70 баллад о войне

Баллада о зенитчицах

Как разглядеть за днями
след нечёткий?
Хочу приблизить к сердцу
этот след…
На батарее
были сплошь –
девчонки.
А старшей было
восемнадцать лет.

Лихая чёлка
над прищуром хитрым,
бравурное презрение к войне…
В то утро
танки вышли
прямо к Химкам.
Те самые.
С крестами на броне.

И старшая,
действительно старея,
как от кошмара заслонясь рукой,
скомандовала тонко:
— Батарея-а-а!
(Ой мамочка!..
Ой родная!..)
Огонь! –
И –
залп!
И тут они
заголосили,
девчоночки.
Запричитали всласть.
Как будто бы
вся бабья боль
России
в девчонках этих
вдруг отозвалась.
Кружилось небо –
снежное,
рябое.
Был ветер
обжигающе горяч.
Былинный плач
висел над полем боя,
он был слышней разрывов,
этот плач!
Ему –
протяжному –
земля внимала,
остановясь на смертном рубеже.
— Ой, мамочка!..
— Ой, страшно мне!..
— Ой, мама!.. –
И снова:
— Батарея-а-а! –
И уже
пред ними,
посреди земного шара,
левее безымянного бугра
горели
неправдоподобно жарко
четыре чёрных
танковых костра.
Раскатывалось эхо над полями,
бой медленною кровью истекал…
Зенитчицы кричали
и стреляли,
размазывая слёзы по щекам.
И падали.
И поднимались снова.
Впервые защищая наяву
и честь свою
(в буквальном смысле слова!).
И Родину.
И маму.
И Москву.
Весенние пружинящие ветки.
Торжественность
венчального стола.
Неслышанное:
«Ты моя – навеки!..»
Несказанное:
«Я тебя ждала…»
И губы мужа.
И его ладони.
Смешное бормотание
во сне.
И то, чтоб закричать
в родильном
доме:
«Ой, мамочка!
Ой, мама, страшно мне!!»
И ласточку.
И дождик над Арбатом.
И ощущенье
полной тишины…
…Пришло к ним это после.
В сорок пятом.
Конечно, к тем,
кто сам пришёл
с войны.

Роберт Рождественский

Баллада о красках

Был он рыжим,

         как из рыжиков рагу.

Рыжим,

   словно апельсины на снегу.

Мать шутила,

        мать веселою была:

«Я от солнышка сыночка родила...»

А другой был чёрным-чёрным у неё.

Чёрным,

    будто обгоревшее смолье.

Хохотала над расспросами она,

говорила:

«Слишком ночь была черна!..»

В сорок первом,

      в сорок памятном году

прокричали репродукторы беду.

Оба сына, оба-двое, соль Земли —

поклонились маме в пояс.

И ушли.

Довелось в бою почуять молодым

рыжий бешеный огонь

               и черный дым,

злую зелень застоявшихся полей,

серый цвет прифронтовых госпиталей.

Оба сына, оба-двое, два крыла,

воевали до победы.

Мать ждала.

Не гневила,

   не кляла она судьбу.

Похоронка

обошла её избу.

Повезло ей.

     Привалило счастье вдруг.

Повезло одной на три села вокруг.

Повезло ей.

      Повезло ей!

              Повезло!—

Оба сына

воротилися в село.

Оба сына.

     Оба-двое.

          Плоть и стать.

Золотистых орденов не сосчитать.

Сыновья сидят рядком — к плечу плечо.

Ноги целы, руки целы — что еще?

Пьют зеленое вино, как повелось...

У обоих изменился цвет волос.

Стали волосы —

     смертельной белизны!

Видно, много

белой краски

у войны.

Роберт Рождественский

Баллада о молчании

Был ноябрь
по-январски угрюм и зловещ,
над горами метель завывала.
Егерей
из дивизии «Эдельвейс»
наши
сдвинули с перевала.

Командир поредевшую роту собрал
и сказал тяжело и спокойно:
— Час назад
меня вызвал к себе генерал.
Вот, товарищи, дело какое:
Там – фашисты.
Позиция немцев ясна.
Укрепились надёжно и мощно.
С трёх сторон – пулемёты,
с четвёртой – стена.
Влезть на стену
почти невозможно.
Остаётся надежда
на это «почти».
Мы должны –
понимаете, братцы? –
нынче ночью
на чёртову гору вползти.
На зубах –
но до верха добраться! –

А солдаты глядели на дальний карниз,
и один –
словно так, между прочим –
вдруг спросил:
— Командир,
может, вы – альпинист? –
Тот плечами пожал:
— Да не очень…
Я родился и вырос в Рязани,
а там
горы встанут,
наверно, не скоро…
В детстве
лазал я лишь по соседским садам.
Вот и вся
«альпинистская школа».
А ещё, —
он сказал как поставил печать, —
там у них патрули.
Это значит:
если кто-то сорвётся,
он должен молчать.
До конца.
И никак не иначе. –
…Как восходящие капли дождя,
как молчаливый вызов,
лезли,
наитием находя
трещинку,
выемку,
выступ.
Лезли,
почти сроднясь со стеной, —
камень светлел под пальцами.
Пар
поднимался над каждой спиной
и становился
панцирем.
Молча
тянули наверх свои
каски,
гранаты,
судьбы.
Только дыхание слышалось и
стон
сквозь сжатые зубы.
Дышат друзья.
Терпят друзья.
В гору
ползёт молчание.
Охнуть – нельзя.
Крикнуть – нельзя.
Даже –
слова прощания.
Даже –
когда в озноб темноты,
в чёрную прорву
ночи,
всё понимая,
рушишься ты,
напрочь
срывая
ногти!
Душу твою ослепит на миг
жалость,
что прожил мало…
Крик твой истошный,
неслышный крик
мама услышит.
Мама…

…Лезли
те,
кому повезло.
Мышцы
в комок сводило, —
лезли!
(Такого
быть не могло!!
Быть не могло.
Но - было…)
Лезли,
забыв навсегда слова,
глаза напрягая
до рези.
Сколько прошло?
Час или два?
Жизнь или две?
Лезли!
Будто на самую
крышу войны…

И вот,
почти как виденье,
из пропасти
на краю стены
молча
выросли
тени.
И так же молча –
сквозь круговерть
и колыханье мрака –
шагнули!
Была
безмолвной, как смерть,
страшная их атака!
Через минуту
растаял чад
и грохот
короткого боя…

Давайте и мы
иногда
молчать,
об их молчании
помня.

Роберт Рождественский

Баллада о спасенном знамени 

Утром,
ярким, как лубок.
Страшным.
Долгим.
Ратным.
Был разбит
стрелковый полк.
Наш. 
В бою неравном.
Сколько полегло парней
в том бою -
не знаю.
Засыхало - 
без корней -
полковое знамя.
Облака
печально шли
над затихшей битвой.
И тогда
с родной земли
встал 
солдат убитый.
Помолчал.
Погоревал.
И -
назло ожогам -
грудь свою
забинтовал он
багровым шелком.
И подался на восток,
отчим домом
бредя.
По земле
большой,
как вздох.
Медленной,
как время.
Полз
пустым березняком.
Шел
лесным овражком.
Он себя
считал полком
в окруженье вражьем!
Из него он
выходил
грозно и устало.
Сам себе
и командир,
и начальник штаба.
Ждал он
часа своего,
мстил 
врагу
кроваво.
Спал он в поле
и его
знамя
согревало...
Шли дожди.
Кружилась мгла.
Задыхалась буря.
Парня
пуля
не брала -
сплющивалась
пуля!
Ну, а ежели
брала
в бешенстве напрасном -
незаметной 
кровь была,
красная
на красном...
Шел он долго,
нелегко.
Шел 
по пояс в росах,
опираясь на древко,
как на вещий
посох.

Роберт Рождественский

Баллада о черством куске

По безлюдным проспектам оглушительно звонко

Громыхала на дьявольской смеси трехтонка.

Леденистый брезент прикрывал ее кузов -

Драгоценные тонны замечательных грузов.

Молчаливый водитель, примерзший к баранке,

Вез на фронт концентраты, хлеба вез он буханки,

Вез он сало и масло, вез консервы и водку,

И махорку он вез, проклиная погодку.

Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу.

Был он худ. Был похож на голодную птицу.

И казалось ему, что водителя нету,

Что забрел грузовик на другую планету.

Вдруг навстречу лучам - синим, трепетным фарам

Дом из мрака шагнул, покорежен пожаром.

А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито,

Снег летел, как мука,- плавно, медленно, сыто...

- Стоп! - сказал лейтенант.- Погодите, водитель.

Я,- сказал лейтенант,- здешний все-таки житель.

И шофер осадил перед домом машину,

И пронзительный ветер ворвался в кабину.

И взбежал лейтенант по знакомым ступеням.

И вошел. И сынишка прижался к коленям.

Воробьиные ребрышки... Бледные губки...

Старичок семилетний в потрепанной шубке...

- Как живешь, мальчуган? Отвечай без обмана!..

- И достал лейтенант свой паек из кармана.

Хлеба черствый кусок дал он сыну: - Пожуй-ка,-

И шагнул он туда, где дымила «буржуйка».

Там - поверх одеяла - распухшие руки,

Там жену он увидел после долгой разлуки.

Там, боясь разрыдаться, взял за бедные плечи

И в глаза заглянул, что мерцали, как свечи.

Но не знал лейтенант семилетнего сына.

Был мальчишка в отца - настоящий мужчина!

И, когда замигал догоревший огарок,

Маме в руку вложил он отцовский подарок.

А когда лейтенант вновь садился в трехтонку: -

Приезжай! - закричал ему мальчик вдогонку.

И опять сквозь лучи снег летел, как сквозь сито.

Он летел, как мука,- плавно, медленно, сыто...

Грузовик отмахал уже многие версты

Освещали ракеты неба черного купол

Тот же самый кусок - ненадкушенный, черствый

Лейтенант в том же самом кармане нащупал.

Потому что жена не могла быть иною

И кусок этот снова ему подложила.

Потому что была настоящей женою.

Потому что ждала. Потому что любила

Грузовик по местам проносился горбатым

И внимал лейтенант орудийным раскатам,

И ворчал, что глаза снегом застит слепящим,

Потому что солдатом он был настоящим. 

Владимир Лифшиц

Баллада о старом слесаре

Когдa, роняя инструмент,

Он тихо нa пол опустился,

Все обернулись нa момент,

И ни один не удивился.

Изголодaвшихся людей

Смерть удивить моглa едвa ли.

Здесь тaк безмолвно умирaли,

Что все дaвно привыкли к ней.

И вот он умер - стaричок,

И молчa врaч нaд ним нaгнулся. 

- Не реaгирует зрaчок,

- Скaзaл он вслух, - и нету пульсa.

Сухое тельце отнесли

Друзья в холодную конторку,

Где окнa снегом зaросли

И смотрят нa реку Ижорку.

Когдa же, грянув, кaк гроза,

Снaряд сугробы к небу вскинул,

Старик сперва открыл глaзa,

Потом ногой тихонько двинул.

Потом, вздыхaя и брaнясь,

Привстaл нa острые коленки,

Поднялся, охнул и, держaсь

То зa перилa, то зa стенки,

Под своды цехa своего

Вошел - и нaд стaнком склонился.

И все взглянули нa него,

И ни один не удивился.

Владимир Лифшиц

Баллада о музыке

Им холод
Кровавит застывшие губы,
Смычки выбивает из рук скрипачей.
Но флейты поют,
Надрываются трубы,
И арфа вступает,
Как горный ручей.
И пальцы
На лёд западающих клавиш
Бросает, не чувствуя рук, пианист…

Над вихрем
Бушующих вьюг и пожарищ
Их звуки
Победно и скорбно неслись…

А чтобы всё это
Сегодня свершилось,
Они
Сквозь израненный город брели.
И сани
За спинами их волочились –
Они так
Валторны и скрипки везли.

И тёмная пропасть
Концертного зала,
Когда они всё же добрались сюда,
Напомнила им
О военных вокзалах,
Где люди
Неделями ждут поезда:

Пальто и ушанки,
Упавшие в кресла,
Почти безразличный, измученный взгляд…
Так было.
Но лица людские воскресли,
Лишь звуки настройки
Нестройною песней
Внезапно обрушили свой водопад…

Никто не узнал,
Что сегодня на сцену
В последнем ряду посадили врача,
А рядом,
На случай возможной замены,
Стояли
Ударник и два скрипача.

Концерт начался!
И под гул канонады –
Она, как обычно, гремела окрест –
Невидимый диктор
Сказал Ленинграду:
“Вниманье!
Играет блокадный оркестр!..”

И музыка
Встала над мраком развалин,
Крушила
Безмолвие тёмных квартир.
И слушал её
Ошарашенный мир…

Вы так бы смогли,
Если б вы умирали?..

Юрий Воронов

Баллада о младшем брате

Его ввели в германский штаб,
и офицер кричал:
—  Где старший брат? Твой старший брат!
Ты знаешь — отвечай!
 
А он любил ловить щеглят,
свистать и петь любил,
и знал, что пленники молчат,—
так брат его учил.
 
Сгорел дотла родимый дом,
в лесах с отрядом брат.
— Живи,— сказал,— а мы придем,
мы все вернем назад.
 
Живи, щегленок, не скучай,
пробьет победный срок...
По этой тропочке таскай
с картошкой котелок.
 
В свинцовых пальцах палача
безжалостны ножи.
Его терзают и кричат:
— Где старший брат? Скажи!
 
Молчать — нет сил. Но говорить —
нельзя... И что сказать?
И гнев бессмертный озарил
мальчишечьи глаза.
 
— Да, я скажу, где старший брат.
Он тут, и там, и здесь.
Везде, где вас, врагов, громят,
мой старший брат—везде.
 
Да, у него огромный рост,
рука его сильна.
Он достает рукой до звезд
и до морского дна.
 
Он водит в небе самолет,
на крыльях — по звезде,
из корабельных пушек бьет
и вражий танк гранатой рвет...
 
Мой брат везде, везде.
Его глаза горят во мгле
всевидящим огнем.
Когда идет он по земле,
 
земля дрожит кругом.
Мой старший брат меня любил.
Он все возьмет назад...—
...И штык фашист в него вонзил.
 
И умер младший брат.
И старший брат о том узнал.
О, горя тишина!..
— Прощай, щегленок, — он сказал,—
ты постоял за нас!
 
Но стисни зубы, брат Андрей,
молчи, как он молчал.
И вражьей крови не жалей,
огня и стали не жалей,—
отмщенье палачам!
За брата младшего в упор
рази врага сейчас,
за младших братьев и сестер,
не выдававших нас!

Ольга  Берггольц

Баллада о товарище

Вдоль развороченных дорог
И разоренных сел
Мы шли по звездам на восток, —
Товарища я вел.

Он отставал, он кровь терял,
Он пулю нес в груди
И всю дорогу повторял:
— Ты брось меня. Иди…

Наверно, если б ранен был
И шел в степи чужой,
Я точно так бы говорил
И не кривил душой.

А если б он тащил меня,
Товарища-бойца,
Он точно так же, как и я,
Тащил бы до конца…

Мы шли кустами, шли стерней:
В канавке где-нибудь
Ловили воду пятерней,
Чтоб горло обмануть,

О пище что же говорить, —
Не главная беда.
Но как хотелось нам курить!
Курить — вот это да…

Где разживалися огнем,
Мы лист ольховый жгли,
Как в детстве, где-нибудь в ночном,
Когда коней пасли…

Быть может, кто-нибудь иной
Расскажет лучше нас,
Как горько по земле родной
Идти, в ночи таясь.

Как трудно дух бойца беречь,
Чуть что скрываясь в тень.
Чужую, вражью слышать речь
Близ русских деревень.

Как зябко спать в сырой копне
В осенний холод, в дождь,
Спиной к спине — и все ж во сне
Дрожать. Собачья дрожь.

И каждый шорох, каждый хруст
Тревожит твой привал…
Да, я запомнил каждый куст,
Что нам приют давал.

Запомнил каждое крыльцо,
Куда пришлось ступать,
Запомнил женщин всех в лицо,
Как собственную мать.

Они делили с нами хлеб —
Пшеничный ли, ржаной, —
Они нас выводили в степь
Тропинкой потайной.

Им наша боль была больна, —
Своя беда не в счет.
Их было много, но одна…
О ней и речь идет.

— Остался б, — за руку брала
Товарища она, —
Пускай бы рана зажила,
А то в ней смерть видна.

Пойдешь да сляжешь на беду
В пути перед зимой.
Остался б лучше. — Нет, пойду,
Сказал товарищ мой.

— А то побудь. У нас тут глушь,
В тени мой бабий двор.
Случись что, немцы, — муж и муж,
И весь тут разговор.

И хлеба в нынешнем году

Мне не поесть самой,
И сала хватит. — Нет, пойду, —
Вздохнул товарищ мой.

— Ну, что ж, иди… — И стала вдруг
Искать ему белье,
И с сердцем как-то все из рук
Металось у нее.

Гремя, на стол сковороду
Подвинула с золой.
Поели мы. — А все ж пойду, —
Привстал товарищ мой.

Она взглянула на него:
— Прощайте, — говорит, —
Да не подумайте чего… —
Заплакала навзрыд.

На подоконник локотком
Так горько опершись,
Она сидела босиком
На лавке. Хоть вернись.

Переступили мы порог,
Но не забыть уж мне
Ни тех босых сиротских ног,
Ни локтя на окне.

Нет, не казалася дурней
От слез ее краса,
Лишь губы детские полней
Да искристей глаза.

Да горячее кровь лица,
Закрытого рукой.
А как легко сходить с крыльца,
Пусть скажет кто другой…

Обоих жалко было мне,
Но чем тут пособить?
— Хотела долю на войне
Молодка ухватить.

Хотела в собственной избе
Ее к рукам прибрать,
Обмыть, одеть и при себе
Держать — не потерять,

И чуять рядом по ночам, —
Такую вел я речь.
А мой товарищ? Он молчал,
Не поднимая плеч…

Бывают всякие дела, —
Ну, что ж, в конце концов
Ведь нас не женщина ждала,
Ждал фронт своих бойцов.

Мы пробирались по кустам,
Брели, ползли кой-как.
И снег нас в поле не застал,
И не заметил враг.

И рану тяжкую в груди
Осилил спутник мой.
И все, что было позади,
Занесено зимой.

И вот теперь, по всем местам
Печального пути,
В обратный путь досталось нам
С дивизией идти.

Что ж, сердце, вволю постучи, —
Настал и наш черед.
Повозки, пушки, тягачи
И танки — все вперед!

Вперед — погода хороша,
Какая б ни была!
Вперед — дождалася душа
Того, чего ждала!

Вперед дорога — не назад,
Вперед — веселый труд;
Вперед — и плечи не болят,
И сапоги не трут.

И люди, — каждый молодцом, —
Горят: скорее в бой.
Нет, ты назад пройди бойцом,
Вперед пойдет любой.

Привал — приляг. Кто рядом — всяк
Приятель и родня.
Эй ты, земляк, тащи табак!
— Тащу. Давай огня!

Свояк, земляк, дружок, браток,
И все добры, дружны.
Но с кем шагал ты на восток,
То друг иной цены…

И хоть оставила война
Следы свои на всем,
И хоть земля оголена,
Искажена огнем, —

Но все ж знакомые места,
Как будто край родной.
— А где-то здесь деревня та? —
Сказал товарищ мой.

Я промолчал, и он умолк,
Прервался разговор.
А я б и сам добавить мог,
Сказать: — А где тот двор…

Где хата наша и крыльцо
С ведерком на скамье?
И мокрое от слез лицо,
Что снилося и мне?..

Дымком несет в рядах колонн
От кухни полевой.
И вот деревня с двух сторон
Дороги боевой.

Неполный ряд домов-калек,
Покинутых с зимы.
И там на ужин и ночлег
Расположились мы.

И два бойца вокруг глядят,
Деревню узнают,
Где много дней тому назад
Нашли они приют.

Где печь для них, как для родных,
Топили в ночь тайком.
Где, уважая отдых их,
Ходили босиком.

Где ждали их потом с мольбой
И мукой день за днем…
И печь с обрушенной трубой
Теперь на месте том.

Да сорванная, в стороне,
Часть крыши. Бедный хлам.
Да черная вода на дне
Оплывших круглых ям.

Стой! Это было здесь жилье,
Людской отрадный дом.
И здесь мы видели ее,
Ту, что осталась в нем.

И проводила, от лица
Не отнимая рук,
Тебя, защитника, бойца.
Стой! Оглянись вокруг…

Пусть в сердце боль тебе, как нож,
По рукоять войдет.
Стой и гляди! И ты пойдешь
Еще быстрей вперед.

Вперед, за каждый дом родной,
За каждый добрый взгляд,
Что повстречался нам с тобой,
Когда мы шли назад.

И за кусок, и за глоток,
Что женщина дала,
И за любовь ее, браток,
Хоть без поры была.

Вперед — за час прощальный тот,
За память встречи той…
— Вперед, и только, брат, вперед,
Сказал товарищ мой…

Он плакал горестно, солдат,
О девушке своей,
Ни муж, ни брат, ни кум, ни сват
И не любовник ей.

И я тогда подумал: — Пусть,
Ведь мы свои, друзья.
Ведь потому лишь сам держусь,
Что плакать мне нельзя.

А если б я, — случись так вдруг, —
Не удержался здесь,
То удержался б он, мой друг,
На то и дружба есть…

И, постояв еще вдвоем,
Два друга, два бойца,
Мы с ним пошли. И мы идем
На Запад. До конца.

Александр Твардовский

Баллада о военных летчицах

Когда вы песни на земле поете
Тихонечко вам небо подпоет,
Погибшие за Родину в полете
Мы вечно продолжаем наш полет.

Мы вовсе не тени безмолвные,
Мы ветер и крик журавлей,
Погибшие в небе за Родину
Становятся небом над ней.

Мы дышим, согревая птичьи гнезда,
Баюкаем детей в полночный час,
Вам кажется, что с неба смотрят звезды,
А это мы с небес глядим на вас.

Мы вовсе не тени безмолвные,
Мы ветер и крик журавлей,
Погибшие в небе за Родину
Становятся небом над ней.

Мы стали небом, стали облаками,
И видя сверху наш двадцатый век,
К вам тихо прикасаемся руками,
И думаете вы, что это снег.

Мы дышим, согревая птичьи гнезда,
Баюкаем детей в полночный час,
Вам кажется, что с неба смотрят звезды,
А это мы с небес глядим на вас.

Мы вовсе не тени безмолвные,
Мы ветер и крик журавлей,
Погибшие в небе за Родину
Становятся небом над ней.

Евгений Евтушенко

Баллада о десанте

Хочу, чтоб как можно спокойней и суше
Рассказ мой о сверстницах был...
Четырнадцать школьниц - певуний, болтушек -
В глубокий забросили тыл.
 
Когда они прыгали вниз с самолета
В январском продрогшем Крыму,
"Ой, мамочка!" - тоненько выдохнул кто-то
В пустую свистящую тьму.
 
Не смог побелевший пилот почему-то
Сознанье вины превозмочь...
А три парашюта, а три парашюта
Совсем не раскрылись в ту ночь...
 
Оставшихся ливня укрыла завеса,
И несколько суток подряд
В тревожной пустыне враждебного леса
Они свой искали отряд.
 
Случалось потом с партизанками всяко:
Порою в крови и пыли
Ползли на опухших коленях в атаку -
От голода встать не могли.
 
И я понимаю, что в эти минуты
Могла партизанкам помочь
Лишь память о девушках, чьи парашюты
Совсем не раскрылись в ту ночь...
 
Бессмысленной гибели нету на свете -
Сквозь годы, сквозь тучи беды
Поныне подругам, что выжили, светят
Три тихо сгоревших звезды...

Юлия Друнина

Баллада о танке

Советский танк попал в болота —
Еловая прогнулась гать.
Его бомбили с самолета,
Его фашистская пехота
Под вечер стала окружать.

Строча из сотни автоматов,
Солдаты, как из-под земли,
Осматриваясь воровато,
К нему со всех сторон ползли.

Танк бил из пушки, пулемёта,

Сжигая травы на корню.

Но вот мотор заглох… Пехота

Насела с гиком на броню.

Он, словно мамонт – в иле, в саже, –

Затихнув, бивень опустил.

Не выпуская экипажа,

Его решили в штаб везти.

Фашистский танк подкрался с тыла,
Чтоб наш разить его не мог.
Приземистый и тупорылый,
Он заревел, что было силы,
Налег на цепь и поволок.

Вода и грязь текли с металла.
Осенний день совсем погас…
Но кто видал,
Когда бывало,
Чтоб на цепи водили нас?

Едва из топкого болота
Наш танк втащили на увал,
Как вдруг шарахнулась пехота:
Мотор включенный заработал,
Зарокотал,
Забушевал.

Взгремев утробою железной,
Рванулся танк. Сама земля
К нему под гусеницы лезла:
Вперед, к своим — он в ров безлесный
Пошел, по травам, гром стеля.

Пошел лугами к дальним хатам,
Подмяв пенек, подрезав ствол, —
Он сам уже врага повел! —
На третьей скорости, на пятой,
На двадцать пятой он пошел.

Казалось, ветер в поле стих,
Казалось, сосны молодели:
На танк во все глаза глядели,
И камни серые хотели,
Чтоб он оставил след на них.

Александр Яшин

Баллада о дружбе

Так

  в блиндаже хранят уют

коптилки керосиновой.

Так

  дыхание берегут,

когда ползут сквозь минный вой.

Так

  раненые кровь хранят,

руками сжав культяпки ног.

...Был друг хороший у меня,

и дружбу молча я берег.

И дружбы не было нежней.

Пускай мой след

          в снегах простыл,-

среди запутанных лыжней

мою

 всегда он находил.

Он возвращался по ночам...

Услышав скрип его сапог,

я знал -

      от стужи он продрог

или

  от пота он промок.

Мы нашу дружбу

         берегли,

как пехотинцы берегут

метр

  окровавленной земли,

когда его в боях берут.

Но стал

      и в нашем дележе

сна

  и консервов на двоих

вопрос:

     кому из нас двоих

остаться на войне в живых?

И он опять напомнил мне,

что ждет его в Тюмени сын.

Ну что скажу!

      Ведь на войне

я в первый раз

         побрил усы.

И, видно,

      жизнь ему вдвойне

дороже и нужней,

            чем мне.

Час

 дал на сборы капитан.

Не малый срок,

            не милый срок...

Я совестью себя пытал:

решил,

    что дружбу зря берег.

Мне дьявольски хотелось жить,-

пусть даже врозь,

            пусть не дружить.

Ну хорошо,

      пусть мне идти,

пусть он останется в живых.

Поделит

    с кем-нибудь в пути

и хлеб,

    и дружбу

          на двоих.

И я шагнул через порог...

Но было мне не суждено

погибнуть в переделке этой.

Твердя проклятие одно,

Приполз я на КП

            к рассвету.

В землянке

      рассказали мне,

что по моей лыжне ушел он.

Так это он

      всю ночь

            в огне

глушил их исступленно толом!

Так это он

      из-за бугра

бил наповал из автомата!

Так это он

      из всех наград

избрал одну -

            любовь солдата!

Он не вернулся.

           Мне в живых

считаться,

      числиться по спискам.

Но с кем я буду на двоих

делить судьбу

          с армейским риском?

Не зря мы дружбу берегли,

как пехотинцы берегут

метр

  окровавленной земли,

когда его в боях берут.

Семён Гудзенко

Волжская баллада

Третий год у Натальи тяжелые сны,
Третий год ей земля горяча —
С той поры как солдатской дорогой войны
Муж ушел, сапогами стуча.
На четвертом году прибывает пакет.
Почерк в нем незнаком и суров:
«Он отправлен в саратовский лазарет,
Ваш супруг, Алексей Ковалев».
Председатель дает подорожную ей.
То надеждой, то горем полна,
На другую солдатку оставив детей,
Едет в город Саратов она.
А Саратов велик. От дверей до дверей
Как найти в нем родные следы?
Много раненых братьев, отцов и мужей
На покое у волжской воды.
Наконец ее доктор ведет в тишине
По тропинкам больничных ковров.
И, притихшая, слышит она, как во сне:
— Здесь лежит Алексей Ковалев.—
Нерастраченной нежности женской полна,
И калеку Наталья ждала,
Но того, что увидела, даже она
Ни понять, ни узнать не могла.
Он хозяином был ее дум и тревог,
Запевалой, лихим кузнецом.
Он ли — этот бедняга без рук и без ног,
С перекошенным, серым лицом?
И, не в силах сдержаться, от горя пьяна,
Повалившись в кровать головой,
В голос вдруг закричала, завыла она:
— Где ты, Леша, соколик ты мой?! —
Лишь в глазах у него два горячих луча.
Что он скажет — безрукий, немой!
И сурово Наталья глядит на врача:
— Собирайте, он едет домой.
Не узнать тебе друга былого, жена,—
Пусть как память живет он в дому.
— Вот спаситель ваш,— детям сказала она,—
Все втроем поклонитесь ему!
Причитали соседки над женской судьбой,
Горевал ее горем колхоз.
Но, как прежде, вставала Наталья с зарей,
И никто не видал ее слез...
Чисто в горнице. Дышат в печи пироги.
Только вдруг, словно годы назад,
Под окном раздаются мужские шаги,
Сапоги по ступенькам стучат.
И Наталья глядит со скамейки без слов,
Как, склонившись в дверях головой,
Входит в горницу муж — Алексей Ковалев —
С перевязанной правой рукой.
— Не ждала? — говорит, улыбаясь, жене.
И, взглянув по-хозяйски кругом,
Замечает чужие глаза в тишине
И другого на месте своем.
А жена перед ним ни мертва ни жива...
Но, как был он, в дорожной пыли,
Все поняв и не в силах придумать слова,
Поклонился жене до земли.
За великую душу подруге не мстят
И не мучают верной жены.
А с войны воротился не просто солдат,
Не с простой воротился войны.
Если будешь на Волге — припомни рассказ,
Невзначай загляни в этот дом,
Где напротив хозяйки в обеденный час
Два солдата сидят за столом.

Лев Ошанин

Баллада о матери

Постарела мать за много лет,
А вестей от сына нет и нет.
Но она всё продолжает ждать,
Потому что верит, потому что мать.

И на что надеется она?
Много лет, как кончилась война.
Много лет, как все пришли назад,
Кроме мёртвых, что в земле лежат.

Сколько их в то дальнее село,
Мальчиков безусых, не пришло.

...Раз в село прислали по весне
Фильм документальный о войне,
Все пришли в кино - и стар, и мал,
Кто познал войну и кто не знал,
Перед горькой памятью людской
Разливалась ненависть рекой.
Трудно было это вспоминать.
Вдруг с экрана сын взглянул на мать.

Мать узнала сына в тот же миг,
И пронёсся материнский крик;
- Алексей! Алёшенька! Сынок! -
Словно сын её услышать мог.

Он рванулся из траншеи в бой.
Встала мать прикрыть его собой.
Всё боялась - вдруг он упадёт,
Но сквозь годы мчался сын вперёд.

- Алексей! - кричали земляки.
- Алексей! - просили, - добеги!..
Кадр сменился. Сын остался жить.
Просит мать о сыне повторить.

И опять в атаку он бежит.
Жив-здоров, не ранен, не убит.
- Алексей! Алёшенька! Сынок! -
Словно сын её услышать мог...

Дома всё ей чудилось кино...
Всё ждала, вот-вот сейчас в окно
Посреди тревожной тишины
Постучится сын её с войны.

А. Дементьев

Баллада о трёх шагах

Нас укрыла братская могила,

И хотя я мёртвый в ней лежу,

Всё же я припомню то, что было,

И живым об этом расскажу...

 

Мы — студенты. Батальон отдельный.

Комсомольцы — все, как на подбор.

Нас собрали на Днепре под Ельней,

Чтоб сдержать здесь танковый напор.

 

«Мессершмитты» с исступлённым воем

Рушатся на нас из-за горы —

Рвы противотанковые роем

Мы под небом, жёлтым от жары.

 

Каждый день сухую землю в клочья

Рвёт и мечет бешеный тротил —

Вдоль эскарпа, словно многоточье,

Протянулись холмики могил.

 

Только мы не думали о смерти

В сорок первом яростном году,

Просто мы работали как черти

В этом непридуманном аду.

 

Вот в те дни к нам и прибился Лёня.

Мне теперь уже и невдомёк,

Чем он покорил всех в батальоне,

Этот беспризорный паренёк.

 

Только помню: рыл он землю бойко.

— Не устал? - ответит: — Пустяки...

«Наша беспартийная прослойка» —

Так прозвали Лёню остряки.

 

Впрочем, скоро стало не до шуток:

Немцы, фронт разрезав пополам,

Устремились в этот промежуток

И пошли на танках по тылам.

 

Поперёк мундиров автоматы,

Штыковой к бедру привешен нож,

Ну а мы? Со штыковой лопатой

Тут, как говорится, не попрёшь...

 

Не понюхав пороху в сраженье,

Вместе с ним, приёмышем своим,

Так мы и попали в окруженье —

Молча пред фашистами стоим.

 

Вышел лейтенант — мундирчик узкий,

Весь в ожогах (жаль, не догорел!)

И легко заговорил по-русски,

Где он только так поднаторел:

 

—Вы — студенты, потому нисколько

Мы вас не считаем за врага.

По команде — комсомольцы только

Сделают из строя три шага...

 

Но и тот, кто есть член комсомола,

Если хочет жить, — стоит в строю.

Этим самым он даёт нам слово,

Что покинул партию свою.

 

На деревьях ссорились галчата,

В небе коршун выводил круги...

Батальон спокойно отпечатал

Трудные, последние шаги.

 

Занимался с нами, знать, не даром

Ротный подготовкой строевой —

От тяжёлых, чётких трёх ударов

Вздрогнул, покачнулся шар земной.

 

Три шага, а как это далёко!

Как на них решиться, посуди!..

Все шагнули. Беспартийный Лёнька

Одиноко мялся позади.

 

Вдруг, отбросив в сторону лопату,

Словно бы свободу дав рукам,

Он внезапно кинулся к ребятам,

Растирая слёзы по щекам.

 

Ротный Лёньку оттолкнул легонько

И сказал, не поднимая глаз:

—Ты ещё не комсомолец, Лёнька,

Ты ещё пацан, живи за нас...

 

Словно он чужой какой, прохожий,

Батальон его не замечал.

— Братцы, я ведь свой, я с вами тоже!.. —

Лёнька исступленно закричал.

 

— Если вы не примете, ребята,

Значит, я — предатель и подлец...

Я тогда пойду на автоматы —

Тут уж всё равно — один конец!..

 

И комсорг сказал, как на собранье,

Нам, стоящим в роковом строю:

— Он достоин комсомольца званья,

Я рекомендацию даю.

 

Голосуем, перед смертью стоя,

Поднимите руки те, кто «за»...

Приглушённый гул прошёл вдоль строя,

Словно отдалённая гроза.

 

Будто лес над головою Лёни

Вырос вдруг под небом голубым:

К солнцу протянули мы ладони,

Голосуя, мы прощались с ним.

 

Лёньке дверь в бессмертье открывая,

Распахнулся, расступился строй,

И глазами радостно сверкая,

Он шагнул к нам, маленький герой.

 

Даже лейтенант ошеломлённый

Не сводил с мальчишки тусклых глаз,

Даже ветер, боем опалённый,

Встрепенулся и запел про нас.

 

Я не знаю, как уж это вышло,

Только знаю — Родина в тот час

Подходила к каждому неслышно,

Целовала каждого из нас.

 

Мы лежим здесь все в одной могиле

Локоть к локтю, как и в том строю,

Чтобы вы о Лёньке не забыли,

Вам живым, я, мёртвый, говорю.

Ю. Разумовский

 

Баллада о последнем

Контролировал квартал

На подходе к дому.

Со стрельбой перебегал

От окна к другому.

 

Хруст извёстки. Звон стекла.

Тяжесть ног чужая.

Плохо то, что кровь текла,

Целиться мешая.

 

Он мечтал укрыться в тень,

Лечь в зелёной пойме ...

Два патрона между тем —

Всё, что есть в обойме.

 

Под смородиновый куст ...

Не будите скоро…

Только был патронник пуст,

Жалок стук затвора.

 

С ног внезапной пулей сбит,

Сжался под стеною,

И казалось, будто спит,

К ней припав спиною.

 

И настала тишина,

Но такого рода,

Что была поражена

Вражеская рота.

 

В оседающем дыму,

В городском квартале,

— Выходи по одному! —

Мёртвому кричали.

К. Ваншенкин

 

Баллада о не разорвавшейся бомбе

В степи под Воронежем. Первые дни фронтовые.

В бою еще не были, всё нам в новинку, впервые,

Всё — даже безоблачный день, разогретая степь с мотыльками ...

Обед. Мы штурмуем походную кухню, гремим котелками.

 

Эй, повар, шуруй черпаком, наливай пожирней да поболе!

Лапша и густа и навариста. Жалко, что вовсе без соли

(Тем летом случались не с солью одной перебои),

Еда не в охотку. Но небо зато — голубое.

 

Вдруг звякнули ложки. Качнулся возок от удара.

Вдали над селом, против солнца — чадящее пламя пожара.

А в небе над степью крестовой девяткою плотной

Шли юнкерсы прямо на нас, на дымок нашей кухни походной.

 

По синему небу серебряным просверкам бомбы, летящие косо.

«В укрытие! Плюхнулись в ров для кухонных отбросов.

И как под крылом голова, и ладонью притиснуто ухо.

Тряхнуло. Подбросило. Стало противно и глухо.

 

Глаза приоткрыл. Вроде жив. Только ноги совсем занемели.

А юнкерсы дальше пошли, не снижаясь, выискивать новые цели.

Опять тишина. Мотыльки. Да стрекочут кузнечики тонко.

А рядышком свежий колодец. Дыра. Не разрыв, не воронка.

 

Воткнулась фугаска, не выполнив смертного дела.

Глубоко воткнулась, — как видно, взрыватель заело,

А может, ещё на заводе германском сработали чисто

Бесстрашные руки рабочего-антифашиста ...

 

В ту давнюю пору мне лет ещё мало так было.

Как должное принял я чудо, что бомбою нас не накрыло.

И верилось — все доживем до победы с такою счастливой судьбою,

Кузнечики прыгают. Небо опять голубое.

 

... Ох, сколько с тех пор и воды утекло и кровищи!

Война раскидала людей так, что кости порою не сыщешь.

Но этот денек, и без соли лапшу, и пожаров высокое пламя

Я вспомнил, когда мне рассказывал друг о горящем Вьетнаме.

 

Вот раненый мальчик лежит у реки под стволами бамбука.

Летают жуки. В их жужжании чудится грохот со скоростью звука.

И в памяти бомба всплыла, та, из бездны степного колодца.

И кажется, сердце моё вот теперь вместе с ней разорвётся …

Я. Аким

 

Баллада о Кузнечном рынке

(Из стихов о блокаде)

 

Толчок. Толкучка. Барахолка.

Особый лексикон беды.

В тяжёлой наледи на полках

Пусты Кузнечного ряды.

 

Став самым явным настоящим,

Разрушив все законы цен,

Доисторический, как ящер,

Там натуральный шёл обмен.

 

Там кто-то чёрствый пряник мятный

За клей столярный отдавал.

Но был всего невероятней

Букинистический развал.

 

Стоял хозяин. Видно, слабо

Шло у него с обменом книг.

И я не понял — это баба

Или закутанный мужик.

 

Мой взгляд названием лаская,

Дурманя голову в конец,

Лежала книга поварская —

Шедевр мадам Молоховец.

 

Изданий пёстрая семейка...

Но вдруг я обнаружил в ней

Весьма потрёпанного Швейка,

Что был в сторонке всех скромней:

 

Я размечтался — эту мне бы …

Но тотчас сам себя шугнул.

В кармане стиснув пайку хлеба,

Я — от соблазна прочь шагнул.

 

Но показалось мне — раздался

Весёлый голос: — Ну, хорош!

Ведь ты же на войну собрался,

А без меня — там пропадёшь.

 

... Скажу, пройдя дорог полтыщи,

Что не был мой порыв нелеп,

Когда в ту зиму, Швейк-дружище,

Я смех твой выменял на хлеб!

Л. Хаустов

 

Баллада о сержанте Иванове

Полк шёл от Бреста — от заставы,

Весь путь наш кровью был полит:

Из офицерского состава

Остались я и замполит.

 

В строю неполный батальон,

И тот в боях за Козьи броды

Был так потрёпан, что и он

Стал, посчитай, не больше роты.

 

Пришлось играть, как в детстве, в прятки:

То в рожь схоронимся, то в лес,

А немец наступал на пятки —

Покоя не давал, подлец.

 

Он выбрал тактику такую:

Ни ночью отдыха, ни днём —

Идём всё время под огнём,

Не оторвемся ни в какую.

 

И люди сильно притомились.

Как только крикнул я: «Привал!» —

Солдаты так и повалились —

Сон-снайпер бил их наповал.

 

Лишь Иванов сел под ветлою

И, хоть не меньше всех устал,

Свой пулемёт готовил к бою,

Как это требует устав.

 

Вот так всегда, когда привал,

Когда спала уже пехота,

Он или диски набивал,

Иль с «дегтярём» мудрил чего-то.

 

Он был в шинели, как зимой,

Его тряс приступ малярии,

А тут у медсестры Марии

Нет даже хины никакой.

 

Он мёрз, а нас вовсю пекло:

Язык от зноя стал как тёрка,

Противно по спине текло,

Насквозь промокла гимнастёрка.

 

И у меня шальная мысль:

Неплохо бы помыться в бане.

И вдруг, откуда ни возьмись,

Семейство на арбе — цыгане.

 

Глава семьи — на передке,

Серьга сияла в левом ухе,

Цыганка с ним в цветном платке,

А сзади дети и старухи.

 

Тут Иванов внезапно встал,

Махру нашарил по карманам,

Свернул цигарку, трут достал

И, закурив, пошёл к цыганам ...

 

Иван Иваныч Иванов

Был полным тёзкою России.

Когда б меня о нем спросили —

Не пожалел бы добрых слов.

 

Я видел многих на веку,

И всё же утверждаю снова,

Что не было у нас в полку

Сержанта лучше Иванова.

 

Он показал себя на деле —

Сражался очень хорошо.

... В пробитой, латаной шинели

Сержант к цыганам подошел.

 

Тощавый сидор на горбу,

В руке дымящая цигарка:

— А ну-ка, погадай, цыганка, —

Прикинь солдатскую судьбу ...

 

Его судьба в тот самый миг

Была не дымкою повита:

Она была в руках моих,

Верней, в моих и замполита.

 

Я знал, что мы пошлём его

Прикрыть отход наш у болотца.

И точно знал, — он не вернётся.

Чего уж тут гадать? Чего?!

 

Но та цыганка, знать, была

Бабёнкой мудрой, башковитой

И дело ловко повела: —

Ты будешь ранен — не убитый.

 

Зря, милый, смерти не боись,

Знай крепче бей фашистских гадин,

По картам — вскорости, кажись, —

Тебе и орден будет даден.

 

Всё будет ладно, золотой, —

Вот — дом, вот — дальняя дорога:

Еще помаешься немного

И возворотишься домой ...

 

Без фальши карты говорят —

И дети, и жена здоровы,

И хлеб, как летось в аккурат

И сена вдоволь у коровы ...

 

И понял я: от этих слов

Размяк солдат — война забыта.

— Ко мне, товарищ Иванов! —

Я крикнул громко и сердито.

 

Застыв с ладонью у виска,

Смотрел он преданно и строго.

И жутко стало мне, ей-богу, —

Такая вдруг взяла тоска.

 

Я что-то бормотал про ветер,

Мол, скоро дождь притащит к нам,

А сам глядел по сторонам,

Чтоб слёз он, часом, не заметил.

 

Был лес за зеркалом речным,

И я подумал: «Полк пробьётся».

А вслух сказал ему: — Ручным

Ты нас прикроешь у болотца ...

Ю. Разумовский

 

Баллада о преодолении земного притяжения

День на смену полумраку

Занялся, кровоточа.

Лейтенант хрипит:

— В атаку! —

Автомат сорвав с плеча.

 

Он недавно прибыл в роту,

Прежние — в земле лежат,

На смертельную работу

Поднимавшие солдат.

 

Должен, превратясь в мишень, я

Встать, как жизнь ни прекословь.

Мы земное притяженье

Преодолеваем вновь.

 

Жив останешься — две меры

Выдаст водки старшина,

А убитым — из фанеры —

Всем на круг звезда одна.

Я. Козловский

 

Баллада о воскресшем самолёте

Упал в болото самолёт,

А летчик всё сидел в кабине.

Он ночь работал напролёт,

У глаз его был венчик синий.

 

С опушки леса в полумгле

Взлетели с карканьем вороны…

То было на «ничьей» земле,

Вблизи от вражьей обороны.

 

Наш самолёт, подняв крыло,

Лежал в болоте мёртвой грудой

И немцы выместили зло

На птице — за былую удаль.

 

А лётчик, переждав обстрел,

Открыл глаза, подняться силясь.

— Я цел? — себя спросил он. — Цел! —

И, зубы стиснув, за борт вылез.

 

Никто из вражьего леска

В болото не посмел спуститься.

Зачем? Мертва наверняка

Подбитая снарядом птица!

 

И самолёт среди болот

Темнел развалиною серой.

Но поздно вечером пилот

Приполз обратно с инженером.

 

Да, видно, что входили в раж

Расчёты вражеских зениток!

Был весь расстрелян фюзеляж

И плоскости почти отбиты.

 

Тут дело требовало рук,

Упорства, смелости без меры!..

И семь ночей пустой мундштук

Торчал в зубах у инженера.

 

То возле стога, то у пня

Мелькали тени в роще топкой.

Никто не зажигал огня,

Не стукнул ни одной заклёпкой!

 

Ночей весенних белизна,

Свеченье мартовского снега…

Была такая тишина,

Что близ машины заяц бегал.

 

И вот настала полночь та,

Когда мотор сотрясся бурно

И лётчик крикнул: — От винта! —

— Есть от винта! — ответил штурман.

 

Врагов прошиб холодный пот,

Когда нежданно средь болота

Поднялся русский самолёт

Иль, может, призрак самолёта?

 

Фашисты меньше бы тряслись,

Когда зимою грянул гром бы!

А самолёт поднялся ввысь

И, развернувшись, бросил бомбы.

Д. Кедрин

 

Баллада о 10-м «А»

 

23 июня 1941 года учащиеся

10-го «А» 35-й московской школы

в полном составе ушли на фронт.

Из донесения Отряда юных следопытов

 

Когда

десятый «А»

пошёл на фронт,

и было далеко до перелома,

и девочки,

что оставались дома,

рыдая, проводили до ворот

Тех, для кого

бетон аэродрома,

теплушки,

грязь разбитого шоссе

и пушки

на ничейной полосе,

и отдалённые раскаты грома

простой судьбой отныне становились, —

навряд ли где-нибудь остановились

часы, производящие отсчёт

всему, что ныне значится на картах.

Лежала пыль на деревянных партах,

и вряд ли кто-то что-то брал в расчёт.

Был первый день,

и двое в первый день

еще в начале выпали из списка.

А остальным

пришлось шагать не близко:

в России много сёл и деревень.

Кому-то

не поставят обелиска...

Кого-то скроют Днепр или Двина.

А впереди —

война,

война,

война,

где ни минуты не прожить без риска,

где ты за сутки смертен раз пятнадцать

и где тебе однажды, может статься,

успеть чужую осознать вину,

успеть ударить или улыбнуться,

но не успеть назад в блиндаж вернуться,

пасть самому,

но удержать страну!

 

Когда

десятый «А»

пошёл на фронт

и было далеко до перелома,

когда ещё дорога от Райкома

вела туда,

где первый поворот

(на смену чертежам, закону Ома,

задачам,

что казались так сложны,

удачам

и всему, чем до войны

болели, жили, — это вам знакомо)

поставил рейды, марши, артналёты,

бомбежки и иные переплёты, —

ребята поклялись перед рассветом

сломать орла фашистского крыло ...

 

Не знал генштаб противника об этом.

Незнание его и подвело.

В. Черняк

 

Баллада о пятнадцати

...Надо было дать нашим частям возможность занять выгодный рубеж обороны. 20-летний лейтенант Дубовик сумел на некоторое время задержать немцев у Пятигорска, куда прорвались вражеские танки с десантом автоматчиков. Лейтенант, случайно оказавшийся в городе, организовал летучий отряд из комсомольцев и занял рубеж на горе Машук. Под начальством у лейтенанта было всего 14 человек...

"Комсомольская правда"

 

Конечно,

Пятнадцать —

Число небольшое,

Но если пятнадцать ребят

Умеют сражаться,

Как эти герои,

Врагу они путь преградят.

 

Немецкие танки

Неслись к Пятигорску,

Был выброшен

Вражий десант,

Когда комсомольцев

Отважную горстку

Собрал

Молодой лейтенант.

 

Разбойники в касках

Взбирались на скаты,

На славную гору Машук.

Одна за другой

В них летели гранаты

Из детских уверенных рук.

 

Навстречу машинам

Со знаком паучьим

Часа полтора напролёт

С вершины

Летели бутылки с горючим

И сыпал свинцом

Пулемёт.

 

Четырнадцать парней

Сражались с десантом

Винтовкой, гранатой, штыком.

Пятнадцать их было,

С лихим лейтенантом,

Шестнадцать —

С горой Машуком.

 

Немецкие каски

Усеяли склоны,

Дорогу

У ног Машука,

Пока занимали

Рубеж обороны

Кавказские наши войска.

 

Теперь на врага

Мы обрушились лавой,

Страны выполняя приказ.

Пред нами опять —

Пятигорск пятиглавый

И склоны и балки,

Где с честью и славой

Бойцы защищали Кавказ.

С. Маршак

 

Баллада о тополях

В тени их

скрыта школьная ограда.

Они следят

с улыбкой

за тобой,

горнист из пионерского отряда,

так мастерски

владеющий трубой.

Нас кронами укрыв,

как шалашами,

они шумят

под вешнею грозой…

Послушай:

я их помню малышами,

обыкновенной

тоненькой

лозой.

Послушай:

в небе стыл рассвет белесый,

проткнула землю

первая трава, —

за ручки,

важно,

приведя из леса,

их посадили мы —

десятый «А».

И ночью,

после бала выпускного,

мы поклялись,

сюда опять прийти.

… И вот

мы к тополям

вернулись снова,

но впятером

из двадцати шести.

Горнист

из пионерского отряда,

послушай:

клятв никто не нарушал.

Ты родился,

должно быть,

в сорок пятом

и, значит,

сорок первого не знал.

А в том году

схлестнулись

с силой сила,

стояла насмерть

русская земля.

За тыщи верст

разбросаны могилы

тех, кто сажали

эти тополя.

Но,

будто бы друзья мои — солдаты,

стоят деревья

в сомкнутом строю,

и в каждом я,

как в юности когда-то,

своих друзей бесценных

узнаю.

И кажется,

скажи сейчас хоть слово

перед шеренгой тополей живой —

и вдруг

шагнет вперёд

правофланговый

и в трауре поникнет головой.

Как требуют

параграфы устава,

начни

по списку

вызывать солдат:

— Клим Щербаков! —

И тополь —

пятый справа —

ответит:

— Пал в боях за Ленинград.

— Степан Черных! —

и выйдет тополь третий.

— Матвей Кузьмин! —

Шагнёт двадцать второй…

Нас было

двадцать шесть

на белом свете —

мы впятером

с войны

вернулись в строй.

Но остальные

не уходят.

Рядом

они стоят,

бессмертны,

как земля.

Горнист

из пионерского отряда,

взгляни:

шумят под ветром тополя.

И если в час беды

о нас ты вспомнишь,

твой горн

тревожно протрубит подъём,

то мы придём,

горнист,

к тебе на помощь.

Живые или мёртвые —

придём.

М. Сергеев

 

Баллада о богатырской заставе

…Населённый пункт Струна.

Шесть дворов. Один колодец.

—Необстрелянный народец, —

Окрестил их старшина.

Старшина был прав, однако:

Ну какой он там вояка —

Выпускной 10 «А»?

 

А приказ — такой короткий

И, как штык, суров и прям:

«За рекой отходят роты.

Впереди — Гудериан.

Задержать. Любой ценою».

А какая тут цена,

Если вот он за спиною,

Населённый пункт Страна?

 

Смотрит взглядом синим-синим.

Шепчет ласково: «Сынки…»

…Бой тот помнят и поныне

В деревушке старики.

Раскалённый, полуночный,

Смертный бой, а не урок.

Не попавший даже строчкой

В сводку Совинформбюро.

 

Бродят сонные рассветы.

И дурманит мурава.

Но не знает он об этом,

Выпускной 10 «А».

Спят мальчишки на поляне,

И не снится им тот бой.

…А в деревне на баяне

Вальс играют выпускной.

А. Новицкий

 

Баллада о банке варенья

Зачем ты, война,

у мальчишек их детство украла —

И синее небо, и запах простого цветка?

Пришли на заводы

работать

мальчишки Урала,

Подставили ящики, чтобы достать до станка.

 

И вот неподкупной зимою военного года,

Когда занимался над Камой холодный рассвет,

Собрал самых лучших рабочих

директор завода,

А было рабочим —

всего по четырнадцать лет.

 

В усталые лица глядело суровое время.

Но каждый в себе

довоенное детство нашёл,

Как только рабочую премию —

банку варенья —

Пред ними, мальчишками,

кто-то поставил на стол.

И вот над заводом,

над лесом в снегу замерзавшем

Среди подступавшей внезапно к сердцам

тишины,

Повеяло чем-то давно позабытым,

домашним,

Как будто бы не было больше на свете войны.

 

…Ах, банка варенья,

простое и верное средство

Напомнить о том,

что как жизнь у людей ни горька,

Но будет ещё у мальчишек

и солнце, и детство,

И синее небо, и запах простого цветка!

В. Радкевич

 

Баллада о кукле

Груз драгоценный баржа принимала —

Дети блокады садились в неё.

Лица недетские цвета крахмала,

В сердце у каждого горе своё.

Девочка куклу к груди прижимала.

 

Старый буксир отошёл от причала,

К дальней Кобоне баржу потянул.

Ладога нежно детишек качала,

Спрятав на время большую волну.

Девочка, куклу обняв, задремала.

 

Чёрная тень по воде пробежала,

Два «Мессершмитта» сорвались в пике.

Бомбы, оскалив взрывателей жала,

Злобно завыли в смертельном броске.

Девочка куклу сильнее прижала…

 

Взрывом баржу разорвало и смяло.

Ладога вдруг распахнулась до дна

И поглотила и старых, и малых.

Выплыла только лишь кукла одна,

Та, что девчурка к груди прижимала…

 

Ветер минувшего память колышет,

В странных виденьях тревожит во сне.

Снятся мне часто большие глазища

Тех, кто остался на ладожском дне.

Снится, как в тёмной, сырой глубине

Девочка куклу уплывшую ищет.

А. Молчанов

 

Воспоминание об одной улыбке: Баллада

Морозный день. Жандарма крик.

От роду — десять лет.

И тут подъехал грузовик,

в озябших фарах — свет.

 

Лежал пленённый городок

под снегом и золой.

Топтались Запад и Восток

вокруг столба с петлёй.

 

Десяток их, десяток нас —

толпы... Откинут борт.

И грузовик в который раз

чихнул в оскалы морд.

 

А там, под тентом — в глубине

фургона, — человек!

В его глазах, на самом дне,

уже не страх, а снег.

 

К запястьям проволоки медь

прильнула... глубоко.

Сейчас ему хрипеть, неметь,

вздыматься высоко.

 

И вдруг, печальна и чиста,

как музыка лица, —

улыбка тронула уста

казнимого юнца!

 

...Потом и я бывал жесток,

забывчив — не солгу,

но та улыбка — на Восток! —

по гроб в моём мозгу.

 

Что ею он хотел сказать?

Простить? Согреть свой дом?

...Решили руки развязать.

Спасибо и на том.

 

Он кисти рук разъединил,

слегка разжал уста.

И всё живое осенил

знамением креста.

Г. Горбовский

 

Баллада о мальчике, оставшемся неизвестным

В ту ночь их части штурмовые

Вошли в советский город Б.

И там прокаркали впервые

«Хайль Гитлер!» в стихнувшей стрельбе.

 

Входили вражеские части,

плечо к плечу, ружье к ружью.

Спешила рвань к чужому счастью,

к чужому хлебу и жилью.

 

Они прошли по грязи грузно,

за манекеном манекен.

А этот мальчик был не узнан,

не заподозрен был никем.

 

Веселый мальчик в серой кепке.

Его приметы: смуглый, крепкий.

Не знает кто-нибудь из вас,

погиб ли он, где он сейчас?

 

Пробрался утром он к квартире

и видит: дверь не заперта.

И сразу тихо стало в мире,

сплошная сразу пустота.

 

Мать и сестра лежали рядом.

Обеих немец приволок.

Смотрела мать стеклянным взглядом

в потрескавшийся потолок.

 

Они лежали, будто бревна, —

две женщины, сестра и мать.

И он стоял, дыша неровно,

и разучился понимать.

 

Потом он разучился плакать

и зубы сжал, но весь дрожал.

И той же ночью в дождь и слякоть

куда-то за город бежал.

 

Без хлеба, в майке, в серой кепке.

Его приметы: смуглый, крепкий.

Из вас не знает кто-нибудь,

куда он мог направить путь?

 

Он знал одно: разбито детство,

сломалось детство пополам.

И шел, не смея оглядеться,

по страшным вражеским тылам.

 

По тихим, вымершим колхозам,

где пахло смертью и навозом,

Вдоль речек, тронутых морозом,

и по некошеным полям.

 

Он находил везде дорогу,

и шел вперед, и шел вперед.

И осень с ним шагала в ногу

и возмужала в свой черед.

 

Она, как сказка, шла с ним рядом,

чтобы его следы заместь,

Смотрела вдаль недетским взглядом,

неотвратимая, как месть.

 

Так шел он, в майке, в серой кепке.

Его приметы: смуглый, крепкий.

Из вас не знает кто-нибудь,

куда он мог направить путь?

 

Когда фашисты покидали

пустой, сожженный город Б.,

Уже за мглистой снежной далью

Расплата слышалась в пальбе.

 

И мальчик раньше всех, как надо,

вернулся в город свой родной.

Вернулся он домой с гранатой.

Он ей доверился одной.

 

Он был фашистами не узнан,

не заподозрен был никем.

Следил он, как по снегу грузно,

за манекеном манекен,

 

Уходят вражеские части,

ползет по швам железный ад;

Видать, не впрок чужое счастье,

не легок будет путь назад.

 

Их тягачи, и мотоциклы,

и танки, полные тряпья,

Ползли назад. В нем все затихло.

Он ждал, минуту торопя.

 

А тягачи неутомимо

спасали, что могли спасти.

Но он не взвел гранаты. Мимо!

Не в этих. Надо цель найти.

 

Он всматривался, твердо зная

в лицо мишень свою: SS.

Где же машина та штабная,

что мчится всем наперерез?

 

Всегда сверкающая лаком,

кривым отмеченная знаком,

С гудком певучим, с полным баком,

франтиха фронта «мерседес»?

 

Она прошла крутым виражем,

кренясь и шинами визжа, —

Машина та, с начальством вражьим,

опухшим, словно с кутежа.

 

И мальчик подбежал и с ходу

гранату в стекла им швырнул.

И вырвавшийся на свободу

огонь из стекол полыхнул.

 

Два офицера с генералом,

краса полка, штурмовики,

Шарахнулись в квадрате алом,

разорванные на куски.

 

А где же мальчик в серой кепке?

Его приметы— смуглый, крепкий.

Не знает кто-нибудь из вас,

погиб ли он, где он сейчас?

 

Не знаю, был ли мальчик взорван.

Молчит о нем кровавый снег.

Ребят на белом свете прорва —

не перечтешь, не вспомнишь всех.

 

Но сказка о ребенке смелом

шла по тылам и по фронтам,

Написанная наспех мелом,

вдруг возникала тут и там.

 

Пусть объяснит она сама нам,

как он остался безымянным.

За дымом фронта, за туманом

шла сказка по его следам.

 

Пятнадцать лет ему, иль десять,

иль, может, меньше десяти,

Его фашистам не повесить,

не опознать и не найти.

 

То к партизанам он пристанет,

то, ночью рельсы развинтив,

С пургой в два голоса затянет

ее пронзительный мотив.

 

Он возмужает понемногу,

что делать дальше разберет.

А сказка с ним шагает в ногу

и возмужает в свой черед.

 

Она идет все время рядом,

поет, и в землю бьет прикладом,

И смотрит вдаль недетским взглядом,

и гонит мстителя вперед.

П. Антокольский

 

Баллада о связном

Жил мальчик на хуторе Мшистом,

за дальним кордоном лесным.

Когда появились фашисты,

он стал партизанским связным.

 

Ходил он, как нищий, по сёлам

с холщовой сумой на плече,

в отцовских ботинках тяжёлых

и мамином рваном плаще.

 

То в окна стучался немые,

то брёл к старикам на покос —

и танк подрывался на мине,

и поезд летел под откос.

 

Забылось негромкое имя,

осталась лишь кличка — Связной.

Он пережил осень и зиму,

его расстреляли весной.

 

А хутор облили бензином,

и, счёт потерявший векам,

он в бешеном пламени сгинул

и с дымом ушёл к облакам.

 

Теперь у сухого колодца

растёт кормовая трава…

Что, жизнь, от тебя остаётся?

Одна лишь глухая молва?

Да горечь, с которой не сладить?

Да буковок мелкая вязь?

 

Мне больно!

Мне нужно наладить

меж прошлым и будущим связь!

 

Поэтому снова и снова

по узкой тропинке лесной

из дальнего сорок второго

идёт мне навстречу Связной.

 

Я взгляд его чувствую кожей,

к нему, задыхаясь, бегу.

И если б спросил он:

«Ты сможешь?» —

то я бы ответил:

«Смогу».

М. Вейцман

 

Баллада о маленьком разведчике

В разведку шёл мальчишка

Четырнадцати лет.

«Вернись, когда боишься, —

Сестра сказала вслед. —

 

Вернись, пока не поздно,

Я говорю любя,

Чтоб не пришлось в отряде

Краснеть мне за тебя,

 

Чтоб не пришлось услышать

Мне шепоток ребят:

"У этой у девчонки

в разведке струсил брат...”»

 

Мальчишка обернулся:

«Ну, не пытай ума.

Идти в разведку, знаю,

Просилась ты сама.

 

Мне ссориться с сестрёнкой,

Прощаясь, не под стать.

Но командир отряда —

Он знал, кого послать.

 

И командир отряда

Решил послать меня.

Прощай, дано мне сроку

Всего четыре дня…»

 

Цвёл на лесной поляне

Туманный бересклет.

В разведку шёл мальчишка

Четырнадцати лет.

 

Отец на фронт уехал —

Москву оборонять,

Фашисты посадили

За проволоку мать.

 

Из опустевшей хаты,

От милых сердцу мест

Ушёл с сестрёнкой вместе

Он к партизанам в лес.

 

И командир отряда

Сказал им: «У меня

Все будут вам соседи,

Все будут вам родня.

 

А чтоб пути открыты

Вам были по лесам,

Науке партизанской

Вас обучу я сам».

 

И на какое б дело

Ни уходил отряд,

Ждала сестрёнка брата,

Искал сестрёнку брат.

 

И вот один сегодня,

Когда вставал рассвет,

В разведку шёл мальчишка

Четырнадцати лет.

 

А с палкой-попирашкой

Да с нищенской сумой

Через луга и пашни

Такому — путь прямой.

 

Ни разу не присел он

За долгий летний день,

И обошёл немало

Он сёл и деревень.

 

Везде фашистских точно

Он сосчитал солдат,

Чтоб командир отряда

Не вышел наугад.

 

Покинуть собирался

Ночлег дорожный свой,

Едва рассвет забрезжил

На тропке полевой.

 

Но говорит хозяйка:

«Пожить придётся тут:

Каратели отсюда

На партизан идут.

 

На каждом перекрёстке

Поставлен часовой;

Кто выйдет из деревни —

Ответит головой».

 

А он сказал: «Ну что же,

Семь бед — один ответ…»

В разведку шёл мальчишка

Четырнадцати лет.

 

Пусть всюду по дорогам

Поставят пушки в ряд —

Он должен возвратиться,

Предупредить отряд.

 

От выстрелов качнулся

Высокий частокол,

И часовой немецкий

Мальчишку в штаб привёл.

 

А в штабе сам начальник

Скосил сердито глаз.

«Что, партизан? Повесить!

Я отдаю приказ!

 

Но если ты расскажешь

Мне про своих друзей,

Сейчас же возвратишься

Ты к матери своей…»

 

Среди деревни врыты

Дубовых два столба.

Струится у мальчишки

Кровавый пот со лба.

 

Не замедляя шага,

Он поглядел вокруг,

Под пыткой не заплакал,

А тут заплакал вдруг.

 

Вновь офицер подходит:

«Что, страшно умирать?

Скажи, о чём ты плачешь,

И ты увидишь мать!»

 

«Я плачу от обиды,

Что, сидя у костра,

“Не выдержал мальчишка”, —

Подумает сестра.

 

Ей не расскажет ветер,

Что заметал мой след,

Как умирал мальчишка

Четырнадцати лет».

Н. Рыленков

 

Баллада о московском мальчишке

Как вспомню былое — покою мне нет...

Свинцовая ночь, фронтовые метели,

А рядом — мальчишка пятнадцати лет

В солдатской пробитой шинели.

 

Металась над степью тревожная мгла...

Ушел паренек по заданью комбата,

Да пуля в дороге его подсекла,

Ужалила пуля солдата.

 

Раскинул он руки на белом снегу,

Прекрасный сынок наш, воробушек малый...

С тех пор я той ночи забыть не могу,

Хоть срок уже минул немалый.

 

Быть может, он вырос у нас во дворе...

Погиб на войне за великое дело,

Чтоб сад наш тянулся ветвями к заре,

Чтоб вечная юность шумела.

С. Островой

 

Баллада о красноармейце Дёмине

Земля дорогая в пепле, в золе,

Горячий июльский зной.

Фашистские танки идут по земле,

По нашей земле родной.

 

Но встали мы грозно на их пути,

Вкопались в землю до плеч,

Чтоб им не пройти, чтоб им не уйти,

Чтоб их, ненавистных, сжечь!

 

Мы любим отчизну, с ней смерть победим,

Кто мыслит не так — умрёт!

И здесь против танка один на один

Дёмин, боец, встаёт.

 

Но рано он встал. Мгновенье одно

Ему б подождать ещё,

Коль пуле врага лететь дано, —

И вот она бьёт в плечо.

 

Хочу, чтоб понятно было всем,

И стих не хочу тянуть.

Пятнадцать метров, десять, семь

Осталось танку рвануть!

 

И счёт на секунды ведётся. Не лгу,

Тут песню бы надо сложить

О том, как крикнул Дёмин врагу:

«Не жить тебе, гад, не жить!»

 

Что завоёвано, мы не сдадим,

Об этом знает любой.

И вновь против танка один на один,

Превозмогая боль,

 

Дёмин стоит, и кровь течёт,

И ненависть бьёт ключом.

Бутылка с горючим летит в броню

И танк предаёт огню.

 

За то, что плечо пробил, гори!

За то, что ты враг, умри!

А. Прокофьев

 

Баллада о кронштадтском артиллеристе

Сашка Грач жил на станции Стрельна,

и не Сашкина это вина,

что в июньское то воскресенье

в Сашкин дом саданула война.

 

«Не посмеет. Слабό…» — думал Сашка.

И отважно с зари до темна

он в то лето держал нараспашку

все четыре грачёвских окна.

 

А она не спросила, посмела,

всё решила по-своему влёт.

И поставила Сашку к прицелу —

наводящим в кронштадтский расчёт.

 

А потом подползла чёрной тенью,

отвела орудийный затвор,

и заставила Сашку по Стрельне

бить снарядами прямо в упор.

 

И однажды, в пылу артобстрела,

он по вспышкам чужого огня

положил перекрестье прицела

на четыре знакомых окна.

 

Он узнал все четыре. А рядом,

врывшись в землю у самой стены,

по растерзанному Ленинграду

били, били чужие стволы.

 

И тогда он рукой онемелой,

обжигая металлом ладонь,

довернул маховик по прицелу,

с кровью выдохнув слово:

«ОГОНЬ!..»

 

Он кричал его хрипло и страшно,

позабыв все другие слова.

Он расстреливал дом свой вчерашний,

Сашка Грач из десятого «А».

 

И, наверно, от этого крика

и несказанных Сашкою слов,

в небе

огненной дамбой возникли

все две тыщи

кронштадтских стволов.

 

Поднялись и ударили разом

над кипящей балтийской водой,

мстя за кровь

и за боль Ленинграда,

и за Сашкин расстрелянный дом.

 

…В остывающем небе прогорклом

настороженный ястреб кружил,

а под ним, петлей стиснутый город,

задыхался и все-таки жил.

А. Ковалев

 

Баллада о слепом солдате

Солдат Петров не слышал о Гомере,

не ведал про судьбу его и славу.

Ему фашист в конце войны отмерил

осколок в десять граммов под Бреслау.

 

Дивизионный врач осколок вынул,

не лгал, не обнадёжил словом лишним.

Заштопал, залатал,

перчатки скинул, сказал:

«Живой, а в остальном привыкнешь…»

 

И он привык.

Обжился худо-бедно.

Другой без рук, без ног,

и то — «в привычку».

А у него «очки-велосипеды» —

два синих колеса на перемычке.

 

А у него — ни матери в деревне,

ни женщины в Орле,

ни дяди с тётей…

Через плечо аккордеон трофейный,

а музыка — она везде в почёте.

 

…Гремели поезда на частых стыках.

Послевоенный люд до песен жадный,

срывая глотки в хоровой до хрипа, просил:

«Ещё-ё! Надбавь, братишка, жару!..»

 

И он играл, выматывая душу

из чёрно-белых магдебургских клавиш,

про валенки, про девушку Катюшу,

и про бои под городом Бреслау.

 

Потом, сойдя под Брестом или Тверью,

он пел другим про «медсестрёнку Клаву»…

Солдат Петров не слышал о Гомере,

Не ведал ни судьбы его, ни славы.

А. Ковалев

 

Баллада

Артобстрел. Легли снаряды

Прямиком в один квадрат.

Рай кладбищенской ограды

Превратился в сущий ад.

 

Все как есть могилы взрыты.

Камни, плиты — все вверх дном.

Были снова те убиты,

Кто почил здесь вечным сном.

 

И смешался с облаками

Порохом пропахший прах.

И вздохнул могильный камень.

И настал могильный страх.

 

Повставали криво-косо

Уцелевшие кресты.

Где здесь я? А где здесь ты?

Тихо так — и нет вопроса.

 

И всю ночь в разрыв ограды

В тишине за строем строй

В маскировочных халатах

Души шли к передовой.

 

Прямо с марша в наступленье

Подкрепление ушло.

То не значилось сраженье

В сводках Совинформбюро.

 

И того не помнят плиты,

И в неведенье село:

Сколько ожило убитых,

Сколько мёртвых полегло.

Э. Балашов

 

Баллада о матросской матери

Пришла печальная и строгая.

Не день, не два её сюда

Везли железною дорогою

На Крайний Север поезда.

 

И наконец, дойдя до палубы,

Так сильно утомилась мать,

Что, кажется, сейчас упала бы,

Когда б её не поддержать.

 

Закатное густело зарево,

Окутав скалы и залив,

И тихо, тихо разговаривал

С матросской матерью комдив.

 

«Вот так же, Марфа Никаноровна,

Закат пылал и в том бою,

Когда с товарищами поровну

Делил ваш сын судьбу свою.

 

Он, может быть, всю жизнь вынашивал

Мечту о подвиге своём.

Награду — орден сына вашего —

Мы вам сегодня отдаём».

 

Нет, слёз у матери не видели,

Наверно, выплакала их

Одна в лесной своей обители,

В уральских кручах снеговых.

 

И, снова рану сердца трогая,

Перетерпевшая беду,

Спросила только: «Как дорогу я

К могиле Ваниной найду?»

 

Комдив смотрел на мать растерянно,

Ей не решаясь объяснить,

Что нам обычаями велено

Матроса в море хоронить.

 

И тотчас травами душистыми

Пахнуло к нам из темноты, —

Держала мать живые, чистые,

Слегка увядшие цветы.

 

И сердце будто бы застыло вдруг,

И словно рухнула скала, —

Ведь мать к могиле сына милого

За много вёрст цветы везла.

 

...Наперекор порядкам принятым,

С матросской матерью в поход

Эсминец шёл к зыбям раскинутым,

Встречая солнечный восход.

 

Надолго, с небывалой силою

Тот день и час запечатлён,

Как над сыновнею могилою

Мать отдала земной поклон.

 

И там, где был давно отмеренным

Известный градус широты, —

По океанским водам вспененным

Поплыли яркие цветы.

 

Над необъятными просторами

Перед прозрачной кромкой льда

Они венками и узорами

У корабля легли тогда.

 

Казалось, не цветы разбросаны

За тёмным бортом корабля,

А это утренними росами

Омыты русские поля;

 

И каждая росинка близкая,

Сверкающая бирюза, —

Её казалось, материнская,

Сейчас пролитая слеза.

 

Шли в базу. Завтра ли, сегодня ли —

Все знали: вновь дружить с волной.

И мы наутро якорь подняли,

Прощаясь с бухтою родной.

 

А у причала невысокого

Стояла, выйдя провожать,

Уже теперь не одинокая

И всех нас любящая мать.

 

И, глядя на море с тревогою

И боль, и радость затая,

Сказала нам перед дорогою:

«Счастливый путь вам, сыновья...»

 

Залив вытягивался скатертью,

Но в море ждал кипящий вал.

И каждый расставался с матерью —

И «мамой» тихо называл.

 

И в даль идя необозримую,

Где смелых бурям не сломать,

Он вспоминал свою родимую,

Свою, единственную, мать;

 

И знал, что сколько миль не пройдено —

С ней вместе пройдено вдвоём.

И не случайно

Нашу родину

Мы тоже

Матерью зовем.

Н. Флёров

 

Баллада о сладком яблоке

В полутёмных домах сорок первого года

Будто в погребе, холодно и страшновато.

Догорает свеча. Ледяная погода.

Лица спящих детей, словно серая вата.

 

Неужель этот вечер и впрямь новогодний?

Мать сидит у стола беспощадно пустого...

Дети спят. Самый маленький, самый голодный,

Вспоминает какое-то сладкое слово.

 

Хлеба нет. Дребезжание стёкол привычно.

Ненавистно унылое слово — блокада.

Догорает свеча. Завтра кончатся спички...

Сон недолгий — забвенье от гула снарядов.

 

...Снится яблоко матери... Тонкая кожа

И румянец на левой его половине.

Снится яблоко матери... Боже, о боже!

Яблок нету в помине, как жару в камине!

 

Но во сне — оно есть. Мать его поделила,

Размечтавшись, на несколько маленьких долек...

Но какая-то странная, сонная сила

Вдруг лишила её и сознанья, и воли.

 

В то мгновенье очнуться она не успела,

И рука невзначай — до плода дотянулась.

И голодная женщина яблоко съела —

И от боли и ужаса тотчас проснулась.

 

...Лица спящих детей, словно серая вата.

Над землёю бессонно война грохотала.

И, как будто бы в чём-то была виновата,

Мать прощенья просила, молила, шептала...

Л. Ладейщикова

 

Баллада о матери

Сорок первый — год потерь и страха

Заревом кровавым пламенел…

Двух парней в растерзанных рубахах

Выводили утром на расстрел.

 

Первым шёл постарше, тёмно-русый,

Всё при нём: и силушка, и стать,

А за ним второй — пацан безусый,

Слишком юный, чтобы умирать.

 

Ну, а сзади, еле поспевая,

Семенила старенькая мать,

О пощаде немца умоляя.

«Найн, — твердил он важно, — растреляйт!»

 

«Нет! — она просила, — пожалейте,

Отмените казнь моих детей,

А взамен меня, меня убейте,

Но в живых оставьте сыновей!»

 

И ответил офицер ей чинно:

«Ладно, матка, одного спасайт.

А другого расстреляем сына.

Кто тебе милее? Выбирайт!»

 

Как в смертельной этой круговерти

Ей сберечь кого-нибудь суметь?

Если первенца спасёт от смерти,

То последыш — обречён на смерть.

 

Зарыдала мать, запричитала,

Вглядываясь в лица сыновей,

Будто бы и вправду выбирала,

Кто роднее, кто дороже ей?

 

Взгляд туда-сюда переводила...

О, не пожелаешь и врагу

Мук таких! Сынов перекрестила.

И призналась фрицу: «Не могу!»

 

Ну, а тот стоял, непробиваем,

С наслажденьем нюхая цветы:

«Помни, одного — мы убиваем,

А другого — убиваешь ты».

 

Старший, виновато улыбаясь,

Младшего к груди своей прижал:

«Брат, спасайся, ну, а я останусь, —

Я пожил, а ты не начинал».

 

Отозвался младший: «Нет, братишка,

Ты спасайся. Что тут выбирать?

У тебя — жена и ребятишки.

Я не жил, — не стоит начинать».

 

Тут учтиво немец молвил: «Битте, —

Отодвинул плачущую мать,

Отошёл подальше деловито

И махнул перчаткой, — расстреляйт!»

 

Ахнули два выстрела, и птицы

Разлетелись дробно в небеса.

Мать разжала мокрые ресницы,

На детей глядит во все глаза.

 

А они, обнявшись, как и прежде,

Спят свинцовым беспробудным сном, —

Две кровинки, две её надежды,

Два крыла, пошедшие на слом.

 

Мать безмолвно сердцем каменеет:

Уж не жить сыночкам, не цвести...

«Дура-матка, — поучает немец, —

Одного могла бы хоть спасти».

 

А она, баюкая их тихо,

Вытирала с губ сыновних кровь…

Вот такой, — убийственно великой, —

Может быть у Матери любовь.

О. Киевская

 

Баллада о белых лебедях

Позабыть всё это лучше мне бы.

Но не позабыть!.. Собравшись с духом,

Расскажу, как фронтовое небо

Осыпалось лебединым пухом.

 

Осыпалось в воду белым прахом,

Низвергалось в волны красным ливнем.

«Пошутил» в тот день фашист с размахом —

Из зениток, в небо над заливом.

 

Дюжиной стволов по птицам били.

И не стало лебединой эскадрильи.

 

Наш комбат скрипел зубами: «Гады!»

И ругался так, что дальше некуда.

«Дать бы сволочам! А где снаряды?

Весь запас на батарее — полкомплекта...»

 

(Строг в блокаду был учёт расхода.)

...Шла весна сорок второго года.

 

Шла волна по Финскому заливу.

Мы смотрели на волну со страхом.

Клин низвергся в воду красным ливнем.

Клин осыпался в залив белесым прахом.

 

Мы с Савватием в тот день (не по наряду)

В снайперскую вызвались засаду,

Записав в итоге дня — для сведенья:

Он — за лебедя

И я — за лебедя.

П. Булушев

 

Баллада о знамённом взводе

Знамённый наш взвод —

просмолённый народ.

Четыре парня во взводе.

А полк впахался в такой переплёт,

что хуже не видели вроде.

 

Полковник собрал у древка всех, кто жив:

—Ребята! Погибнем сами…

Но Знамя…

Сейчас пойдем на прорыв.

Прошу: сберегите Знамя!

 

Да, полк погибал.

Полк на ладан дышал.

Казалось, уж всё расквашено.

И бой пошёл на такой перекал,

что даже не было страшно.

 

А Знамя в чехле.

Зашнурован чехол.

В брезенте алое пламя.

Но нам велел старшина-хохол:

— А ну, расчехляйте Знамя!

 

И редкая цепь.

И алый пожар

всплеснулся над реденькой цепью.

Я знаю, никто б нас тогда не сдержал:

шёлк полыхал над степью.

 

А знаменосцы?

Всего лишь один

прошёл там,

сдав смертный экзамен.

Я помню вас до глубоких седин,

Кенцис, Порошко, Муссаэльдин —

латыш, украинец, татарин.

 

…Знамя Победы.

Музейный зал.

Кому-то — реликвия только.

А я, на него взглянув,

угадал

ниточку нашего шёлка.

П. Булушев

 

Баллада о сотворении мира

 

Время действия — июнь 1944-го...

Место действия — Карельский перешеек, в сотне километров от Ленинграда.

 

Всевышнему шесть дней едва хватило

На сотворенье мира... без тротила.

У нас была взрывчатка. Нам тротил

Срок сотворенья сильно сократил.

 

Двухамбразурный дот среди болот.

Не обойди мы, много сделал зла бы!

А нам всего двух тонн разворотить бетон

Хватило, отделяя твердь от хляби.

 

И сделали всё так, что сам бы бог

Скорей, чем мы, управиться б не смог.

—Взрывчатки не жалеть! — велел нам командир.

И, подогнав с тротилом три повозки,

Рванули дот...

 

Так сотворён был Мир

На этом ныне тихом перекрёстке.

П. Булушев

 

Баллада о закончившемся одиночестве

Кто разгадать человека властен?

Кто избежит при оценке просчета?

Но даже самый неясный — ясен

Перед стволом пулемёта.

 

Он был одинок. Молчалив был и скрытен.

Он был одинок даже в ротном строю.

А бой... И в бою как-то мог выходить он

Один на один... В рукопашном бою.

 

Должно быть, единственный из батальона

На маршах не пел и не жался к костру.

Он весь каменел, увидав почтальона.

И прочь уходил от него за версту.

 

...Его отыскали мы — словно в насмешку —

В груде своих и чужих — вперемешку.

А он и убитый сжимал карабин,

Поскольку не вышло

один на один.

 

Мы в братской могиле дружков схоронили.

В средине шеренги

лежит он в могиле.

П. Булушев

 

Баллада о побеге

Э. А. Киселеву

 

Из госпиталя — в часть!

В часть под любым предлогом.

Сестра заснула, шасть —

И вот он за порогом.

 

И сразу же во тьму,

В сад черный и холодный.

Вчера, прощаясь, взводный

Сказал ему: — Возьму.

 

До фронта заживет,

Пока туда доедем ...

Он движим только этим

И убыстряет ход.

 

Распахнута фланель

Больничного халата.

Но припасли ребята

Под ёлкою шинель.

 

Стеклянная роса

Искрится на погоне.

И слышатся погони

Ночные голоса.

 

Сиренью сад зарос.

Он встал у поворота.

Вот няня и завхоз.

Еще промчался кто-то.

 

—Сейчас, сейчас найдем! —

Летят напропалую.

А он кружным путем

На станцию другую.

 

В рассветной полумгле,

К платформе, через силу,

По мокрому настилу,

На желтом костыле.

 

Да здравствует вовек

Уменье быть собою.

К друзьям, к тревогам, к бою

Мучительный побег.

К. Ваншенкин

 

Подмосковная баллада

Время быстрые стрелки торопит.

Солнце в небе — как уголь в золе.

Ты лежишь неподвижно в окопе.

Ты лежишь неподвижно в земле.

 

Танк идет — огнедышащим взглядом

Предвещая стальную метель.

Ствол его наступательно задран.

Он нацелен — на дальнюю цель.

 

Танк окрестность оглохшую будит,

Землю твердым железом скребя.

Бить огнем по тебе — он не будет,

Он раздавит, разъедет тебя.

 

Ты последние метры сверяешь.

У стремленные траки гремят.

Ты опять на груди поправляешь

Неудобную связку гранат.

 

Ты далекого взгляда не помнишь.

Ты не видишь холодного дня.

Ты на танк наползающий смотришь —

И от взгляда пылает броня.

В. Казанцев

 

Баллада о танке Т-34

Впереди колонн

Я летел в боях,

Я сам нащупывал цель.

Я железный слон,

И ярость моя

Глядит в смотровую щель.

 

Я шёл, как гром,

Как перст судьбы,

Я шёл, поднимая прах;

И автострады

Кровавый бинт

Наматывался на трак.

 

Я пробил тюрьму

И вышел в штаб,

Безлюдный, как новый гроб.

Я шёл по минам,

Как по вшам.

Мне дзоты ударили в лоб.

 

Я давил эти панцири

Черепах,

Пробиваясь в глубь норы;

И дзоты трещали,

Как черепа,

И лопались как нарыв.

 

Обезумевший слон,

Я давил хрусталь,

Я сейфы сбивал с копыт.

Я слышал, как

Телефоны хрустят,

Размалываясь в пыль.

 

И вот среди раздолбанных кирпичей,

среди разгромленного барахла

я увидел куклу.

Она лежала, раскинув ручки,

в розовом платье, в розовых лентах, —

символ чужой любви, чужой семьи...

Она была совсем рядом.

 

Зарево вспыхнуло,

Колпак летит,

Масло, как мозг, кипит,

Но я на куклу

Не смог наступить

И потому убит...

 

И занял я тихий

Свой престол

В весеннем шелесте трав.

Я застыл над городом,

Как Христос,

Смертию смерть поправ.

 

И я застыл,

Как застывший бой.

Кровенеют мои бока...

Теперь ты узнал меня? —

Я ж любовь,

Застывшая на века.

М. Анчаров

 

Баллада о часах

Машину врага протаранив,

Вдруг вспомнил советский пилот,

Что сам он осколком был ранен,

Снарядом подбит самолёт.

Пилот приземлился в овраге,

Осколок засел между плеч,

И слышит фашистской ватаги

Пьяную грубую речь.

 

Разрыв тяжелой вспышки.

Раздвинув рукой тростники,

Из зарослей вышел парнишка

С корзинкой, в корзине грибки.

Парнишка, на лётчика глядя,

Сказал: «Вы смогли бы привстать,

Я спрячу вас в зарослях, дядя.

Я знаю все эти места».

 

Ползком по низине оврага

Пробрались в густой камыш,

Настоем тяжелой влаги

Дохнула немая тишь.

Закат догорел, стемнело,

И звезды мигали с небес,

И лётчик шепнул: «За дело,

Тебе в деревню, мне в лес.

 

К рассвету пробьюсь к партизанам.

На память возьми — заслужил».

И вынул часы из кармана,

Ему на ладонь положил.

 

Прошло 10 лет, над страною

Чисты и светлы небеса.

В полях, опалённых войною,

Шумят молодые леса.

 

Пилотам вручают награды,

Медаль получает Орлов:

«Товарищи! Бурная радость

В душе, будто песня без слов,

Но я про другую награду

Сейчас расскажу. Берегу

Десять лет. Снаряды

Рвались на крутом берегу.

 

Мне летчик подарок на память

Оставил, сказал, заслужил».

Волнуясь, Орлов из кармана

Часы на ладонь положил:

 

«Пять лет отыскивал с лишним».

Владелец часов — генерал —

Вдруг вспомнил воронку, парнишку,

Овраг за деревней, и встал

Прославленный воин в сединах.

Весь полк от души ликовал,

Когда лейтенанта, как сына,

Обнял боевой генерал.

Ю. Блохин

 

Баллада об армейском разведчике

Ведь ведал, зачем он пошел на рожон,

таимый родными снегами,

армейский разведчик ... И вот — окружён,

что волками пеший, врагами.

 

Он видел, как рдеет алей уголька

живой огонёк бересклета,

затем что мерцало в груди паренька

щемящее сердце поэта.

 

— Сдавайся! — хрипел маскхалат в мегафон,

и возглас замёрз на пределе.

Тот понял отчётливо: он обречён —

тут каждый квадрат на прицеле.

 

Взблеснула над сумрачным полем звезда,

И лег на простреленный ватник,

на глину в осколках зелёного льда

к отчизне прижавшийся ратник.

 

Искусан до крови мальчишеский рот —

все ближе за подвиг расплата.

Но жив он — и бьёт, как ночной пулемёт,

морзянка его аппарата.

 

Ответную очередь резко стучат

стволы, пристрелявшие сектор,

но сердце и рация всё же частят,

открытым радируя текстом.

 

Решают мгновенья — не шифр и не код.

Укрывшись в окопчике тесном,

он сводку последнюю передаёт

открытым — как родина — текстом,

 

что светит вдали, за зарёй, впереди,

за алым кустом бересклета ...

Морзянка замолкла ... Споткнулось в груди

упрямое сердце поэта.

 

Но, прежде чем рухнуть в распадок тот, вниз,

расплывшийся глиняным тестом,

он выбил: да ... здравствует ... коммунизм ...

грядущему клятвенным текстом.

 

... Звезда над землёй молодая поёт

о нём, возлетевшем в последний полёт,

предвестница утра встающего.

Не с этой ли страстью родится поэт —

армейский разведчик грядущего?

 

Сравненья условны. Но в дни, когда мир

и всё, чем мы славны и живы,

опять на прицеле надевших мундир

жестокого зла и наживы, —

 

не нужен поэзии шифр или код

условностей суетных, скудных красот.

Пусть смерти и мраку протестом

она в утвержденье духовных высот

открытым сражается текстом.

Ю. Панкратов

 

Баллада о верности

Написано много о ревности,

о верности, о неверности.

О том, что встречаются двое,

а третий тоскует в походе.

 

Мы ночью ворвались в Одоев,

пути расчищая пехоте.

И, спирт разбавляя водою,

на пламя глядели устало.

 

(Нам все это так знакомо!..)

Но вот

на пороге встала

хозяйка нашего дома.

Конечно,

товарищ мой срочно

был вызван в штаб к военкому.

Конечно,

как будто нарочно

одни мы остались дома.

 

Тяжелая доля солдаток.

Тоскою сведённое тело.

О, как мне в тот миг захотелось

не вшивым,

не бородатым, —

быть чистым,

с душистою кожей.

Быть нежным хотелось мне.

Боже!..

 

В ту ночь мы не ведали горя.

Шаблон:

мы одни были в мире...

Но вдруг услыхал я:

Григорий...

И тихо ответил:

Мария...

 

Мария!

В далеком Ишиме

ты письма читаешь губами.

Любовь —

как Сибирь — нерушима.

Но входит,

скрипя костылями,

солдат никому не знакомый,

как я здесь,

тоской опалённый.

Его

оставляешь ты дома.

И вдруг называешь:

Семёном.

Мария!

Моё это имя.

И большего знать мне не надо.

Ты письмами дышишь моими.

Я знаю.

Я верю.

Ты рядом.

С. Гудзенко

 

Четыре брата (баллада)

Война гремела над Россией,

Косила пламенем хлеба.

В борьбе с проклятой чёрной силой

Решалась Родины судьба.

 

Ушли на бой четыре брата —

Краса и цвет всего села.

И опустела сразу хата,

Печаль под крышей залегла.

 

Война гуляла по России,

Звала на бой за ратью рать.

Мы для того ль сынов растили,

По одному чтоб потерять.

 

Сын Михаил погиб за Киев,

А Николай за Ленинград.

Неужто грешники такие,

Что Бог был жизням их не рад?

 

Старшой Иван, как в воду канул,

Где разменял судьбу свою?

Лишь боль утраты тяжким камнем

Легла на всю его семью.

 

Казалось, нет предела бедам,

Но вот судьбе наперекор,

За долгожданною победой

Вернулся младший сын Егор.

 

Пришёл с ним вместе праздник в хату,

Но что за радость? Посуди:

Шли на войну четыре брата,

Домой вернулся лишь один…

 

Молчал Егор, на сердце лихо,

Что скажешь матери, отцу?

Лишь слёзы горестно и тихо

Из глаз катились по лицу.

 

Тут подошла сестрёнка Маша,

На грудь ладони положив:

— Егор, ты радость, гордость наша,

Нам про награды расскажи.

 

И, тронув звонкие медали,

А всех их было ровно пять:

— За что тебе вот эту дали?

Егор стал тихо отвечать:

 

— Мне орденов и звёзд не надо,

Я не в обиде на страну.

Мне жизнь — вот высшая награда

За ту суровую войну…

 

Тут встал отец, обнял Егора:

— Я возвращенью сына рад.

Ты поубавил наше горе.

Ты нам дороже всех наград.

 

Пускай Ивана, Михаила

И Николая люди чтят,

Пусть их далёкие могилы

Поля Российские хранят!

 

Живёт страна в красе и силе,

Сынов сзывает на парад.

Но сколько хат ещё в России,

Где помнят горести утрат!?

Л. Гришин

 

Баллада о последнем уроке

Про войну немало песен спето,

Только вы не ставьте мне в вину,

Что опять,

Что я опять про это,

Про давно минувшую войну.

 

Мне штыки мерещатся и каски,

И холмом, что всем ветрам открыт,

Крагуевац — город югославский —

Забывать о прошлом не велит ...

 

Партизаны

Бьют в горах фашистов,

Озверели немцы — терпят крах:

Расстрелять

Подростков-гимназистов

Решено, родителям на страх.

 

В Крагуевце

Знает каждый житель,

Что покинуть класс учитель мог,

Но сказал гестаповцам учитель:

— Не мешайте мне вести урок ...

 

А потом вот здесь,

На этом месте,

Гимназисты выстроены в ряд,

И стоит учитель с ними вместе,

Не оставил он своих ребят.

 

А стрижи

Со щебетом и свистом

Улетают в голубую высь ...

Говорит учитель гимназистам,

Чтобы крепче за руки взялись.

 

Расстегнув сорочки белой ворот,

Он с детьми

Сейчас шагнёт во тьму ...

— Вы свободны!

Возвращайтесь в город, —

Объявил гестаповец ему.

 

Камни, камни,

Что же вы молчите?

Шевелит седины ветерок ...

Говорит гестаповцу учитель:

— Не мешайте продолжать урок ...

 

Про войну немало песен спето,

Только вы не ставьте мне в вину,

Что опять,

Что я опять про это,

Про давно минувшую войну.

 

Потому что снова гибнут дети

И жилища снова сожжены, —

Снова бродит где-то по планете

Чёрное чудовище войны.

В. Лифшиц

 

Баллада о партизанской расплате

Глухие взрывы за рекой.

До фронта здесь подать рукой.

В низинах стылая вода да северный туман.

Обшарив за ночь весь район,

Вступив в поселок с двух сторон,

Настигли немцы пятерых валдайских партизан.

 

Фашист взялся за них всерьёз.

Фашист умело вел допрос,

Но не услышав нужных слов,

их вывели во двор —

 

И, повернув лицом к стене,

Связали руки на спине.

И лично обер-лейтенант читал им приговор.

 

Земля была совсем близка,

От ног всего лишь два вершка.

Всю ночь качаясь на ветру, они висели там.

Пять ржавых крючьев, пять узлов,

Пять человеческих голов.

И дождь со снегом пополам

хлестал по их телам.

 

Когда ж с рассветом патрули

На место казни вновь пришли,

Всё так же низкий небосвод

был безнадёжно сер.

Но им одно пришлось учесть:

Где было пять, там стало шесть —

Шестым качался на столбе немецкий офицер.

М. Матусовский

 

Баллада о танке капитана Половчини

Тяжелый танк вступает в бой…

Он обгоняет пламя,

Мостя дорогу за собой

Фашистскими телами.

 

Как мертвецов на берега

Выносит в час прибоя,

Их смерть бросает на снега

В застывших позах боя.

 

Вот этот лег, упав вперед, —

Пришла к нему расплата:

Землей набит открытый рот,

Земля в руке зажата…

 

…Но танк уже исчез в дыму.

Где след его найдете?

Враги подобрались к нему

На трудном повороте.

 

Мотор заглох как неживой,

И, пользуясь моментом,

Его накрыли с головой

Пылающим брезентом.

 

Но чтоб не думали враги,

Что сдастся он без боя,

Водитель сдвинул рычаги

Слабеющей рукою.

 

Танкистов мучила жара,

И немцам страшно стало,

Когда пошла на них гора

Горящего металла.

 

Он взял рубеж рывком одним,

Он шел неудержимо.

Летели по ветру за ним

Седые космы дыма…

 

Отброшен враг, огонь погас,

И бой притих в долине.

Из уст в уста идет рассказ

О танке Половчини.

 

Он возникает тут и там

Как мститель в самой гуще,

И настигает капитан

Идущих и бегущих.

 

Клубится в поле снежный прах

На узком перекрестке.

Трещат у танка на зубах

Машины и повозки.

 

Он через рвы летит вперед —

В глазах мелькают пятна.

И землю ту, что он берет,

Он не отдаст обратно.

 

Ты различишь его в огне

По свету славы вечной,

По насеченной на броне

Звезде пятиконечной.

М. Матусовский

 

Баллада о фронтовом кинооператоре

Его любил весь батальон,

Среди солдат он был солдатом,

Хотя и был вооружён

Всего лишь киноаппаратом.

 

Когда мы шли вдоль мёртвых сел,

И ночь пылала фронтовая,

Он с кинокамерою шёл,

От нас нигде не отставая.

 

То залегал за валуны,

То на ходу снимал с колена.

Снимал он трудный быт войны

И жизнь, и смерть одновременно.

 

Снимал он танки у дорог,

Горящий лес, оживший в мае.

И догадаться сам не мог,

Что он историю снимает.

 

Забыв про отдых и привал,

Он по родимой шел сторонке,

И все снимал, и все снимал,

Пока хватало кинопленки.

 

Он приподняться не сумел,

Сраженный в грудь осколком мины,

Но все равно отснять успел,

Последний кадр своей картины.

М. Матусовский

 

Баллада о возвращении

Горело небо, горела земля,

Горел неубранный хлеб,

Когда Ковальчук упал ничком

И понял, что он ослеп.

 

Вокруг него на десятки верст

Стояла стеной темнота.

Ни ночи, ни дня, ни вспышки огня,

Ни проблеска — ни черта!

 

И стало в небе темным-темно.

Последний закат погас,

Как будто это не он, Ковальчук,

А небо лишилось глаз.

 

Тогда Ковальчук перевел к земле

Невидящий тусклый взгляд,

потом непривычной рукой слепца

На ощупь нашел приклад.

 

Он полз по земле совсем один,

Дорога была мертва.

И был от него направо — Берлин,

Налево — Москва была.

 

Осколки снарядов, колья и пни,

Стоявшие начеку,

Ориентирами в этом пути

Служили Ковальчуку.

 

Тянуло сыростью от озер,

от северо-западных рек.

Бездомная кошка в пустом блиндаже

Кричала, как человек.

 

Устроив короткий ночной привал

В овраге с песчаным дном,

Не знаю, долго ли он проспал

и было ли это сном?!

 

Но он проснулся от тишины

И понял, что смерти нет.

И он догадался, что это рассвет.

И был на земле рассвет.

 

И он различил средь бескрайней тьмы.

Как тихо поет ручей.

Направо — немцы, налево — мы,

А этот ручей — ничей.

 

Боец на мокрые камни ступил,

Губами припал к ручью

И долго и жадно воду пил,

студеную и ничью.

 

Двенадцать часов он шел наугад

С винтовкой наперевес.

Двенадцать раз Ковальчук погиб

и столько же раз воскрес.

 

То он продвигался броском вперед,

То отползал назад.

Шестое чувство —чувство бойца —

Заменяло ему глаза.

 

Как будто бы тронутые огнем,

Стояли вокруг леса,

Когда он услышал где-то вблизи

Знакомые голоса.

 

Тогда, приподнявшись на слабых руках,

Уже почти в забытьи,

Одними губами он прошептал:

«Товарищи, здесь свои...»

 

Мы слушали ночью этот рассказ

В штабном блиндаже полка.

Над нашим передним краем шли

Тяжёлые облака.

 

Была столбами прожекторов

Полночь ослеплена.

Гремела из всех калибров своих

Отечественная война.

 

Но мы находили к Родине путь —

попробуй останови —

По компасу выверенных сердец,

По азимуту любви.

М. Матусовский

 

Баллада об окруженце

Из окруженья вышел я один…

Один за всех, пропавших в окруженье,

Я продолжал безумное движенье —

Назад, к востоку, где разрежен дым.

 

Я полз, вжимаясь в мёртвые тела,

Перебегал, затишье карауля.

Меня не только снайперская пуля —

Меня шальная пуля не брала.

 

В меня бросали бомбы, и земля

Вставала на дыбы, как кобылица,

И я вплетался в корни, как змея,

Но полз к востоку, что зарёй змеится.

 

Без счету глаз распахивал восток,

Без счету глаз на западе смежались,

И кровь моя, и трав дремучих сок

Во мне давно в одно перемешались.

 

Я обходил селения как зверь,

Вдыхая дух опасности с околиц —

Чу! Где-то зябко скрипанула дверь…

Чу! Стадо сыпануло в колоколец…

 

Там хлеб и кров, но там чужая речь,

И я, неслышно отступая в кущи,

Один за всех старался уберечь

Движение туда, где свет встающий.

 

И, наконец, я миновал межу,

Что глубоко, как по краюхе хлеба,

Подобно великаньему ножу,

На два ломтя разваливала небо.

 

Но чем я дальше оставлял разрез,

Тем дым был реже, и удары — глуше…

И, наконец, я выпал в мирный лес,

Как утопавший падает на сушу.

 

Среди цветной елани я лежал

И долго спал, а в темных травных чащах

Смешной жучок бежал, бежал, бежал

Из окруженья рук моих дрожащих.

 

И вдруг я начал узнавать места,

Где в пацанах мы правили ночное,

И речки золотая береста

Со свистом развернулась предо мною.

 

Знакомый холм, а уж за тем холмом –

Моя деревня, мой родимый дом.

 

Там тонкий свет тянулся из окон,

Высвечивая мать перед иконкой.

Я мать окликнул, но бессильный стон

Застрял под горлом ржавою иголкой…

 

Христос смотрел – простив иль не простив? —

Поверх меня — туда, где окруженье…

Мать уловила глаз его движенье

И обернулась, дверь перекрестив.

 

И от креста мне стало так легко,

Что я воссел с улыбкой на пороге,

И видел, как, мурлыча, старый кот

Проходит сквозь мои в обмотках ноги…

 

Я ахнул от догадки: — Боже мой!

И мать привстала, ахнув от догадки.

— Кто тут? — она спросила.

Без оглядки

Я выкатился из дому долой.

 

Она за мною: «Кто тут? Кто тут?» — следом.

А я, упав с крыльца не вниз, а вверх,

Как в детском сне,

объят неясным светом,

Стал подыматься плавно, аки стерх.

 

…Покуда дом хранила тень моя,

Все мать смотрела в небо настороже,

Из окруженья вышел только я.

Но вышло так,

что я не вышел тоже.

О. Павлов

 

Баллада об уральском танке

Михаилу Львову

 

Снаряды грызли землю Сталинграда.

Вскипала Волга. Мертвый плыл паром.

Горбатый, грязный, как исчадье ада,

Немецкий танк поднялся над бугром.

 

Он пол-Европы траками пометил,

Броней сметал он все перед собой.

И вот стоит у Волги на рассвете,

От выбоин и вмятин весь рябой.

 

Еще мгновенье — и на этом танке

Опустят люк. Рванется танк, дрожа.

Начнут полосовать его болванки

Тяжелое железо блиндажа.

 

Еще мгновенье…

Но в раскатах грома,

Стоявшая в укрытье до сих пор,

Рванулась из-за рухнувшего дома

Уральская машина на бугор.

 

Они сцепились, будто в рукопашной,

Сшибая бронированные лбы.

И замерли заклиненные башни.

И оба танка встали на дыбы.

 

…Мы шли вперед знакомыми местами,

Оставив на высоком берегу

Машину с опаленными крестами,

С оборванными траками в снегу.

 

А рядом с нами медленно и грозно,

Весь в ранах и рубцах, без тягача,

Шел танк уральский по земле морозной,

Магнитогорской сталью грохоча.

 

В пути спросил один солдат другого:

— Ты, кажется, с Урала, побратим?

И руку он потряс ему без слова.

И все без слов понятно было им.

М. Гроссман

 

Баллада об угольке

Провожая сына, горняка,

Дал отец ему

Кусочек уголька.

— Сбереги его ты на войне,

Распишись в Берлине на стене!..

Шёл солдат.

Сквозь вой и свист металла

Смерть не раз

В лицо ему дышала.

Обагрённый кровью уголек

Как зеницу ока

Он берёг…

Шел вперед солдат,

Порою было тяжко…

Но уже Дунай

В помятой фляжке,

Женщины

С цветами у дорог

Приглашают

В гости на чаёк.

Но, солдат,

Об устали забудь!..

Уголёк торопит

Дальше в путь…

Переправы,

Штурмы,

Переходы…

Вот уже у ног солдата Одер.

Что устал в боях,

О том, солдат, забудь!

Дальше, дальше!

На Берлин твой путь!

…Кончено!

Советская пехота

Входит в Бранденбургские ворота.

Над рейхстагом реет алый флаг,

Крупно пишет на стене горняк:

«Я — солдат страны социализма,

Завершил у этих стен поход.

Горе тем, кто вновь мою Отчизну

Оторвать от мирных дел рискнет!..»

А. Гольдберг

 

Баллада о возвращении

Шел солдат из Берлина

Много лет, много зим.

И казалось ему:

Он — совсем невредим,

Будто не был свинцовою строчкой

Прошит,

Будто не был убит

И в могилу зарыт.

 

Шел в поселок уральский

На реке Чусовой,

Шел полями, лесами,

По траве луговой.

Брел в морозы, в метели,

Но костров не палил,

На ночлег не просился,

Закурить не просил.

 

Все вокруг и поодаль

Видел он, замечал.

И людей работящих

Он повсюду встречал.

Возрождая Державу

После тяжкой беды,

Люди были повсюду

Победой горды.

 

Проходил он по шумным

Городским площадям

И смотрел на солдат он,

Таких же, как сам.

В плащ-палатках и касках,

Молодые, как он,

Стали эти солдаты

На гранит и бетон.

 

Пламенели знамена,

Незабудки цвели.

Он был рад, что солдаты

До дома дошли.

И прикидывал снова

Путь немаленький свой

До поселка родного

На реке Чусовой.

 

Шел солдат терпеливо

На Урал день за днем.

Он все видел и слышал:

Вспоминали о нем,

Пели песни в застолье

Про него самого,

Новым улицам имя

Давали его.

 

Шел солдат. И однажды

В поздний час заревой

Он пришел в свой поселок

На реке Чусовой.

Отворил он калитку,

Оглядел старый двор

И под окнами дома

Услыхал разговор.

 

Он узнал этот голос

И притих у окна.

У стола с взрослым сыном

Сидела жена.

Шила детское что-то,

Платье внучке, видать,

Иногда оправляя

Серебристую прядь.

 

На лицо дорогое

Падал розовый свет.

И в простенке виднелся

Солдатский портрет.

В темной узенькой рамке,

Отливая стеклом,

Он похож был на парня,

Что сидел за столом.

 

И солдат очень тихо

Отошел от окна,

И ему показалось:

Встрепенулась жена.

Сын взглянул удивленно

В темноту за окном.

И задумались оба

О чем-то своем…

 

Шел солдат и до сквера

Не спеша дошагал.

Там белел сквозь деревья

Постамент-пьедестал.

И солдат стал на камень

Лицом на восход.

И отсюда вовеки

Никуда не уйдет.

Б. Ширшов

 

Битва на рельсах

(блокадное сказание)

 

А немцы чуть не взяли Ленинград.

Пора сказать и честно, и открыто;

Да, в сорок первом брешь была пробита,

Враг ликовал, ломая петли врат.

 

Дух надломился и едва чадил,

Хоть на защиту встал народ горою,

Но голод наповал разил героев,

И в технике фашист превосходил.

 

Один рывок, всего один бросок,

И громобойно грянет марш для понта.

(Тогда бы точно пулею в висок

Путь завершил командующий фронта).

 

Был близок локоть, но упущен шанс.

За головы потом хватались немцы.

А перед этим в Стрельне иноземцы

В трамвай вошли, потягивая шнапс.

 

Загрохотал на стыках стук колёс.

Что было? Дальше — истине доверься:

— О, майн Готт! Кто это встал на рельсы?

«Стоп!» И глаза — на лоб:

«Никак Христос!»

 

Гнев Господа застал врага врасплох.

Взор воспылал, пронзая души метко.

Трамвай застыл и далее — ни с места.

Был ток, однако двигатель заглох.

 

О, город мой! Хвала тебе и честь,

Что в горький час ты к Богу обратился.

Молился и в бою огнём крестился.

Узрел Господь,

Что праведники есть!

 

А кто поверил, тот уже спасён.

Не на себя, на Господа надейся.

Путь преграждая,

встал Христос на рельсы.

Уверуй:

Это был отнюдь не сон!

 

Шанс упустили,

хмель в башках прошла.

Что ж, близок локоть,

только не укусишь.

А к нам пришла Победа в Иисусе,

И сердце бьет во все колокола!

В. Шумилин

 

Баллада о резерве

Нам резерв из Ленинграда

Под началом старшины...

Воинство не для парада!

Ну кому они нужны

И на что они годны

Здесь, на острие войны?

 

Мешковаты, староваты,

Жизнью тёртые ребята,

Молью траченный народ.

И в придачу к автомату

Каждый притащил лопату.

Не лопатку, а лопату —

Хоть сейчас на огород.

 

Никудышный выйдет взвод.

Видно, будет замполиту

С ними дел невпроворот.

Вышло всё наоборот.

 

Нам резерв из Ленинграда,

Из погибельного места —

Землеройная команда

С Пискарёвского разъезда.

 

К службе там уже не годных

Под началом старшины

Их из тыла — к нам на отдых,

На передний край войны.

 

Не под силу им, где — тихо.

Взвод истерзан тишиной.

Им теперь для передыха —

Хоть какой, но только — бой!

 

Без промешки, с ходу прямо,

Без накачки-подготовки,

Чтоб плечом к плечу — стеной!

Серафимовские ямы,

Котлованы Пискарёвки

У резерва за спиной.

 

На передний край войны

Под началом старшины

Прибыла из Ленинграда

Похоронная команда —

Отдохнуть от тишины.

 

Агитировать не надо

И подталкивать не надо.

Им всё ясно без доклада:

За спиной у них — блокада...

 

Нам резерв из Ленинграда.

И хоть с виду старики —

Только в бой!

В огонь!

В штыки!

П. Булушев

 

Баллада о кирпичном заводе

 

С 7 марта по 1 декабря 1942 года

в тоннельных печах 1-го Ленинградского

кирпично-пемзового завода сожжено 117300 трупов.

Справка.

 

1.

Не так уж это было и давно —

Назад тому лет сорок, в воскресенье:

Там, в кинотеатре «Глобус» шло кино

С названьем «Цирковое представленье».

 

Мальчишка завороженно смотрел

На пируэты мячика-гимнаста.

А бабушка услышала обстрел,

Полозьев скрип и треск седого наста.

 

Под куполом творились чудеса

И музыка бравурная гремела.

А бабушка глядела в небеса,

Где чёрный дым мешался с дымом белым.

 

Не понимал мальчишка грусти той

И горечи морщинок не заметил.

Окончен фильм, пора бы и домой,

Но парк весенний радостен и светел.

 

Плескались чайки в полынье пруда,

Что сбрасывал на солнце зимний панцирь.

А бабушка смотрела в никуда,

Сжимая внука маленькие пальцы…

 

2.

Глухая тайна окружала парк,

Что наречён был именем Победы.

Но мальчик знал, что всё не просто так.

Среди душевной дружеской беседы,

 

Завесу тайны приподняв на миг,

Вдруг бабушка ему проговорилась.

В её словах был выстраданный крик

И упование на божескую милость.

 

Не помнил он подробностей потом,

Ведь бабушка, увы, сошла в могилу.

Крутилось время бешеным винтом,

Страна теряла мужество и силу.

 

И вот, купив газету как-то раз,

Мужчина прочитал одну страницу —

Припомнил сразу бабушкин рассказ

И понял: эта память сохранится.

 

Пусть прошлое, нам тайнами грозя,

Ещё пылится где-то по архивам —

Завеса прорвана, и умолчать нельзя

О том, что было в этом парке дивном…

 

3.

Здесь в горячих печах тоннельных

Обжигали не кирпичи.

Но об этих делах отдельно

До скончания дней молчи!

 

А в архиве лежат расписки

Всех восьмидесяти четырёх,

Чтоб не смели сказать и близким —

На учёте был каждый вздох!

 

Для ударников — сто грамм водки

Городская давала власть —

Каждый день… Собирала сводки —

И поплакать давала всласть.

 

Шли сюда вереницы санок

И полуторок день и ночь:

Ленинград наводил порядок,

Надо было ему помочь…

 

Не загнили весною трупы,

Что до кладбищ не довезли —

Заводские дымили трубы,

Отдавая тепло земли…

 

4.

Печей прожорливые жёрла —

Им каждый день питанье дай

По пятьдесят кубов… Уж верно,

Тут не один сгорел сарай.

 

Дома Московского района,

Все деревянные дома,

В печах исчезли раскалённых,

Когда закончилась зима.

 

Как ленинградцы замерзали —

Об этом сказано не раз.

А здесь, как будто на вокзале,

И даже очередь у касс…

 

А пассажиры… Кто вы, где вы

Нашли безвременный конец?

Мужчины, старики и девы

Терновый приняли венец.

 

Но ни следа от них — лишь пепел

На землю выжженную лег.

Вот почему так тих и светел

Изгиб у парковых дорог…

 

5.

Ворота огненного ада

Здесь каждый открывал, как мог.

Всем рассчитали, сколько надо

Дать рукавиц и пар сапог.

 

На вагонетку — новый штабель…

Но как покойники легки!

Заполнен контролёром табель,

Подписан росчерком руки.

 

Зловещий катафалк по рельсам

Везёт сквозь гулкий коридор

Обыденным, текущим рейсом

Свой груз в пылающий костёр.

 

Стучат по рельсам вагонетки

Коловращением колёс.

А люди падали нередко,

Ведь люди всё ж — не паровоз.

 

«Ну что вы там остановились?» —

«Давай, дружище, помоги» …

Наверно, Данте и не снились

Такие адовы круги…

 

6.

А бабушка вставала за Харона,

Когда изнемогали мужики.

В однообразном ритме похоронном,

Накручивала скорбные круги.

 

Дрова в печи укладывала, трупы —

Как водится, поближе, поплотней.

В «горячем цехе» нравы были грубы,

Но руки были сильные у ней.

 

Ах, бабушка! Но все твои кошмары

Представить невозможно наяву —

Здесь исчезали молодой и старый,

Вписав блокады тайную главу.

 

Но правду о потерях схоронили

На много лет, стесняясь тех потерь.

А было всё так просто: или — или.

Зачем спецхрана кованая дверь?

 

Рассыпан по земле горячий пепел,

Не скажет ни имён, ни адресов.

Кленовых листьев беспокойный трепет —

Как будто отраженье голосов…

 

7.

Нет кирпичного завода —

Прячут память у народа,

Нет завода — нет проблем,

Тем исчерпан кладезь тем.

 

Не осталось и следов,

Кроме нескольких прудов.

Кто-то думал — навсегда

Тайну спрятала вода.

 

Но вода, как и гранит,

Боль о прошлом сохранит,

Хоть и плавали по ней

В лодках люди сотни дней…

 

Разрастался год от года

Парк у бывшего завода:

Пеплом сдобрена земля —

Ввысь тянулись тополя.

 

И раскрыв своё нутро,

Здесь поблизости метро

Оживило весь район.

Позабыт кошмарный сон…

 

8.

На постаменте вагонетка —

Со дна пруда извлечена.

Войны жестокая отметка,

Взывает к совести она.

 

Свидетель этот беспощадный

Безмолвно с нами говорит

О временах иных, блокадных,

Где печь тоннельная горит…

 

Увы — вторая Пискарёвка

От взора спрятана была.

Теперь становится неловко

За эти жуткие дела.

 

Пусть Ленинградская блокада

Стучит, как пепел, в сердце всем.

Не надо плакать — помнить надо

О тех, кто здесь ушёл совсем —

 

В пруды, в спокойные аллеи,

Что попираем мы ногой,

И в облака, что пламенеют

Закатом юности другой…

 

9.

Во имя тех, в блокаду смерть принявших,

Ушедших к небу в огненных печах —

Храм всех Святых, в России просиявших

Стоит на обожжённых кирпичах.

 

А в нём и я сегодня с внуком рядом

Под сводами в звенящей тишине.

В душе и скорбь и некая отрада,

Что память сохранили о войне.

 

Пусть боль потерь застряла в горле комом,

Пускай я дед, и мир вокруг иной —

Я снова в парке, с детства так знакомом,

Где с бабушкой гуляли мы весной.

 

Я снова здесь. Пойми меня, потомок,

Мой маленький, кровиночка моя!

Московский парк Победы возле дома

Я поменял на дальние края.

 

Сгорают свечи... Время всё меняет,

И в «Глобусе» не крутится кино…

Моя страна святыми воссияет,

Но их имён узнать нам не дано…

В. Симаков

 

Баллада о деревенских парнях

Парни в деревне жили,

Землю свою любили,

Хлеба на земле растили…

Однажды нечистой силой

Смерть над землёй носилась,

Пламя хлеба косило.

 

Парни в шеренгу встали.

Плечи сомкнули парни.

Железом калёным, сталью,

Армией стали парни!

На города и деревни

Бомбы летели с воем.

Падали навзничь деревья.

Они — умирали стоя.

 

Они умирали молча,

Обожжённые жарким боем,

разорванные в клочья.

Прах уходил их в землю,

Политою кровью алой.

Поля покрывались зеленью,

Где их нога ступала.

И колосились снова

Хлеба золотым разливом,

Деревня в срубах сосновых

Поднималась сказочным дивом.

 

Парни в деревне жили,

Землю свою любили,

От смерти её защитили.

Но…

Не бродить им снова

В пене черёмух с песней,

Где на улице новой

Обелиску от скорби тесно.

Из чёрных ниш пьедестала —

Строчки фамилий золотом,

Тех, что тогда не стало,

Тех, чья погибла молодость.

Всякий, далёкий иль близкий,

Каждый случайный прохожий,

стань!

Поклонись обелиску,

Скорбью проникнись тоже!

Запомни и детям поведай,

Что парни в деревне жили,

Землю, как мать любили,

но не вернулись с Победой.

Поклянись

самым светлым и близким,

читая фамилии эти,

что не допустишь,

чтоб вновь обелиски

Вырастали на нашей Планете.

Л. Гришин

 

Баллада о доброте

Нас с малолетства доброта

Жалела — ложкой мимо рта.

Она голодною вороной

В окно влетала с похоронной.

И плакалась лампадой кроткой

Над гробом матери, у тётки.

 

Ту доброту по всей России

В котомках беженки носили.

Её руками на привалах

Война сраженных бинтовала.

 

И не её ли по морозу

Фашисты гнали босиком,

И распинали на берёзах,

И грудь кололи ей штыком?..

 

Ещё вдали гремели залпы.

И эшелоны шли на запад...

В грязи увязнув по колено,

В село входили толпы пленных.

 

А им навстречу — старики,

Сурово стиснув кулаки.

Сиротские худые плечи,

Сомкнувшись, двинулись навстречу.

 

И у солдаток доброта

В морщинах спряталась у рта.

Воскресли в окнах каждой хаты

Глаза расстрелянных, распятых...

 

И вдруг — горбатая старуха

Протиснулась на край села

И чёрствые куски макухи

Военнопленным подала...

 

Не знали мы, мальчишки русские,

Что, словно снятая с креста,

Той сердобольною старушкою

К нам возвращалась Доброта.

 

Прошла жестокость путь свой длинный

До Сталинграда от Берлина.

Суровым пламенем войны

Сердца солдат обожжены...

...И вот — Рейхстаг — вершина зла,

Гнездо фашистского орла.

 

Здесь, у зловещих стен, в сторонке,

Вдруг встал солдат моей страны,

Прижав к стальной груди девчонку,

Спасённую от зла войны.

 

Над всей спасённою Европой

Стоит, как символ Доброты...

И цепи рабства рвут холопы,

Чтоб принести ему цветы.

Г. Кудрявцев

 

Баллада о последнем шаге

Он упал не по правилам, боком,

(так не учит военный Устав),

не дойдя до чужого окопа

только шаг из приказанных ста.

 

Он упал в тёмно-бурый суглинок,

ткнувшись в бруствер пробитым виском,

за четырнадцать вёрст от Берлина,

под чужой деревушкой Шварцблом.

 

Он упал двадцать пятого, в среду,

смяв нерусскую землю в горсти,

за четырнадцать дней до Победы,

и за пять до своих двадцати…

 

А с годами и место, и сроки

уточнились для целой страны:

Он упал в середине Европы

на исходе Великой войны!

А. Ковалев

 

Баллада о русском солдате

Здесь, в этом пестром цветнике

У входа в сад,

С гранатой в бронзовой руке

Стоит солдат.

Цветет петунья у сапог,

Алеет мак,

Плывет над клумбами дымок…

А было так:

Атака!

Ярость канонад.

Атака!

Пять часов подряд

От клена к явору — броском,

По зарослям — ползком!

Лесок огнем прострочен весь,

Враги — на большаке,

Висок в крови, а надо лезть

С гранатою в руке

К броневику, что перед ним

Полнеба заслонил.

И он движением одним

Что было сил

Взмахнул рукой,

Шагнул…

И встал

На этот пьедестал!

Земли израненной клочок

Исчез в тот миг —

И вот у бронзовых сапог

Цветёт цветник.

И бронза вечная хранит

Руки изгиб,

И чуб, что жарким ветром взвит,

Ко лбу прилип.

Недвижным,

бронзовым,

литым,

На сотни лет

Остался, может, он таким?

Но нет!

Он здесь, в толпе,

Он среди нас,

Солдат-герой,

Он тоже смотрит в этот час

На подвиг свой.

Глядит

На выточенный шлем,

На блеск погон,

И невдомёк ему совсем,

Что это — он!

Н. Доризо

 

Баллада о шагах

 

Памяти 1200 гвардейцев,

павших при штурме Кёнигсберга

 

В полночном свете

По остывшим плитам

Метались полы лиственной пурги…

Вдруг — ветер стих,

И чётко под гранитом

Я услыхал далёкие шаги.

Глухие,

Постепенно нарастая,

Они прибоем близились ко мне…

Я онемел,

И оторопь святая

Меня пришила намертво к стене.

Неторопливо,

Но и не устало,

Размеренно —

Не сбиться чтоб с ноги —

От серого подножья пьедестала

Текли безостановочно шаги.

И в тишине,

Разбитой без остатка,

Нестройных звуков ширилась река:

Прошелестела чья-то плащ-палатка,

Прокрался звон пустого котелка.

Шаги…

Шаги,

От них трава пылится,

Шаги ко мне,

По мне,

Шаги во мне…

И вдруг —

Непроницаемые лица

Наметились на каменной стене:

Безусое,

Раскосое,

В морщинах,

Небритое,

С повязкой вдоль щеки…

И в такт шагам качаются на спинах

Приросшие к шинелям вещмешки.

Идут отцы,

Идут совсем ребята,

Их губы шепчут:

«Пить!..»

А может: «Жить!..»

За рядом ряд идут,

И автоматы

Ещё дымятся, не успев остыть.

Бесчисленно идут,

Бесповоротно,

За строем — строй идут,

За валом — вал…

Я жду: вот-вот,

Вот-вот охрипший ротный

Их взмахом остановит на привал.

Они опять коротким обойдутся —

Им долгие привалы не родня, —

Как у костра привычного сойдутся

И сядут вкруг у Вечного огня,

Забудутся —

Другой привал не скоро…

И сразу всем привидится во сне

Высокий город,

Многоокий город,

Плывущий в полуночной тишине.

А старшине,

Что снял с плеча тальянку

И, не раскрыв, уснул на кулаке,

Почудится: не скатка,

А Светланка

Прильнула к ощетиненной щеке.

Минёр — мальчишка с тёмными глазами —

Опять во сне —

Уже в котором сне! —

В долблёнке правит,

Правит от Казани

По волжской неподатливой волне.

А та сестрёнка…

Некогда сердечной

Присесть,

И не спеша,

Без суеты

Из сумки санитарной бесконечно

Всё тянет надоевшие бинты…

А этот ротный,

Беспокойный ротный,

Которого и дрёма не берёт,

Из всей богатой лексики пехотной

Одно усвоил:

«Гвардия, вперёд!»

Вперёд! Вперёд! —

И не остановиться,

Вперёд!..

И в дымке предрассветной мги

Бесследно тают, растворяясь, лица

И, удаляясь,

Глушатся шаги.

Шаги —

За взводом взвод,

За ротой — рота,

Шаги по мостовым

И по мостам,

Шаги до той стены,

До поворота…

И незаметно гаснут где-то там,

Где нет ни остановок,

Ни привала,

Там,

Где уже ни ночи нет, ни дня…

…Редеет мгла.

Рассвет берёт начало,

Крылом коснувшись

Вечного огня.

И. Пантюхов

 

Баллада о солдате

Плыла луна над горбами Карпат,

Светлила в Дунае воду,

Когда из могилы встал солдат,

В которой лежал три года.

 

Ладонью крошки земли отряхнул

С солдатских волос коротких.

И на здоровье трижды чихнул

И выбил пыль из пилотки.

 

В ночной тишине пропел петух.

И вздрогнул солдат и подумал вслух:

— Чего я торчал в могиле?

Живого, видно, зарыли.

 

Его освежил густой ветерок,

Пропахший лесом карпатским.

Солдат постоял — и пошёл на восток

Широким шагом солдатским.

 

Шагал солдат под небом чужим,

И наши дороги мерял,

И в то, что лежал в земле живым

И встал из могилы, —

Не верил.

 

Июль не жалел для земли тепла,

Намыливал воину спину.

И вот на выходе из села

Его догнала машина.

 

Шофёр молодецки затормозил:

— Садись в кабину, служивый!

И, снова пыль заклубив, спросил:

— Ну, живы?

— Выходит, — живы.

 

И как-то натужно и скорбя

Прибавил солдат, словно для себя:

— Я был зарыт в сорок пятом году

На том берегу Дуная.

И встал из могилы, и вот иду,

А кто я? — и сам не знаю.

 

Шофёр на веку повидал всего

И сжал баранку потуже:

— А ты случайно, друг, не того…

Снарядом не оконтужен?

 

Сказал об этом и был не рад,

Заметив, как побледнел солдат.

И жаль ему стало солдата.

И он протянул виновато:

— Хотя на войне бывало чудес:

Вставали и из могилы.

Я тоже, можно сказать, воскрес,

В бомбёжку меня завалило.

 

А дальше молчал, качал головой,

А как на развилке встали,

Сказал на прощанье:

— Живи, раз живой,

И не входи в детали.

 

На западе гас весёлый закат,

Когда к селу подходил солдат.

Он шел безучастный, словно немой,

К одной дорогой могиле,

Здесь в сорок четвёртом году зимой

Комбата они зарыли.

 

И вдруг солдат по лицу рукой

Провёл. И сразу весь ожил:

— Наверно, комбат по дороге другой,

Как я вот, шагает тоже?

Присел где-нибудь у дороги сбочку

В своем кительке потёртом

И сыплет в трубочку табачку,

Что выдан в сорок четвёртом.

 

Но нет, могила была цела

И содержалась в порядке.

Над ней душистая липа цвела,

Пестрели цветы в оградке.

 

Шагнул солдат за решётку и стал

Над вечным сном комбата.

И звал его из земли, и глотал

Скупые слезы солдата.

 

Нет, он не встанет — зови не зови,

Оттуда ещё не вставали.

— А я-то вот встал!.. Ну, встал и живи

И не входи в детали.

 

В дороге солдат бородой оброс

А с виду казался старше.

В уже недалёкий родной колхоз

Шагал ускоренным маршем.

 

А ночью лугами бежал напрямик,

Где бегал мальчишкой когда-то.

И звёзды, к которым с детства привык,

Глядели с небес на солдата.

 

Но вот и под тёмными ивами пруд,

А вон и берёза у дома.

И девушки песню у клуба поют,

И песня солдату знакома.

 

Так что ж ему стало не по себе?..

Устало побрёл он к своей избе.

Узнает иль нет?..

В окошке темно,

Как в пушечном зеве дула.

Несмело солдат постучал в окно,

И чьё-то лицо мелькнуло.

 

Как будто и мать и не мать с лица,

Но мать солдата узнала,

Метнулась к порогу, сбежала с крыльца

И сыну на грудь упала.

 

А воин к её голове седой

Прижался щекой небритой,

Двадцатилетний, молодой,

Под Будапештом убитый.

 

И начал печальную повесть свою:

— Я, матушка, был убит в бою…

А мать улыбнулась:

— Сыночек мой,

Дитя ты моё родное!

И мёртвый ты в сердце моём живой,

Пока оно бьётся живое.

 

Пойдем, чего мы стоим на ветру.

Тебе я поужинать соберу.

Солдат и щи и кашу подмёл,

И творог на что-то протёртый,

Потом головой упал на стол

И сразу заснул как мёртвый.

 

А мать, не стирая счастливых слёз,

Поближе подсела к сыну.

И стала из жёстких его волос

Выпрастывать крошки глины…

 

О, если б вы знали,

Как хочется мне,

Тоскующей матери ради,

Чтоб дети, погибшие на войне,

Домой приходили не только во сне,

Дышали не только в балладе!

М. Шестериков

 

Баллада о трёх процентах

Жил на свете бухгалтер Леснихин

от державных забот вдалеке,

в старом доме, на улочке тихой,

в незаметном своём городке.

 

Был он робок, со всеми приветлив,

был не молод — виски с сединой,

и под именем ставил в анкете:

год рождения — двадцать второй.

 

Жил он просто: вставал спозаранку,

ровно в восемь — в конторе не гость —

он с коротенькой орденской планкой

пиджачишко свой вешал на гвоздь.

 

В нарукавники синего цвета

он привычно влезал всякий раз,

и высчитывал точно проценты,

и сводил аккуратно баланс...

 

Но однажды с рябой киноленты,

полыхающей с белой стены,

он услышал о страшных процентах —

трёх процентах, пришедших с войны.

 

Лишь с экрана — наотмашь по нервам —

голос всё уточнял, как живой:

«Год рождения — двадцать первый,

год рождения — двадцать второй.

Год рожденья...»

 

То цепко, то зыбко

цифра билась, впивалась в висок:

«Три процента? Нет-нет, здесь ошибка...

(Он ведь знал в арифметике толк.)

 

Одиноко над стареньким фото —

тридцать три позабытых лица, —

вновь и вновь вспоминая кого-то,

он всю ночь просидел до конца.

 

Ваня, Миша и Лева Коврыжин —

весь десятый... Но билось в виске —

Если я в этом крошеве выжил,

Значит, вы... Неужели вы все?..

 

Он не верил: здесь явно — ошибка.

Он исправит, найдет её сам.

Он звонил и расспрашивал хрипло,

слал запросы по всем адресам.

 

Но безжалостно, непоправимо

приходил за ответом ответ:

Миша Волков — у Старого Крыма,

Под Моздоком — Иван Пересвет,

 

Лев Коврыжин — 20 марта,

за Дунаем, к исходу войны...

Ничего не исправил бухгалтер,

лишь добавил вискам седины...

 

В городке неприметном и тихом,

с полинявшей на солнце листвой,

проживает бухгалтер Леснихин.

Вы, возможно, встречали его.

 

Он живет в двух кварталах от центра,

в старом доме над сонной рекой.

Он из тех, он из тех трёх процентов:

год рождения — двадцать второй.

А. Ковалев

 

Читайте также «Помнят люди» Е.Долматовского