Анатолий Штейгер: «Грусть мира поручена стихам»

 к 115-летию поэта Серебряного века

Анатолий Сергеевич Штейгер – русский поэт, получивший известность во время поэтической эпохи Русского Зарубежья начала XX века. Эмигрант «первой волны», он известен как яркий представитель литературного эстетического течения «Парижская нота». Важным литературным наследием является его обширная переписка с Мариной Цветаевой.

Как беззащитен, в общем, человек,

И как себя он не считая тратит...

– На мой не хватит или хватит век, -

Гадает он. Хоть знает, что не хватит.

Эти строки принадлежат молодому поэту Анатолию Штейгеру, о котором Марина Цветаева написала: «Наконец-то встретила надобного мне». Талантливому поэту на самом деле не хватило времени – он прожил очень короткую жизнь – всего 37 лет. В «Википедии» о нем всего несколько строчек…

Так вот случилось, что я, к своему стыду, до сих пор не знала стихов этого поэта. Узнав его необычную судьбу, стало понятно, почему у поэта такие искренние, чарующие, невероятные, горькие, простые, но глубокие стихи.

 Анатолий Сергеевич Штейгер мало кому известен, хотя он был значительным поэтом «первой волны» эмиграции. Он родился 20 июля 1907 года в селе Николаевка Киевской губернии и происходил из старинного швейцарского рода баронов Штейгер, давно обрусевшего – Анатолий был вполне русским человеком.

Необыкновенная история его семьи и врожденный романтический ум сделали его мечтателем, а позднее выдающимся поэтом. У него было две сестры и брат. Все дети учились в гимназии, где их отец работал в библиотеке. В 1920 году семья из Одессы эмигрировала в Константинополь, чудом сев на английский корабль, оставив на берегу все вещи.

С детства Анатолий был болен тяжелой формой туберкулеза. Но уже с 16-ти лет он начал самостоятельную жизнь, сначала в Германии, потом во Франции.

В Париже этот болезненный, худощавый юноша посвятил себя поэзии и в середине двадцатых годов стал печатать свои первые стихи, которые литературный Париж восторженно признал. Его тоненькие книжки «Современные записки» и «Русские записки» оценил мэтр молодых поэтов парижской эмиграции – Георгий Адамович, который писал о Штейгере: «Он подлинный поэт – не может быть сомнений. Помимо того, он настоящий мастер. Как случилось это? Откуда вырос на почве, казалось бы, мелковатой и суховатой, этот хрупкий, чистый «цветок»? Он в каждом стихотворении находит два-три слова, две-три интонации такой безошибочной, пронзительной правдивости, что почти сбывается мечта Фета о «разговоре сердец».

Пройдут года, и слабо улыбнусь

Холодными и бледными губами:

Мой нежный друг, я больше не вернусь

На родину, покинутую нами.

 

Мне суждено на чинном Pere-Lachaise

Глядеть в чужое палевое небо,

И я тоскую... Мраморных чудес

Прекрасней поле скошенного хлеба.

 

И этот холм, откуда поутру,

Лишь небосклон слегка порозовеет,

Так ясно видны села по Днепру

И ветерок благословенный веет...

 

Но я напрасно думаю и рвусь,

Мой нежный друг – неумолима тайна.

О, милая, покинутая Русь!

О, бедная, далекая Украина!

Мы говорим о розах и стихах,

Мы о любви и доблести хлопочем,

Но мы спешим, мы вечно впопыхах, –

Всё на бегу, в дороге, между прочим.

 

Мы целый день проводим на виду.

Вся наша жизнь на холостом ходу,

На вернисаже, бале и за чаем.

И жизнь идет. И мы не замечаем.

 

Его лирические стихи, как исповедь, или как дневник. Он ощущал себя приговоренным к смерти, и это отразилось в его лирических стихах «терпкой грустью»:

 

Так печален и пуст городок.

Так высокий спокоен собор.

А кругом, как могильный венок

Темно-синий раскинулся бор.

 

Пройдет угар ненужной суеты,

Что было тайно, снова станет явно.

Виновны все, виновен даже ты,

И без конца виновен я, подавно..

 

 * * *

Мы верим книгам, музыке, стихам

Мы верим снам, которые нам снятся

Мы верим слову…

(Даже тем словам,

Что говорятся в утешенье нам

Что из окна вагона говорятся)…

Худощавый и хрупкий, с тонким выразительным лицом, Штейгер производил впечатление незащищенности, обреченности. Туберкулез был в тяжелой, открытой форме, нужно было постоянно лежать в санатории или жить на юге. В Ницце он провел несколько лет. Но несмотря на болезнь, поэт не был в стороне от жизни, он живо интересовался всем и любил жизнь, шутки и веселье. В нем было много юношеского энтузиазма, он увлеченно вел литературные разговоры и даже увлекался политикой: будучи в партии младороссов, признавался, что хотел бы погибнуть на баррикаде в кумачовой косоворотке. Это было мальчишество его детской натуры. Но стихи его были взрослые:

 

В сущности так немного

Мы просим себе у Бога:

Любовь и заброшенный дом,

Луну над старым прудом,

И розовый куст у порога.

Чтоб розы цвели, цвели,

Чтоб пели в ночи соловьи,

Чтоб темные очи твои

Не подымались с земли…

Немного? Но просишь года,

А в Сене бежит вода,

Зеленая, как и всегда.

И слышится с неба ответ

Неясный… Ни да, ни нет.

 

Анатолий Штейгер в гимназические годы увлекался Николаем Гумилевым. Ему были близки поэты серебряного века А. Блок, Г. Адамович, И. Анненский, Г. Иванов, О. Мандельштам, А. Ахматова и, конечно, М. Цветаева, получившая в 1936 году от незнакомого поэта сборник стихов «Неблагодарность». Потом была чрезвычайно интересная переписка её с автором – Анатолием Штейгером. Впечатления от его стихов были настолько сильными, что она сказала: «Наконец-то встретила надобного мне» и посвятила поэту строки:

Обнимаю тебя кругозором

Гор, гранитной короною скал.

Занимаю тебя разговором –

Чтобы легче дышал, крепче спал.

Его исповедь ей на шестнадцати листах о детстве, юности, болезни не сохранилась к сожалению. Остались только письма М. Цветаевой к поэту, которых хватит на целый роман. Роман двух поэтов, с одной только встречей, ставший образцом эпистолярного жанра.

Своему другу, поэту Анатолию Штейгеру, Марина Цветаева посвятила цикл «Стихи сироте».

«И хотите Вы или нет, я Вас уже взяла туда внутрь, куда беру всё любимое, не успев рассмотреть, видя уже внутри. Вы— мой захват и улов… И наперед Вам говорю — каким бы Вы ни были, когда войдете в мою дверь, — я всё равно Вас буду любить, потому- что уже люблю, потому- что — уже случилось такое чудо — и дело только в степени боли… Вы своим письмом пробили мою ледяную коросту, под которой сразу оказалась моя родная живая бездна — куда сразу и с головой провалились Вы… Я уже за Вас перед кем-то отвечаю, и знала это с первого слова своего первого письма к Вам. Любить пока любится, дружить пока дружится — вздор, надо чтобы не перестало любиться. А то — выходит обычное лизание сливок, занятие кошачье, а не человечье. Потому я сразу и сказала слово мать. Которое точно значит — навсегда. Конечно, дружочек, полноты материнской отдачи у меня с Вами быть не может, ибо иначе я бы эти дни от Вас физически не отходила (как сейчас — клянусь — не отхожу от Вас — мысленно.) Я всё делаю (пишу, перевожу, читаю, хожу, говорю) и у меня ни одной мысли в голове нет, кроме тебя и твоего здоровья» (из разных писем М. Цветаевой).

Здесь главное, конечно, не постель…

Порука: никогда твое не снится тело.

И, значит, не оно единственная цель…

Об этом говорить нельзя, но наболело…

 

Я бы не брал теперь твоей руки…

Упорно не искал твоих прикосновений.

Как будто невзначай – волос, плеча, щеки…

Не это для меня теперь всего бесценней.

 

Я стал давно грустнее и скромней.

С меня довольно знать, что ты живешь на свете.

А нежность и все то, что в ней и что над ней,

Привыкла ничего не ждать за годы эти.

 

Так мало надо, в общем, для любви…

Чем больше отдает – тем глубже и сильнее.

Лишь об одном молюсь и день и ночь: живи,

И где и для кого – тебе уже виднее…

 

У нас не спросят: вы грешили?

Нас спросят лишь: любили ль вы?

Не поднимая головы,

Мы скажем горько: – Да, увы,

Любили… как ещё любили!..

 

В одном из писем Цветаева резко написала: «Почему Ваши письма настолько лучше Ваших стихов? Почему в письмах Вы богатый (сильный), а в стихах — бедный».

Но поэт просто знал, что криком ничего не изменишь и в стихах был сдержанным человеком, считающим недостойным для себя выражать чувства и волнение с надрывом, с истерикой. Боль и отчаянье можно выразить не только в крике.

 

Бедность легко узнают по заплатке.

Годы – по губ опустившейся складке.

Горе? но здесь начинаются прятки –

Это любимая взрослых игра.

«Все, разумеется, в полном порядке».

У собеседника – с плеч гора.

 

Георгий Иванов писал о стихах поэта: «Они пример того, какое значение имеют вкус, чувство меры, поэтическая культура. Каждое стихотворение Штейгера — маленький шедевр вкуса, тонкости, чутья, доведенного до совершенства умения полностью использовать свои выигрышные стороны, искусно миновав слабые…». Он писал очень короткие стихи, но с каким-то пронзительным ощущением боли, которое у него было необыкновенно развито, несмотря на то, что он не был нытиком.

 

Одна мечта осталась - о покое.

Не надо дружбы, все слова пусты,

И это слово - самое пустое.

(Для дружбы надо, чтобы было двое,

Одним был я, другим был воздух: ты.)

 

До войны Штейгер, постоянно живший в Ницце, был уже известным поэтом, он печатался в русской зарубежной периодике, выпустил несколько сборников, имел поклонников и преданных читателей. А также – изысканное внимание критиков и их высокую оценку.

 

Настанет срок (не сразу, не сейчас,

Не завтра, не на будущей неделе),

Но он, увы, настанет этот час, —

И ты вдруг сядешь ночью на постели

И правду всю увидишь без прикрас

И жизнь — какой она на самом деле.

 

Последние пятнадцать лет жизни провел в постоянных скитаниях: объездил и исходил пешком почти всю Европу. Во время Второй мировой войны смог получить швейцарское подданство и уехал в Швейцарию, где была возможность лечиться в санатории.

Уже смертельно больной, он не писал стихи, а составлял антифашистские листовки, за что немецкие оккупационные власти пограничных со Швейцарией стран назначили награду за его голову. Но все больше времени Штейгеру приходилось проводить в швейцарских горных санаториях. Его называли «подстреленной птицей»: он перенес две операции по удалению опухоли в легком.

 

Уже не страх, скорее безразличье -

Что им до нас, спокойных и серьезных?

Есть что-то очень детское и птичье

В словах, делах и снах туберкулезных.

 

Особый мир беспомощных фантазий

И глазомера ясного до жути,

Всей этой грусти, нежности и грязи,

Что отмечает в трубке столбик ртути.

 

Анатолий Сергеевич продолжал работать над новым сборником стихов, но закончить книгу ему так и не удалось. Его короткая жизнь была часто мучительной и трудной, но всегда — на редкость насыщенной. Ему были знакомы и старинные итальянские города, и албанская экзотика, и бессарабская или чешская деревня. Только война и болезнь заперли его в Швейцарии в последние годы жизни. Свою смерть он предвидел и предсказал. Он умер от туберкулеза в Швейцарии 24 октября 1944 года, еще молодым человеком и был погребен в Берне в общей могиле с родителями.

 

Никто, как в детстве, нас не ждет внизу,

Не переводит нас через дорогу.

Про злого муравья и стрекозу

Не говорит. Не учит верить Богу

 

До нас теперь нет дела никому -

У всех довольно собственного дела.

И надо жить, как все, - но самому

(Беспомощно, нечестно, неумело).

 

* * *

Были очень детские мечты,

Были нежность, дерзость и тревога,

Было счастье. И со мною — ты:

Было все, и даже слишком много.

Было нам по восемнадцать лет.

Нам казалось, это будет вечно.

Но растаял даже легкий след,

Точно утром Путь растаял Млечный.

Я уже не плачу о былом,

Видно, так угодно было Богу,

Чтобы с каждым часом, каждым днем

Мы себя теряли понемногу.

 

* * *

 

Только утро любви не забудь,

Только утро, – как нищая в храме,

Мы, внезапно схватившись за грудь,

Ничего не увидим за нами.

 

Будет серая тьма жестока,

И никто нам уже не поможет,

Лишь прохожий, что два медяка

На глаза, а не в чашку положит.

 

Я выхожу из дома не спеша.

Мне некуда и не с чем торопиться.

Когда-то у меня была душа,

Но мы успели с ней наговориться...

 

* * *

 

Неужели навеки врозь?

Сердце знает, что да, навеки.

Видит все. До конца. Насквозь...

Но не каждый ведь скажет — «Брось,

Не надейся» — слепцу, калеке...

 

Неужели сентябрь? Неужели начнется опять

Эта острая грусть, и дожди, и на улице слякоть...

Вечера без огня... Ведь нельзя постоянно читать.

Неужели опять, чуть стемнело, ничком на кровать —

Чтобы больше не думать, не слышать и вдруг не заплакать.

 

* * *

 

Об этом мире слишком много лгут,

Об этой жизни ходит много басен,

Но все же этот мир — прекрасен,

И этой жизнью все-таки живут...

 

Пройдут года и, заглушая вздох,

Раздастся вдруг невольное признанье: -

О, этот бедный мир совсем не плох!

О, эта жизнь — совсем не наказанье!

 

* * *

 

Памяти изменчивой не верьте:

Поседев, былое не отдаст.

Только нежность сохранит от смерти,

Никому на свете не предаст.

 

Только нежность. От прикосновенья

Родилась и выросла она,

Только быстрой нежности мгновенья

Опьяняют благостней вина.

 

Ей одной, изверившейся, — верю,

Клятвой нерушимой не свяжу,

Самое заветное доверю,

Самое заветное — скажу!

 

* * *

 

«Попрыгунья стрекоза

Лето красное все пела».

…Опускаются глаза.

Тихо катится слеза

По щеке, по загорелой.

 

Сердце попусту боролось –

Наступил последний срок.

Ждать, чтоб все перемололось,

Не по силам. Сорван голос,

Ты забывчив и далек.

 

Осень стала у ворот,

Листья мертвые в подоле.

Кое-кто ей подает…

(Никогда он не поймет

Этой нежности и боли).

 

Видно песенка допета

Вся до самого конца.

Не вернется больше лето…

Неумыта-неодета

Осень стала у крыльца.

 

* * *

 

Только раз дается в жизни счастье,

Только раз и только на мгновенье,

И не в нашей слишком слабой власти

Удержать его прикосновенье.

Только память с нами остается,

Точно крест на брошенной могиле,

И тоска о том, что не вернется,

Что из рук мы сами упустили…

 

Только раз бывают в жизни встречи,

Только раз, и этого довольно,

Чтоб навеки оборвались речи,

Чтоб глаза закрылись добровольно.

И уже навеки не поднялись,

Никому вовек не рассказали,

С чем они однажды повстречались,

Что они однажды отражали.

 

Да еще во сне бывает счастье,

Да еще во сне, когда

Через крышу высоко над спящим

Ворожит зеленая звезда.

Сердце бьется. Рай ли? наважденье?

Хоть еще мгновение одно.

И за это утром пробужденье

Нам как месть холодная дано.

 

* * *

 

Я стал теперь взрослее и скромней,

Но в сердце те же розовые бредни.

Воздушный замок грудою камней

Лежит в пыли, не первый, не последний…

 

И так идут короткие года,

Года, что в жизни лучшими зовутся…

И счастье в двери стукнет лишь тогда,

Когда «войди» — уста не отзовутся.

 

* * *

 

Все может быть… Быть может есть — не рай,

Но что-нибудь, что отвечает раю:

Неведомый и непонятный край,

В котором… Только что я, в общем, знаю…

 

Но может быть… И если это есть,

То, что нам делать в сущности на свете —

Ходить в кафе? работать? спать и есть?

Но мы не дети, мы, увы, не дети.

…переступить невидимую грань,

И все вдруг станет радостней и чище.

Отец и няня… Няня, няня, встань,

Зачем ушла из детской на кладбище.

 

Я без тебя так страшно одинок,

Я о тебе, тридцатилетний, плачу.

(Я даже схоронить ее не мог,

Припасть к руке. Увидеть дроги, клячу).

 

Еще хоть раз поговорить с отцом,

Там время может быть у нас найдется.

Не так как было пред его концом…

Но кто мог знать, что он уж не вернется.

 

Он уходил на час, а не на век

И, вот, упал у Городского Сада…

Усталый, важный, грустный человек,

Проживший жизнь (несладкую) как надо.

 

И этот друг… Хотя, какой он друг,

(Но он мог стать мне самым лучшим другом),

В большой палате окнами на юг,

Он на платок в крови глядел с испугом.

 

В начале мы не говорили с ним,

Потом минуту, (я ходил к другому),

Но много надо ли от нас больным…

В больнице все не так и по-иному.

 

Умней бы было ехать не простясь…

— Ты будешь жить. (Впервые «ты» как дети,

Сказали мы, краснея и стыдясь.)

На третий день ты умер на рассвете.

 

…и несколько других еще имен

Наедине я часто повторяю…

А если смерть короткий только сон?

Но как узнать… Я ничего не знаю…

 

* * *

 

Первый чуть пожелтевший лист

(Еле желтый – не позолота),

Равнодушен и неречист

Тихо входит Сентябрь в ворота

 

И к далекой идет скамье…

Нежен шелест его походки.

Самый грустный во всей семье

В безнадежности и в чахотке.

 

Этот к вечеру легкий жар,

Кашель ровный и суховатый…

Зажигаются, как пожар,

И сгорают вдали закаты.

 

Сырость. Сумрак. Последний тлен

И последняя в сердце жалость…

— Трудно книгу поднять с колен,

Чтобы уйти, такова усталость…

 

Литературное наследие Анатолия Штейгера – одного из немногих и наиболее значительных представителей поэтического течения 20-х годов прошлого века «Парижская нота», этой яркой страницы русской эмигрантской литературы, практически неизвестно российскому читателю.

Первое издание Анатолия Штейгера в России вышло в уникальной библиофильской серии «Серебряный пепел», посвященной малоизвестным или вовсе забытым поэтам Серебряного века и Русского Зарубежья. Выпуск третий, «Мертвое «да», вышедший в 2008 году содержит стихи, прозу, воспоминания А.С. Штейгера.

Источники:

1. Цветаева, М. Письма Анатолию Штейгеру. – Калининград, 1994.

2.Леонидов, В. «Терпкая грусть – очень русский порок» //Новая Юность. – 2001. – №3.

 

Татьяна Мишина, библиотека № 10