31 августа —100 лет со дня рождения поэта и прозаика Григория Ивановича Люшнина (31.08.1921 — 1993?). Недавно мы писали ещё про одного летнего юбиляра, поэта Георгия Афанасьевича Ладонщикова. И судьбы, и стихи для детей этих поэтов во многом похожи. Оба родились в деревне, стихи стали писать ещё в детстве, переехали в Москву, с первых дней Великой Отечественной воевали, в 1941-м попали в плен, бежали. На талант обоих обратил внимание Маршак, он и привёл их в поэзию для детей. Оба окончили Высшие литературные курсы, и в стихах для детей делали упор на тему труда, писали о различных профессиях, о маленьких мастерах. Но если Ладонщиков никогда не писал о войне, избегая этой темы, Люшнин стал известен в первую очередь подборкой стихов, написанных в концлагере. И умерли оба примерно в одно время, и стихи их стали забывать и редко печатали. Ладонщикова, правда, в последние годы стали издавать. А вот судьба Люшнина сложилась не так счастливо. Исчезли не только его книжки, но и он сам — не пропавший на войне и в концлагерях, он потерялся в столице в мирное время в проклятые девяностые.... Ничего не известно о последних годах его жизни, не известна не только дата, но и год смерти...
Родился Григорий Иванович
31 августа 1921 года в селе Высоком Шацкого района Рязанской области, недалеко
от Рязани, в том месте, где сливаются и впадают в Оку две речушки — Шуринка и
Плетёнка.
Село мое Высокое
Над Шуринкой-рекой.
От Рязани-матушки
Дотянешься рукой.
Чистая и светлая
В Шуринке вода.
Берега зеленые
По весне всегда.
И ныряло солнце
Ясное до дна.
Почему же Шуринкой
Названа она?
В крестьянской семье было трое детей. Григорий был старшим и очень любил двух младших сестричек. Люшнин: «А детство плескалось в родниковой воде двух речушек: Шуринки и Плетенки, окружавших село Высокое, где родился я в трехоконном доме с тесовым крылечком. Вокруг села неглубокие овраги. В них ягод — хоть лопатой греби. Но больше всего нравилось сидеть у костра в ночном и печь картошку, когда вокруг сплошная темнота. Лишь искры, как цветные комарики, пробивают ее насквозь. Вытащишь из золы картошку-рассыпуху, разломишь ее пополам, и пар над ней белый-пребелый завьется колечками и уплывет в темноту. Коричневая корка картошки хрустит на зубах, как сахар. Недалеко от костра ходили, пофыркивая, стреноженные кони. В ночное старшие деревенские ребята брали меня с условием, что буду читать им стихи собственного сочинения. И сегодня моя любовь к стихам не гаснет, как тот костер, от которого было и светло и тепло».
В предисловии к книге
«Строки, написанные кровью» он писал о своём детстве: «Недалеко от Рязани, где сливаются и впадают в Оку две речушки —
Шуринка и Плетенка, жил мальчишка, курносый, белобрысый, крепкий, как орешек.
Друзей у него было считано-несчитано. Он и с девчонками дружил. Ведь это они, и
не однажды, штопали ему рубаху или штаны, когда он рвал их на деревьях, лазая в
грачиные гнезда за яйцами. Любимым местом в родном краю для беготни были
овраги, окружавшие село со всех сторон. Они лежали, как большие зеленые пасти.
В них можно легко заблудиться. Но стоит вылезти, все будет ясно — где
находишься и как идти к дому. Еще любил мальчишка в летнее время, когда созреют
яблоки и груши, чужие сады. Владельцы садов специально делали шалаши и сидели в
них, подкарауливая мальчишку. Но больше всего он любил в грустные осенние
вечера слушать песни в своей избе, куда собирались бабы «на посиделки».
Мальчишка влезал на остывающую печку, ложился ближе к трубе и не сводил глаз с
певиц — соседей и теток своих по матери. Песни был печальные: о дружке милом,
который должен вернуться издалека; и о друге, что покинул навсегда любимую. Но
стоило певицам затянуть веселую, как мальчишка начинал улыбаться, а где
повторялись строки, сам подпевал. А наутро на крутом берегу Шуринки рассказывал
содержание песен друзьям. А вот частушки, которые под балалайку или гармошку
распевали парни и девчата, проходя на вечерку мимо окон дома, он знал все
наизусть. И однажды сам сочинил частушку, которую запели на селе:
У попа, у попа
Попадья совсем глупа.
Вместо хлеба положила
На тарелку два снопа».
В поисках заработка в
тяжелые годы после гражданской войны родители переехали в Москву. Жили по
адресу: 4-я Соколиная ул., д. 13, барак 1, кв. 5. Здесь, на Соколиной Горе, он
учился в школе. «Годы шли и тянули
мальчишку, давая ему рост и силу. И вот этот мальчишка стал парнем, но не в
селе, а уже в городе Москве, куда отец привез учиться мастерству». Отец
поэта, Иван Кузьмич (1898 г.), работал на заводе «Серп и молот» тянульщиком,
был арестован 27 февраля 1938 г., приговорен тройкой при УНКВД по Московской
области 9 марта 1938 г., обвинён в контрреволюционной деятельности,
направленной на свержение существующего строя и расстрелян 16 марта 1938 г.,
захоронен в Московской области, Бутово. Реабилитирован в октябре 1958 года.
Григорий, окончив 433-ю школу, в 1938 году поступает в школу ФЗУ завода «Серп и
Молот» и навсегда связывает свою жизнь с коллективом столичных металлургов, где
будет трудиться в канатном цехе электросварщиком с 1938 по 1970 год. «Парень работает на заводе. Он видит, как
плавится в мартеновских печах металл. Он слышит громовые раскаты прокатных
станов. У него появляются новые друзья и новые песни: боевые и лирические,
марши и гимны. Парню захотелось научиться петь. Но из этого ничего не вышло.
Парень задумал написать стихи. Ведь сочиняют другие, как он, люди. И парень
написал стих о своей профессии:
У печей калильных жарко,
Беспрерывно слышен стук.
Золотые искры сварки
Рассыпаются вокруг».
Весной 1941 года
Григория призвали в армию, воинская часть находилась под Ригой. Война застала
его в Прибалтике. Поэта провожали на фронт мама, сёстры-школьницы. На прощание
мама попросила его откусить от свежей буханки и убрала её на высокий шкаф,
сказав: пока она хранится, ты будешь жив и вернёшься...
Разве можно в суровом,
Священном бою
Посрамить свою мать
И Россию свою. ...
Григорий стал рядовым
468 строительного батальона, ему довелось узнать и почувствовать многое: и
смертный холод контратаки, и горечь отступления, и радость первых побед. 12
августа 1941 года на дальних подступах к Ленинграду он был тяжело ранен в бою,
контужен и в бессознательном состоянии попал в плен. Сначала вильнюсская
тюрьма, затем лагерь под Висмаром на берегу сурового моря. Из воспоминаний
поэта: «Далеко позади фронтовая линия. А
здесь, за колючей проволокой, под открытым небом сидят и лежат раненые русские
солдаты. У ворот в толпе охранников стоит комендант-эсэсовец со свастикой на
рукаве. До чего свастика схожа с пауком. Вот этот паук и сплел стальную паутину,
окружив нас ею со всех сторон. А кончив работу, присел на рукав фашисту и
замер. Пропитанная дождем земля кажется теплой, иногда раскаленной, — это тем,
у кого ноют на теле раны. Никакой медицинской помощи. Ребята сами помогают друг
другу перебираться с места на место. И так изо дня в день. Потом вдруг раненых
— в одну сторону, а кто покрепче — в другую, и по разным дорогам увозят и
уводят с русской земли в неродные края под дикие крики и выстрелы.
Четверо суток в дороге. Днем солнце палит, а вечером,
если не дождь, то ветер с пылью. А вот и нашлось помещение — божий храм. Его
железные двери на замке. Но от автоматной очереди замок слетает и падает под
ноги конвоиру. Тот, выругавшись, отбрасывает его в сторону сапогом. Конвоир с
силой открывает двери и, ударяя по спинам прикладом, загоняет узников, как
овец. Охрана довольна: теперь нас не надо караулить. Закрыли ворота — и спи
себе всю ночь, не убегут, не в поле. Набив храм до отказа военнопленными, двери
запирают».
Девятнадцати лет
Знаю ужасы камер.
Гляньте, даже рассвет
Над решёткою замер...
Потом оказался в
каземате Вильнюсской крепости под горой Гедимина. Из книги Люшнина «Строки,
написанные кровью»: «...Осень сурового
1941 года. Вильнюсская крепость. Широкий двор крепости кипит, как муравейник. Возле
восточной стены стоят в два ряда повозки, на которых каждое утро вывозят
умерших от голода, ранений и пыток. В воротах двое часовых с автоматами. На
углах вышки с пулеметами. На высокой кирпичной стене проволока в несколько
рядов с наклоном во двор крепости. По двору, еле передвигаясь, бродят
военнопленные с котелками — ждут черпака баланды из прелой прошлогодней
картошки. Отсюда дорога до дома и далека, и трудна. Всем известно, что
фашистские войска где-то под Москвой. А в Москве мать с сестрами и трехлетним
братом. Я в крепости в самой тесной камере на бетонном полу среди раненых. В
голове еще слышится гул вражеских самолетов и глухая артиллерийская» стрельба.
...Что сейчас творится в Москве? Чем занята мать? Учатся ли в школе сестры?
Работает ли завод? Эти думы не покидают меня ни днем, ни ночью». Родные
получили извещение, что рядовой Г. Люшнин пропал без вести. Четыре года провел
он в лагерях смерти. Без имени, только номер — 87404. Но человек без имени
постоянно думал о Родине.
«Однажды, когда надоели разговоры о еде, да и язык уже устал говорить от голода, молчаливый человек, назвавший себя Иваном Ивановичем, спокойно и негромко сказал:
— Я вижу, как некоторые, боясь, смерти, облизывают
котелки и ведра, чтобы проглотить лишний грамм пищи. Верно, голод — не тетка.
Но есть вещи страшнее смерти.
У меня по сердцу прокатилась дрожь, а на теле выступили
мурашки. Я подвинулся к Ивану Ивановичу ближе. Он продолжал:
— Смерть человека — это не гибель России. О смерти тысяч
людей Россия будет плакать. Россия будет плакать и об одном своем сыне. Самое
страшное для человека — остаться без Родины, взрастившей его, чтобы он послужил
ей и защитил от недругов.
Иван Иванович говорил, а голос его как будто плакал. И у
многих на глазах появились слезы, слезы тоски по России, по дому с женой и
детишками. А я затосковал о матери. Увидел ее с пяльцами на коленях, перед
узором белого полотна. Сидит она в комнатушке и ждет меня. Но может получиться
и такое: упадет в дом бомба, разрушит его, и не станет у меня матери. Как я этого
боюсь! В памяти проплыли разрушенные Старая Русса, Великие Луки, Псков.
Широкоплечий Иван Иванович встал во весь рост и басом
повторил:
— Самое страшное не умереть, а потерять Родину!
И мне тоже захотелось повторить его слова, но еще громче,
чтоб все услышали и в фашистских тюрьмах, и за линией фронта. Но голос мой был
слаб, да и стены крепости не пропустили бы его на волю. Тогда я подошел к
серой, вспотевшей от нашего дыхания стене и стал разговаривать со стеной, и
рассказывать о себе. И стена мне тогда подсказала:
— Напиши!
У меня не было ни бумаги, ни карандаша, ни чернил. Одна
стена передо мной, как серый лист бумаги. Я крепко сжал солдатскую ложку и стал
глубоко врезать в стену слова:
Я боюсь одного —
Не воды, не огня
И совсем не того,
Кто стреляет в меня…
Слышишь, милая Русь,
Ты бойца своего?
Смерти я не боюсь,
Я боюсь одного:
Это мука из мук,
Это страшная грусть,
Что без Родины вдруг
Я останусь. Боюсь!»
Зимой 1942 года большую
партию пленных перевезли в концлагерь близ города Ней-Бранденбург. Там томились
не только советские военнопленные, но и англичане и французы, а под конец войны
— американцы и итальянцы. «Весна 1942
года. Германия. Интернациональный концлагерь Ней-Бранденбург. Концлагерь разбит
на сектора. Вокруг секторов двухрядный колючий забор с невысокими вышками на
углах. В междурядьи бегают собаки с тупыми мордами. Им не попадись — загрызут.
В каждом секторе приземистые желтые, как гробы, блоки. Каждый блок окружен
проволокой и подходить к ней запрещено. И откуда немцы взяли столько колючей
проволоки? Наверно, вся Германия плела ее целый год. Переговоры или перекличка
через проволочную стену запрещены. В течение дня все должны лежать на нарах и
молчать. На наш блок два конвоира и ходят они вместе, как цифра II, длинные,
несуразные. Только по их команде можно встать и выйти во двор на прогулку.
Командование — их страсть. Вот один в своих дверях, другой в своих приказывают
встать, обуться и на поверку во двор. Тяжело достается тому, кто слезет с нар
последним. Сразу получает прикладом в спину и становится во дворе в сторону. Он
потом будет один маршировать вокруг блока. После поверки по лужам топает
колонна голодных замерзших военнопленных. И если кто-нибудь из-за лужи собьется
— пиши пропал. Конвоиры во время марша незаметно отходят от колонны, встают
каждый у своей двери и, обнажив штыки, дают команду:
— По нарам!
И попробуй, пробеги мимо, чтобы конвоир тебя не ударил по
спине — засечет. Из-за этого многие лишились жизни. После вечерней поверки
двери до утра закрывались на железную перекладину. Лишь ночью все спокойно
отдыхали».
Постоянный голод,
тяжелый нечеловеческий труд не сломил духа поэта. Его стихи крепли, в них поэт
вкладывал самые сильные чувства. «Мое
излюбленное место — возле скрещивания тропинок от блоков в одну дорогу, ведущую
на кухню. Тут стоял низко срезанный пень клена. На нем можно посидеть и
погреться. И, кроме того, на притоптанном деревянными колодками пятаке я мог
писать стихи, выводя острым концом палочки ровные строки. Стихи эти обычно
затаптывались, но находились любители поэзии, которые заучивали их. Однажды ко
мне подошел обросший мягкой черной щетиной немолодой человек с впалыми голубыми
глазами и прочитал только что написанные четыре строки.
— Складно и дельно пишешь, — сказал он.
Я сразу не обратил на его слова внимания.
Сидел в задумчивости — писал «Письмо матери».
— Надо бы на бумажку, — сказал он снова. — Сохранять
такие вещи стоит.
— На бумажку! — удивился я. — Где ее взять?
— Нужно найти. — Немного помолчав, добавил. — И найдем,
только пиши правдивее и больше. Пусть потом поколение читает о наших муках и
нашей борьбе. А карандаш вот, бери!
Человека этого звали «дядей Костей», а близкие друзья его
за советы и доброту — «комиссаром». Понравился он и мне. После этого разговора
мы чаще стали встречаться и беседовать...
Сначала я подумал: «Откуда он возьмет бумагу?» И,
откровенно говоря, не верил в его обещание. В лагере было строго запрещено
писать и хранить бумагу. И все же дядя Костя сдержал слово. Правда, это была не
обычная бумага, а разных размеров фотокарточки наших людей. Среди них и
глубокие старцы, и дети. Добрые старушки и красивые девушки. А добывал он
фотокарточки так. Когда умирали наши солдаты от голода или плетей фашистских
конвоиров, их свозили в специальное место и там раздевали догола. Из их гимнастерок
вынималось все содержимое. Дядя Костя собирал только фотокарточки и приносил их
мне. А я с обратной стороны на пожелтевшей от времени бумаге писал стихи. Но
прежде чем написать на фотокарточке, зарифмовывал строки на земле. И
расходились стихи по камерам, заучивались наизусть. Через больных, которых
перегоняли из концлагеря в концлагерь, стихи попадали в разные руки. Иногда
дядя Костя приносил целую пачку фотографий, а иногда только несколько штук. И
совсем не потому, что в этот день было мало умерших, а потому, что у солдат
порой не оказывалось в карманах даже карточек родных.
Недалеко от концлагеря, у помещика, жили русские ребята,
которых гитлеровцы пригнали в Германию на работу. Проходя мимо нас по дороге,
они всегда пели «Катюшу». Но однажды, когда во дворе лагеря шла вечерняя
поверка, возвращавшиеся из города под надзором полицейского девушки и парни
громко распевали новую песню, слова которой были мне знакомы. Но откуда я знаю
их, где слышал я эти слова? Обернувшись, на меня посмотрел дядя Костя и
подморгнул:
— Твоя, слушай!
Оказалось, что на мои стихи, проникшие на волю с
фотокарточкой чьей-то дочери, неизвестный композитор написал музыку. Полюбилась
эта песня и пошла гулять по камерам. Мы слышали ее даже во французском секторе,
когда нас выводили по утрам из ворот лагеря или вечером загоняли обратно.
Значит, на воле знают, что какой-то военнопленный солдат сочиняет стихи, знают,
что у него нет бумаги и карандаша. И решили люди помочь ему. Но как? Ведь
кругом охрана, и не поздоровится тому, кто попытается подойти к запретной зоне
ближе, чем на десять метров.
Жизнь в камерах шла, как обычно, в ожидании черпака
брюквенного супа. После обеда все вышли во двор погреться на солнышке. Я
остался в камере. Стою у окна, держась за решетку обеими руками, будто хочу ее
вырвать вместе с болтами. И думаю о матери. Как она там в Москве справляется с
сестрами и братишкой? Но когда в голову лезут такие думы, сердце начинает ныть,
будто в него вошла иголка с длинной ниткой. И на душе сразу тошно. Мои мысли
перебил вошедший в камеру сибиряк Саша Рыжий.
— Тоскуешь? — спрашивает он, подходя ко мне.
— А тебе весело?
— Весело не весело, а тосковать нечего. Подарок не хочешь
получить?
— Какой подарок? От кого? Сюда и письмо-то не пролетит.
Если только птица уронит перо случайно или ветер занесет какой-нибудь клочок
бумаги.
— Подарок с неба, но от человека, — продолжает Саша
Рыжий, держа руку за пазухой. — Адресовано тебе.
— Тогда показывай, чего же стоишь!
Саша встал в пол-оборота ко мне, прищурил левый глаз и
вытащил из-за пазухи килограммовый камень.
— И это подарок! — вспыхнул я. — Возьми его лучше себе и
положи на рыжую голову. Иди отсюда.
— Ты не горячись, подарок другой, смотри!
И Саша стал вытягивать привязанную к камню крученую в
несколько ниток белую веревочку. Меня одолевало любопытство. Но Саша не спешил:
— Видишь!
— Вижу, вижу, ты вынимай всю до конца.
— А вот и конец, — говорит Саша Рыжий и вытаскивает из-за
пазухи свернутую в трубочку клетчатую тетрадь с карандашом, тоже на веревочке.
— Неплохой тебе подарок.
— Почему ты думаешь, что мне?
— Сейчас поясню, садись!
Мы сели с ним рядом на нары перед окном. Саша поднес к
моему лицу тетрадь, и я прочел мелкие буквы четырех слов: «Тому, кто пишет
стихи».
— Откуда известно, что в нашем лагере пишутся стихи, а не
в другом?
— Земля слухом полнится лучше, видно, чем человек. Вот мы
с тобой тут говорим, а в России слышно. Земля — это лучший проводник.
Меня заинтересовало и другое. Как и кто мог перебросить
тетрадь через проволоку? Разве с дороги добросишь? Да будь у человека тройная
сила, ни за что не добросит.
— А ты бы докинул? — спросил я у Саши.
Саша пожал плечами:
— А верно, как могли бросить? Ловко придумано. Результат
хороший. Не иначе тут какая-нибудь пушка была применена.
Долго мы думали над этим. В разговор вмешалось еще
несколько человек, и сообща пришли к выводу, что камень пущен с помощью
какого-то механизма. И вспомнил я. В последнее время перед вечерней поверий на
дороге у тополя стали часто прохаживаться двое, мужчина и женщина. Когда рядом
никого не было видно, они садились у молодого деревца и что-то разглядывали на
нем. Но стоило только кому-нибудь появиться на дорoгe, как они поднимались и
проходили метров сто назад или вперед. Но если незнакомец оказывался рядом
неожиданно и им нельзя было встать, они начинали целоваться, Прохожий,
улыбаясь, отворачивался. И все-таки мы догадались, что они сделали на молодом
деревце. К рогулькам, выросшим около деревца, была прикреплена резинка длиной в
полметра, на середину которой положили камень с привязанными к нему карандашом
и тетрадкой. Получилось что-то вроде большой рогатки. Камень упал на газон, где
Саша обдирал кирпичом доску.
Так у меня появилась тетрадь. Я ее носил всегда с собой
под рубашкой. Лишь на ночь клал под подушку и прижимал до утра головой. В ней
не было ни одной помарочки, ни одной пропущенной клетки. С первой страницы до
последней она была исписана моим мелким ученическим почерком. Я не сразу писал
в тетрадку. Сначала выходил во двор и палочкой на земле рифмовал строки, стирая
несколько раз рукой, как резинкой с бумаги. И когда я видел, что стихотворение
получилось, тогда уже переписывал аккуратно в тетрадь, загоняя по две-три буквы
в клеточку. Так изо дня в день тетрадка заполнялась стихами, как улей медом.
Стихи пошли по камерам. Их читали при тусклом свете фитилька после вечерней
поверки. Их распевали...»
Строки писались гвоздём
на нарах, черенком солдатской ложки на стенах камеры, огрызком карандаша на
фотографиях солдат, а когда не было и этого «инструмента», стихи писались во
дворе сухой щепой на дорожке. За каждое стихотворение ему грозила смерть. Но он
не прекратил своё творчество, и стихи расходились по многим концлагерям в
фашистской Германии. Самодеятельные композиторы на стихи писали музыку, и те
становились песнями, которые звучали в каменоломнях, в глухих камерах
фашистских тюрем. Они звали на борьбу с врагом бойцов-антифашистов разных
стран. Военнопленные выучивали их наизусть. Стихи окрыляли людей, пробуждали в
них ненависть к врагам, заставляли, по выражению поэта, «сердца стрелять по врагу».
После войны в поэтических сборниках «Не встают на колени солдаты» и «Удары
сердца моего» поэт рассказал о своей судьбе — солдата, защищающего Родину. В
предисловии к сборнику «Удары сердца моего» С.В. Михалков написал: «Стихи поэта обошли много гитлеровских
концлагерей. Их можно было услышать в закрытых наглухо камерах в ночное время,
днем они раздавались в каменоломнях на изнурительных работах. Эти стихи
писались солдатской ложкой на стенах тюрьмы среди стона больных и последнего
вздоха умирающего солдата. А иногда просто на земле». Когда читаешь
сборники, написанные поэтом в лагере, чувствуешь и понимаешь, сколько он
пережил и передумал, какие чувства обуревали его.
В двух километрах от
лагеря находилось кладбище, где хоронили замученных людей. Однажды ранней
весной Люшнин сопровождал повозку с жертвами и встретил заплаканную немецкую
женщину, которая осмелилась положить на могилу деревянное блюдо с цветком из
тонких стружек. В ту же ночь Григорий посвятил ей стихи:
Солдата зарыли
В сыпучий песок.
На русской могиле
Поднялся цветок.
Пусть он ароматом
Весны не богат.
Убитым солдатам
Зачем аромат?
Он сделан из стружек
Засохшей сосны
Руками подружек
Не нашей страны.
Лежит он на блюдце,
Ему не отцвесть,
Хорошие люди
В Германии есть.
Пять попыток побега! Его
ловили, жестоко наказывали, но он не сдавался. «Под новый 1945 год мы с Михаилом бежали пятый раз, но опять были
схвачены, избиты до полусмерти и отправлены в ледяной карцер.
Под Новый год, на долгий срок,
Фашистами избитый,
Я брошен в каменный мешок,
Где стены льдом покрыты.
Где земляной, корявый пол
И пень гнилой при входе.
Зато стихи свои прочел
Я людям о свободе.
Теперь могу покрыться льдом.
Как эти стены ада,
Но думать мне пока о том
Здоровому не надо.
А если так произойдет,
Печалиться не будем.
Придет весна, растопит лед —
Солдат вернется к людям».
В апреле 1945 года
наконец удалось совершить побег. После приближения фронта в лагере прошли слухи
о тотальной ликвидации. Пленные решили бежать. В стене лагеря были старые
чугунные ворота, которые не охранялись. На воротах калитка, прикрученная
крупными ржавыми гайками. За калиткой — сад. Поверх ворот — колючка под током.
Инструмента не было, а рукам гайки не поддавались. Их откручивали зубами, по
очереди, несколько дней. Люшнин крутил чаще других, у него были крепкие молодые
зубы. «И вот в начале весны 1945 года
заключенные перебили охрану и с оружием в руках в боевом марше вышли из ворот
лагеря с красным знаменем, залитым кровью советских солдат, погибших в
фашистских застенках». После проверки СМЕРШа Григория направили в армию,
воевать.
В конце июня 45-го
москвичей демобилизовали на восстановление столицы. Так Люшнин вернулся в
Москву, а с Белорусского вокзала бегом в Марьину рощу, к матери и сёстрам.
Радостная встреча, объятия, слёзы... А потом мама сняла со шкафа высохшую
пыльную буханку с неровным уголком. Хлеб размочили в вине и хлебали из общей
чашки. Будто и вправду он стал залогом верного возвращения, а еще залогом той
любви, мужества, терпения, с которыми ожидали своих бойцов семьи в тылу.
Осенью 1945 года
Григорий Люшнин вернулся на завод «Серп и молот», где и проработал около
двадцати лет. Мирная жизнь. Семья. Вечерами стал посещать литобъединение
«Вальцовка» при заводской газете «Мартеновка», которым руководил писатель Юрий
Яковлев. Вот как писали о нём в 1954 году в журнале «Смена»: «Однажды, когда занятие литературного кружка
«Вальцовка» уже началось, в комнату робко вошел голубоглазый паренек в
телогрейке. Он сел на стул, стоявший в углу, и стал внимательно прислушиваться
к выступлениям. Это был молодой электросварщик завода «Серп и молот» Григорий
Люшнин. Оказалось, он пишет стихи. Его попросили прочитать что-нибудь.
Смущаясь, Люшнин прочитал стихотворение об электросварщиках. Стихи были слабые,
но в них чувствовалось знание заводской жизни, взволнованность. Кружковцы
разобрали стихотворение, указали на его достоинства и недостатки. С того дня
Люшнин регулярно посещал занятия литкружка. Вскоре он поступил в вечернюю школу
рабочей молодежи. Художественное мастерство молодого поэта начало заметно
расти. Он печатался в многотиражной газете «Мартеновка», в «Московском
комсомольце», «Труде», «Вечерней Москве». В 1952 году в Деттизе вышел сборник
стихов Люшнина «Моя песня». В настоящее время готовится к печати его второй
сборник. Одновременно с творческими успехами росли и производственные
достижения Григория Люшнина. Сейчас он электросварщик высшего разряда, новатор
производства».
Позже на талант Люшнина
обратил внимание Маршак и помог опубликовать его стихи для детей. Впервые они
появились в 1945 году на страницах газеты «Пионерская правда», журналов
«Мурзилка», «Смена», «Огонек». Первый стихотворный сборник поэт назвал «Моя
песня» (1952). Сам Маршак помог начинающему поэту отобрать для него стихи. В
нём автор вёл разговор с юными читателями о различных профессиях: о строителях,
водителях, трактористах, столярах, пекарях. В 1954 году на II Всесоюзном съезде
писателей, выступая от литературного объединения, читает своё стихотворение
«Звезда». В 1958 году его принимают в Союз писателей СССР. В 1959 году он был
принят на Высшие литературные курсы при СП СССР. Летом 1975 года поэт приезжал
в Миасс, посетил УралАЗ и провёл несколько творческих встреч.
Всё творчество Люшнина
можно разделить на две части — стихи и воспоминания о войне и стихи для детей.
В сборниках стихотворений «Хорошие вещи - молоток и клещи» (1957), «Кто как
работает» (1959), «Товарищ Труд» (1959) он говорит с детьми о профессиях, в его
строчках много добра и юмора, а также серьезных рассуждений о труде человека.
А иногда не хватит сна
И для любви минут,
И красота, что в жизнь
дана,
Пойдет на жаркий труд.
И вместо трели соловья
Услышишь звон стальной.
Но это хлеб, цветы,
семья.
И долг, и подвиг твой.
В послевоенные годы
Люшнин много писал для детей. Одна за другой выходили детские поэтические
книжки «Твой автомобиль» (1957), «Новый велосипед» (1958), «Огни» (1959), «Про
коня и пароход» (1960), «Егорка» (1961); «Кузнец и солнце: Стихи и сказки для
детей» (1963), «Игрушки и машины» (1963), «Где зимуют костры» (1968), «Кузница»
(1972), «Зелёный зонтик» (1972), «Каравай» (1975), «Первая работа» (1981), «Росинка»
(1989), «Капелька» (1991). Есть рассказы и повести Григория Люшнина,
посвященные детям: «Сенькино солнце»: Повесть (1965). «Тимоха»: Рассказы (1964)
и др. Все они учат доброте, любви к Родине, труду, природе. Люшнин любил писать
для детей. Но тема армии, подвига народа в Великой Отечественной войне в его
творчестве занимала особое место.
Его стихи для взрослых
читателей, мудрые, полные любви к жизни, отличаются лирической душевной
интонацией, искренностью, любовью к родине, памятью о войне: «Моё слово»
(1959), «Не встают на колени солдаты» (1961), «Удары сердца моего» (1963),
«Поклон тебе, Россия» (1964), «Строки, написанные кровью» (1965). «Огненный
родник» (1966), «Стойкость» (1967), «Гроза в застенках» (1970), «Салютую
трудом» (1972), «Нерасстрелянная песня» (1974), «Верность земле» (1975). В
сборник «Не встают на колени солдаты!», вошли стихи, написанные в период
Великой Отечественной войны, в фашистском плену. Раскрылась не только новая
страница его биографии, но и новая грань его творчества, поэтического таланта.
Григорий Люшнин предстал не только певцом мирного труда, но и мужественным,
вдохновенным певцом борьбы, горячим патриотом. В сборнике 99 стихотворений о
Родине, о войне. Стихи поэта предельно лаконичны, но глубоки по содержанию.
Сборник «Строки, написанные кровью» рассказывает, как были написаны стихи из
неволи, за каждым стихотворением стоят реальные случаи из жизни, настоящие люди
и герои, которых встречал поэт. Горькие и трогательные строки об ужасах
концлагерной жизни, о смертях и потерях перемежаются стихами, написанными в
плену.
Выйдя на пенсию в 1970
году, Григорий Иванович целиком отдался поэзии. Он стал активнее встречаться с
читателями — школьниками, военными. В это время выходят его сборники «Удары
сердца моего», «Строки, написанные кровью», «Гроза в застенках»,
«Нерасстрелянная песня» и другие. Он активно работает в заводском Совете
ветеранов Ленинского комсомола, объединявшем ветеранов завода, комсомольцев
20-30-40- 50-х годов). Григорий Иванович выпустил более 25 стихотворных и
прозаических сборников. Он писал: «Мои
стихи — это пережитое в годы Великой Отечественной войны на фронтах и в
фашистских концлагерях. Это строки о труде у огненных печей, где я проработал
почти четверть века. Они повествуют о мужественных и душевных людях, с которыми
плечом к плечу я шел по жизни. И конечно, стихи о родной природе рязанского
края, о детстве». В жизни он отличался скромностью и молчаливостью. Вряд ли
смог понять и принять то, что принесли стране девяностые годы. В наши дни книги
Григория Люшнина стали библиографической редкостью. Их не найти, как не найти
подробности его биографии и дату смерти. Но ведь была семья, сыновья, внуки... Может
быть, они отзовутся и приоткроют завесу над последними годами жизни поэта.
С душой горячей
За песню берусь,
И в песне встаёт
Богатырская Русь.
Лесами одета,
Морями умыта,
Людьми боевыми
Века знаменита.
Живёт на планете
Достойно и свято,
Слагаю ей песни
По долгу солдата.
Познакомьтесь со стихами поэта:
Хоровод круглый год
Друг за другом каждый
год
Ходит дружно хоровод.
В хоровод вошёл с
морозом
Молодой Январь сперва.
По осинам и берёзам
Он развесил кружева.
А Февраль намёл сугробы
Возле дома за полдня,
Веселей каталась чтобы
С них на санках ребятня.
Чтоб на свежие луга
В стаде шли овечки,
Начал Март топить снега,
Гнать ручьями к речке.
Разбудил траву Апрель:
— Просыпайся, соня! —
Выводить заставил трель
Скворушку на клёне.
Май уже отстать не мог.
За рекою рано
Из цветов костёр разжёг,
Нарядил поляну.
Июнь — пловец из всех
пловцов,
Весёлый он и бравый,
Собрал ребят со всех
концов
На пруд: — Ребята,
плавай!
Июль пшеницу на полях
Налил зерном отборным.
И разбросал высоко птах
По небесам просторным.
Август вынес дыню с грушей
И душистый каравай:
— Ну, досыта каждый
кушай
И соседа угощай!
А Сентябрь, ребячий
друг,
Зашагал по школам.
Проводил скворцов на юг,
Сделал поле голым.
С Октябрём и год подрос!
Золотом украшен,
Он дожди с собой принёс,
Нужные для пашен.
Внёс Ноябрь в торжество
Яркие знамёна:
Жарче солнца самого,
Говорливей звона.
Декабрю полно забот
В городе, посёлке, —
Малышам под Новый год
Наряжает ёлки.
Снег
Снег! Снег! Снег!
Одеваешь в шубы всех.
Греешь землю и кусты.
Только сам холодный ты.
Зима
На дворе стоит мороз.
Зябнут ноги у берёз.
Если б шли они, как я,
по дороге,
Не озябли бы их белые
ноги.
Капелька
Нависли тучи над селом —
И разразился в небе
гром!
Катился гром, гремел,
ворчал
На всех,
Кого в пути встречал.
На землю шляпкою гвоздя
Упала капелька дождя.
Она была совсем ничья,
Но стала капелькой
ручья.
И вместе с ней бумажный
флот
С рассветом двинулся в
поход.
И небывалой красоты
Шли канонерки и плоты...
Поила капля целый день
В лугах цветы,
В садах сирень.
Не обошла и огород,
Где зелень разная растет.
И под небесной синевой
Пропахла солнцем и
травой.
В селе закончила дела
И быстро в реку утекла,
И там с мальчишками она
Ныряла весело до дна.
Потом у дальнего причала
Турбинам лопасти
вращала,
Чтобы от них по селам
тёк
По проводам гудящий ток.
В реке закончила дела —
И в море капля уплыла.
От берегов родных вдали
Теперь качает корабли.
Рожь
В летнем поле не найдёшь
Без усов колючих рожь.
Каждый ус - дозорный,
Он не должен спать,
Чтобы птицам зёрна
В колосках не брать.
Травка
Травка показала ус —
Солнце пробует на вкус.
В солнце столько
теплоты!
— Травка, лезь из
темноты!
Туча
Разгорелся летний зной,
Негде скрыться
день-деньской.
От жары земля устала,
Даже тень в саду
пропала.
Наконец плывёт по небу
Из-за леса туча.
И поглядывает: где бы
Отдохнуть получше!
Закричал я:
— Туча, эй!
Поскорей нам дождь
пролей!
Дождик хлынет на поля,
Освежайся, земля!
После дождя
Дождь прошёл,
Вода везде,
Я шагаю
По воде.
А в воде — облака,
И дорога, как река.
Вышло солнце из-за туч,
Показало жаркий луч.
Сразу высохла река,
И пропали облака.
Зелёный зонтик
Дождик — кап!
Дождик — кап!
Есть зонты у мам и пап.
У Наташи зонтик свой,
Не такой,
А луговой!
Задержал воды поток
Зонт —
Зелёный лопушок.
Кузнечик
Застучал кузнечик резко
Недалёко от меня.
Он, наверно, из железки
Гнёт подкову для коня.
Он стучит, не уставая,
У горнила своего.
На лугу трава густая
Скрыла кузницу его.
То погромче, то потише
Продолжает «тук» да
«тук».
Подойдешь к нему поближе
—
Замолчит кузнечик вдруг.
Разглядеть я не могу,
Что куёт он на лугу.
Гусь
В белой вязаной фуфайке
Гусь гуляет на лужайке.
Водит важно красным
носом.
Шея — будто знак
вопроса.
Видно, хочет гусь
спросить:
— Травку будете косить?
Башмак
Ой, башмак Володе мал!
Может, кот его помял?
Но мурлычет Кот Иваныч:
— Нет, башмак я твой не
брал!
Ты, Володя, вырос за
ночь,
Вот башмак и меньше
стал.
Ученик
Со двора позвал звонок
Ребятишек на урок.
А меня он не позвал,
Говорят, я слишком мал.
Но дорогу в школу знаю —
К самой двери подбегаю.
В школу в будущем году
Я с тетрадками приду.
Лыжник
Ниже! Ниже! Ниже!
Я лечу с горы.
Подо мною лыжи,
Словно две стрелы.
К цели ближе, ближе
Мчат меня они.
Кто там встал на лыжи?
Ну-ка, догони!
Строители
Папу знает весь район,
Мастер он отличный.
Со своей бригадой он
Строит дом кирпичный.
Дом среди других домов
И стройней, и выше.
Говорят, до облаков
Дом достанет крышей.
Мы с сестрёнкою вдвоём
На лугу зелёном
Двухэтажный строим дом
С окнами, балконом.
Папа к нам сюда пришёл,
Дом окинул взглядом
И сказал он: «Хорошо
Трудится бригада».
Песчаный дом
Поутру из чёрной тучи
Падал дождик целый час.
Отсырел песок сыпучий
За калиткою у нас.
Сразу взялся я за дело
И построил дом с окном.
В полдень солнышко
пригрело,
И рассыпался мой дом.
Сталевары
Самовар поёт, гудит —
Сизый дым в трубу летит.
Петька фартук подвязал
Длинный, до колена.
С самоваром рядом встал,
Будто у мартена.
Держит он с водой черпак
Старенький, помятый:
— Дедушка, а ты вот так
Сталь варил когда-то?
Сам сквозь дедовы очки
Смотрит в поддувало.
Уголёчки-светлячки
Горячей металла.
Улыбнулся дед ему:
— Трудишься недаром.
Замечаю по всему —
Будешь сталеваром.
Пастушеская фамилия
Никогда не пас коров
В поле Вася Пастухов.
Васин дед в селе глухом
В понизовье Вятском
Был хорошим пастухом,
А отец подпаском.
Вася лучший ученик
В нашем первом классе.
Любит, кроме чтенья
книг,
И работу Вася.
У него десяток дел,
В каждом он понаторел.
Для поломанных очков
Бабушке-старушке
Из вязальных двух
крючков
Смастерил он дужки.
Из гвоздя да без огня
Изогнул подковку.
Хромоногого коня
Подковал он ловко.
Подковал он ловко,
Хороша подковка!
Не за это ль мастерство,
Что стараньем взято,
Кузнецом зовут его
Младшие ребята?!
Вася для детишек рад
Сделать всё, что
захотят.
Он настряпал нам котлет,
Щи сварил умело.
Любит Вася с малых лет
Поварское дело.
— Мяу! — лапкою скребя,
Ластится котёнок, —
О-очень я люблю тебя,
Вася-поварёнок.
У ботинка каблучок
Сбит немного на бочок.
Есть у Васи молоток
И гвоздей немало.
Выбрал кожи лоскуток,
Чтоб заплатой стал он.
Есть у Васи и верстак
Небольшой в сарае.
Вася утром: «Тук да
так»,
Бьёт не уставая.
С тапками бегут друзья:
— Почини, ходить нельзя!
А недавно Пастухов
Занялся избушкой.
Он её сложил из дров,
Утепляет стружкой.
Потому, что у щенка
Конура была низка.
А теперь она повыше
И окном, и дверью в сад.
Жаль, не вышла
башня-крыша —
Вася ростом маловат.
Вася выдумал крючок —
Три рогульки лапкой.
Будет вешать пиджачок.
И рубаху с шапкой.
Синей краской красил
бак,
Крышку, ручки-ушки.
Краска — кап! На лбу
синяк,
Синие веснушки...
— Ничего! — сказал отец,
—
Ты работал быстро.
Если трудится кузнец,
Жгут рубашку искры.
Так что крась, сынок,
смелей!
Краски с кистью не
жалей!
Не жалей своей руки
Для труда такого.
...В классе все ученики
Любят Пастухова.
Шофёр
Я веду машину строго
И с горы сбавляю ход,
Потому что на дорогу
С куклой девочка идёт.
Я сигналю ей: «Ду-ду! —
Из кабины длинно, —
Ты не прыгай на ходу,
Не свали машину!»
На работе
Мне пошёл сегодня пятый.
Я с утра в своём саду
Самодельною лопатой
Стёжку ровную веду.
Над землёю огородной
Вьётся, кружится снежок.
И пускай снежок холодный
—
Налетел, лицо обжёг.
Ярче красного огня
Стали щёки у меня.
Кашевар
Я насыпал в миску риса
И залил его водой.
Рис поднялся,
разварился,
Дышит-пышет, как живой,
Из-под крышки пар
клубится,
Крышка прыгает звеня.
Приходите все учиться
Кашеварить у меня.
Каравай
Каравай испёк я сам
Весом в десять
килограмм.
Из муки пшеничной тесто
На столе месил полдня,
Чтобы всем вокруг
усесться,
Чтобы каждому наесться,
Чтоб осталось для меня.
Вот к какому караваю
Я на праздник приглашаю.
Мастерица
Утром рано у окна
Села наша Люба.
Кукле маленькой она
Шьет сегодня шубу.
Из сукна, на вате,
Чтоб не зябнуть Кате.
Пришивает не спеша
Рукава и ворот.
Вышла шуба хороша,
Можно ехать в город.
Подарок
Никому не говорю,
Что машину мастерю,
Я её на день рожденья
Скоро другу подарю.
И поедет друг в машине
За пшеницей на поля.
А пока сидеть в кабине
Сам я буду у руля.
Садовод
Вася наш — не маленький.
Васе пятый год.
Из соломы валенки
Яблоням несёт.
Пусть зимою лютою
Много дней подряд,
В валенки обутые,
Яблони стоят.
Сиреневый фартук
Из квадратных лоскутков
Фартук кухонный готов,
И горят на нём цветы
Небывалой красоты.
Примеряю целый час,
Надеваю — в самый раз!
И хожу я целый день
В фартуке по саду.
Кто-то крикнул:
— Глянь, сирень
Вышла за ограду!
Это не беда
Во дворе весь день
стучат
Двое стриженых внучат.
Дед им вынес настоящий
С круглой шляпкой
молоток:
— Вот, ребята, сбейте
ящик
Из распиленных досок.
Яша стукнул по доске,
А попало по руке.
Больно пальцу — не беда,
Так бывает иногда.
Белой тряпочкой завязан
Средний палец у него.
Но и к деду ведь не
сразу
Приходило мастерство.
Повнимательнее будь,
К мастерству не лёгок
путь!
Взял Никита молоток
И ударил ловко.
Покосилась только вбок
У гвоздя головка.
Покосилась — не беда.
Так бывает иногда.
— Не беда, что у ребят,
Как заметил кто-то,
Ящик вышел кривоват, —
Первая работа!
Ледокол
За садами на поляне
Лёд в ручье пошёл.
Как в Великом океане,
Ходит ледокол.
Он с утра из порта
вышел.
И на всех парах
По заливу водит Миша
Ледокол во льдах.
Ледокол со льдами
спорит,
Гонит их с пути.
Капитан в родном
просторе
Знает, как пройти.
Мосток
Прыг да скок, прыг да
скок
Возле самой двери...
Нелегко ручеёк
Перепрыгнуть Вере.
Две дощечки взяла,
Положила рядом.
Прыг да скок — и
пошла...
Перешла и рада.
Не обходят ручей
Верины подружки, —
По мостку ходят к ней
Поиграть в игрушки.
В кузнице
Молодой кузнец Никита
Клещи длинные берёт.
У клещей, гляди,
открытый,
Как у старой щуки, рот.
И кузнец клещами в пламя
Лезет, уголь ворошит;
Он из пламени клещами
Что-то вытащить спешит.
Раскалённую подкову
Зажимает щучий рот.
В таз с водою родниковой
Остудить её кладёт.
И шипит в воде подкова,
Остывает наконец.
Подводи коня лихого!
Подкуёт его кузнец.
Алмаз
По стеклу провёл я сам
Чёрточку алмазом,
И стекло пополам
Разломилось сразу.
И не тупится алмаз
На такой работе.
Если нет его у вас,
У меня возьмёте.
Молоток
Если будем мастерить
Скамейку под окном,
В скамейку надо гвоздь
забить
Железным молотком.
А если станем ось ковать
Из стали огневой,
Нам молоток не надо
брать —
Есть молот паровой.
Ударит молот —грянет
гром,
Не то что стукнешь
молотком.
Наследство
Люблю пораньше на работу
выйти
И посмотреть, как с
самого утра
Порхают стайкой голуби в
зените
Над голубятней нашего
двора.
Я к ним имел пристрастие
когда-то,
Своим успехом их считал
полет.
А нынче удивляются
ребята:
— Смотрите, голубятник в
цех идет!
Все думали, что стану я
пилотом
И поднимусь, как голубь,
в высоту
И к звездам боевого
самолета
Возьму от солнца свет и
теплоту.
Но я познал не это, а
иное —
Увидел сталь в
мартеновских печах,
Когда она горячею волною
Бесилась в темно-красных
кирпичах.
И вот тогда со мной
простилось детство,
Не отрываясь от родной
земли.
Я отдал голубятню по
наследству
Мальчишкам, что за мною
подросли.
И пусть к шесту
привязана рогожа
У загорелых озорных
ребят.
Ребята на челюскинцев
похожи,
На крыше, как на полюсе,
стоят.
Я все же им завидую
немного,
Ведь как-никак, а это
близко мне.
Но и они пойдут своей
дорогой,
А голубям — кружиться в
вышине.
Зима
Зима включила жернова
И мелет снег крупчато.
Соединяют рукава
От холода девчата.
А в нашем цехе пышет
жар,
Оттаивают стекла.
Стоит у печи сталевар,
На нем рубаха взмокла.
Зима такому не страшна:
Подумаешь, царица!
Вот не заходит в цех она
—
Расплавиться боится.
Друзья
Накинув курточку свою,
Шагаю к верстаку,
И первым делом подаю
Я руку молотку:
— Здорово,
Друг железный мой,
Товарищ давних лет!
Наверно, помнишь, как
зимой
Вставали мы чуть свет.
Чинили старикам забор,
А санки малышам.
Не потому ль до этих пор
Дружить отрадно нам!
Как мы, друзей в родном
краю
Теперь не перечесть.
Тебе я руку подаю,
А ты мне в жизни —
честь!
Костры
Прошла горячая пора,
И птичья песня спета.
Чернеет лысина костра
В лугах, как память
лета.
До новой радостной поры
Костров погасли свечи.
Уходят зимовать костры
В дома, в большие печи.
Приветствие весне
Весна, как маленький
теленок,
Вздохнув под солнцем
глубоко,
Из белых вылезла пеленок
—
Сосет сосулек молоко.
А вот теленок
длинноногий,
Весну приветствуя в
хлеву,
Мычит протяжно на
пороге,
Чтоб выводили на траву.
У ветра стало меньше
злости,
Перед зарей поникла
мгла.
И в честь прихода милой
гостьи
Яичко курочка снесла.
А где покров был снега
тонок,
Луч солнца вытянул
траву.
Видать, не зря мычал
теленок,
Весну приветствуя в
хлеву.
Тюря
Дед на рассвете, брови
хмуря,
Распоряжался не спеша:
— Ты нынче, бабка,
сделай тюрю,
По ней соскучилась душа.
И бабка в чашку хлеб
крошила,
Бросала лук, не в меру
злой.
И солью белою кропила,
И заливала всклень
водой.
В воде светились масла
блестки,
Как звезды в небе
голубом.
Сбегались малыши,
подростки,
Садился дед перед окном.
Он поправлял усы сначала
И выпрямлялся как-то
весь.
А бабка ложкою стучала,
Грозила мне:
— Вперед не лезь!
Застолье в доме было
строгим —
Дед должен первым ложку
взять.
Не то его характер
многим
Придется тут же
испытать.
Ешь, да гляди на стол не
брызни,
Не сделай пятен на
груди...
Чтобы узнать всю
сладость жизни,
Хоть с год на тюре
посиди.
Родник добра
Я воду пью из родника,
Похожего на блюдце.
И после каждого глотка
О сердце капли бьются.
Пить хватит правнукам
моим,
Как жажду не гаси я.
Родник водой неистощим,
Как добротой Россия.
Счастья ради
Я прошел по родной
России
Бесконечность степных
дорог.
Бури с ног много раз
сносили,
И от стужи свирепой
дрог.
Поседели в походах
пряди,
Но зато закалилась
грудь.
И народного счастья ради
Повторил бы я этот путь.
* * *
А до войны еще полсуток,
Еще задорен детский
смех.
Домой старушка гонит
уток,
Пора им, кряквам, на
ночлег.
Наш гарнизон —
Раскрытой книгой...
Живем в лесу не без
забот.
Но вдалеке над старой
Ригой
Совсем спокоен небосвод.
Еще так много незабудок,
Никем не сорванных с
весны.
А до войны уже полсуток,
Еще полсуток до войны.
Земные раны
Снарядом ранило поляну,
Раздался стоном в небе
гром.
Забинтовала эту рану
Весна зелёным ручейком.
Когда ж ручьи не
прибывают
И без конца грохочет
бой, —
Земные раны закрывают
Солдаты намертво собой.
Доноры
Когда раздался свист
металла
По самой первой полосе,
Земля от боли застонала
—
Мы стали донорами все.
И потому-то мать-Россия,
Как богатырь, собой крепка.
Ей кровь свою сыны родные
В сраженьях дали на века.
Речка
Дымы. Огни. Металла гром —
Всё это смерть людская.
Мы речку в ивняке берём,
Своих друзей теряя.
А речка? Что она собой?
Да ничего не значит.
Но где-то только о такой,
О ней мальчишка плачет.
Он в ней купался до войны,
Ногами ставил точки.
И нынче вроде бы видны
На бархатном песочке.
А больше? Больше ничего!
Ивняк. Воды круженье.
И ради этого всего
Шло грозное сраженье!
* * *
Вечер ничего не
предвещал
Жуткого, кровавого и
злого.
Лишь мышонок в норочке
пищал
Да мычала во дворе
корова.
А в саду, как будто для
любви
Травка молодая зеленела.
И всю ночь трещали соловьи
До утра. ...до самого
обстрела.
Тяжесть
Вчера я Кольку схоронил.
Он самым верным другом
был.
Дадут с утра работу нам
—
Её мы делим пополам.
Бывало, сквозь поземку в
тьму
Он шёл ко мне, а я к
нему.
Остался он поля пахать,
Я взял перо — стихи
писать.
Встречаясь, спорили
порой
И о делах и кто герой.
И чья работа тяжелей —
Стихи иль пахота полей.
А было тяжелей всего
Нести на кладбище его.
* * *
Как будто в детской
колыбели
Меня слегка качает мать
И напевает еле-еле:
— Пора тебе, сыночек,
спать!
А я, затянутый бантами,
Цежу слюну, как горький
чай,
И говорю любимой маме:
— Не надо, мама, не
качай.
Я под Москвою стал
солдатом
И не боюсь теперь огня.
И вдруг очнулся, резал
матом:
— Куда везёте вы меня?
И почему темно в вагоне,
Закрыты двери на замок?
И почему в моей ладони
Земли расплющенной
комок?
И тут я вспомнил гул
орудий,
И самолётов вражьих
звон,
От смертных ран стонали
люди,
Но наш не дрогнул
батальон.
Хотел руками удержаться
Я за бугор родной земли,
И так её зажали пальцы,
Что бомбы вырвать не
смогли.
И вот с тобой, земля
России,
Меня увозят в край
чужой:
Но я ещё бороться в
силе,
Вести я в силе смертный
бой.
Я жив
За речкой Нарвою вчера
Я шел с врагами биться.
Мое победное «ура!»
Слыхала мать в столице.
Я рвался с берега
вперед,
Разбив плечо и ногу,
Но с косогора миномет
Мне пересек дорогу.
Разрыв — и нет в строю
меня.
Так что же дальше будет?
И вот у ржавого плетня
Враги солдата судят.
Пусть не видать войне
конца,
Пусть дом родной
неблизко,
Но наши верные сердца
Храните в ротных
списках!
Боюсь
Я боюсь одного —
Не воды, не огня
И совсем не того,
Кто стреляет в меня...
Слышишь, милая Русь,
Ты бойца своего?
Смерти я не боюсь —
Я боюсь одного:
Это — мука из мук,
Беспросветная грусть,
Что без Родины вдруг
Я останусь.
Боюсь!
Не верьте
Не верьте в разлуку с
Россией,
Друзья боевые мои.
В ней песню под дымкою
синей
Споют еще нам соловьи.
Не верьте в разлуку с
Россией!
С Россией не верьте в
разлуку,
Как горькой она б ни
была.
Возьмите друг друга за
руку,
И вражья рассеется мгла.
С Россией не верьте в
разлуку!
В разлуку с Россией не
верьте,
Будь с Волги ты или с
Донца.
Мы входим с Россией в
бессмертье,
Мы, верные ей до конца.
В разлуку с Россией не
верьте!
Из концлагеря
Родные милые в России,
Услышав мой последний
стон,
Прошу, чтоб вы не
голосили
И не справляли похорон.
Мне всё равно на свет не
выйти,
Хоть на земле и много
дел.
А вы березу посадите
Под тем окном, где я
сидел.
Она протянет корни,
зная,
Что я ей сердце передам.
Потом ее листвою в мае
Я улыбаться буду вам.
Крошка хлеба
Крошка хлеба на землю
упала,
Меньше хлеба на крошку
стало.
Где-то в поле неубранном
нашем
Сколько зерен лежит у
пашен!
Вот собрать бы их вместе
— да в кучу,
Хлеб бы выпекли белый,
пахучий.
Мы б окрепли и сильными
стали,
Мы б тюремные стены
сломали,
Снова вышли б в бой, под
бомбежку.
Да, жалеть надо хлебную
крошку!
Я пишу
Знаю, что в холодном
каземате
Муки испытать придется
вновь.
Мне клочок бумаги только
дайте,
А чернила тут заменит
кровь.
Я пишу стихи под визги
плети,
Под петлею мертвой на
столбе,
Чтобы по стихам учились
дети
Мужеству и стойкости в
борьбе.
Светлая страница
Земля — тюремный
черновик,
Моим стихам отрада.
Я так к тебе, земля,
привык —
Бумаги мне не надо.
Здесь вместо тонкого
пера
На бархатном песочке
Я вывожу среди двора
Сухою щепкой строчки.
Стараюсь в землю их
врезать
Поглубже и некосо,
Чтоб можно было
прочитать
Идущим на допросы.
Земля! Душою льну к тебе.
Ты для меня, как знамя.
И становлюсь я злей в
борьбе
За твой покой с врагами.
За красоту лугов твоих
Я буду крепче биться.
Земля! Ты разве
черновик?
Ты — светлая страница!
Фитилек
Ты свети, мой фитилек,
Маленькое солнце,
Чтоб тебя найти не мог
Часовой в оконце.
Ведь того не знаешь ты
И не понимаешь,
Сколько доброй теплоты
В душу мне вливаешь.
Фитилек мой, фитилек,
Узника отрада,
Заточенья долог срок,
Ну а жить-то надо.
Мы с тобою не умрем
От тяжелой доли.
Ты засветишься костром
У меня на воле.
Сегодня песню новую...
Сегодня песню новую
Я слышу поутру,
Веселую, бедовую,
С такой уж не умру.
Поют солдаты весело,
Голодные поют,
А ива ветви свесила,
Невестой смотрит в пруд.
Стоят фашисты, хмурятся,
На лицах их тоска —
Идут как будто улицей
Советские войска.
Нет, это песня новая
Летит во все концы,
Веселая, бедовая,
Как русские бойцы.
Братство
Есть у нас лишь одно
богатство —
Неразлучное наше
братство.
Это братство, омытое
кровью,
Присягает России
любовью.
И, кого среди нас убили,
Похоронены в братской
могиле.
Паук
Вдали от шоссейной
дороги,
У топких замшелых болот,
Как будто паук
кривоногий
Работал всю ночь
напролет.
Он сплел паутину
стальную,
Бараки к трясине прижав.
И, кончив работу такую,
К фашисту залез на
рукав.
Седьмое ноября
Осень щедра дождями,
Свет небосвода скуп.
В старой помойной яме
Найден фашиста труп.
Каждый прикладом поднят,
Каждый молчком стоит.
Будет в строю сегодня
Каждый седьмой убит.
Счет породила дата
Праздника Октября.
Головы выше, солдаты,
Мы не погибнем зря!
Туч закружился в небе
Траурный хоровод.
Смерти суровый жребий
Сто человек возьмет.
Вышел солдат из строя,
Оборванный, как Гаврош.
Парень, да что с тобою,
Ты же на смерть идешь!
Нет его больше с нами
В нашем большом пути.
Мы из рубахи знамя
Взвили.
Нам в бой идти.
Туч подождем
Плывут разбухшие от
влаги
В горячем небе облака.
У нас, закованных, в
овраге
Воды нет малого глотка.
И мы, от жажды изнывая,
Глядим на них. В упор
глядим.
Но влага все-таки живая
Нужней полям колосовым.
Ведь хлеба ждут в России
дети,
А колос крепнет под
дождем.
Пусть облака проходят
эти,
Мы туч тяжелых подождем.
К Родине
В моем бараке тишина,
До зорьки спать и спать.
Но мне сегодня не до сна
Болит спина опять.
Две жгучих плетки, что
огонь,
Стегали с двух сторон.
Я приложил ко рту
ладонь,
Чтоб не был слышен стон.
И вместо стона на пол
кровь
Стекала, как струна.
И это только за любовь
К тебе, моя страна.
Решетка преградой
Трусливым была.
Но смелых решетка
Сдержать не могла.
Чтоб братьям славянам
В сраженье помочь,
Мы грызли решетку
Упрямо всю ночь.
И если тогда
Не сдавалась она,
То вместе с решеткой
Валилась стена.
Железные люди
Ни камера пыток суровых,
Ни холод, ни виселиц
страх
Не сломят в тяжелых
оковах
Солдатский уверенный
шаг.
Солдаты бросаются грудью
Под пули и днем, и во
мгле.
Такие железные люди
Родятся на русской
земле.
К воле
Стремлюсь я сердцем
К родине своей,
Как в сад весенний
С песней соловей.
Мне жизнь в неволе
Вражеской горька.
Я бы пошел
По острию штыка.
Пополз бы я
И по коврам огня.
О ветер, пеплом
Вынеси меня!
О себе
Я, на скелет уже
похожий,
Стою над пропастью
чужой,
Обтянут тонкой белой
кожей,
Но с неумершею душой.
А вдруг умру? Тогда,
живые,
Скажите людям обо мне,
Как от любви к своей
России
Я высох в дальней
стороне.
* * *
Солдат без винтовки,
Что пахарь без плуга.
Листовка без текста —
Подруга без друга.
В сраженье разбита
Винтовка снарядом.
Лишь вялая травка
Колышется рядом.
И негде укрыться
Тебе на лугу.
Заставь свое сердце
Стрелять по врагу!
Тюремный двор
Я не забуду этот двор,
Гудящий, точно улей,
Где людям пишут приговор
По сердцу жаркой пулей.
Где травка малость
проросла,
Сверкнув зеленой бровью,
Лежат солдатские тела
С зарей у изголовья.
Прошиты пулями насквозь
И перебиты кости.
С винтовкой враг стоит,
Как гвоздь,
Над ними на помосте.
Боится: встанут и опять
Пойдут за правду
воевать.
Зимой
Звонкие метели
Холодом стреляют
И на нас шинели
С кожей пробивают.
Мне бы в каталажку
Вместо корки хлебца
Дали б только чашку
Кипятку погреться.
Но на просьбу эту
В поле за оконцем
Снежную котлету
Черти жарят солнцем.
Снег
У зимы хороший мех —
Звездами искрится.
Это снег! Белый снег
За окном темницы.
В нем веселья торжество
Находил когда-то.
На ладонь ловил его
И сгребал лопатой.
Белый снег! Мягкий снег,
Словно пух лебяжий,
Упади ты и на тех,
Кто сидит под стражей.
Хоть слегка прохладой
тронь
Безо всякой злости.
Вот тебе моя ладонь!
Не ладонь, а кости.
Иссушил ее так враг
В каталажках ада.
Но, когда сожму в кулак,
Берегитесь, гады!
Снежинки
Летят снежинки белые,
Как бабочки, летят.
Летят, сугробы делая,
Где только захотят.
У них заданье нежное
От бабушки Зимы,
Чтоб поле стало снежное
И побелели мы.
Мы без снежинок бледные
Под солнечным лучом.
Но кликнут трубы медные,
Мы вспыхнем кумачом.
Кочерыжка
В животе моем пусто
Второй уже год.
Кочерыжку капусты
Сосед мне дает.
И кажется слаще
Гречишного меда
Вот этот хрустящий
Клинок огорода.
Аж скулы устали
И в сердце одышка.
Но лучше б из стали
Была кочерыжка.
Желуди
Впервые такой я
Голодный и тощий.
Сбираю я желуди
Старые в роще.
Я с них не снимаю
Упругой одежды.
Наесться плотней
Не теряю надежды.
Грызу я их быстро,
Хрустят они грубо.
От них-то я стану
Могучее дуба.
Весы
Палочку мы выстрогали
сами
И назвали точными
весами.
С двух концов
подвешенные чаши,
Как ладошки, держат
жизни наши.
А весы в ручищах
камнетеса
Не качнутся, не нагнутся
косо.
И пайки на целых две
недели
Разложили ровно на
шинели.
Отвернулся старший:
— Ну, кому?
Не весам мы верим, а
ему.
Проверка
Тут, как всегда, в
начале года,
Весомей жаркого свинца,
Волчицей воет непогода
У стен тюремных без
конца.
Ей проверять, видать,
охота
На прочность русские
сердца.
Но мы проверены не
дважды,
Не трижды гнула нас
беда.
Огнем мы утоляли жажду,
Морозом грелись в
холода.
И потому так крепок
каждый,
И поступь каждого
тверда.
На стене тюремной...
На стене тюремной
Сердце и стрела…
Горькая легенда
До меня дошла.
Жил на свете парень,
Девушку любил.
За любовь в темницу
Он посажен был.
Заставляли парня
Позабыть любовь,
И тогда он будет
На свободе вновь.
— Это не случится, —
Он сказал врагам, —
Я любовь к подруге
Не оставлю вам.
И на это хватит
Верности и сил.
Парень был настойчив,
Русский парень был.
Палачам-фашистам
Молодца не жаль —
Вытащили сердце,
Крепкое, как сталь.
И закрыли снова
Сердце под замок.
Парень свою девушку
Разлюбить не мог.
Как враги узнали,
Что цела любовь,
В камере тюремной
Появились вновь.
В камере холодной
Темною порой
Прикололи сердце
На стене стрелой.
По стене стекает
И поныне кровь.
Вот она, какая
У солдат любовь.
Косы
У врага в неволе
Подружились двое:
Россиянин Коля,
Украинка Зоя.
На заданье вместе
Лезли по канавам.
Дружба стала местью
Палачам кровавым.
Шли через преграды
В дождик и метели.
Как-то на засаду
Вместе налетели.
И пошли допросы,
Пытки и побои.
Золотые косы
Срезали у Зои.
И веревку свили,
Сделали петлею.
Жениха решили
Задушить косою.
Как любил курносый
В ленточках с макушки
Золотые косы
Зои-хохотушки.
Посмотрев на стражу
С виселицы косо,
Перед смертью даже
Целовал он косы.
В пору сенокоса
На глухой могиле
Зеленые косы
Вербы распустили.
Девочка Лена
Тут кровь по колено,
И стоны, и плач.
Тут девочку Лену
Замучил палач.
Она проходила
По узкой дороге.
Платок уронила
Злодею под ноги.
Он бил ее плетью,
Она не кричала.
Ему перед смертью
Язык показала.
На марше
Я третий год на марше,
Спешу, спешу домой.
Всё больше просит каши
Ботинок правый мой.
Стучит, надоедая,
Оторванный мысок.
Клубится пыль седая,
И кружится песок.
Глаза не видят света,
Забило пылью грудь,
И несмотря на это,
Я продолжаю путь.
Я третий год на марше,
Домой, домой спешу.
Ботинок просит каши,
А сам я не прошу.
Земля в огне
Земля в сплошном огне
три лета,
Три года, матушка, в
дыму.
И потому она прогрета,
И почернела потому.
И мы в огне перегорели,
От дыма почернеть могли.
Но на плечах у нас
шинели
И сапоги еще в пыли.
И гневных глаз точны
прицелы,
Плечо навынос под
приклад.
Тут все солдаты —
офицеры!
И каждый офицер —
солдат!
В часы заката иль
рассвета
Должны покинуть мы
тюрьму.
...Земля в сплошном огне
три лета,
Три года, матушка, в
дыму.
На расстреле
Фашисты глядят
исподлобья на нас
Звериным озлобленным
взглядом...
Как хочется мне
разорваться сейчас
Огромным, как солнце,
снарядом!
Гимн мужества
Опять удар прикладом в
двери,
Опять видны, как змеи,
плети.
О нет, не люди — это
звери
Войдут в застенок на
рассвете.
Опять начнут ломать мне
руки,
Штыками в грудь мою
стучаться,
Но должен я, осилив
муки,
Победной песнею
остаться.
О песнях
Стихают пушки на войне,
А песни не стихают.
Они набатом бьют во мне,
Кострами полыхают.
И вдруг озябнешь ты в
пути
Или в бараке старом —
Они сумеют подойти
С большим, как солнце,
жаром.
Когда на сердце перебой
Неслыханный случится,
Тут сразу песенный
прибой
Бодряще постучится.
Вот почему отрадно мне
И в тяжкий час бывает.
Стихают пушки на войне,
А песни не стихают.
Женский плач
Мне с открытою душой
Смертный час не страшен.
Страшен плач в стране
чужой
Женщин с русских пашен.
Плач надрывист и тяжел —
Не о горькой доле.
За судьбу родимых сел
Слышен плач в неволе.
Дорогие, сколько вас
Месят горя слякоть?
Я бы жизнь отдал сейчас,
Чтобы вам не плакать.
Стучу
Я в дверь железную
стучу,
Чтоб слышали народы,
Как я, измученный, хочу
Простора и свободы.
Не услыхать меня нельзя
В минуты злые эти.
Я разве в дверь стучу,
друзья,
Стучу я по планете.
В стенах ада
Под новый год, на долгий
срок,
Фашистами избитый,
Я брошен в каменный
мешок,
Где стены льдом покрыты,
Где земляной корявый пол
И пень гнилой при входе.
Зато стихи свои прочел
Я людям о свободе.
Теперь могу покрыться
льдом,
Как эти стены ада.
Но думать мне пока о
том,
Живущему, не надо.
А если так произойдет,
Печалиться не будем.
Придет весна, растопит
лед —
Солдат вернется к людям.
Желание
В дубовых колодках
В Россию, в Москву,
Как будто на лодках,
По лужам плыву.
Мой путь до свободы
Тяжел и далек.
И может быть, годы
Мне плыть на восток.
Тропинкою узкой
Идти, леденеть,
Чтоб только на русской
Земле умереть.
* * *
Я кую из сердца
Песню для побега,
Чтобы не скрипела
В гору, как телега.
Чтобы разбивала
Каменные стены,
Выводила в битву
Узников из плена.
Грела пуще солнца,
Жгла острее перца,
Вот какую песню
Я кую из сердца!
В болоте
Нас завели в болото
И закричали, смеясь:
— Ну, начинай работу,
Вычерпывай кружкой
грязь!
Сыро в болоте, сыро,
Ветер январский лих.
Люди большого мира,
Видите нас троих?
Гляньте в свои бинокли
С разных земных широт.
Мы до костей промокли,
Мы превратились в лёд.
Муки приемля эти,
Мы за ночной побег
Трое стоим в ответе
За убежавших всех.
Как же хочу узнать я,
Чтоб освежить строку,
Где вы, родные братья?
В каком вы сейчас полку?
К нам подходите ближе,
Сузьте войны кольцо.
Мы тут болотной жижей
Залепим врагам лицо.
Треугольник
Склеил я
Солдатское письмо,
Чтоб летело
Из тюрьмы само.
В нем слова
От смысла тяжелы,
И прямее, кажется,
Стрелы.
Горячее
Всякого огня.
Вот письмо
Какое у меня!
Я писал
И кровью, и душой
Этот треугольник
Небольшой.
Бросил за решетку:
— В добрый путь!
Адрес по дороге
Не забудь!
Пусть тебя
Вблизи или вдали
В треугольник
Схватят журавли.
Пусть несут
Без отдыха они
Весточку солдата
Для родни.
А сгоришь
В бунтующем огне,
Журавли
Напомнят обо мне.
Закон судьбы
Не всем дано с войны
вернуться —
Суров закон людской
судьбы.
Ведь и дубы от бури
гнутся,
И даже падают дубы.
Но как ни била б
канонада,
Ни обжигала плетка
грудь,
Прийти домой солдату
надо
С войны последней
отдохнуть.
Любимой
Когда распустятся
березы,
Зажгутся красные цветы,
Не утирай платочком
слезы,
Ведь их так выстрадала
ты.
Издалека увижу косы,
Что заплетала в детстве
мать,
Я побегу скорей с
откоса,
Чтобы любовь тебе
отдать.
Твою любовь в костре
палили,
Во льдах морозили зимой.
Но у любви остались
крылья,
Чтоб прилететь к тебе
домой.
Смотри, родная, на
березы,
Ищи цветы красней огня.
Я сам утру платочком
слезы
За то, что верила в
меня.
Подруге
Веет ветер в сторону
мою,
В нем твое дыханье
узнаю.
В пенье птиц за каменной
стеной
Слышу голос соловьиный
твой.
Вижу звезды, как глаза
твои,
Полные надежды и любви.
Но впервые говорю
весной:
— Хорошо, что нет тебя
со мной!
Матери
Знаю, мама, ты ждать
устала
Сына с грозной войны
домой,
Как из леса мальцом,
бывало,
На санях в злую ночь
зимой.
Я сижу за забором ржавым
Из колючек, как из
штыков.
У меня под левым и
правым
Под глазами не счесть
синяков.
Но душой я со всеми
вами,
И за тем же большим
столом,
Где мы день начинали
щами
И душистым парным
молоком.
И я вижу, как есть,
поныне,
Что любилось до боли
мне:
Над поляною вечер синий,
А в колодце луна на дне.
И тропинка прямая с
кручи
В сад чужой под сухой
плетень.
У тебя был на этот
случай
Неширокий, но злой
ремень.
Вот бы им ты меня
хлестнула,
Чтобы нынче на третий
год
Я раздвинул стальные
скулы
У тюрьмы вековых ворот.
Переплыл два больших
канала
Не воды,
А смолы густой.
Знаю, мама, ты ждать
устала
Сына с грозной войны
домой.
О возвращении
Я вернусь к тебе,
Россия,
Я вернусь в твою семью,
Но пока штыки стальные
В грудь направлены мою.
Думой светлою осилю
Смерть костлявую в
плену.
Как же я хочу в Россию,
На родную сторону!
Из-под пушки, из-под
стражи,
Как ни бей и ни стреляй,
Через все преграды
вражьи
Я вернусь в родимый
край!
В Россию
Через поле и ложбины
В ливни грозные, косые,
Человек идет с чужбины,
Человек спешит в Россию.
Стосковался о братишке,
О сестре с ее косою.
Он грызет, как белка,
шишки,
Запивая их росою.
Поскорее бы добраться,
Пусть оборванным до
нитки.
И войти в стене акаций
В небольшой квадрат
калитки.
Тронуть нежный куст
малины,
Встретить зори золотые.
Человек идет с чужбины,
Человек спешит в Россию.
Человек бредет ночами,
Дом родной — его
стремленье,
Оставляя за плечами
Версты муки и презренья.
Оставляя в тюрьмах
стоны,
Что стояли дни и ночи,
И звериные законы,
Палачей повадки волчьи.
Тяжесть кованой дубины,
Плети, жгучие, тугие.
Это я иду с чужбины,
Это я спешу в Россию!
Калеки
Какую суровую участь
Война по планете несет.
Солдаты немецкие,
скрючась,
Сидят у раскрытых ворот.
А были ведь парни
когда-то
Здоровьем и силой полны.
Солдаты, солдаты,
Кому вы сегодня нужны?!
На старом цветущем
бульваре,
Поджав под себя костыли,
Играет солдат на гитаре,
И звуки рыдают вдали.
Прохожие люди монету
Кладут на пилотку
тайком,
Чтоб долю печальную эту
Запил в кабаке вечерком.
Калеки, калеки,
Глубокие раны болят.
И нету лекарства в
аптеке
Для вас, позабытых
солдат.
И стонут об этом гитары
Холодной стальною
струной.
Какие лихие удары
Наносятся людям войной!
Мы
Сколько крови и пыток
Мы в сраженьях видали!
То не люди,
А слиток
Драгоценнейшей стали.
Что нам плети тугие
И глубокие раны!
Нас ковала Россия
У горнил неустанно.
И твердыню такую
Могут только мартены
Переплавить, лютуя,
Год считая за смену.
Пусть сгорим!
Но когда-то
Мы из огненной стали
Встанем гордо и свято
На своем пьедестале.
Голос из земли
На земле я считался
смелым,
И в атаку вы шли за
мной.
Я и тут занимаюсь делом
—
На груди держу шар
земной.
Он не скатится! Нет,
поверьте!
Продолжайте идти вперед.
Продержу я его до
смерти,
Разве смерть меня вновь
возьмет!
Пролежу я веками тихо,
Теплотою земли одет.
Пусть шумит надо мной
гречиха
И встает золотой
рассвет.
Пусть бегут ручейками
воды,
Оживают цветы весной.
Ради вас я держу,
народы,
На груди своей шар
земной.
Памятник павшим
В цветенье мая тонет
хата,
Она бела, как майский
цвет.
А перед хатой два
солдата
Лежат в могиле много
лет.
Я знаю, что за хату эту
От дома милого вдали
Они в то огненное лето
На веки вечные легли.
И, словно памятник
солдатам,
Та хата стала на горе.
Она шумна перед закатом,
Тиха на утренней заре.
В ней белобрысых
ребятишек,
Как будто в улье пчел,
полно.
Они не могут жить без
книжек
И без военного кино.
И если в стенах старой
хаты
Ребята в дружбе и тепле,
Спокойно могут спать
солдаты
В родной неотданной земле.
У костра
На поле сын разжёг
костёр,
Когда картошку рыли...
...И предо мной война в
упор
Предстала в грозной
силе:
Кругом стрельба,
Огонь и дым.
И синий воздух жарок.
От гари лес стоит седым
В своих границах,
Жалок.
Горят дома,
Летят мосты,
И погибают люди.
Земля лишилась красоты
От грохота орудий.
Идёт-бредёт голодный
мор,
Не виден свет от пыли...
...А сын всего разжёг
костёр,
Когда картошку рыли.
* * *
Где ты, Лёшка, в лаптях
дырявых,
С ремешком из плетёных
лык?
Не в твоих ли глазах
лукавых
Разместились герои книг!
Собирал ты ребят в
деревне,
Малолетних, курносых
нас.
И над речкой в сторожке
древней
За рассказом читал
рассказ.
На стене фотография
Лёшки
Восемнадцати с малым
лет,
Только Лёшки после
бомбёжки
Среди нас повзрослевших
нет.
Нам теперь далеко за
сорок.
Уж ровесники Лёшке —
сыны.
Сколько б новых не
встало зорек,
Лёшке так же смотреть со
стены.
Будут внуки у нас, и у
внуков
Детям так же расти и
жить.
А тебе. милый Лёшка
Луков,
Вечно юным и крепким
быть.
Наследие
У деда в жизни ни рубля
В излишке не бывало.
Хоть богачам пахал поля,
Лугов скосил немало.
И доставалися ему
Его дела до пота.
В наследство сыну своему
—
Отцу родному моему
Оставил дед работу.
Отец был силой наделён,
Шёл впереди на жнейке.
Работу мне оставил он,
А денег ни копейки.
Встаю до первых петухов,
Пишу стихи и правлю.
Сынам я от своих стихов
Богатства не оставлю.
Пускай любой, как
подрастёт,
Работой хлеб добудет.
На том стоял наш древний
род
И продолжаться будет!
Источники:
https://rg.ru/2017/05/11/kalendar-poezii-kak-rozhdalis-stihi-liushnina-v-zastenkah-konclageria.html
https://pikabu.ru/story/tri_goda_v_plenu_6693806
Комментариев нет
Отправить комментарий