.

 

Здесь начинается, быть может, Зоя.

Души здесь героический исток.

И нить теперь протянется к героям

Чрез вехи исторических дорог.

 

Нить славы, подвигов сынов отчизны

Чрез всю историю, чрез всю страну,

Как символ силы, мощи, воли к жизни

И веры в беззаветную весну.

 

Нить с ледяной корою Зою свяжет,

Где катится «немецкая свинья».

(Она в мешке, барахтается, пляшет,

Пока на дно холодных вод не ляжет:

Нет рыцаря, нет броненосного коня).

 

Нить свяжет Зою с «Капитанской дочкой».

Вот сани мчатся. Зимний путь блестит.

Тулуп на Пугачёве с оторочкой.

Савельич недоволен. Он ворчит.

 

Нить свяжет Зою с Бородинским боем.

Пусть дядя ей: «Богатыри не вы!».

«А почему не мы?» — ответит Зоя.

«Нет, дядя, знай: не отдадим Москвы!».

 

В Москву стремится Зоя не напрасно!

Уж парта в школе ей отведена.

Ждёт Зою пионера галстук красный

И комнат напряжённых тишина.

 

Быть пионером — значит, быть, как Ленин.

Правдивым, честным, скромным и простым, —

Быть образцом среди побегов поколений,

И для ребят примером быть живым.

 

О, годы школьные, пора движенья,

Где каждый шаг и жест одушевлён.

Побега юного ты устремленье,

Где каждый день мечтою озарён.

 

Где утра свет так чист и так прозрачен!

Ты вглядываешься в его черты,

В нём каждый луч так резко обозначен,

Так много в нём тепла и простоты.

 

Душа свежа, как ландыша прохлада,

И тянет ввысь тебя, и тянет вширь.

Перекричать готов ты водопады,

И сердце стуком наполняет мир.

 

Идут чредою дни, идут уроки.

Сначала это склянки полнота,

Потом приходит полнота потока,

И Зоя — девочка уже не та.

 

Костёр с годами пионерский гаснет, —

Недаром день за днями бодро шёл.

Пятнадцать лет — великий праздник:

Октябрь — вступает Зоя в комсомол.

 

Поздней заполнят золотые строки,

Страницы Зоиного дневника.

(От Ленина идут стихов истоки,

Пером водила Сталина рука).

 

«К вершинам, где синеют дали

Устремлены мои глаза.

Как малой капле из проталин,

Мне не подняться в небеса.

 

Светилом стать я не мечтаю,

Под солнцем я, как блик, как дым.

Но всё же связана — я знаю —

Хотя лучом одним, но с ним».

 

Теперь насытить каждое мгновенье

Работой и трудом — задача дня,

И будни жизни озарять ступени

Потоком комсомольского огня.

 

На мамином лице увидев слёзы,

К ней приласкаешься, ей говоря:

«Ты Грига слушала. Не смерть ли Озе?

От музыки ты плачешь… Это зря.

 

Недавно я болела менингитом.

И ничего. Осталась ведь жива.

Поляны лютиками вновь покрыты,

И кажется моложе мне Москва.

 

При встрече в санатории с Гайдаром

Писательский мне явственней стал путь:

Читал он повесть о Тимуре с жаром,

Сюжет стараясь шире развернуть.

 

Поэт — пилот (и это было ново)

Хотя не пробудил во мне любви,

Но тонко выразил искусством слова

Полупризнанья юные свои».

 

Когда настал мой час заветный,

И я носился меж светил, —

Казалось, мир многопредметный

Свои размеры сократил.

 

Когда ж замедлил я движенье

И в беге пламенном затих,

Узрел своё я отраженье

В глазах задумчивых твоих.

 

К твоей светящейся планете

Неосторожно подойдя,

В нежданно запылавшем свете

Я закружился, как дитя.

 

Ты выросла звездой огромной,

Я звёздною песчинкой стал.

Кружусь твоей луною тёмной,

В лучах заёмных странно мал.

 

«Дар мимики, сценическую внешность

Артист театра у меня открыл.

И в студию свою (к чему поспешность?)

Меня, неискушённую, манил.

 

Я, мама, чувствую себя счастливой.

Смешно, но я в сорочке родилась.

Богаты жизни нашей переливы,

Пути открыты нам, и всё — для нас.

 

Зачем же, мама, мы с тобой робеем?

Тебя я скоро отблагодарю.

Я вырасту и, верь, мой друг, сумею

Согреть твою вечернюю зарю».

 

4

Опять цветут кусты акаций,

И слышен жаворонка свист «кви, кви».

Полна природа звоном вариаций

На тему солнечной страны: «живи!».

 

Задумчиво у вешнего порога

Ты восемнадцатой свой весны

Встречаешь торжеством пролога

На фоне света и голубизны.

 

Не зная горестей грядущей ночи,

Пришёл тебя, мечтая, май искать,

Несомкнутые губы почек

Готовый нежно целовать.

 

Он здесь, у Тимирязевского парка,

Где Александровский проезд, дом семь.

Цветы садов расцвечивая ярко,

Он подошёл к окну её зачем?

 

Здесь в комнате на коммунальной даче

Цветок, расцветший сталинской весной.

Пред инженером душ стоит задача:

Раскрыть души неповторимый строй.

 

А где Онегин, та живая сила,

Которая даёт стиху разгон?

Его приход война предупредила:

Герой поэмы мужества — не он.

 

Ещё не вспыхнула, не засияла

На Зоином пути звездой любовь.

Она полёта дней не задержала,

И не вошла ни в плоть, ни в кровь.

 

С ней лишь говорили книги, песни

Нагроможденьем образов, имён.

Неясный облик возникал чудесно,

Томлением чудесным преломлён.

 

Пусть лик любви и сложен, и изменчив,

Но в Зоиной тетради мысль ясна:

«Любовь должна быть чистою, как венчик

И односолнечною, как весна.

 

Любви не надо ни измен, ни стражи:

Для чувства оскорбителен укор.

Любовь без поцелуев — та же кража,

И кто целует без любви, тот вор».

 

В ней чувство Родины, святое чувство

Возникло, как прекрасная гроза.

Усиленные магией искусства

Звучали в ней героев голоса.

 

Когда согретый сталинскою лаской,

Закончил Чкалов сталинский маршрут,

Колёсами коснувшись гальки вязкой

Во мгле на острове песчаном Уд,

 

Подруга ей стихи о первоцвете,

Где солнце утра плыло по строкам,

Где рифмы искрились росою лета,

Читала вдохновенно по слогам:

 

«Есть заповедь одна: гореть ты должен,

И вспыхнувший огонь раздуть в пожар.

На миг у неба пламень твой одолжен,

И в срок ему вернёшь ты сердца жар.

 

Не знаю, долг ли светлое горенье,

Но молодые листья так свежи,

Но зорь так пышноцветно оперенье,

Что розовеют лепестки души.

 

Так первоцвет полей, меж трав краснея,

Палим лучом, не может не алеть,

И птица певчая, весной юнея,

Над ним в кустах не может не звенеть».

 

И Зоя ей в ответ: «Я только искра,

Кого она согреет на лету?

И как её заставить вспыхнуть быстро,

Прыжок последний сделать в высоту?».

 

Как голос арфы тембром необычным,

В оркестре, растворяясь с ним, не слит,

И звон её, всегда от всех отличный,

Взволнованно ритмически звучит, —

 

Так в пёстром хоре голосов вселенной,

От смутной жажды подвига дрожа,

Струною мужественной неизменно

Звенит её мятежная душа.

 

Давно уже лирическим прибоем

Запела Родина в её тиши.

И не влекли поэзия покоя

И строй уравновешенной души.

 

Она любила красоту движенья,

Души накал и волевой напор,

И взлёт, и действенное устремленье

К вершинам, в неизведанный простор.

 

Язык обыденный и повседневный

Перевести хотелось часто ей

На эпос героически напевный,

На поединок двух богатырей.

 

И тема ратника, бойца, героя,

Пленяя слух разнообразьем лир,

Из книг, дышащих раскалённым зноем,

Струилась в замкнутый девичий мир.

 

Часами слушала она веков звучанье,

Как стих вибрирующих дней.

На льду тевтонских рыцарей рычанье,

Стук копий и кольчуг и звон мечей.

 

Кипит на поле Куликовом сеча

(Там Дмитрий переправился за Дон),

Кипит, чтоб не погасли наши свечи,

Как Гордый некогда сказал Семён.

 

Шум в Ярославле, Вязьме и «Смоленце»,

Пожарский здесь и Минин Сухорук —

Стекаются на зов их ополченцы,

Защитников Кремля теснее круг.

 

Шагает в комнате её Кутузов,

Всю ночь он тихо шепчет: «Так, не так».

Как быть ему с тяжёлым ценным грузом?

И страшно совершить неверный шаг.

 

Кто полностью все мысли перескажет,

Кто мысли Зои соберёт в букет,

Слова о Родине любовно перевяжет,

Где слиты звук, и аромат, и свет?

 

Не так ли над пустыней ледяною,

Когда сиянье севера горит,

Волнуясь, за полуденной чертою

Дрожит на тонком острие магнит?

 

И Зоя от далёких излучений,

Умолкших гроз и от сиявших лет,

Трепещет, в трепетах своих свечений

Их породивший открывает свет.

 

О Щорсе и Чапаеве читая,

Она приливы чувствовала сил.

И каждый образ, лепкой слов играя,

Чудесно в ней двойною жизнью жил.

 

Она любила в языке поэта

Правдивых слов лирический поток.

В стихе как много воздуха и света!

Как много светотени между строк!

 

«В моей душе живёт лирическое эхо,

И многократно в ней усилен звук.

И жертвенная боль, и подвига утеха,

Вся гамма пёстрая напевности и мук.

 

Подобно арфе я, от веянья звенящей,

Чей необычен лад и песенный узор.

Отчизне я нужна таинственно-молчащей

И чьих-то чувствуя я пальцев перебор.

 

То Родина на мне перебирает струны,

И, если ей нужна суровая струна,

В порыве волевом со всею страстью юной,

Напиток мужества мой долг испить до дна».

 

Ведь ландышевая свежесть — это

Лазурь и сила буйная весны,

Где солнечность одной шестой планеты —

Шестое чувство, чувство всей страны.

 

Шестое чувство доблести, отваги,

Которое уж на рассвете лет

Таит неодолимой силы тягу

Туда, где Родины струится свет.

 

Где ключ от чувства этого шестого?

Быть может, озера Чудского лёд,

Иль шлем, доспехи Дмитрия Донского,

Иль двух советских солнц восход?

 

Ищу его я в Зоиных признаньях,

Они идут из сердца Родины — Москвы.

В них виден переход от Зои к Тане.

Упругим, зрелым стал побег травы.

 

Здесь в Зое отзвук ленинских заветов,

В ней Тане Сталинской видны черты,

В ней образ молодой Страны Советов,

В ней воплощенье ленинской мечты.

 

Так голос Родины, Страны Советской,

Что замкнут в буквах ВЛКСМ,

В душе её проснулись полудетской,

Стал в годы грозовые внятен всем.

 

Она есть в нашем новом поколенье

Отображенье ленинских идей,

Есть Ленина и Сталина явленье

В героике неповторимых дней.

 

И пальцы Родины её коснулись,

И выпрямилась во весь рост она,

От кубка мужества не отвернулась:

По капле выпила его до дна.

 

5

Закатным золотом сияли дали

(Кто знал, что этот день — канун грозы?).

Тревожных дней не предвещали

Июня двадцать первого часы.

 

Москва дышала в эту ночь покоем,

Столицы шум приглушенный затих,

И отдыхающей был внятен Зое

Произнесённый тишиною стих.

 

Мир Родины уснувшей был чудесен,

Стучало ровно сердце мира здесь,

Он звал куда-то отдалённой песней,

Он тихо растворился в Зое весь.

 

Жизнь отзывалась в ассонансах острых,

Которыми поэт будил и звал,

В смычке, которым властно Ойстрах

Созвучья Мендельсона воскресал.

 

Играла жизнь зарёй в улыбке детской,

Звенела птицей в полумгле ветвей,

В инструментальном голосе Ничецкой,

Где чаровал советский Соловей.

 

Последние часы живя беспечно,

Ты обнимаешь мать свою любя.

И в поцелуе, длящемся, как вечность,

Теряешь на мгновение себя.

 

Ей мил рассказ твой о кусте акаций,

О шумном парке, где людской прибой,

И перелив девичьих интонаций,

Что воскресают Бородинский бой.

 

Твои признания красноречивы:

«Весной над талым лугом у реки

Мне чибисы кричали: «Чьи вы? Чьи вы?»,

Врезая в воздух быстрые круги.

 

Ты чья? — спросила я себя невольно,

Глядя на ленту узкую ручья.

И вот ответ берёзок белоствольных:

«Я, Родина, твоя или ничья».

 

Пусть, мама, кажется ответ их странным,

А ты грядущее в нём разгадай!».

Глядишь, и поцелуем вдруг нежданным

Потерянный вновь возвращаешь рай.

 

Так с Зоиной приветливой улыбкой

На дачу наводя и сон, и лень,

Звуча приглушенной певучей скрипкой,

Ушёл июня двадцать первый день.

 

Рассвет пришёл гигантом разрушенья,

Чтоб отрицаньем зорь затмился день.

Так началось в июне воскресенье,

На мир отбросив траурную тень.

 

И вздрогнул свет от стонущих моторов,

Раздался хруст, и раскололся мир.

И кровь окрасила дорог заторы,

И клочья мира взяли танки на буксир.

 

Казалось, треснут скоро неба своды

От нарастающего свиста бомб.

На дальних рубежах шли самолёты,

Четвёрками выстраиваясь в ромб.

 

Полоски синие крестов на окнах

(О, страшная символика войны!),

Вы — плоти опозоренной волокна,

Вы — жилы, мускулы моей страны.

 

Косые линии их зачеркнули

Счастливой жизни мирные труды.

Заговорили вероломно пули.

Звериный лик фашизма, это ты!

 

6

Часы идут стремительной походкой.

Прислушивается к эфиру день.

Из рупора звучит дневная сводка,

Где лик войны отбрасывает тень.

 

Она легла на старые аллеи,

На затемнённые дома легла,

На розоватый мрамор мавзолея,

На мать и дочь и на кресты стекла.

 

Есть край, где дремлют воды Ориноко, —

Прервала Зоя тихий бег минут, —

Где в заводях глубоких одиноко

Виктории чудесные цветут.

 

На региях, разнежась, крокодилы,

Как на расцвеченных зонтах, лежат.

Как в жизни сочетать свиное рыло

И праздничный виктории наряд!

 

На теле нашей Родины, отчизны

Разлечься хочет Гитлер-крокодил,

Но победит народ, источник жизни,

Народ — родник неисчислимых сил.

 

Мать протянула дочери газету:

Здесь нарисован Гитлера портрет.

И Зоя потянулась ближе к свету,

И перенёс её в Германию поэт.

 

Гремит в угрюмых залах марш мажорный,

Фашистских оргий возвещая час.

«Хайль Гитлер» — лают медные валторны,

«Хайль Гитлер» — зазывает контрабас.

 

От лепестков лиловой майолики

До Жанны д-Арк, горящей на костре,

От гобеленов, где играли блики

До виноградных лоз на серебре, —

 

Всё это было только рамой для картины,

Где кровью был окрашен каждый штрих,

Где тени рыли ямы на ложбинах,

И фаусты расстреливали их.

 

Но фауст — теоретик убиенья.

Проекты смерти доказать должны,

Что технология умерщвленья

Вполне достойна техники страны.

 

Смешно стране гигантов Круппов

В безвыходность спуститься тупиков

Изготовлений мелких серий трупов

И производством штучных мертвецов.

 

В глухие времена средневековья

Сжигали одиночек на кострах.

Теперь баллоны нагнетают кровью

И транспортёром собирают прах.

 

Теперь во всём поточная система,

И смерть сама — конвейерный поток,

Умерщвление — основная тема

И основной рычаг у всех дорог.

 

Чертёж проекта разверните синий,

На нём разметочные номера,

Организация поточных линий,

Рабочих мест цепочки, веера.

 

Отныне смерть уже не единична,

У смерти есть свой график часовой

И непрерывен, точен и ритмичен

Бег жизни бестелесных на покой.

 

Здесь уплотнён в потоке день рабочий,

Пробег же очень краток мёртвых тел,

Монтаж идёт на стендах дни и ночи,

И трупы всё идут на передел.

 

Конвейер смерти чужд покою,

Коэффициент загрузки должен быть высок.

Поток не должен допускать простоев

И охватить и запад, и восток.

 

На кроликах, собаках и на крысах

Всё проверяли истину идей,

Теперь пригодны более кулисы

Для измеренья стружки у людей.

 

Вдруг Зоя вздрогнула: подруга Сарра

Стоит одна близ арки у ворот,

Знакомый глянец кожи, золото загара,

Очерченный излучинами света рот.

 

Ты в тьму средневековья вся одета.

Сама ты песня песен, ясный день.

О, вспомни нашу школу, игры лета,

И цвет был свеж, и гармонична тень.

 

О, Суламифь! Смерть входит в окна в доме,

Чрез скважины, чрез острие пера.

Ты будешь завтра сожжена в Парионе,

Твой пастушок расстрелян был вчера.

 

Защиты не найти тебе в Европе,

Боль девятнадцати веков — лишь эпизод.

В крови Израиля пути и тропы

И смерть идёт, как наважденье вод.

 

Зачем одна ты медлишь у развалин?

В былом три тысячи столетий лет.

Защитою тебе Иосиф Сталин.

Других защитников не жди. Их нет.

 

В раздумье над столом склонилась Зоя.

Дворцовый гул здесь, в комнате затих.

Произнесённый тихо тишиною,

Как эхо, прозвучал последний стих.

 

Казалось ей: прочитанные строки

К земле её старались приволочь.

Войну, как мировую катастрофу,

Переживала Зоя в эту ночь.

 

Не знав тебя, тобою я любуюсь,

Тобою, Зоя, в этот поздний час.

Берёзкой юной, стройною красуясь,

С портрета Гитлера не сводишь глаз.

 

Вошёл он в тихий дом наш невидимкой

И скалит зубы сквозь кресты окон.

Он в небе возникал снаряда дымкой,

Он к дому подходил со всех сторон.

 

Вы встретились: грядущий твой убийца,

Палач, влюблённый в собственную тень, —

И в даль, где от снаряда пыль клубится,

Отсвечивающая ты, как день.

 

С какою нежностью подходишь к маме,

Предчувствуя, быть может, скрытый миг.

От искры чувства вспыхивает пламень

В искрящихся грозой глазах твоих.

 

Молчишь, прислушиваясь чутко к гулу

Внезапно возмущённой тишины.

Мать долго ждёт, чтоб взглядом ты вернула

Ответный отклик на призыв войны.

 

«Час каждый, Зоя, принесёт утраты,

Отмечен болью будет каждый день,

И что сулит нам стрелка циферблата

Не скажет, грозно надвигаясь, тень».

 

Но разве можно нас скосить, как травы,

И сбросить, как подкову, с борозды,

И, как свечу, задуть сиянье нашей славы,

Пятиконечной ленинской звезды?

 

Поработить страну, страну такую —

Двух океанов и пяти морей,

Озёрную, степную и лесную,

Прошедшую шеренгой октябрей!

 

Я знаю знаменательную дату,

Когда ключ от Берлина прозвенел

В руках могучих русского солдата.

Добыть его опять — страны удел.

 

7

Зачем июль принёс так много зноя?

Иль солнцу незачем лучи беречь?

У репродуктора стояла Зоя,

Где раздавалась сталинская речь.

 

Звал Сталин в партизанские отряды,

Громить обозы и мосты взрывать,

Связь портить, поджигать конюшни, склады

И эшелоны под откос пускать.

 

Речь сталинская Зою взволновала

И, словом сталинским наполнив слух,

Беззвучно про себя она шептала,

Решеньем тайным замыкая круг.

 

Пришло так долго чаемое слово,

Что Зоя повторяла по складам.

Она в тиши прислушивалась снова

К свистящим звонким четырём слогам.

 

О, репродуктор, ты членораздельно

Ей слово «партизанка» повтори,

В нём взлёт отваги беспредельной,

И резкий свист свинца, и свет зари.

 

Удар в нём соколиный — в миг сигнала,

Как молния, разящий на лету.

В нём звук вонзающегося кинжала,

Чей блеск распарывает темноту.

 

Быть партизанкой — значит, быть крылатой,

Готовой каждый миг идти на взлёт,

В глухую ночь ползти по снежным скатам

И телом разрубать и снег, и лёд.

 

Покоя на мгновение не зная,

Питаясь размельчённою корой,

Гореть на льду, холодный снег глотая,

Гореть одним огнём, одной мечтой.

 

Быть ею — значит, овладеть искусством,

Когда в бою настанет время сметь

В разбеге поглощающего чувства

Опасность презирать уметь.

 

И выключить себя внезапным взрывом,

И гневных чувств раздумьем не дробя,

Остановить бег времени, бег торопливый,

Мгновенью действия отдав себя.

 

Быть партизанкой — значит, быть героем,

Героем жить, героем умереть,

Во имя Родины жить местью, боем

И, жизнь любя, перебороть и смерть.

 

Она задумалась, и быстро мысли

Её перенесли в Кремлёвский зал.

Он здесь, кто взвесит всё и всё исчислит,

Кто дивно выше гор великих стал.

 

Над картой грозных мировых событий,

Бегущих через Старый, Новый свет,

Сплетающихся в Эбсене и Сити,

Знакомый видит Зоя силуэт.

 

И кажется ей: стрелы синих линий,

Отметивших на карте немцев путь

Чрез пепелища наши и руины,

Летят, вонзаясь, в сталинскую грудь.

 

Но в дни, когда вмешательства в пространство

Стальных чудовищ и фашистских лиц,

Кладёт на всё печать непостоянства,

На ход сражений и на сдвиг границ, —

 

Его речей пророческие гулы

Из Красного Кремля чрез всю страну

Несутся в сёла, в горные аулы

И шевелят Кавказа седину.

 

И каждый величавыми ночами,

Услышав в темноте сирены вой,

Беззвучно отвечает: «Сталин с нами,

А если с нами, значит, и со мной».

 

Он с нами, значит, наши песни, сказки,

Стих Пушкина и ленинскую речь,

Всё то, что оплотнело в бронзе, в краске

Сумеем мы от варваров сберечь.

 

Казалось Зое: в сумраке горячем,

В лучах, где догорал закатный свет,

Был путь грядущий Сталиным означен,

Как путь выковываемых побед.

 

Светилась даль отливами опала,

А вечер шёл по лестнице теней

И выбился, как складки покрывала,

Краями золотистыми на ней.

 

На облака, что резко потемнели,

Луч проектировал штрихи листвы.

Готовились прожекторы к дуэли,

Чтоб оттенить величие Москвы.

 

Мосты перекликались с поездами,

Зубцы кремлёвские — с ночною мглой,

Твердя уверенно: «Ведь Сталин с нами,

А если с нами, значит, и со мной».

 

И ночь приглушенными голосами,

И каждый дом и пост сторожевой,

Казалось, вторили им: «Сталин с нами,

А если с нами, значит, и со мной».

 

8

Шли дни, неся Москве свои порядки,

Заботы о пожарниках, песке,

Противогазах, капюшонах, кадках.

Где Зоя? На посту, на чердаке.

 

Поблескивало небо перед боем,

А горизонт темнел, как бахрома.

Искрилась мыслями своими Зоя,

Лучистыми отливами письма.

 

То был привет с далёкого Востока

(Эвакуация — сюжет картин.

Какие вырвутся стихов потоки

Из трещин этих памятных годин!).

 

Урал нас встретил заревами домен

И языками коксовых печей.

День проводов, вы помните, был тёмен,

Как слабый контур будущих ночей.

 

Бросал он тени в скверы от зенита,

Он провожал в убежища Москву;

Лучом, похожим на рейсфедер с виду,

Пересекал стократно синеву.

 

Вступленье началось не у вокзала.

С привычных мест мы сдвинули станки.

Шла репетиция в машинном зале,

Но прерывали действие свистки.

 

Прощались мы с просторными цехами,

Послушные велениям вождя,

Платформы с механизмами винтами

Укрыли мы от влаги и дождя.

 

Развёртывая горизонт свинцовый,

Шёл поезд осторожно на восток.

Мелькал казавшийся сквозь дождь суровым

Вдоль полотна дорожного песок.

 

Но вот застыли пальцы кривошипа,

Колёса спаренные не стучат.

Всех будит паровоз гудками хрипло,

Сигнал — и первый груз с платформы снят.

 

Настали дни героики движенья

Ремней, искавших второпях шкивы,

Героики зубчатого сцепленья

Колёс, дышавших воздухом Москвы.

 

Сегодня, наконец, стальной одеждой

Сверкают муфты, штанги, тормоза.

Страна моя, в тылу опять с надеждой

Гляжу взволнованно в твои глаза.

 

Ко мне, друзья, дорогою гранитной,

Под крепь из металлических стропил,

Где раздаётся звон машин неслитный,

Где пар чугунный поршень заслезил.

 

Железный строй машин опять налажен,

И зазвучал стальной речитатив.

Мотора не узнать. Он переряжен,

Торопится, шкивы ремнём обвив.

 

Как пуговицы, застегнув заклёпки,

Одетый в полированную медь,

Котёл железный раскалённой топкой

Воспламеняет вспрыснутую нефть.

 

В мартеновских печах пора кипенья,

Кипенья красным, белым пузырём,

Перекипения, успокоения

И встреча расплави стальной с ковшом.

 

Прекрасен час мартеновских светаний

И гимнов домен нефтяным печам.

Зовя полки машин к соревнованью

Рассвет, как вождь, проходит по цехам.

 

Мелькают вновь над скрипкою чугунной

Искрящих рельсов длинные смычки;

Железо свёртывая флейтой юной,

Поют трубопрокатные станки.

 

И лист без выкроек валками скроен,

Ритмичен молотов рабочий ход.

Я снова в бодрый лад с тобой настроен,

С тобой, металлургический завод.

 

На чердаке под золотом закатным

Волнует Зою фронт, зовёт и тыл.

Успех войны ковать на поле ратном

Ей, кажется, суровый рок сулил.

 

От Родины невидимые токи

Исходят и проходят чрез неё,

Торопят дни войны отлёта сроки,

На фронт направлено их остриё.

 

Теперь стал рост её необычаен.

Она росла и выросла, как цвет,

Который нарастает в бурю тайно

И, нарастая, переходит в свет.

 

Теперь все Зои дни есть дни разбега.

Ей скоро оторваться от Москвы,

От первых радостных пушинок снега

На пятнах Тимирязевской листвы.

 

В бессмертие войдут их двое:

Он, вождь, соратник Ленина, стратег,

И сталинская партизанка Зоя —

Отчизны замечательный побег.

 

9

Есть чернота в календаре июля.

Сегодня ей исполнилось сто лет.

Бессмертны крупного калибра пуля

И кухенрейторовский пистолет.

 

Молчат свидетели — хребет Машука,

Крутой, неразговорчивый Бешту.

Они ему протягивали руки,

Протягивали руки за версту.

 

Когда же он, не подходя к барьеру,

Лишь поднял пистолет свой дулом вверх,

То гром не выдержал, несясь карьером,

И ливень злость свою излил на всех.

 

Раздался выстрел в шуме урагана

(Не перестанет он звучать века),

И голый влажный грунт целует раны

На сюртуке Тенгинского полка.

 

Дописана последняя картина,

Где смерть есть завершающий мазок.

Осталась образов и слов лавина

И недосказанное между строк.

 

Условия воздушной перспективы

Так необычны в лермонтовский день,

Что различаешь горные массивы

И облака, отбрасывающие тень.

 

Хоть далеки молочные извивы,

Но острые их контуры, как нож,

Врезаются в лазоревые переливы,

И каждый выступ на кинжал похож.

 

И выступая темнотой из света,

Печально Демон на скале стоит.

Но Зоя от него не ждёт ответа,

Не ждёт ответа от могильных плит.

 

Боярин Орша старческой рукою

Кидает ключ заветный в зыбь Днепра.

Но вздрагивать не заставляет Зою

Холодный всплеск и брызги серебра.

 

Не оттого, что в ней угасла жалость,

А появилось чувство новых дней.

(От многих наших девушек осталась

Одна лишь груда жёлтая костей).

 

Её волнует парус одинокий,

Который молнии и грому брат.

Он близок, исторически далёкий,

Он с бурею всегда обняться рад.

 

Всемирной катастрофою разбужен,

Свою он слабость ясно сознавал.

Но в эти дни стране и парус нужен,

И без раздумий он вдоль ветра встал.

 

Теперь, когда темны глаза лазури,

Когда тосклив сирен растущий вой,

Идти навстречу надо грозной буре,

Чтоб в буре, может быть, найти покой.

 

10

Сурово встретил Зою в день ненастный

Индустриальный сумрачный пейзаж,

Где в контурах его гремел неясных,

Преобладал над углем карандаш.

 

В нём переходов не было обилья,

Оттенков левитановских холстов.

Он брал не настроением бессилья,

А логикой уверенных штрихов.

 

Отмечены станков горизонтали

И линии наклоненных ремней,

Своеобразным колоритом стали,

Особым строем красок и теней.

 

Покоя не искали зацепленья,

Не думала о нём спираль сверла.

Здесь были типы разные движенья,

Величие расчёта, мощь числа.

 

Здесь поросль — металлическая стружка

То тянется змеёю без конца,

То хрупкой строчкой иль опушкой

Блестит на кромках режущих резца.

 

Хотя в токарном цехе было зябко

И мёрз с утра зубчатый перебор,

Но меж переднею и задней бабкой

Шёл целый день обычный разговор.

 

О скоростях вращенья и подачи,

О геометрии и стойкости резцов,

О радости стахановской удачи

И узком допуске для резьб болтов.

 

Завод всей группою инструментальной

И контрапунктом тембров, голосов,

Всей звучностью, порою внетональной,

Старался вырубить подобья слов.

 

Они от суппортов до горизонта,

Усиленные ритмами гудка,

Звучали лейтмотивом «всё для фронта!»,

К станку передаваясь от станка.

 

«Для фронта!» — пели медные прокладки,

«Для фронта!» — повторял чугун гитар.

«Для фронта!» — отвечали рукоятки,

«Для фронта!» — пропыхтел в котельной пар.

 

И Зоя чувствовала тему воли

В любом сверле и шестерне любой, —

Но шум машин не заглушал в ней боли

И дум о рубежах земли родной.

 

Её тянули властно даль немая

И синевы заплаканной глаза,

Луга, где каждый кустик огибая,

Ползти приходится и гнуться, как лоза.

 

Снижаются над ними мессершмитты,

Ей жертв растерзанных безумно жаль.

«О, ненависть! Душа тебе открыта,

Войди в меня и сердце мне изжаль.

 

Ты исколи его ножами яви,

Ты так его обидой изъяви,

Что страх невольно навсегда оставит

Меня, чья ненависть — дитя любви».

 

11

Ты в комнате своей простой и скромной

Замкнула круг, и в этом круге ты.

За окнами молчанье ночи тёмной,

Молчание зловещей темноты.

 

Прощаешься со всем, что так знакомо:

С подушкой девичьей и полкой книг.

Последние часы ты в этом доме.

Не оттого ль так полновесен миг?

 

Какие-то невидимые звенья,

Что связывают нас с судьбой страны,

С предельной силой натяженья

В тебе натянуты, напряжены.

 

Она — на оккупированной зоне,

Пред ней низины, сёла и поля,

И ей слышны приглушенные стоны,

Родная наша русская земля.

 

Темнеют на столбах и семафорах,

Раскачиваясь на ветру, тела.

Их озаряет тихий свет просторов,

Окоченевших обнимает мгла.

 

И заживо закопанные дети

Покров земли бессильно шевелят.

Горелым мясом пахнет терпкий ветер,

И трубы на пожарищах торчат.

 

За днями виселиц из перекладин

Приходят ночи длинного ножа.

Всем миром править хочет Бертехсгаден,

Влажна от крови каждая межа.

 

И вот она дошла до Ленинграда

(За ней, казалось, Сталин следом шёл).

Дома дышали воздухом блокады,

Виднелся шпиль, завёрнутый в чехол.

 

Снаряд, огромную воронку вырыв,

С фронтона фреску снял взрывной волной.

Но твёрдой поступью проходит Киров

С портфелем по Садовой, как живой.

 

Он смотрит вдаль, раскатами встревожен:

Ильич, простёрши руку там стоит.

Песком, мешками памятник обложен,

И от осколков броневик укрыт.

 

Шары ракет взлетают у залива.

Она идёт к дорожному узлу.

Светящиеся пули и разрывы

Молочную прочерчивают мглу.

 

Когда-нибудь окон пустых просветы

И каждый метр изрытой мостовой

Расскажут повесть муки и победы

Бойца с неповторимою судьбой.

 

Она идёт. Мелькают деревушки.

Под ней уже московская земля,

Где мило всё от узенькой речушки,

И в ней — до маленького головля.

 

И вот Москва. Москва — такое слово,

В себе вмещающее все слова,

Где мужество согласных вечно ново,

Где гласных женственность всегда нова.

 

Москву сжимают вражеские кольца,

Прощаются в Волоколамске с ней.

На виселице восемь комсомольцев —

Герои подмосковных рубежей.

 

Прощаются, ей отдавая жизни.

Москва! Для них иного нет пути.

Пусть лучше кровь из сердца брызнет,

Чем видеть бирку на своей груди.

 

Ведь Родина — не только дым селений

И серебро опушенных берёз, —

Она в сердца и быт вошедший Ленин,

Который в нашу мысль, в сознанье врос.

 

Она — цветенье, сила, смелость.

Когда любовь — горенье, а не долг,

Ты закрываешь амбразуру телом,

Чтоб в дзоте пулемёт врага замолк.

 

Она не только позолота сосен,

Равнин необозримых тишина, —

Нет, Родина — гвардейцев двадцать восемь,

В войну врубающие имена.

 

Над столиком склонилась в полночь Зоя.

Душа всем виденным потрясена.

Прощай, прощай, поэзия покоя,

К героике зовёт меня страна.

 

Терзает мать. О, как пройти мне мимо!

«Я слышу плач, и я уже не та.

Власть чувства этого неодолима,

Неодолима наша правота.

 

Мне завтра что бы ни сулило,

Но боль, но ненависть к врагу

Во мне такой необычайной силы,

Что не идти на зов я не могу».

 

Вдруг в Зое взорвались аккорды неги,

По ней пассаж скрипичный пробежал.

Пред Танею светящийся Онегин

Контрастной тенью у скамьи стоял.

 

Знакомое нам с детства имя Таня

Уносит Зою к отзвучавшим дням.

В лирические разговоры с няней,

В мир замкнутый провинциальных драм.

 

В дни напряжения, когда в гортани

Зажато слово мщения «убей», —

Врезается ей в память имя Таня,

И с этим именем сродниться ей.

 

Виолончели песней смерть встречали,

И скрипки вторили им, как всегда,

А Ленский, скорбно вопрошая дали,

Уже зовёт: «куда, куда…».

 

Тревоги ночь над городом повисла,

И крепом траурным затянут свод.

Звучат, полны трагического смысла,

Слова «благословен и тьмы приход».

 

12

Ноябрьский вечер. Как пуста столица!

И мрак над ней стоит во весь свой рост.

Бегут часы, но никому не спится,

И в небе часты вспышки острых звёзд.

 

Свет палево-оранжевой ракеты

Внезапно зажигается над ней,

И резко проступают силуэты

Громад, очерченных игрой теней.

 

Москва без гула, без огней в витринах,

Москва убежищ и слепых домов,

Москва без сутолоки магазинов,

Москва песка, фанеры и щитов, —

 

Москва, как ты прекрасна в эти ночи

Своей суровой новой красотой!

Ильич твоей судьбою озабочен,

По улицам проходит, как живой.

 

Пора. Враг подлый у ворот столицы.

От Зои к Тане кончился разбег.

Перевернуть пора уже страницу,

Где лес, костёр, землянка, снег.

 

Понятны сказанные втихомолку

Слова «уйду я завтра в тыл врага.

О, мама, ты пойми: я комсомолка,

Быть смелым — это долг большевика.

 

Не отговаривай меня. Мне всё известно.

Зачем ты плачешь? Ты ль твердила мне,

Что я должна быть мужественной, честной,

И я стоять не в силах в стороне.

 

Когда я вижу надпись на плакате:

«Скажи, скажи, чем фронту ты помог?»,

Не знаю я, куда себя мне спрятать,

Готова я зарыться хоть в песок.

 

Я капля, что безлика в океане,

Но каплями могуч и океан.

Я серенькая птичка в караване,

Но голосист крылатый караван.

 

Я знаю, что спокойнее зарыться

В колхозе дальнем где-нибудь в ботву.

Душа моя с покоем не мирится,

Когда фашисты лезут на Москву.

 

Прощай и помни обо мне, о Зое.

Я сердцем, мама, никогда не лгу.

Вернусь героем иль умру героем,

Но Родине моей я помогу».

 

13

Сбылись твои мечты. Ты партизанка.

Переступила грань твоя нога.

Сегодня твой ночлег в сырой землянке,

А завтра — целины глухой снега.

 

Там слушаешь ты завыванье бури,

И учишься целиться и стрелять,

Потом от амбразуры к амбразуре

В землянке-блиндаже перебегать.

 

Стоишь часами в тёмном перелеске,

Выслеживаешь вражеский обоз,

Перерезаешь связь движеньем резким,

К конюшне пробираешься в мороз.

 

Довольно! Дай себе хоть краткий роздых

От зарева пожара и пурги.

Он леденит тебя, морозный воздух,

Куда опять направишь ты шаги?

 

Какою силой, Зоя, ты влекома?

Ты помнишь в детстве виденный пожар?

И голубя с предсмертною истомой,

Влюблённого в огонь, и дым, и жар.

 

Кружился долго он, изнемогая,

Над заревом малиновым огня,

Как ночи тень, загадочно мелькая

В мерцаньи грустном гаснущего дня.

 

Пурпурным заревом зажглись все дали,

Был едким дымом воздух полн,

Но суживались взмахи и спирали,

Но стали ближе гребни красных волн.

 

Уже одно его крыло дымится,

Но тайно бездной пламенной влеком,

Изнемогая, он над ней кружится

И падает стремглав в огонь клубком.

 

Я знаю, что стихия не слепая,

Как голубя, в огонь тебя влечёт,

А к Родине твоей любовь святая

И ненависть к врагу на бой зовёт.

 

Идёшь ты к вражескому гарнизону,

Чтоб Сталину помочь, чтоб победить.

В Петрищеве Верейского района

Короткой жизни оборвётся нить.

 

(Назвать хочу предателя и гада,

Но стих, до боли рифму сжав, молчит).

Свершить за подвигом ты подвиг рада,

Ведь сердце Родины в тебе стучит.

 

А впереди ждёт мужества напиток,

И силы героической прилив.

Ты без боязни примешь пламя пыток,

Мольбою сжатых уст не осквернив.

 

Твои погаснут, Зоя, скоро очи,

Чтоб солнце снова радостно взошло,

Чтоб, улыбаясь нам сквозь траур ночи,

Победы утро вспыхнуло светло.

 

14

Поклонник Ницше, гитлеровец шустрый

Любил твердить, не зная полумер:

«Так говорил когда-то Заратустра,

Так говорил полковник Рюдерер».

 

«Жестокостью сверхчеловека меря,

Я Заратустры выполнил завет:

Ступени показали мы сверхзверя

И ницшеанских радуг жёсткий свет.

 

А потому я пыток вам даю программу:

Стегать ремнём по телу двести раз.

Пусть брызнет кровь её к оконной раме,

Пусть искры сыплются из тёмных глаз.

 

Вокруг неё вы бешено пляшите:

Ты принесла бензин, так пей бензин.

Горящей лампой партизанку жгите,

Крича «пей керосин, пей керосин!».

 

Потом пройдитесь по спине пилою,

Как по струне скрипач своим смычком,

Затем в одной рубашке под луною

Водить её по снегу босиком.

 

Пусть партизанка приведёт вас к месту,

Где скрылся ненавистный мне отряд.

Снять всех живыми, словно кур с насеста.

Отряд весь будет окружён и взят».

 

— Полковник, ясно всё, хоть глуповато, —

Об этом скажет Сталин вам не раз.

Этюды пыток мастеров завзятых

Напомнит вам суда последний час.

 

«Нет, я сильнее ваших пыток, звери, —

Вновь партизанка станет вам твердить, —

Я заперла мои уста, как двери,

И вам ничем, ничем их не открыть.

 

Ваш Заратустра может боль утроить,

Но партизанкой сказанное «нет»

Вам в «да» никак не перестроить.

Не знаю. Не скажу. Вот мой ответ.

 

Не скрою одного: что Ленин с нами,

Не утаю, что Сталин — на посту.

Они своими светлыми мечами

Фашистскую распорют темноту».

 

Вы слышали? То голос юных поколений,

Их героизм все страны удивит.

Чрез них, чрез них вам отвечает Ленин,

И их устами Сталин говорит.

 

15

За окнами заснеженное поле.

Мечтает тощий унтер Бейерлейн:

«На днях нам быть в Московском Метрополе,

Подарки посылать к себе на Рейн.

 

Сметут всё гусеницы наших танков.

Мне надоело общество берёз.

Смотри: ведут солдаты партизанку.

Хайль Гитлер! Начинается допрос.

 

Пряма, стройна, сурова и плечиста.

В избу Космодемьянская вошла.

На девушку уставились фашисты,

Потом закопошились у стола.

 

И рядом с той, кто чище белых лилий,

С душой алмазной, твёрже лепестков,

Стоял изменник Родины Василий,

Стоял предатель Родины Клубков.

 

(Кто он, перебежавший с поля брани

На сторону заклятого врага?

Кто он, что предал партизанку Таню?

Проклятье, тягостей над ним века.

 

Пройдя в фашистской школе курс разведки,

Проникнет снова в армию шпион,

Задумав нанести удар нам меткий,

Но будет пойман нами и казнён.

 

Теперь же рот его кривит гримаса.

Живой уликой должен он стоять

На службе у германской расы.

Смотри ж, как нужно жить и умирать!).

 

И, стряхивая пепел с папиросы,

На Зою грозно Рюдерер взглянул,

А переводчик протокол допроса,

Старательно разгладив, развернул.

 

«Скажите мне, как вас зовут? —

— Татьяна.

Кто вас направил в тыл к нам и когда?

Молчите… Но ведь от другого партизана

Мы всё узнаем. Понимаете вы это?

— Да.

 

Молчите вы, но это опыт первый.

Другой этюд пока приберегу.

Вы видите: щажу я ваши нервы,

Но говорить заставить вас могу».

 

И Рюдерер приказ даёт солдатам:

Её раздеть и грубо обыскать,

Руками шарить по рубашке смятой;

Жакет, штаны и валенки — всё снять.

 

— «Теперь вы в трусиках, в одной сорочке.

Мой дружеский совет: не быть немой.

А эту кружевную оторочку

Вам пришивала мать своей рукой?

 

Я знаю, любите свою вы маму.

И вот сказать нам правду я прошу.

Мне отвечайте на вопросы прямо:

Где ваш отряд?

— Не знаю, не скажу.

 

Не отпирайтесь. На столе улики:

Бутыль с бензином, спички и наган.

Вы на пути Германии великой

Дерзнули стать отрядом партизан.

 

Наш Гитлер — вождь упрямый, вождь жестокий,

И нет помех ему на всех путях».

Порозовели снова Зои щёки,

И вновь сверкнули огоньки в глазах.

 

«Помеха вам — любовь страны к свободе.

Помеха вам — вся Родина моя.

Её война — война всего народа,

Частица этого народа — я».

 

«Не молодёжь, а гнусное исчадье, —

Сквозь зубы подполковник процедил, —

Ни слёз, ни просьб, ни слова о пощаде».

Он, крякнув, сигарету закурил…

 

«Итак, кто полевого телефона

Нахально перерезал провода?

Кто навалил столбы на перегоне?

Я порчей связи вам обязан?

— Да.

 

Твердите вы в который раз «не знаю».

До виселицы путь ведь небольшой.

Но волю вашу я, клянусь, сломаю,

Вам пытки предложив — этюд второй.

 

Стянули горло вам, как будто кольца.

Но с Красной Армией ведь связь была?

Друзья вам — коммунисты, комсомольцы.

Какая к вам тропа от них вела?

 

Вы были в школе, верно, голосисты,

А здесь заладили всё «нет и нет».

Молчать — быть значит это коммунистом?».

И Зои быстро прозвучал ответ:

 

«Быть коммунистом — значит, быть, как Ленин,

И верить в творческие силы масс,

Ковать, как Сталин, волю поколений,

Безустально ковать победы час».

 

Тут взвизгнул Рюдерер: «Для комсомола

Полезней всех тирад этюд ремня.

Такой не снился вам, конечно, в школе.

Он прозвучит поэмою огня.

 

Я после каждых двадцати ударов

Прошу с неё мне фотоснимки дать.

Альбом я фюреру пошлю в подарок,

Чтоб Гитлеру этюды созерцать.

 

И пусть Мане писал сто раз стог сена.

Сегодня партизанка — тема дня.

В чертах приятно видеть перемены

От поцелуев огненных ремня».

 

Свистят ремни, свистят, впиваясь в тело,

И розовеет на сорочке кровь.

Фотограф мечется, как угорелый,

Альбом этюдов пытки… Он готов.

 

Искусанные губы вновь кусая

И подавляя жгучей боли крик,

В последний раз им Зоя отвечает:

«Я ненавижу ваш звериный лик.

 

Вы разорвите всю меня на части —

Не изменю я Родине своей.

Меня сломить не в вашей власти,

И я одна сильнее вас, зверей».

 

Раздался снова голос Рюдерера:

«Вы не хотите фюреру помочь.

Я дам вам для прогулки кавалера,

Прогулки в романтическую ночь.

 

Ног пальцы лунную сонату

Сыграют вам на клавишах снегов.

Ха-ха! Идти в белье босой по скату…

Ведь это выразительней всех слов.

 

Поэзия: село, луна — медяшка,

И поджидающая дочку мать.

Кто начал жизнь счастливую в рубашке,

По жизни к смерти может в ней шагать».

 

И, выпрямляя плечи, встала Зоя,

Чуть тронув чёрное пятно на лбу.

Её уводят спешно под конвоем

Для новых пыток в дальнюю избу.

 

16

Заснеженные тонкие берёзы,

Два ряда изб бревенчатых села.

К ветвям кустов подвешенные слёзы

Луна цветными блёстками зажгла.

 

О, русская луна, луна родная,

Как можешь ты не гаснуть в эту ночь?

В изодранной рубашке и босая

Идёт любимая страною дочь.

 

Зачем ты тело Зои колешь, ветер,

Бросаешь горсти снега ей на грудь?

Ей Гитлер скалит зубы в лунном свете,

И часовой штыком торопит путь.

 

Мороз. Примята танками дорога,

И на снегах отлив голубизны.

Об лёд ободраны до крови ноги,

И пальцы судорогой сведены.

 

Ей, уходящей, ждать чего от жизни?

Финал. Хруст снега, виселицы скрип.

«Цурюк!» не раз конвойный Зое свистнет,

Но нет путей к стволам родимых лип.

 

Отчизне Зоя думы посвятила,

И скорбь её светла, светла печаль.

Все образы собою заслонила

Та, для которой жизни ей не жаль.

 

Чего же этой ночью хочет Зоя?

Свободы? За спиною часовой.

Не надо ни забвенья, ни покоя,

Хотя покрылись ноги синевой.

 

Пройти бы только пытки путь, не дрогнув.

Быть мужественной, твёрдой, как кремень,

Не распахнув в победу настежь окна,

Приблизить хоть на миг победы день.

 

О, ноги, стебли тонкие, не гнитесь

И донесите Зою до петли.

Обугленные, вы не подломитесь,

Целуя чистый снег родной земли.

 

Она идёт. Кругом бугры, сугробы,

И тянется, как бесконечность, ночь.

А где же мы с тобою были оба —

Отчизны верный сын, отчизны дочь?!

 

Как волосы её обледенели!

Чтоб враг, чтоб часовой (он весь продрог),

Над слабостью глумиться не посмели,

Своих не жаль ей почерневших ног.

 

Идёт она, идёт равниной белой

По льдистому колючему стеклу.

Хохочет Гитлер, грозный парабеллум

Протягивая к ней сквозь ночь, сквозь мглу.

 

О, кто ж причастен может быть покою!

Она ведь босиком за нас идёт.

Идите ж, девушки, на смену Зое,

Спешите юноши железным строем,

За Зою мстя, в стремительный поход!

 

17

Полночный бой часов: два… три… четыре…

Она в бреду. Покинуть надо дом.

Величие души раскрыв пред миром,

Пройти по всей стране ей босиком.

 

Она легка, как лепесток ромашки.

Идёт на вражескую высоту,

Идёт в одной разодранной рубашке,

Чтоб доказать всем нашу правоту.

 

Идти, не сбиться с сталинской дороги.

Уходит незнакомый тракт в снега.

Как ноют обмороженные ноги,

И мёрзлая рубашка как жестка!

 

Кто ноги погрузил ей в ковш мартена?

Невыносимо жжёт стальная плавь.

Признаний ждёте вы или измены?

Нет, мужество — не грёза. Это явь.

 

Отрежьте ноги ей — возьму их в руки.

На костылях до Сталина дойду,

Над головой их подниму, как знамя муки,

И у стены Кремлёвской упаду.

 

Как низко опустились с неба люстры!

Зверей выводит Гитлер из пещер.

Так говорил когда-то Заратустра,

Так говорит полковник Рюдерер.

 

У слов большая пробивная сила.

Опять тревожный бой: пять… шесть…

В нём то, что будет и что было,

Прощается сурово с тем, что есть.

 

Он монотонно говорит: «семь… восемь…».

Твоя последняя уходит ночь,

Чтоб радугу к бессмертью перебросить,

И радугой в веках смерть превозмочь.

 

Он хочет, Гитлер, мир от нас завесить,

Он хочет погасить наш звёздный свет.

Кремлёвские часы бьют девять, десять.

Я сводки больше не услышу, нет.

 

О, Зоя, свет последний, свет закатный

В твоих горящих мужеством глазах.

Твой подвиг будит отзыв многократный,

Твой образ светится уже в веках.

 

Я знаю, ты в безлиственные сени

Уже вошла, прохладою дыша.

И не отбрасывает больше тени

Твоя прозрачно-чистая душа.

 

Ей, Родина, в тебе бы раствориться,

Как в море малой капле дождевой,

В лад сердцу дорогому сердцем биться,

Когда наступит тишины покой.

 

«Вперёд, смелей! За мною, партизаны,

Раздумьем чувство мести не дробя!»

Но ты лежишь на грязной лавке, Таня,

И завтра виселица ждёт тебя.

 

— Где шапка, куртка? Ты украл их, Зибель?

А Маргарита с них смывает кровь.

Вас ждёт в снегах советских гибель,

И вам не счесть берёзовых крестов.

 

Ты почерневшими ногами станешь

На верхний ящик из-под макарон,

И жизнью уходящей в дали глянешь,

В которых подвиг светлый отражён.

 

Когда фотограф наведёт бесстрастно

На виселицу Цейса объектив,

То в голосе, трагически прекрасном,

Как завещанье, прозвучит призыв.

 

По всей стране разбудит ветер эхо,

Тебя раскачивая ночь и день.

Зальётся Зибель пьяным смехом

И тело превратит твоё в мишень.

 

Дар новогодний нужен Маргарите.

Стянув с тебя жакет, штаны, чулки,

Кинжалами исколют грудь бандиты,

Штыки и палки тыкают в виски.

 

Но мёртвый лик твой чистотой просвечен,

Из мрамора иссечены черты.

Свеченьем ярким был твой путь отмечен.

Костёр победы — это, Зоя, ты.

 

Сбылось пророчество твоей берёзы,

Берёзка русская была права.

И на вопрос «ты чья?» — «моя», — сквозь слёзы

Ответит Сталин, Родина, Москва.

 

Не расскажу я, как бойцы венчали

Тебя, бессмертную, с сырой землёй.

Хочу, чтоб речь твоя опять звучала,

Я говорить хочу не с мёртвой, а с живой.

 

— Скажите, кто стоит у изголовья?

Кто руку мне с участьем протянул?

На сжатый рот, запёкшийся от крови,

Весенний ветерок легко пахнул.

 

Теперь героем умереть сумею.

Не страшно умереть за свой народ.

Я завтра оттяну петлю на шее

И крикну: «Сталин с нами! Он идёт!».

 

О, мама, счастье быть присяге верной,

Остаться верной Родине, стране.

Сильнее смерти боль любви безмерной.

Прощай! Прощай и помни обо мне».

 

18

Пора закончить, может быть, поэму

Мне на пожатье сталинской руки.

Мне кажется величественной тема,

Где Сталин и зелёные ростки.

 

Беря кусок когда-то жизни бледной,

Легенду из неё поэт творил.

Беру кусок я жизни многоцветной:

Отобразить её не хватит сил.

 

Донёс мне голос Зои сумрак синий.

Призыв её ловил я на лету;

Нёс лучезарный образ героини,

С оружьем слова шёл на высоту.

 

Кровавою рукой убийца-фюрер

Величия души её не стёр.

Зажжённый ею в дни великой бури

Горит и светит мужества костёр.

 

Эпилог

Промчались дни ускоренной чредою,

Событий грозных удлинилась нить.

С бессмертной Зоей, как с живою,

Хочу я в эпилоге говорить.

 

Когда фотограф щёлкнул аппаратом,

Твой начался в бессмертие полёт.

В Петрищеве над холмиком покатым

Наметился к вершине славы всход.

 

Ты помнишь, Зоя, ящик макаронный

(Ведь впечатленья казни так свежи),

Он, гнусный символ пошлости бездонной,

Подножьем стал величия души.

 

Когда фашистов крики отзвучали,

Когда раскачивалась ты в петле, —

Казалось, вслушиваясь чутко в дали,

Ты мысленно была в Москве, в Кремле.

 

Судьбу Москвы переживая остро,

Ждала прилива ты могучих сил.

Обрадую тебя: в застенок, в Остланд

Столицы нашей фюрер не включил.

 

Не бьётся грозно очереди пламя

Из устья пулемётного ствола.

И над рейхстагом реет наше знамя.

Победа радугу весны зажгла.

 

Замолк и тот, кто перед целым светом

Вещал, что превратит нас в перегной,

Что Гитлер, мол, ведёт с Страной Советов

Войну одною левою рукой.

 

Труд мирный наступил, а с ним и роздых.

И взвихренный войной утихнул век.

И чистой лирики прозрачный воздух

Вдохнуть так хочет человек.

 

Сердца обиды и утраты помнят,

Но как прекрасен звонкий разговор

Громов победы с лирикою комнат,

Раскрытых снова в солнечный простор.

 

Где радость долгожданного покоя,

Где небо отдаёт голубизной,

Где светит лучезарный образ Зои,

Любимый, выстраданный всей страной.

 

Нам говорят, как строки завещанья,

Черты её бессмертного лица:

О, братья, будьте стойки в испытаньях!

О, сёстры, будьте стойки до конца!

 

События бегут, им нет отсрочки.

Но символ Родины… он в ком?

Он в Зое, что в изодранной сорочке

По снегу шла в бессмертье босиком.

А. Оршанин (А. Гутман)

 

Песни:

 

Песня о Зое

Музыка: А. Нешко, обработка М. Раухвергера

 

Тишина. Ни огонька, ни звука.

В полутьме деревья тихо спят.

В тыл врага без шороха и звука

Партизанский уходил отряд.

 

Шли и старики, и комсомольцы,

Над землёй туманился рассвет,

С ними уходила добровольцем

Девушка семнадцати лет.

 

Девушка в поношенной кубанке

Обрывала связи, жгла мосты,

И отряд гордился партизанкой —

Комсомолкой Зоей из Москвы.

 

Это было зимнею порою.

Отступая, враг поджег село,

И повесили фашисты Зою

Поутру, лишь только рассвело.

 

Умерла... Но ты среди народа,

Ты героем вечно будешь жить.

И клянемся, дорогая Зоя,

За тебя врагам мы отомстить.

М. Румянцева

 

Песня о Зое

Музыка: Д. Шостакович

Исп. З. Кириллова

 

Родная земля родила её, смелою,

Великий народ воспитал её, гордою.

И выросла дочь, как берёзонька белая,

Как русское сердце, прямая и твёрдая.

 

В суровые годы войны страшной, тягостной

Ты стала с народом за дело великое

И сердцем своим чистым, девичьим, ласковым

Закрыла ты родину, нежно любимую.

 

Страна эту песнь с материнскою ласкою

Запела, над дочерним прахом склонённая,

Про Зою, про девушку, ставшую сказкою,

Умершую и для бессмертья рожденную,

Умершую и для бессмертья рожденную.

К. Симонов

 

Песня о Зое Космодемьянской

Музыка: Ю. Милютин

 

Родная земля под Москвою

Пылала в суровый мороз.

Фашистами схвачена Зоя,

Её привели на допрос.

— Ты всё расскажи нам сначала,

Тогда отпустить прикажу!

И было вопросов немало,

Ответ был один: — Не скажу!

 

И ветер то слово понёс над землёю

В далёкие сёла и к стенам Кремля.

И все услыхали о юном герое,

О нашей подруге, о девушке Зое,

Которой гордится родная земля!

 

Фашисты её ни угрозой,

Ни пыткой сломить не смогли,

И утром, и утром морозным

На площадь казнить привели.

Взглянула она — перед нею

Толпою стоящий народ.

— Товарищи, будьте смелее

И знайте — победа придёт!

 

И ветер то слово понёс над землёю

В далёкие сёла и к стенам Кремля.

И все услыхали о юном герое,

О нашей подруге, о девушке Зое,

Которой гордится родная земля!

 

Погибла за Родину Зоя,

Но память о ней не умрёт.

Немало в Отчизне героев,

Но помнит о каждом народ.

Сегодня мы в песнях крылатых

О радостной жизни поём,

И в наших рядах, как вожатый,

Бессмертное имя её!

 

Ты, ветер, неси эту песнь над землёю

В далёкие сёла и к стенам Кремля.

Пусть песнь не смолкает о юном герое,

О нашей подруге, о девушке Зое,

Которой гордится родная земля!

П. Градов

 

Песня о Зое Космодемьянской

Музыка: С. Аксюк

 

Поле чистое росою

Умывалось поутру.

Встала бронзовая Зоя,

Как живая, на ветру.

Только ветер не колышет

Пряди бронзовых волос,

А колышет ветки вишен

И застенчивых берез.

 

Только легкими шагами

Ты на землю не сойдешь,

Только быстрыми руками

Ты венки не заплетешь.

Для тебя по всей округе

По весне сады цветут,

Твои сверстницы-подруги

Песни звонкие поют.

 

И живешь ты в этих песнях,

В каждом сердце молодом,

Значит, любишь с нами вместе,

Вместе славишься трудом.

Чтоб сады цвели весною,

Шелестели поутру,

Как живая, встала Зоя,

Встала Зоя на ветру

И. Озерова

 

Зоя Космодемьянская

Музыка: А. Баев

 

Под мальчика пострижена, юна...

Войны жестокость с нею не вязалась.

Но девочка, но школьница, она,

Каким солдатом стойким оказалась.

 

Не слова так и не сказав врагу,

В застенке мрачном, долгими ночами,

Не сломленная Зоя на снегу

Стоит босая перед палачами.

 

И в небе темном всплески дальнего огня

К земле уходят линией косою,

И кажется: сейчас убьют меня,

Меня сейчас повесят, а не Зою.

 

Прорвусь я к ней сквозь грозных лет кольцо,

Успею я, от бед ее закрою.

Как дорого мне Зоино лицо —

Она была и будет мне сестрою.

И. Курлат

 

Планета Зоя

Музыка: О. Коротцев

 

Молились небу тысячи веков —

Незыблемо и свято было это.

Лишь имена мифических богов

Давало Человечество планетам.

 

Но, распрямившись, жители Земли

Взорвали вольной мыслью твердь устое

И новую планету нарекли

По имени обычной смертной — Зоя...

 

Горячим пеплом в памяти рассказ

О том, как в стужу, по снегу, босая

Шла девушка несломленной на казнь,

От поруганья Родину спасая.

 

...Мы будем жить, работать день за днём,

И людям покорится скорость света...

И вот однажды вздрогнет космодром —

Рванётся в небо новая ракета.

 

Уйдёт в безмолвье, в звёздные дожди —

Дороги в Неизвестное пробиты...

Землян к себе, планета ЗОЯ, жди —

Прочертим трассу до твоей орбиты!

Ю. Оболенцев

 

Воспоминание о Зое

Музыка: Н. Мантров

 

Снег идет, снег идет, снег идет над Россией

Или пух то с небесных летит тополей?

По такому же снегу ее выводили

И таким же вот утром глумились над ней.

 

Засыпают деревни, как будто погосты,

Засыпают уснувшие тихо поля…

И пронзает ей сердце догадкою острой,

Что навеки уснула родная земля.

 

Покрывается Русь то ли саваном белым,

То ли кроют ее подвенечной фатой,

И стоит в тишине Зоя девушкой смелой,

То ли вечным покоем над Русью святой.

 

Над Москвой, над Рязанью, над Тмутараканью

Снег валит и валит, а душа всё болит!

И Россия, на миг оказавшись за гранью,

За родную за дочь отмщеньем горит.

 

Снег идет, снег идет, осыпается пухом гусиным,

Или пух тот с небесных летит тополей…

Зою в вечность вели! Снег идет над Россией —

Над любовью твоей и над болью моей…

А. Тепляков и Е. Гусева

 

Песня о Тане-партизанке

Музыка: В. Желобинский

 

Село с рассветом вышло из тумана,

Стоял суровый утренний мороз.

Схватили немцы девушку Татьяну

И потащили в хату на допрос.

 

В её глазах бесстрашие сияло,

При ней нашли гранату и наган.

Пытали... Но ни слова не сказала,

Не выдала Танюша-партизан.

 

Седые ветви злобным ветром гнуло,

Палач к верёвке ящик приволок,

И девушка в последний раз взглянула

На вьющийся над крышами дымок.

 

«Нас не сломить!» — услышали крестьяне.

А дальше петля крик оборвала,

И сила слов родной, любимой Тани

Слезу страданья с гневных лиц смела.

 

Село с рассветом вышло из тумана,

Стоял суровый утренний мороз.

И девушку по имени Татьяна

Крестьяне хоронили у берёз.

 

Они клялись не дать врагу пощады,

Они клялись смерть Тани не забыть.

Умножить партизанские отряды,

За нашу Таню немцам отомстить.

 

Пусть слава не умолкнет

О Тане-комсомолке,

О наших девушках,

отважных и простых.

Они рискуют жизнью,

Как Таня, для Отчизны.

Споём же мы, товарищи, о них.

М. Кремер

 

Таня (от предыдущего варианта отличается припевом)

Музыка: Б. Фомин

 

Пусть слава не умолкнет о Тане- комсомолке,

Нигде нет наших девушек смелей.

Они рискуют жизнью, как Таня для отчизны,

Всегда со светлым сердцем, как у ней.

 

Зоя

Музыка: Т. Попатенко

 

Космонавта встречая,

О полётах мечтая,

Вспоминаем нередко,

Как ушла на разведку —

Зоя, отважная Зоя.

 

То не ветры-метели —

Вражьи пули свистели.

В тыл врага пробивалась Зоя —

Зоя, отважная Зоя.

 

Где-то хрустнула ветка,

Ой, разведка, разведка...

Звёзды в небе застыли,

И фашисты схватили

Зою, отважную Зою.

 

Били снова и снова —

Ни единого слова

Палачам не сказала Зоя —

Зоя, отважная Зоя.

 

От родного порога

Позовёт нас дорога.

В дождь и снег, под грозою,

Мы спортивны, как Зоя —

Зоя, отважная Зоя.

 

В память нашим героям

Города мы построим.

Быть хотим мы, как наша Зоя —

Зоя, отважная Зоя!

И. Лешкевич

 

Жила девушка с родной матерью

Народная песня

 

Жила девушка с родной матерью,

Накрывала стол белой скатертью.

Когда враг взвился над Москвой-рекой,

Сердце Зоино занялось тоской.

 

«Ты не тоскуй по мне, моя родимая».

Попрощалася с родной мамочкой

И пошла на фронт партизаночкой.

 

Под кусточками она пробираласи,

До врага она уже добраласи,

Тут схватили ее, озверелые,

Завязали ей руки белые,

 

Повели ее прямо к двум столбам,

Она откликнулась таковым словам:

«Вперед, товарищи, вперед за Родину,

Вперед за Ленина, за смерть за Зоину!»

 

Песня о Зое

Современная русская народная песня. Запись и обработка С. Пушкиной

 

Тишина. Ни огонька, ни звука.

В полутьме деревья тихо спят.

В тыл врага без шороха и звука

Партизанский уходил отряд.

 

Шли и старики, и комсомольцы,

Над рекой туманился рассвет,

С ними уходила добровольцем

Девушка семнадцати лишь лет.

 

Девушка в поношенной кубанке

Обрывала связи, жгла мосты,

И отряд гордился партизанкой —

Комсомолкой Зоей из Москвы.

 

Это было зимнею порою.

Отступая, враг поджег село,

И повесили фашисты Зою

Поутру, лишь только рассвело.

 

Умерла ты, но ты среди народа

Ты героем вечно будешь жить!

Поклялися, дорогая Зоя,

За тебя врагам мы отомстить!

Народная песня

 

Советуем почитать:

https://1941-1942.ru/ty-ostalas-v-narode-zhivaya-kniga-o-zoe-kosmodemyanskoj/