Николай Тихонов

«Но умереть мне будет мало, как будет мало только жить…»

Сегодня ─ 120 лет Николаю Семёновичу Тихонову (1896 - 1976) ─ поэту, прозаику, публицисту, переводчику, общественному деятелю. Николай Тихонов как-то сказал, что он «прожил несколько жизней». Он имел основание так сказать. Четыре войны… Большие странствия по земле… Большая литературная жизнь… Блокадный Ленинград… Жадный интерес к людям, и следствие этого — множество друзей… Громадная многообразная общественная работа… Стихи… Ставшая крылатой фраза: «Гвозди бы делать из этих людей: крепче бы не было в мире гвоздей» ─ его.

Он родился 4 декабря (22 ноября по ст.стилю) 1896 года в Петербурге в знаменитом «литературном» доме на Морской улице — здесь бывали А.С.Пушкин и Т.Г.Шевченко, А. Дельвиг, А. Горчаков, В. Жуковский, А. Грибоедов, позднее жил А.И.Герцен. Семья была очень простой и бедной, доходы были скромными, денег едва хватало на необходимые нужды. В автобиографии он вспоминает: «Я родился в Петербурге в 1896 году в семье, далекой от всякого искусства, от всякой науки. Мой отец был цирюльником, мужским парикмахером, мать — портнихой. Жили мы в тесной, маленькой квартире, где были всего две комнаты и кухня, в доме такой старины, что все двери покосились, потому что дом за полтораста лет своего существования сильно осел. Я не знал ничего о своих далеких предках, потому что след их начисто исчез. Из воспоминаний детства возникает образ моей бабушки, которая рассказывала мне как свидетельница о крепостном праве, о севастопольской войне, на которую уходили из ее деревни молодые люди, о помещиках. Бабушка знала песни о той далекой старине, которую уже никто не помнил. Бабушка была неграмотна и так и не научилась читать. Дед со стороны отца тоже был крепостной. Только у бабушки помещик был граф Шереметев, а у деда — граф Бобринский».

«Среда, в которой я провел раннее детство и юность, не могла способствовать развитию любви к искусству или литературе... Заработка едва хватало на содержание семьи; жили в тесных, маленьких, темных квартирах, с керосиновым освещением, с трудом, по грошам, собирая средства, чтобы дать детям хоть среднее образование. Семи лет я сам выучился читать и писать. Сначала ходил в городскую школу на Почтамтской улице, потом поступил в Торговую школу на Фонтанке». «Я воспитывался среди сыновей ремесленников, учился в городской школе, потом в Торговой, пятиклассной, где преподавали коммерческие науки, товароведение, корреспонденцию, стенографию. Ученики ходили в черных куртках, подпоясанные ремнем с пряжкой, на которой был изображен жезл древнего бога торговли Меркурия. Жизнь в среде ремесленников была скучная, однообразная. Жили маленькими заботами, чтили церковные и семейные праздники, ходили в гости, играли в карты на небольшие деньги, летом снимали маленькие дачки или отдельные комнаты в окрестностях столицы, играли в городки, купались, пили пиво, водку, ссорились, мирились, крестили детей друг у друга, хоронили стариков и напивались с горя на поминках».

«Главными моими друзьями были книги. Они рассказывали мне о чудесах мира, о всех странах, обо всем, что есть на земле хорошего. Я смеялся и плакал над книгами от радости и от сочувствия людям, страдающим от несправедливости, от неравенства, от угнетения. Я любил географию и историю. Эта страсть осталась у меня на всю жизнь. Я сам начал писать книги, где действие переносилось из страны в страну. В этих сочинениях я освобождал малайцев из-под ига голландцев, индусов от англичан, китайцев – от чужеземцев. И когда, много лет спустя, я стоял на берегу Индийского океана и смотрел на полуголых, темнокожих, веселых ребят бедного рыбачьего поселка на Цейлоне, смотрел, как они играют в свой родной океан, волоча по песку спрутов, огромных скатов, медуз и маленьких акул, мне казалось, что я вижу сбывшийся сон моего детства, когда мое разгоряченное книгами приключений воображение рисовало мне далекие пейзажи полуденных стран и я мечтал увидеть воочию эти страны…»

«Когда мне было лет двенадцать - тринадцать, я начал увлекаться Востоком, в частности Индией. Поглощая огромное количество книг, я жаждал всем рассказывать о прочитанном, но слушателей у меня не находилось. Тогда я рисовал индийские пейзажи, большей частью вымышленные, и, сделав подобие волшебного фонаря, показывал эти картинки маленьким моим слушателям, которые имели по семи-восьми лет и охотно смотрели их, но лекций моих слушать не хотели. Я покупал их внимание, выдавая им по нескольку копеек, чтобы заставить их слушать мои рассказы об индийской истории и географии». «К моим исступленным занятиям литературой (я начал пробовать свои силы в писании рассказов и стихов очень рано) мои родные относились как к несерьезному увлечению, бесполезному, но и безвредному. Но мои знания по географии и истории, удивлявшие полуграмотных друзей отца, казались им, ничего не читавшим, кроме случайных книжек, не совсем понятными. Для чего в жизни могли пригодиться такие далекие от повседневного быта сведения, они никак не хотели понять».

«Когда я шел по улицам Петербурга, меня окружал город, сказочный, легендарный город, воспетый великими поэтами, и я восторгался его величием, его суровым поэтическим обликом. Он мне казался созданным, как поэтическое произведение, из камня, воды, ветра и огромного пространства, где возникают колдовские туманы, где белые ночи пьянят волшебным настоем, где зловеще по каменной мостовой гремит Медный всадник, преследуя бедного неудачника — пушкинского Евгения. А в окнах Зимнего дворца тускло, как полуслепые глаза, светится страшный образ самодержавия, следящий за пустынной площадью и пешеходами. Я любил город и ненавидел царизм. О городе я писал, обращаясь к нему, как к живому человеку:

Пускай не каждый житель твой — поэт,

Но каждый камень твой — поэма…»

«Иногда мне кажется, что я жил несколько жизней. Я помню среди ранних впечатлений моего детства пустынный Невский проспект, по которому шли стройными рядами моряки с перевязанными головами и руками под громкие приветственные крики людей, столпившихся на тротуарах. Это были экипажи легендарных «Варяга» и «Корейца», приехавшие в столицу. Этот же Невский проспект я помню в наше время, когда негде было упасть яблоку и для прохода оставалось всего несколько метров, и в этом проходе, окруженные вплотную советскими людьми, медленно двигались машины с приехавшими в Ленинград челюскинцами, героями ледового похода, и полярными летчиками».

«Я помню себя изучавшим с детства историю войн всего, мира. У меня, как и у других мальчиков нашего дома, были сотни и тысячи бумажных солдат. Эти «армии» мы приносили друг к другу, и они воевали на столах и на полу, на стульях и подоконниках. Когда я стал настоящим солдатом, то не раз вспоминал на походных привалах и на походных дорогах первой мировой войны эти детские игры, не понять, почему пользовавшиеся таким вниманием мальчишек. Как будто они предвидели, что их ожидает настоящая солдатская страда…»

Тихонов учился в 1-м начальном училище им. М.М.Стасюлевича, окончил Алексеевскую Торговую школу Санкт-Петербургского Купеческого Общества (1911). В возрасте 15 лет ему пришлось оставить учёбу, так как семья остро нуждалась в помощи, и ему пришлось идти работать. «Времена детства прошли. Я окончил Торговую школу, но вместо того чтобы продолжать свое образование, должен был помогать семье, едва-едва сводившей концы с концами. Я поступил писцом в Главное морское хозяйственное управление. Каждый день отправлялся я под адмиралтейский шпиль и там усидчиво занимался всякими канцелярскими бумагами. Мне приходилось иметь дело с морскими чиновниками, людьми другой категории, чем окружавшие меня ремесленники. Во время ночных дежурств я много беседовал с людьми, близко принимавшими к сердцу трагедию русского военно-морского флота, говорившими о революционных традициях Свеаборга и Кронштадта, о броненосце «Потемкин» и лейтенанте Шмидте, о прошлом и настоящем флота. С этими людьми я мог говорить и о книгах и о дальних странах. Среди них были моряки, которые много плавали, ездили в командировки в Англию, Германию и в другие края». Больше к учебе ему вернуться так никогда и не довелось. По сути Тихонов был самоучкой, знания он черпал из книг, именно увлекательные произведения о далеких странах и приключениях подтолкнули его к началу литературной деятельности. «С юности, с четырнадцати лет, я писал стихи и упивался пушкинскими строфами, потом —лермонтовскими. Затем настала пора, когда я запоем читал всех русских поэтов, и во мне начало жить ощущение раздвигающегося мира, каких-то неведомых мне чувств, и все эти разнообразные поэты говорили о жизни родного народа, о его страданиях, горестях и радостях, создавали сообща могучий и пленительный образ родины». «Первое стихотворение – «На смерть Льва Толстого» я написал в 14 лет. Затем сочинил «Индию» и другие стихи».

Когда началась Первая мировая война, он принял твердое решение уйти добровольцем на фронт. Николай воевал в период с 1915 по 1918 год в составе гусарского полка, участвовал в боях в Прибалтике. На войне проявил мужество и военную смекалку. «Когда началась первая мировая война, я мог остаться «забронированным» в своем морском ведомстве, но я отказался от этого и подал заявление об уходе на фронт. Так началась моя военная биография. До войны я видел лошадей только у извозчиков и понятия не имел о боевом коне. Придя в казарму, в конюшне впервые увидел коней, на которых мне придется ездить; я, вытянув руку, не мог достать до холки — такие огромные были эти кадровые кони. Но нам пришлось скоро иметь дело не с этими великанами, а с маленькими, злыми, необъезженными туркестанскими жеребцами, бившими ногами и кусавшими нас ежедневно. Фронтовые гусарские дни — я был в гусарском полку — описаны мной в стихах «Жизнь под звездами», в книге «Военные кони» и в рассказах «Легкий завтрак» и «Вилла Мечта». Я ездил по всей Прибалтике и возил в переметных сумах стихи, которые читал гусарам-приятелям, и многое им нравилось, потому что в этих стихах жили воспоминания о товарищах, пейзажи войны, походные зарисовки». 

«Мне пришлось сражаться с немцами под Ригой. В боях я изъездил всю Прибалтику, был контужен под Хинцебергом, участвовал в большой кавалерийской атаке под Роденпойсом. Я возил в переметных сумах стихи, которые позже объединил под общим названием – «Жизнь под звездами». Это были листы походной тетради, разрозненные страницы лирического дневника. Жизнь в окопах, в казармах, на дорогах под звездами мало походила на литературный университет. Мрачные пейзажи войны, смерть боевых друзей рождали большую внутреннюю тревогу. Тревога переходила в протест, нарастающий по мере того, как вокруг расширялась пустыня, отчаяние было написано на всех лицах, и зарево пожаров стало обычным маяком, освещавшим только пути поражений. На аренах мировой бойни люди моего поколения провели свою молодость…»

Увиденное в годы войны серьезно отразилось на нем, как на будущем поэте. Скоро он был контужен. Демобилизовался Тихонов весной 1918 года. Как свидетельствует сам поэт в своей автобиографии, перед началом гражданской войны он трудился плотником, работал по всеобучу, пробовал себя в актерском искусстве. Осенью 1918 года по собственному желанию Тихонов пошел добровольцем в Красную Армию. Служил поначалу в первой Советской роте имени Либкнехта, затем его отправили в первый стрелковый полк имени Калинина. Самые первые публикации Тихонова относятся к этому периоду. В журнале «Нива» были опубликованы стихотворения, рассказ «Чудо» и повесть «Старатели». «В год Октябрьской революции мне было только двадцать лет. Под впечатлением первых месяцев революции я написал целую книгу стихов, которая осталась в рукописи, хотя некоторые стихотворения, входившие в нее, читались на митингах и литературных вечерах красноармейской самодеятельности. Книга называлась «Перекресток утопий». Она посвящалась борьбе с контрреволюцией, победе пролетариата. Стихи этой книги были декларативны, наивны, слабы. Ко времени, когда я смог отобрать стихи для своей первой книги, я уже прошел битвы гражданской войны, принял после демобилизации твердое решение заняться литературой всерьез. Мечтания моих юных лет воплощались в кипучей революционной действительности. Я помню, с каким волнением я читал настоящему индийцу, эсхабибу Вафе, в Москве мою маленькую поэму про индусского мальчика «Сами», написанную в 1919 году и напечатанную через год в журнале «Красная новь». Вафа, говоривший хорошо по-русски, выслушал и сказал, что вообще это условно, но, похоже». Книгу стихов «Перекресток утопий» Тихонов издал на деньги, вырученные от продажи кавалерийского седла, единственного, что у него тогда было.

В 1921 приехал в Петроград. «Помню, как появился Николай Тихонов, – писал Шкловский. – Сперва пошел в Ленинграде по студиям слух, что появился красноармеец-кавалерист вроде унтер-офицера и пишет стихи, очень плохие, но с замечательными строчками. Потом появился и сам Тихонов. Худой, по-солдатски аккуратно одетый, тренированный. Поселился он внизу в Доме искусств, в длинном, темном и холодном коридоре, вместе со Всеволодом Рождественским. Посередине комнаты стояла железная печка, а дрова лежали под кроватями. У окна был стол; за этим столом и Тихонов, и Рождественский писали одновременно. Когда в Доме искусств был вечер, на котором Кусиков танцевал лезгинку на столе, к великому негодованию всей посуды, то на этом вечере Тихонов читал своего «Махно». А потом в комнате его на полу ночевало человек пятнадцать молодежи, и утром он всех напоил чаем из одного чайника. Суровый мороз коридора Дома искусств, военная служба и колка льда не повредили Тихонову. То, что в России не выходило два-три года журналов, тоже пошло молодым писателям на здоровье. Они писали для себя…

Тихонов растет, изменяется, – писал дальше Шкловский, – он читает историю морских войн и учится английскому языку. Он умеет отличать число месяца от престольного праздника. Он знает, что Георгиев день – день выгона коров – не по заслуге Георгия. Имея хорошую биографию и настоящую мужскую выправку, он не пишет просто о себе, а проламывается через русскую культуру: учился у Гумилева, учился у Киплинга, учился у Пастернака, учится у Хлебникова. И эта работа сохраняет Тихонову его романтизм. Он остался все тот же: и шарф вокруг его шеи, и узкие, как ножом обрезанные, щеки его все те же…»

Большую роль в жизни поэта сыграла его жена (талантливая художница) – в девичестве Неслуховская. Отец Марии Константиновны был преподавателем петербургского пехотного юнкерского училища. В его квартире на Гребецкой улице, 9/5 с осени 1906 года до начала 1907-го работал Владимир Ильич Ленин и происходили совещания членов ЦК РСДРП. Грянувшие события не стали для полковника неожиданными, он сразу поддержал советскую власть. В эту семью в 1921 году вошел молодой красноармеец Николай Тихонов. Культура Марии Константиновны, ее такт, ее умение относиться к людям сильно повлияли на характер поэта-гусара. «Она сама хорошо знала, что такое солдатская жизнь, когда общая цель и ежеминутная смертельная опасность объединяют людей глубочайшим доверием друг к другу, – писал о Неслуховской поэт Микола Бажан. – Будучи дочерью профессионального военного, Мария Константиновна воспитывалась в условиях солдатской, рыцарской морали. Молодой девушкой она ушла на фронт первой мировой войны. Сотни и сотни людей, искалеченных во время империалистической бойни, спасла сестра милосердия Мария Неслуховская. Георгиевским крестом женщины награждались чрезвычайно редко, – Мария Константиновна имела его…»

В это время Тихонов вливается в авангардное литературное течение, становится участником объединения «Серапионовы братья». 

Позже Николай Семёнович отзовётся о своих литературных соратниках Е. Замятине, В. Шкловском, К. Чуковском, Н. Гумилёве, Б. Эйхенбауме, Л. Лунце, И. Груздеве, М. Зощенко, В. Каверине, Н. Никитине, М. Слонимском, Е. Полонской, К. Федине, В. Иванове: «Это было общее стремление, общий коллектив, ощущение плеча к плечу и радость по поводу новых книг». Это была скорее творческая мастерская, где разные писатели учились мастерству. «В ту субботу, – вспоминал «серапион» Каверин, – к нам пришел рыжевато-белокурый солдат-кавалерист в длинной, сильно потертой шинели, с красно кирпичным лицом, выше среднего роста, костлявый, решительный и одновременно застенчивый. Он был так худ, что казался вогнутым, острые плечи готовы были разорвать гимнастерку. Но это была худоба молодого, крепкого, очень здорового человека. Его встретили радушно. Он улыбнулся, и оказалось, что один из передних зубов у него выщерблен или полусломан. Кажется, уже и тогда он курил трубку. Щеки у него были ввалившиеся, но тоже молодо, твердо. Его усадили за стол, он положил перед собой рукопись и стал читать – глуховатым голосом, быстро. Его попросили читать медленнее. Как будто очнувшись, он поднял взволнованные глаза и повиновался – впрочем, на три-четыре минуты… Впервые нам предстояло общее решение… Объединившиеся, не раз собиравшиеся, связанные быстро укреплявшимися отношениями, мы должны были оценить рассказ и сказать автору – принимаем мы его в орден «Серапионовы братья» или не принимаем. Не было ни устава, ни рекомендаций, ни предварительных условий, которые показались бы нам смешными. Решение надо было принять, следуя нигде не записанному закону. Этот закон состоял из двух естественно скрестившихся начал – литературного вкуса и чувства ответственности. Первое непосредственно относилось к рассказу. Второе – и к автору и к рассказу…

Солдат (перешептываясь, мы выяснили, что он не просто кавалерист, но еще и гусар) читал долго, и мы слушали его терпеливо: если Горький упрекал себя в длиннотах, они простительны и гусару. Однако, когда он перевалил за середину, его перестали слушать… Вежливо, в слегка поучительном тоне Груздев выразил общее впечатление: не удалось то и это. Могло бы удаться, но тоже не удалось это и то. Мы единодушно присоединились. Кавалерист слушал внимательно, но с несколько странным выражением, судя по которому можно было, пожалуй, предположить, что у него добрая сотня таких рассказов. Потом сказал чуть дрогнувшим голосом: «Я еще пишу стихи». Слушать еще и стихи после длинного, скучного рассказа? Но делать было нечего: мы что-то вежливо промычали. Из заднего кармана брюк он вытащил нечто вроде самодельно переплетенной узкой тетрадки. Раскрыл ее – и стал читать наизусть. Не только я, все вздрогнули. В комнату, где одни жалели о потерянном вечере, другие занимались флиртом, внезапно ворвалась поэзия, заряженная током высокого напряжения. Слова, которые только что плелись, лениво отталкиваясь друг от друга, двинулись вперед упруго и строго. Все преобразилось, оживилось, заиграло. Неузнаваемо преобразился и сам кавалерист, выпрямившийся и подавшийся вперед так, что под ним даже затрещало стащенное из елисеевской столовой старинное полукресло. Это было так, как будто, взмахнув шашкой и пришпорив коня, он стремительно атаковал свою неудачу. Каждой строкой он загонял ее в угол, в темноту, в табачный дым, медленно выползавший через полуоткрытую дверь. Лицо его стало упрямым, почти злым. Мне показалось даже, что раза два он лязгнул зубами. Но иногда оно смягчалось, светлело. «Мы разучились нищим подавать, дышать над морем высотой соленой, встречать зарю и в лавках покупать за медный мусор золото лимонов…» – Еще! – требовали мы. – Еще! – И Тихонов – это был он – читал и читал…»

В 1922 он поселился в «Доме искусств», посещал занятия, которые вел Н.С.Гумилев, был членом литературного содружества «Островитяне», в организации которого принимал самое деятельное участие. Но в отличие от творчества акмеистов уже первые сборники Тихонова насыщены революционным содержанием. Тихонов воспринимает революцию как бурное освобождение человеческой силы и энергии. В начале 1920-х годов Николай Тихонов, фото которого часто мелькает в советских газетах, входит в плеяду талантливых и очень популярных поэтов. Успех его был тем значительней, что дебютировал он на фоне активно работавших Маяковского, Есенина, Бедного, Хлебникова, Мандельштама, Клюева, Цветаевой. Книги его не затерялись в общем потоке. В цикле своих баллад, сжатых и стремительных по форме, Тихонов воспевает романтику революционных битв, героизм рядовых бойцов, восхищаясь их простотой и упорством, непоколебимостью и выдержкой. Герои его баллад не знают страха перед опасностью, нет предела их героизму - «Мёртвые, прежде чем упасть, делают шаг вперёд». Он публикует поэму «Сами». Его «Баллада о гвоздях» буквально разбирается на лозунги и цитаты. В 1922 году вышли книги Тихонова – «Орда» и «Брага» – сразу сделавшие его известным. Первая была издана при помощи другого «островитянина», С.Колбасьева, на собственные средства («2 пары белья и 2 седла»). «Я окунулся с головой в шумный и пестрый литературный мир 20-х годов. Вышли мои первые книги «Орда» и «Брага». В те времена множество литературных направлений, школ и школок боролись между собой. Это было время дискуссий и литературных споров о направлении отечественной поэзии, о судьбах поэзии, о месте поэта в рабочем строю».  Знаменитыми стали первые строки «Орды»: «Праздничный, веселый, бесноватый, с марсианской жаждою творить, вижу я, что небо небогато, но про землю стоит говорить». Поэзия молодого романтика воспевала радость жизни, мужество духа, волнение победы, красоту любви, изображала людей такими, какими они могут быть, когда у них хватает смелости быть настоящими людьми. Характерно признание одного из современников: «Стихи Н.С.Тихонова покорили меня сразу своей набатной мощью и искренностью. Потрясло впервые услышанное авторское выступление. Другие — «читали» стихи. Тихонов был вулканом, извергавшим живые, неостывшие глубины поэтической мысли...»

Кроме стихов, Николай Тихонов писал очень много прозы, и некоторые рассказы и очерки превосходят его лирику по силе таланта. За рассказ «Сила», посвященный приключениям русского моряка в Китае, молодой автор получает премию на конкурсе в Петрограде. Его проза – это определенное возвращение к детским мечтам и впечатлениям. Так, повесть «Вамбери» (1925) рассказывает о приключениях востоковеда и путешественника. Некоторые его рассказы и повести напоминают Р. Киплинга. Повесть «От моря до моря» (1926) уже самим названием, заимствованным у Р. Киплинга, назвавшего так книгу очерков о путешествии вокруг света, демонстрирует тихоновские привязанности и литературные предпочтения. 

Необычайно занимательны, полны удивительных подробностей рассказы Тихонова о животных, которые он писал всю жизнь, часть их вошла в сборник «Военные кони» (1927). Особняком в прозе Тихонова стоит его книга «Война» (1931) о событиях Первой мировой войны, раскрывающая, как пишет автор в предисловии, «в небольшом условном повествовании, сбивающемся подчас на хронику, несколько трагических эпизодов так называемой газовой и огнемётной войны с целью... разоблачения подготовки будущей войны против Советского Союза».

В жажде путешествий он не уступал признанному русскому страннику и покорителю мировых просторов Николаю Гумилёву. Не случайно флегматичный К. Федин назвал своего друга «советским Пржевальским». Он был неутомимым странником, завзятым альпинистом. Тихонов уже в начале двадцатых побывал во многих краях великой страны. Впечатляет одно перечисление его длительных маршрутов. В 1923 едет в Новороссийск, пишет первые свои стихи о Кавказе — цикл «Юг». «Темами Востока я занимался с таким же прилежанием, с каким в детстве читал и писал о нем, еще не видя его. С 1922 года я присоединил к этой теме и тему Кавказа. Я исходил его от Приморских Альп, от Новороссийска до Аракса, от Дербента до Сухуми. В 1924 году впервые увидел Грузию и Армению, был на Земо-Авчалах, где строилась первая плотина на Куре, где стучали отбойные молотки, ревели моторы и кончалась вековая отсталость этого древнего места. Каждый год я уходил летом в горы с небольшой группой друзей, изучая народы Кавказа, их жизнь, быт, историю, строительство новой жизни». Маршрут лета 1924 — Военно-Грузинская дорога, Тбилиси и его окрестности, Армения. Пишет поэмы «Красные на Араксе» и «Дорога»- о трудной и ответственной службе пограничников, о путях строительства новой жизни на древних просторах. Как и предыдущие тихоновские вещи, эти поэмы – реалистичны, но вместе с тем романтичны. В 1926 г. Тихонов направляется в Узбекистан и Туркмению. Пешком странствует по Каракумам и в горах Копетдага, посещает Азербайджан.

«Начиная с 1923 года, – вспоминал Тихонов, – я много времени отдал изучению наших кавказских и закавказских республик. Почти ежегодно я проникал в самые отдаленные районы гор, пробирался по тропам пешком, иногда верхом в высокогорные селения и аулы и с годами накопил огромный материал. Я проходил ледники и снежные перевалы, пересекал первобытные леса, всходил на вершины, спал на горных лугах и в лесных дебрях, жил с горцами их простой и суровой жизнью. Надо сказать, что еще в дни Первого съезда писателей в Москве впервые был устроен вечер грузинской поэзии, и стихи наших грузинских друзей-поэтов читали Борис Пастернак и я. Наши переводы многих поэтов Советской Грузии вышли в одном сборнике в Тбилиси. Я переводил и армянских поэтов. А на Первом съезде писателей говорил в своем докладе о необходимости переводов со всех языков братских республик, о том, что нам нужно в первую голову убрать эту стенку молчания между поэтами разных национальностей Союза…» Поиски подлинного героя современности продолжены в книге стихов, так и названной — «Поиски героя» (1927).

В 1926 Тихонов направляется в Узбекистан и Туркмению, странствует пешком в Каракумах и горах Копетдага, посещает Азербайджан. В 1930 он снова в Туркмении в составе бригады писателей (Л.Леонов, В.Луговской и др.). «Большую роль сыграла в моей литературной судьбе поездка с группой писателей в Туркмению в 1930 году. Я увидел страну, в которой впервые бродил в 1926 году, охваченную социалистическим переустройством. Создавались первые колхозы и совхозы. Ломалось последнее сопротивление баев. Были еще и жаркие схватки с басмачами. Мы видели пустыню с ее своеобразным бытом, пограничные заставы и колхозы, города, в которых рождалось новое, сложную ирригацию и ее работников; мы проехали страну вдоль и поперек, из Керков спустились на каике, везя разные товары для прибрежных кишлаков, по Аму-Дарье, наблюдали жизнь туркменского народа, испытали даже песчаную бурю (афганец). Эти дни никогда не изгладятся из памяти Чарующие картины восточной природы, туркменской весны, суровые будни пограничников на афганской и персидской границе, быт кочевников — все это каждый из участников поездки изобразил по-своему. Я написал тогда две книги: «Кочевники» и «Юрга».

В 1935 вышли «Стихи о Кахетии». Поэт Сандро Шаншиашвили, у которого Тихонов гостил в Кахетии, подтверждает: «Николай Тихонов исходил всю Грузию — с востока на запад. Он знает наш край не хуже любого грузина». Тихонов осваивает не только жизнь, но и литературу братской республики. Работает над переводами стихов современных грузинских поэтов Г.Табидзе, С.Шаншиашвили, Т.Табидзе, И.Абашидзе, Г.Леонидзе, С.Чиковани, Г.Абашидзе, П.Яшвили и др.  Грузинские переводы Тихонова получили высокую оценку, критики отмечали, что именно Тихонову удалось передать наилучшим образом «всю человеческую теплоту» грузинского быта. Тема Грузии и шире — Кавказа была продолжена в циклах «Чудесная тревога» (1937-40) и «Горы» (1938-40). «Я стал заниматься переводами грузинских, армянских, дагестанских поэтов. Собирая материал для фильма «Друзья» – о дружбе народов и о деятельности Кирова на Кавказе,— мы с режиссером Арнштамом облазили и объездили верхом много долин и ущелий, много имели встреч с партизанами, участниками гражданской войны, пережили много приключений. Тема Кавказа нашла свое воплощение в книге «Грузинская весна», в «Стихах о Кахетии», в цикле стихотворений «Горы» и в рассказах «Симон-большевик», «Кавалькада» и др.»

Товарищи именно его избирают руководителем второй по численности Ленинградской писательской организации СССР. На I съезде советских писателей в 1934 он выступает с докладом о современной поэзии. Многочисленны и содержательны статьи Тихонова по вопросам литературы. В 1935 году Тихонов побывал в Польше, в Австрии, во Франции, Бельгии, Англии. Над Германией распростерлась фашистская свастика, но Европа жила еще мирной жизнью. Тихонов остро почувствовал канун катастрофы, передав его в книге стихов «Тень друга» (1936): «Такой в ту ночь была Помпея, пред тем как утром пеплом лечь». Гитлеровской угрозе уверенно противостоит СССР, Тихонов пишет: «Я люблю свою советскую Родину за то, что она дала мне чувство необъятной семьи, гигантского родного дома...»

В июне 1935 года в составе советской делегации Тихонов приехал на Парижский антифашистский конгресс писателей. Марина Цветаева, познакомившаяся тогда с Тихоновым в Париже, писала ему в Питер: «У меня от нашей короткой встречи осталось чудное чувство …Вы мне предстали идущим навстречу — как мост, и — как мост заставляющим идти в своем направлении...». «В 1935 году я в составе советской делегации был на Конгрессе в защиту прогресса и мира в Париже. Впервые увидел страны Европы, бродил по Варшаве, еще не предчувствовавшей роковой осени 1939 года, по Вене, где еще на домах остались следы уличных боев 1934 года, видел Париж, куда съехались представители многих стран для участия в Конгрессе, гулял по Лондону и возвратился морем в Ленинград. По дороге наш пароход проходил Кильским каналом, и я видел, с какой лихорадочной поспешностью происходит подготовка фашистов к будущей войне. В воздухе шли непрерывные воздушные бои, на воде множество кораблей всех систем проводили ученье, из недр моря прямо перед островом Гельголандом вынырнула подводная лодка, на палубе которой появились штатские и военные, по-видимому происходила передача новой подводной лодки военным морякам.

Знатоки Европы иронически отнеслись в Париже к моему пессимистическому взгляду на вещи. Я говорил им, что чувствовал, а я чувствовал, что война близко, что фашистский зверь прыгнет очень скоро на этот не думающий об опасности древний материк, потому что этого зверя готовят к прыжку опытные тренировщики, а кое-кому выгодно, чтобы европейские народы были усыплены и разъединены. Книга стихов «Тень друга», написанная о том времени, передавала мои впечатления от разных стран и людей. Многое написанное в 1935 и 1936 годах сбылось через три года с самой мрачной точностью. Я не знал, возвращаясь, домой, что новая война скоро и меня самого позовет на защиту родного города Ленинграда».

В 1939 Тихонов награждён орденом Ленина.

Человек смелый и верный товариществу, Тихонов не боялся вступаться за репрессированных литераторов. Начинаются гонения на таких поэтов, как Н. Заболоцкий, Б. Корнилов, Т. Табидзе и многих других. Н.Тихонов, С.Маршак, И.Эренбург, М.Зощенко не отшатнулись от своих коллег, попавших в беду. В ту пору, когда одно только знакомство с поэтом - «врагом народа» могло стать поводом и причиной ареста, они ставили свои подписи под ходатайством о пересмотре приговора. Тихонов лично ходатайствовал по инстанциям практически за каждого репрессированного. В этом смысле Николай Семёнович, что называется «доигрался». На самого Тихонова было сфабриковано политическое дело с ложным обвинением в связях с зарубежными троцкистами, в организации контрреволюционной группы писателей в Ленинграде. Тучи над поэтом сгустились, однако началась советско-финляндская война, и он ушёл на фронт…

Тихонов руководит работой писателей при газете «На страже Родины». Михаил Дудин, поэтический путь которого начался с тетради стихотворений «Жесткий снег», написанной зимой 1939 года (эти стихи выбрал тогда из потока редакционной почты и опубликовал в журнале «Звезда» за 1941 год Н. С. Тихонов), благодарно вспоминал: «Думаешь, я не понимаю, насколько слабыми и несовершенными были те мои первые строки, написанные в окопе финской войны на Карельском перешейке? Ещё как понимаю. Но какие-то высшие силы сделали так, что мои «вирши» попали в руки великого поэта Тихонова, и он дал мне путёвку в поэтическую жизнь. Это я помнить буду до самого последнего смертного вздоха. Тем более что, почитай, вырос на тихоновских балладах «Брага», «Орда», «Синий пакет». Многие утверждают, что именно мне Николай Семёнович как бы передал эстафету темы солдатского мужества и героизма. Для меня это, с одной стороны, и лестно, а с другой – опять же понимаю: мне никогда не подняться до такой глыбищи, какой был в нашей поэзии Тихонов».

Дудин вспоминал: «Об этом знают немногие, но такой сверхпопулярный герой Великой Отечественной, как Вася Тёркин, возник во многом благодаря и Тихонову ещё на финской войне. Дело в том, что при редакции газеты Ленинградского военного округа именно тогда была образована литературная группа, в которую входили литераторы В. Саянов, Н. Щербаков, С. Вашенцев, Ц. Солодарь и другие. В том числе – и прикомандированный А. Твардовский. Возглавлял ту группу Тихонов. Вот он и предложил друзьям-поэтам создать серию занимательных рисунков о подвигах веселого солдата-богатыря. Первые стихотворные пояснения к этим рисункам были коллективными. У меня есть брошюра из серии «Фронтовая библиотечка газеты «На страже Родины» за апрель 1940 года «Вася Тёркин на фронте». Открывается она стихами А. Твардовского...»

В финскую войну поэт прошел с армией от местечка Липпола до Выборга. «В сумрачных зимних лесах Карельского перешейка, умываясь по утрам снегом из свежего сугроба в декабре 1939 года, я знал, что это не конец военных испытаний, а только начало новых. Долгие походы по Кавказским горам, ночевки в лесах, на снегу, в скалах, под ветром и снегом закалили меня, и я переносил сильнейшие морозы и вьюги зимней войны довольно стойко. Даже палатка, в которой жил под Выборгом, напоминала мне лагерь в горах, и артиллерийский налет иногда очень походил на грохот камнепада».

«Суровая зима с небывалыми морозами, штурм мощных укреплений, дотов-миллионеров, штурм Выборга, смерть друзей в упорных боях, – писал Тихонов, – все это нашло отражение в цикле стихов как воспоминание тех жестоких дней… Незадолго до этого мною была написана книга «Война», где рассказывалось о том, как возникли в первую мировую войну такие новые истребительные средства, как газ и огнемет. Это была задуманная мною часть дилогии, но вторую часть, которая должна была изображать картины новой войны между фашизмом и Советским Союзом, я не успел написать, так как скоро вторая мировая война обрушила орды Гитлера и на Советский Союз… В июне 1941 года я уезжал из Риги после съезда латышских писателей, и кто-то из провожавших на вокзале мне сказал: «Вы уезжаете накануне больших событий». Я не обратил внимания на эту фразу, думал, что она относится к литературной жизни, но, приехав в Ленинград, уже через день услышал о вероломном нападении Гитлера на Советский Союз».

«Началась великая эпопея Ленинградской обороны. До сих пор еще не описаны как следует героические бои на подступах к Ленинграду в августе, штурм города в сентябре 1941 года. Нельзя было узнать знакомые с детства городки и парки вокруг Ленинграда. Нельзя было узнать и города, затемненного, укрепленного со всех сторон и освещаемого заревами взрывов и пожаров. Горели леса и деревни, старые дворцовые городки. Кольцо огня и дыма окружало Ленинград. Девятьсот дней битвы за Ленинград — это книга, которую еще не читало человечество. Я, с детства изучавший военную историю сражений и осад, мог свидетельствовать, что не была примера в истории, подобного Ленинграду и его защитникам».

С первых дней Великой Отечественной войны Тихонов, находясь в Ленинграде, выполнял задания Радиокомитета, Совинформбюро, публиковал стихи, статьи, очерки в «Ленинградской правде», в газете народного ополчения «На защиту Ленинграда», в окружной военной газете «На страже Родины», ставшей затем газетой Ленинградского фронта, в центральных и дивизионных газет. Он стремился найти свой материал в самом пекле боев, был среди бойцов 70-й стрелковой дивизии во время боев под Новгородом летом 1941, однажды под огнем врага добрался к танкистам, совершившим подвиг, и написал очерк о них. Под руководством Тихонова работала многочисленная группа писателей при политуправлении Ленинградского фронта. В группу входили А. Прокофьев, В. Саянов, Е. Федоров и Л. Соболев – для связи с Балтийским флотом.

«Мне пригодились в моей работе в Политуправлении Ленинградского фронта и мои теоретические знания и мой военный опыт трех войн, участником которых я был. Очень пригодились и различные литературные жанры. Стихи и проза, очерк и рассказ, листовка, статья, обращение — все было взято на вооружение. Я работал вместе со многими писателями Ленинградского фронта, которые делили со всеми ленинградцами тяготы осады и всевозможные лишения, связанные с полным или почти полным окружением города. Мы чувствовали ежедневную, постоянную, могучую помощь партии, правительства, родины. В самые тяжелые минуты ленинградцы находили выход из положения». В газете «На страже Родины» Николай Семёнович подготовил 113 боевых материалов с передовой. Лишь за первый год блокады помимо поэтических произведений он написал 6 брошюр, 100 рассказов и публицистических статей.

Н. С. Тихонов в блокадном Ленинграде. 1941 г.

«Мои переживания тогда были трудно передаваемы. Люди, населявшие и защищавшие Ленинград, превратились в одну семью, в один небывалый коллектив. Их воля была непреклонна… Все стали воинами города-фронта… По предложению «Правды» в несколько дней я написал поэму «Киров с нами», которая была напечатана 1 декабря в Москве (в 1942 году эта поэма была отмечена Сталинской премией)… За время осады, за девятьсот дней ленинградской битвы, я написал, кроме поэмы «Киров с нами», – «Ленинградские рассказы», книгу стихов «Огненный год» и свыше тысячи очерков, обращений, заметок, статей и дневниковых записей…» Выдающимся произведением советской литературы явилась поэма Тихонова «Киров с нами» (1941) с ее чеканным рефреном: «В железных ночах Ленинграда по городу Киров идет». Тихонов создал первое крупное произведение советской поэзии военного времени в драматических условиях блокады Ленинграда. «Сила этой поэмы, прекрасной самой по себе,— свидетельствовал А.Фадеев,— удваивалась оттого, что она была написана Николаем Тихоновым той жестокой зимой, в промерзшей квартире, при свете коптилки...». «Правда» напечатала поэму «Киров с нами» 1 декабря 1941, накануне наступления под Москвой, как призыв ко всем бойцам учиться мужеству и стойкости у ленинградцев:

Враг силой не мог нас осилить,

Нас голодом хочет он взять,

Отнять Ленинград у России,

В полон ленинградцев забрать.

Такого вовеки не будет

На невском святом берегу,

Рабочие русские люди

Умрут, не сдадутся врагу.

Н. С. Тихонов с женой Марией Константиновной в блокадном Ленинграде. 1941 г.

Чрезвычайно популярными стали блокадные очерки Тихонова «Ленинградский год» и «Ленинградские рассказы». Особое место занимают его «Ленинградские рассказы», созданные во время ленинградской блокады, в осажденном городе, печатавшиеся в центральной прессе и с потрясающей силой показавшие всему миру подвиг великого города. Без громких слов, без патетики, с целомудренной сдержанностью рассказывает Тихонов, как люди умирают, но не сдаются, и великий город стоит. Значительна каждая фраза. Описывая блокадный город, Тихонов изображает не только подвиги ленинградцев, но и сам Ленинград в его суровом величии. Оно подчеркнуто сравнением города с горами Кавказа: «Снежные карнизы висят, как на леднике, и город походить стал на горный хребет – весь завален снегом, дома темные, как скалы, и все как осветится взрывом, вспыхнут пожары. И видишь, где что горит». В феврале 1942 года он на короткое время прилетел в Москву. Эренбург, встречавшийся с ним тогда, вспоминал: «Из Ленинграда приехал исхудавший Тихонов. Он часами рассказывал о всех ужасах блокады, не мог остановиться, говорил о героизме людей, о дистрофии, о том, как съели всех собак, как в морозных нетопленых квартирах лежат умершие — у живых нет сил их вынести, похоронить».

Кроме рассказов, Тихонов создал в ту пору книгу стихов «Огненный год» и за девятьсот дней ленинградской битвы написал больше тысячи очерков, обращений, заметок, статей… Имя его вписано в историю ленинградского подвига и слито с Ленинградом навеки. Виссарион Саянов больше, чем кто-либо из ленинградских литераторов, был связан дружбой с Николаем Семеновичем. Саянов о своём друге сказал следующее: «Тихонов был главным летописцем блокады. Никто точнее и ярче не вёл эту летопись. И не только в поэзии. Собранное воедино, всё написанное Тихоновым даёт нам и цельную, и верную картину того, что пережил Ленинград. Конечно, каждый из нас что-то сделал в те тяжелейшие годы, но Тихонов, безусловно, сделал больше остальных».

Заметка Тихонова под заглавием «Из осажденного Ленинграда»: «В «Красной звезде» я начал печататься очень давно, но никогда не ощущал такой тесной связи с ней, такого её значения в моей жизни, как в годы Великой Отечественной войны. Я видел своими глазами, как читают её с первой и до последней страницы на переднем крае бойцы и командиры, какой популярностью она пользуется в массах и как велика сила её ведущего, вдохновляющего слова. В тот период «Красная звезда» объединяла огромный боевой коллектив писателей, поэтов, очеркистов, журналистов. Большой гордостью для меня было печататься в такое время в такой газете, за которой следил миллионный, необыкновенный читатель, который с оружием в руках громил фашистских захватчиков. Особое значение страницы «Красной звезды» приобрели для меня после того, как, по предложению редакции, я начал печатать в ней свои ежемесячные обзоры положения в осажденном Ленинграде. Я начал их с мая 1942 года, и потом они под названием «Ленинград в июне», «Ленинград в июле» и т. д. печатались вплоть до освобождения Ленинграда, до дней разгрома немцев под Ленинградом. Последний очерк назывался «Победа». Обычно полполосы отводила газета под этот обзор. Писать его было сложно и необыкновенно ответственно. Многое нельзя было сообщать о жизни фронта и города, чтобы не раскрывать военной тайны, многое редакция сокращала или из-за «излишней лирики», или по недостатку места, но на каждый такой очерк я имел письма с фронтов, от рассеянных по фронтам ленинградцев. Редакция «Красной звезды» много помогала мне, когда я писал поэму «Слово о 28-ми гвардейцах». В трудные минуты фронтовой, осадной жизни я всегда чувствовал товарищескую поддержку, заботу и дружеское участие моих боевых товарищей по «Красной звезде».

Статьи Тихонова были чрезвычайно популярны и на фронте, и в тылу. Номер «Известий» со статьей Тихонова «Будущее» попал в оккупированную Белоруссию — партизаны выпустили статью отдельной брошюрой. Красноармеец-осетин Коцоев, посылая домой письмо с Ленинградского фронта, вложил в конверт статью Тихонова «Слава Кавказа» в своем переводе на родной язык. Сотрудники газеты «Боевые резервы» обращались к Тихонову с просьбой написать напутственное письмо воинам, уходящим на фронт. А поэт с передовой возвращался на передовую — его квартиру называли дотом на линии фронта. В 1942 была написана поэма «Слово о 28 гвардейцах», посвященная подвигу гвардейцев под Москвой в 1941.Обязательно вспомните и перечитайте поэму, особенно в связи с премьерой фильма «28 панфиловцев», и вы увидите, что она не потеряла своей актуальности:

Безграничное снежное поле,

Ходит ветер, позёмкой пыля,

Это русское наше раздолье,

Это вольная наша земля.

И зовётся ль оно Куликовым,

Бородинским зовётся ль оно,

Или славой овеяно новой,

Словно знамя опять взметено,

Всё равно оно кровное наше,

Через сердце горит полосой.

Пусть война на нем косит и пашет

Тёмным танком и пулей косой,

Но героев не сбить на колени,

Во весь рост они встали окрест,

Чтоб остался в сердцах поколений

Дубосекова тёмный разъезд,

Поле снежное, снежные хлопья

Среди грохота стен огневых,

В одиноком промёрзшем окопе

Двадцать восемь гвардейцев родных!

В 1944 году Николая Семёновича отозвали с Ленинградского фронта и назначили председателем правления Союза писателей СССР. Он переехал в Москву. Московская квартира поэта оставалась столь же гостеприимной и сердечной, какой была и ленинградская. «Я твердо уверена, – писала поэтесса Е. Книпович, – в том, что, если бы поставить палатку в самом глухом углу самой большой и безлюдной пустыни и поселить там Тихоновых – Николая Семёновича и Марию Константиновну, в первый же вечер «на огонек» сошлись бы люди. Откуда? Не знаю». За полтора месяца до окончания войны Тихонов, Эренбург и Маршак отправили на имя Берии письмо с просьбой о возвращении в Ленинград находившегося в казахстанской ссылке Н. А. Заболоцкого. Из автобиографии: «Кончилась героическая оборона, враг был разбит и понес заслуженное возмездие, пришла окончательная победа. Наступили мирные годы, годы восстановления и нового движения вперед. Но не успели еще исчезнуть следы войны, и много еще развалин говорило о страшном вчерашнем уничтожении людей и народных богатств, как новые поджигатели войны начали организовывать агрессивные блоки и союзы, в первую очередь, угрожая безопасности Советского Союза».

Н. Тихонов, С. Щипачев, А. Толстой, А. Твардовский, М. Исаковский, А. Сурков.

Он не стал поддерживать обвинения в адрес Ахматовой и Зощенко и за это поплатился постом председателя Союза писателей. После выхода постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», где Тихонову также посвящено несколько очень резких строк, его сняли с этого поста, заменив А.А. Фадеевым. Многие простые люди и власть имущие, знавшие необыкновенную человеческую отзывчивость Тихонова, настойчиво рекомендовали поэта и писателя на пост председателя Советского комитета защиты мира. Такое назначение состоялось. В 1944 Тихонов посетил Болгарию, в 1947 — Югославию. Это дало поэту возможность увидеть все те страны, о которых он раньше только мечтал. Китай, Таиланд, Индонезия, Ливан, Сирия, Бирма, Цейлон, не говоря уж о странах Европы… «С 1949 года я являюсь председателем Советского комитета защиты мира, с 1950 года — членом Всемирного Совета Мира. Я, старый солдат, стал активным сторонником мира. Должен сознаться, что даже когда в юности я изучал истории войн, я не увлекался завоевателями, я изучал их походы, как историк, исследующий военное искусство всех времен, прекрасно понимал сущность первой мировой войны, как войны империалистической. Дальше были войны справедливые. Оборона красного Питера, защита Ленинграда от белофиннов и фашистов. Теперь, борясь за мир, я могу говорить об ужасе войн людям, не испытавшим на себе этих бедствий,— там за рубежом, где иногда понятия не имеют о том, что пережили советские люди и какое мужество для спасения всего человечества от фашистского ига они проявили».

В 1949 году Сталинской премией была отмечена книга стихов Тихонова «Грузинская весна». Тихонов мог получить премию и за «Югославскую тетрадь», вышедшую годом раньше и тоже представленную в Комитет по Сталинским премиям, но начались сложности в отношениях СССР и Югославии. Константин Симонов вспоминал: «Обсуждение всех премий было уже закончено, но Сталин, к концу обсуждения присевший за стол, не вставал из-за стола. Похоже было, что он собирался сказать нам нечто, припасенное к концу встречи. Да мы в общем-то и ждали этого, потому что существовал еще один вопрос, оставленный без ответа. Список премий по поэзии открывался книгой Николая Семеновича Тихонова «Югославская тетрадь», книгой, в которой было много хороших стихов. О «Югославской тетради» немало писали и вполне единодушно выдвигали ее на премию. Так вот эту премию как корова языком слизала, обсуждение велось так, как будто никто этой книги не выдвигал, как будто она не существовала в природе. Это значило, что произошло что-то чрезвычайное… Но что?… Я и другие мои товарищи не задавали вопросов на этот счет, думая, что если в такой ситуации спрашивать, то это должен сделать Фадеев, как старший среди нас, как член ЦК. Но Фадеев тоже до самого конца так и не задал вопроса про «Югославскую тетрадь» Тихонова – или не считал возможным задавать, или знал что-то, чего не знали мы, чем не счел нужным или не счел вправе с нами делиться… Просидев несколько секунд в молчании, Сталин, обращаясь на этот раз не к нам, как он это делал обычно, а к сидевшим за столом членам Политбюро, сказал: «Я думаю, нам все-таки следует объяснить товарищам, почему мы сняли с обсуждения вопрос о книге товарища Тихонова «Югославская тетрадь». Я думаю, им надо это знать, и у них, и у товарища Тихонова не должно быть недоумений». В ответ на этот полувопрос, полуутверждение кто-то сказал, что да, конечно, надо объяснить. В общем, согласились со Сталиным… Должен в связи с этим заметить, что, как мне показалось, в тех случаях, когда какой-то вопрос заранее, без нашего присутствия, обговаривался Сталиным с кем-то из членов Политбюро или со всеми нами, Сталин не пренебрегал возможностью подчеркнуть нам, что он высказывает общее мнение, а не только свое. Другой вопрос, насколько это было намеренно и насколько естественно, что шло тут от привычки и давнего навыка, что от сиюминутного желания произвести определенное впечатление на тех представителей интеллигенции, которыми мы являлись для Сталина на этих заседаниях… «Дело в том, – сказал Сталин, – что товарищ Тихонов тут ни при чем. У нас нет претензий к нему за его стихи, но мы не можем дать ему за них премию, потому что в последнее время Тито плохо себя ведет. – Сталин встал и прошелся. Прошелся и повторил: – Плохо себя ведет. Очень плохо. – Потом Сталин походил еще, не то подыскивая формулировку специально для нас, не то еще раз взвешивая, употребить ли ту, что у него была наготове. – Я бы сказал, враждебно себя ведет, – заключил Сталин и снова подошел к столу. – Товарища Тихонова мы не обидим и не забудем, мы дадим ему премию в следующем году за его новое произведение. Ну, а почему мы не могли сделать это сейчас, надо ему разъяснить, чтоб у него не возникло недоумения. Кто из вас это сделает?» – Сделать это вызвался я. Примерно на этом и закончилось заседание. Никаких более подробных объяснений, связанных с Тито, Сталин давать не счел нужным…»

В первые послевоенные годы Тихонов объездил все республики народной демократии, многие страны Ближнего и Среднего Востока, Южной Америки, Индию, Шри-Ланку, Афганистан, Пакистан и другие страны. «Болгарские записи», «Стихи о Югославии», «Грузинская весна», «Два потока», «Стихи о Китае», «Времена и дороги» – всё это книги неутомимого путешественника. «Участвуя в движении за мир, я был во многих странах Европы и Азии. Пришлось мне увидеть и те страны, пейзажи которых я рисовал мальчиком, изучал их с юности. Я увидел Индию и Пакистан, высочайшие вершины Гималаев, Гиндукуша. Я проезжал дикими дорогами Афганистана, был в древних индийских городах, среди друзей мира, друзей Советского Союза. Мне было очень радостно узнать, что мои стихи и рассказы известны в этих странах. Я увидел удивительную, могучую, древнюю и снова молодую страну — Народный Китай. В октябре 1952 года я поехал в Китай с делегацией ВОКСа на Первый конгресс Общества китайско-советской дружбы».

«Тема дружбы народов давно жила в моих стихах. В последние годы она нашла свое отражение в цикле «Два потока», посвященном поездке в Пакистан и Афганистан, и в стихах «На Втором Всемирном конгрессе сторонников мира», и ряде других стихотворений, а также в «Пакистанских рассказах», в «Рассказах горной страны» и в повести «Белое чудо». Стихотворений написано мной за долгие годы очень много... В январе 1958 года Международный Ленинский Комитет присудил мне премию «За укрепление мира между народами»»

За сборник стихов «Два потока» он был удостоен Сталинской премии в 1952 году. Книга воспоминаний-новелл «Двойная радуга» (1964) и книга прозы «Шесть колонн» (1970) развертывают картины жизни народов Грузии и Армении, Туркмении и Узбекистана, Индии и Индонезии, Сирии и Бирмы. Стихи 1960-х составили книгу «Времена и дороги» (1970), вобравшую в себя раздумья поэта о современности. Москва, Ленинград, Варшава, Грузия, Армения, Болгария, Индия, Шри-Ланка, Ташкент, Неман — нескончаемо обилие перекликающихся в книге стран, республик, городов, гор, рек, весь мир открыт взору поэта. В 1974 выходит книга Тихонова «Писатель и эпоха. Выступления, литературные записи, очерки» — отчет за много лет. «Азербайджанская тетрадь» (1977) в образном плане воплотила давнюю привязанность автора к этой республике. В последние годы 80-летний поэт создает цикл проникновенной лирики — «Песни каждого дня». В 1973 - 76 вышло Собрание сочинений Тихонова в семи томах.

Гостеприимный и щедрый, поэт с удовольствием принимал гостей в известном «доме на Зверинской», а позже в Москве – в Переделкино. Из знаменитого кованого сундука, стоявшего у стены кабинета, он извлекал листки рукописей, и начинал читать. Он дружил со многими писателями современности, даже после опалы в его дом всегда мог прийти М. Зощенко и найти там дружеское участие. Дом его всегда был полон. Писатели, ученые, художники, летчики, именитые и менее именитые, просто старинные друзья Тихоновых, потому что дом их особенный. Сюда приходят по душевной потребности, потому что здесь хорошо, интересно, сердечно. Тихонов был человеком многих талантов, и один из них — удивительный дар рассказчика. Рассказывал Николай Семенович вдохновенно, увлекательно. Блестящая память обогащала его повествование интереснейшими подробностями; он был настоящим мастером устного слова. Верной спутницей поэта была Мария Константиновна Неслуховская. Она была художницей, долгие годы работала в кукольном театре. Жена оказала сильное влияние на развитие Тихонова, по сути, она занималась его развитием и образованием, которого он получить не смог. Беседа с Марией Константиновной - талантливой, тонкой, широкообразованной (мало кто мог сравниться с ней в знании русской и европейской поэзии!) и с Николаем Семеновичем - всегда увлекательная и творческая, временами сопровождающаяся чтением новых тихоновских стихов. При очень разных характерах Николай Семенович и Мария Константиновна были едины в восприятии жизни, людей и поэзии. Во время блокады она была неразлучна с ним. Жить для других, а не для себя всегда было для обоих законом. В стихотворении, посвященном жене, Тихонов говорит: «…в нашем пути непростом мы отдали главное людям, и мы не жалеем о том». Пара прожила вместе более 50 лет. Детей у супругов не было. В 1975 году Мария Константиновна скончалась.

Отдельная глава жизни Николая Тихонова - отношение к животным, страстная любовь и привязанность. «Тихонов умел превратить в преданного друга самую свирепую тварь собачьей породы, – вспоминала поэтесса Е. Книпович. – Порой в доме появлялись «меньшие братья» уж совсем нестандартного порядка – осиротевшие бельчата, которых выкормила кошка, гусак Демьян и гусыни Любочка и Катенька. Сторож (дачи в Переделкино) дядя Сережа купил их для хозяев с кулинарными намерениями, но Мария Константиновна заявила, что «знакомых не едят», и благодарные гуси, как им и полагается, гуськом ходили по саду за своей спасительницей… Нестандартно вели себя в этом доме даже куры: неслись они, правда, где положено, но ночевали, взлетев высоко на деревья…»

Из воспоминаний В.Пескова: «С любовью к природе, с пытливым интересом ко всем ее проявлениям Тихонов, как, наверное, все поэты, родился. Во времена молодости воображение его волновали величественные явления на земле: водопады, сияние снегов на горах, жара пустынь, кипение речек в ущельях. Это все отвечало романтической душе поэта. Все интересное на земле Николай Семенович хотел видеть и много увидел. Он исходил пешком весь Кавказ, Среднюю Азию, побывал на всех континентах (жадно расспрашивал об Антарктиде — «не удалось побывать»). Он был странником очарованным, любознательным, страстным. Уже с седой головой неутомимо продолжал он «обследовать землю». А когда пришло время утихомириться, в последние свои годы вдруг открыл для себя еще один «континент» — клочок земли, лесную дачу под Москвой, в Переделкине. Дача как дача. Но сколько, оказывается, всего интересного можно тут обнаружить! Звонит однажды Николай Семенович: «Приезжайте… Мы вчера видели тут орла, который землю копал…»При встрече, расспросив хорошенько об орле-землекопе, я сказал, что это был осоед. Николай Семенович, мне показалось, даже чуть огорчился, что загадка разрешалась так просто.

Уголок леса у дома Тихоновых был чем-то привлекателен для зверей и для птиц. Их тут подкармливали. Но, возможно, звери и птицы чувствуют к себе расположение и появляются там, где хотят их видеть и не обидят. На даче Тихоновых у кормушки белки устраивали озорную возню с дятлом, ворона водила странную дружбу с котом, ежи собирались большой компанией есть гречневую кашу. «Семь ежей уселись вокруг каши и начали свой пир, не торопясь. Это было прелюбопытное зрелище. Они сидели и пожирали кашу, чавкая и облизываясь. Ежи — дед и бабка — ели отдельно. Если приближался кто-нибудь помоложе, они фыркали и делали вид, что хотят уколоть… Поев, вернее, очистив поднос от каши, они долго этот поднос облизывали и, довольные, дружной толпой удалились». Николай Семенович очень хотел, чтобы чудеса эти я мог заснять и показать телезрителям. Но я-то занят, то был в отъезде, а чудеса повторяться не любят. Все же заснял я однажды совенка, невесть откуда появившегося возле порога.

Рассказчиком Тихонов был превосходным. Это знают все, кто сиживал с ним. Рассказов ждали. И Николай Семенович уговаривать себя не заставлял — в его «нескольких жизнях» было много всего, что интересно было услышать. И Николай Семенович поразил меня не только точностью наблюдений в природе в разные годы жизни, но и любопытным толкованием поведения животных. Он их не стремился очеловечивать, как это нередко бывает, но все животные в рассказах Николая Семеновича обретали душу, становились яркими, запоминались.

…Однажды, делая утром зарядку, услышал по радио очень знакомый, чуть глуховатый голос. Говорил Николай Семенович Тихонов. Он рассказывал. Рассказывал о старом и молодом воробьях, о дятле и белках, о ежах, приходивших есть кашу, о дружбе кота и вороны… «Удивительные маленькие истории» — так называлась эта передача. И она вся была удивительной. По точности наблюдений, по словам, мыслям. Поэт, натуралист и рассказчик выступали в одном лице. Я позвонил Николаю Семеновичу и поздравил его с успехом. Чувствовалось — он понимает этот успех. Он вполне сознавал, какую большую и богатую жизнь он прожил, сознавал, что устное слово его находит благодарного слушателя, сознавал также, что жить осталось немного. И он торопился сказать о прожитом. Все помнят его рассказы по радио — интересные, яркие, темпераментные. «Обо всем рассказать невозможно. Буду говорить о том, что меня самого волновало. Звуковую запись буду править для книги с большой осмотрительностью. Хочу сохранить аромат устного слова». В печатном виде «Звуковую книгу» свою Николай Семенович не увидел. Но исток замысла — рассказы о животных — книжка «Удивительные маленькие истории» — порадовал его сердце. Вот она на столе, эта книжка с прекрасными рисунками художника Н. Устинова, с дорогой для меня дарственной надписью. Маленький шедевр, предназначенный детям. Но и я, взрослый, искушенный в делах природы человек, в который раз перечитываю ее с наслаждением. «Воробышек…» — назвал, вспоминаю, эту одну из последних своих книжек сам автор…»

В этих историях герои – животные, которых мы постоянно видим на улице или дома. Писатель показывает нам, как животные общаются друг с другом, например, как воробьи из рассказа «Старый воробей» договариваются между собою дразнить кота. Или как пытались познакомиться кошка Лемура, которая никогда не видела диких зверей, и белка. Из этих историй становится видно, как автор любит и уважает животных, как он старается показать нам, что среди зверей тоже существуют правила совместной жизни и как нужно наблюдать за ними, чтобы эти правила узнать.

Влияние творчества Тихонова на советскую литературу бесспорно. Один из самых начитанных русских писателей, он был владельцем уникальной, погибшей в пожаре библиотеки, где были собраны изданные на нескольких языках книги по восточной мистике и философии. Биография поэта говорит о нем как о мастере не только поэтического слова, но также как о замечательном писателе, опубликованы книги с его очерками, повестями и рассказами. Тихонов сдружился со многими поэтами братских республик, делал многочисленные переводы грузинской, дагестанской, белорусской, узбекской, украинской лирики. Знакомил русского читателя со стихами поэтов Болгарии, Швеции. Всего же Тихонов написал 162 книги, издавшиеся свыше 400 раз на 50 языках народов мира. Его произведения переведены на многие иностранные языки.

Многие годы он являлся членом Всемирного Совета Мира, председателем Советского комитета защиты мира и секретарём Союза писателей СССР. В семи созывах его избирали депутатом Верховного Совета СССР. Больших наград и званий в советской литературе был удостоен лишь нобелевский лауреат Михаил Шолохов. Тихонов был удостоен многих наград и премий, в т.ч. индийской премии Дж. Неру. В 1957 получил Международную Ленинскую премию «За укрепление мира между народами», а в 1970 - Ленинскую премию за книгу повестей и рассказов «Шесть колонн» (1968). В 1966 году он первым из писателей получил почетное звание Героя социалистического труда. Он трижды награждался Сталинскими премиями(1942, 1949, 1952), был трижды отмечен орденом Ленина, орденами Красного Знамени, Октябрьской революции, Отечественной войны, Трудового Красного Знамени. Также Николай Семенович был лауреатом многих премий, в том числе международных, дважды получал Государственные премии.

8 февраля 1979, через четыре года после смерти жены ушел и Николай Семенович. Поэт похоронен на кладбище в Переделкино. В его честь названа улица в Махачкале. Судьба хранила Тихонова. «Теперь, оглядываясь на свою жизнь, я вижу, что есть какая-то фантастическая закономерность развития моего характера в условиях бурной эпохи войн и революции. Мне пришлось участвовать в четырех войнах: в первой мировой, гражданской, финской и второй мировой». Не погиб в бесчисленных путешествиях (а ему приходилось бродить по местам весьма диким), не попал под молот репрессий. Напротив, он видел мир, был отмечен многими званиями, а главное, оставил после себя стихи, без которых русская поэзия, несомненно, была бы беднее. Рассказ о Тихонове хочется закончить его стихами, звучащими, как завещание:

Наш век пройдёт. Откроются архивы,

И всё, что было скрыто до сих пор,

Все тайные истории извивы

Покажут миру славу и позор.

Богов иных тогда померкнут лики,

И обнажится всякая беда,

Но то, что было истинно великим,

Останется великим навсегда.

Современники о Тихонове:

Михаил Дудин: «Во имя лучших радостей на свете...» Эта фраза, взятая из стихотворения Николая Семеновича Тихонова, на мой взгляд, лучше всего и тоньше всего передает смысл его жизни и атмосферу его творчества, характер его мироощущения и отношения к миру. За плечами Николая Семеновича громадная жизнь, наполненная грандиозными событиями истории и грандиозным трудом самого поэта, его творчеством «во имя лучших радостей на свете». Тихонов всегда был на гребне волны, в коловороте тех событий, где решалось главное в жизни его народа и в жизни человечества, где поэт занимал определенно выраженную последовательную позицию бойца, сражающегося в первых линиях переднего края. Будучи мальчишкой, он стал свидетелем первой революции 1905 года и запомнил запах сена, запятнанного человеческой кровью. Он был призван в гусарский полк во время первой мировой войны и знает, что такое конная атака. Он участвовал в разгроме Юденича под Петроградом; к этому времени он очень хорошо знал войну и умел ценить высшее достоинство человека — мужество. И мужество стало осмысленным свойством его характера, поэтому жизнь его отличалась наполненностью, в ней не было штилевых провалов, ее паруса всегда были полны ветром времени, и курс корабля всегда направлен в сторону шторма.

В блокированном фашистами Ленинграде Тихонов был нам примером и работоспособности, и стойкости, и уверенности. Я не помню, кто из его блокадных товарищей (Саянов или Прокофьев) прозвал его «Могучим». И точнее этой дружеской характеристики, пожалуй, придумать было нельзя. Он делал все — стихи, рассказы, очерки, надписи к плакатам. Он умел использовать весь запас своих недюжинных знаний в повседневной работе журналиста, писателя, организатора. И его ежемесячные хроники, его «Ленинградские рассказы», поэма «Киров с нами» стали летописью мужества на все времена. Я помню, как на его квартире в промозглые голодные вечера 1942 года собирались молодые литераторы, и сколько было поразительного оптимизма в этих беседах, прерываемых обстрелами и бомбежкой. Сколько за это время прошло через его руки и душу человеческого материала. Я всегда поражался его работоспособности и физической выносливости хорошо организованного и натренированного человека, понимающего ко всему этому степень ответственности художника. Его слово, письма, это я знаю по себе, всегда были стимуляторами жизни, работы. В его жизни творческая работа всегда сочеталась с громадной общественной работой, требующей и силы, и такта, и темперамента. Тихонов для меня всегда пример деятеля. Не мудрено, что именно его, так хорошо знающего войну солдата, перенесшего все тяготы ленинградской блокады, сразу же после войны мы увидели на посту председателя Советского Комитета защиты мира. Мы слышали его трезвый взволнованный голос с трибун множества конгрессов и съездов, голос человека, убежденного в том, что мир на земле можно сохранить, что есть силы для обуздания агрессора. Это движение, охватившее все континенты земли, предупредило и предотвратило многие катастрофы. Он объездил весь свет, внимательно вглядываясь в процессы современной жизни. Его книги о Болгарии и Югославии, о Китае и Индии, о Пакистане и Афганистане, о людях этих стран, их судьбах исполнены правды, добра и смысла. Они написаны интернационалистом по призванию и гуманистом по убеждению, у которого слово не расходится с делом. Маршруты его послевоенных поездок по миру давным-давно перекрыли фантастические планы и мечтания детства. Но они сбылись, эти мечтания и праздник исполнения желаний для умудренного опытом человека был не только наградой. Но и упрочением связей души художника с миром. Тихонов был одним из первых зачинателей могучей советской литературы. Он одним из первых ее разведчиков нащупывал для нас по чутью дорогу, выводил ее на широкий мировой простор. Особой заслугой Тихонова-литератора, как мне кажется, надо считать его тончайшую и труднейшую работу по организации взаимосвязей национальных литератур с русской советской литературой, по выявлению и воспитанию художников слова в национальных республиках, по организации переводческой работы, в которой тихоновские переводы грузинской поэзии надолго будут являться образцами. Он переводил не только с грузинского. Он переводил со многих языков поэтов, живущих на Кавказе. Он обошел Кавказ пешком и знает там каждую тропинку, и в этом нет преувеличения. Одна из кавказских вершин называется именем Тихонова. Будучи альпинистом, он сам затянул на груди застежки вьючных ремней и с честью поднял тяжелый груз поэзии на себя. За ним длинный удивительный путь исследования человеческой души и того поражающего мира, в котором он живет, борется, ищет, разочаровываясь и торжествуя, тропинки к человеческому братству земли, к человеческому счастью. Он писал когда-то о подвиге бойца революции:

Проводник трескучий факел поднимает выше плеч,

Точно он дыру во мраке хочет факелом прожечь.

Он ушел с горящим факелом. И свет его судьбы навсегда влит в рассветный горизонт времени».

Леонид Мартынов: «Явление Тихонова рассматривалось разными людьми, само собой разумеется, по-разному. Одним после знакомства с его героическими военными балладами казалось, что в ознаменование побед Советской власти в литературу, мерцая гусарской саблей, ворвался юный красный кавалерист. Другие, наоборот, утверждали, что молодой Тихонов - очень начитанный книжник, романтик, к которому в гости в Питер не зря пришел под парусами сам Роберт Льюис Стивенсон. Словом, толковали о самом Тихонове и толковали его творчество с весьма разных позиций. Но мне кажется, что точней всего написал нам в Сибирь Всеволод Иванов: мол, в Петрограде объявился замечательнейший поэт. Это было ясно, просто, по существу. Кстати, для меня, прочитавшего уже кое-что из Тихонова, это было не новостью, - я понимал, что к Маяковскому, Блоку, Ахматовой, Есенину, то есть ко всему нашему Олимпу самобытных прибавился тот, которого именно там не хватало, именно такой поэт, как Николай Тихонов».

Ираклий Абашидзе (Перевод с грузинского Вл. Солоухина)

НИКОЛАЮ ТИХОНОВУ

Если горло — Дарьял,

То уже дотянулась до горла

Той беды, той войны

Беспощадная злая рука.

Из ночей Ленинграда,

Стоявшего страшно и гордо,

Прилетела в Тбилиси

Твоя золотая строка.

Был твой голос далёк,

Из железных ночей Ленинграда

Из блокадного льда,

Из селений, спаленных дотла.

Твое сердце летело

За гор голубые громады,

Наша древняя Картли,

Как сына, тебя позвала.

Ты — солдат и поэт,

Ненавидящий всякое рабство.

Но родная земля

Словно шутку сыграла с тобой —

Быть рабом красоты,

Поклоняться тому, что прекрасно.

Быть у дружбы в плену.

Быть духовного братства слугой...

Полюбился наш край,

В синеву с белизною оправлен.

Где скала и цветок.

Где струя ледяная и зной,

Как актер навсегда

Закулисною пылью отравлен,

Так отравлен и ты

Наших плавных холмов синевой.

Молодой, как вино,

Поседевший, как наши сказанья.

По-российски широк.

Ты с грузинами вел разговор

На полях и садах.

Над веселой рекой Алазанью,

На базарах Телави,

Под сенью высоких Гамбор,

Мы искали друг в друге

По-братски надежных и близких.

На один циферблат

Мы смотрели, сверяя часы,

Пели песню одну

На два голоса — звонкий и низкий,

Высоте в унисон широко рокотали басы.

Как гудели моря,

Как лились полноводные реки!

Мы как будто все те же,

Но годы летят и летят,

Не вода за кормой —

За спиной остаются навеки

Тридцать лет, сорок лет,

Сорок пять, пятьдесят, шестьдесят...

Но мы прожили их.

Не ушло ни мгновенья бесследно.

Поглядим же назад —

Там не только забвенья трава.

Там молитвы, страданье,

Проклятья, застолье, победы,

Испытанья, свиданья,

Потери, бои, торжества.

Все, что нам привалило,

Другие увидят едва ли,

Воспеваю твой жребий

Певца, тамады, кузнеца.

Мы не только пивали,

А выпив, не только певали,

Не мечи мы ковали,

Зато мы ковали сердца.

Заключаем наш тост,

Заслужившие званье поэта.

Допиваем вино.

Уступаем пути молодым,

Но не землю свою.

На хорошую нашу планету

Был бы рад я вернуться

Рядовым и безвестным. Любым!

Изменившим свой рост

И осанку. Не в этом же дело,

Бородатым, хромым,

На себя не похожим лицом,

Рыбаком, пастухом,

Кахетинским седым виноделом,

Пилигримом, бродягой,

Крестьянской халупой, дворцом.

Дайте снова увидеть

И Суздаль, и Светицховели,

И пройти по Парижу,

И в Грузии милой пожить.

И допеть, наконец,

Все, что мы не смогли, не успели.

И с таким человеком

Как Тихонов, снова дружить.

Кайсын Кулиев: «Его я люблю с тех пор, как стал читать книги. За эти годы менялись мои вкусы и отношение ко многим поэтам — к одним охладел, других отверг. Но моя привязанность к поэзии Николая Тихонова осталась неизменной. Кроме всего прочего, я многим ему обязан. Он был внимателен ко мне, оставался опорой и поддержкой в трудные дни и годы моей жизни проявил много заботы о молодом литераторе из Чегемского ущелья. Такое не забывается. Первым чувством, которое вызывала у меня поэзия Николая Тихонова, была праздничность. Он говорил мне, что в этом мире стоит жить и стоит работать. Такая праздничность вовсе не была ни бездумной, ни легковесной. Ведь настоящие праздники люди высекают из своего сердца в трудной борьбе. Это хорошо знал Тихонов — участник нескольких войн, боец революции, художник великих потрясений, трудных лет. Озаренных трагическим светом невиданных до того сражений. И я дышал высотным воздухом его мужественных, жизнеутверждающих, полных буйства красок стихов. Это поэзия восходителя, открытая большому миру, всем ветрам и ливням, степным равнинам и вершинам гор, поэзия, славящая стремительность жизни, светлые деяния человека, его мужество и гуманизм, сердце бойца и мудрость мыслителя. Такая поэзия с самого начала не могла не покорить меня, жителя гор. Я вырос в том краю, где упорство и мужество человека, мудрость слова и святость хлеба ценятся высоко. Поэзия Тихонова близка моей душе всей жизненной сутью, мощным светом, которым она освещена изнутри, убежденностью жизнелюба. Мне кажется, что жизнелюбие является одной из основных черт, может быть, главной сущностью его творчества. Отсюда же идут все другие качества. Молодой Тихонов принес в советскую поэзию, как один из ее лучших зачинателей и создателей, собственные ритмы и краски. Читатели сразу же почувствовали, что автор «Орды» и «Браги» шутить с жизнью и поэзией не намерен. Он был резок и определенен. Радостные и горькие силы жили в его стихах бок о бок, что являлось верностью жизни. Я всю свою довоенную молодость знал и очень любил стихи моего старшего брата о Перекопе и Сиваше. Как мне нравится горькая энергия тихоновского шедевра! Но я не мог тогда знать и предвидеть, что судьбе будет угодно бросить меня также в грозные бои на Сиваше и Перекопе. Я тоже стал свидетелем как бы повторения сказанного в знаменитых балладах русского поэта. Ноябрьской ночью в воде по грудь переходил я через Сиваш, а также не раз лежал под артиллерийским огнем на Перекопе. Признаться, я как-то гордился тогда, что иду по следам героев Тихонова. Даже попытался выразить это в стихах, открывавших мой цикл «Перекоп».

По следу героев гражданской войны

Идем мы под грохот сивашской волны,

И ветер, гудящий в ночах боевых,

Над нами звучит, как легенда о них.

И Тихонов другом приходит ко мне

В балладе своей о гражданской войне.

Подковы заржавели — времени след,

Поэзии, подвигам ржавчины нет!

Приводя эти давние строчки, мне хочется сказать не только о своей многолетней любви к большому поэту, но и о том, что в жизни все преемственно как умение печь хлеб и разжигать огонь. В этом-то и заключено бессмертие мастерства в любой области, и малом и большом. Многие из нас учились и учатся у Николая Тихонова. Я многим обязан его музе. Николая Семеновича я впервые увидел в горах Кавказа, когда он был молод, сухопар, крепок, жаден к жизни и краскам мира. Сразу было видно, что он создан ладным и крепким, готовым перенести все, что жизнь ни пошлет ему. Он смотрел на вершины, вскинувшие снега к облакам, благословляя все высокое и прекрасное на свете. Позже я написал стихи:

Если с грохотом и гулом вдруг срывался с гор обвал

И катился дальше в пропасть, грохоча на весь

Чегем,

Громом этим упиваясь, ты немедля вспоминал

Строки лермонтовских вечных, зарожденных здесь

поэм.

И гора горе кивала синей бритой головой,

В белых бурках — как на праздник – горы

выстроились в ряд.

И казалось, что ведете вы беседу меж собой —

Ты и горы — наши горы! — словно ты — их младший

брат.

Помнишь дождик над Хуламом?.. Луг травою

мокрый пах,

Барабанил дождь по бурке, но не мог пробить

насквозь...

Ливень этот, партизаны, серый иней их папах —

Вместе с небом, с облаками - всё в стихи

твои влилось.

Ты тогда опять увидел наши горы в полный рост

И, лицом к ним обратившись, подивясь на силу их.

Словно бы в ночном застолье — поднял вверх стихи,

Как тост.

Эхо горное, ликуя, подхватило звучный стих.

И тогда вершины оба повернул к тебе Эльбрус,

Чтоб тебя расслышать лучше... А потом, склонившись, ты

Из речушки безымянной пил, похваливая вкус

Вод ее, ломящих зубы, влаги редкой чистоты.

Ты — певец отваги, силы и нехоженных путей.

Ты — поэт людей, что дышат острым воздухом

высот

И всегда оставить рады стены комнаты своей.

Чтобы встретить на вершине новый солнечный

восход.

Потому и стих твой, мастер, точно горный воздух, чист.

То, что прежде было, — брага, нынче — крепкое

вино...

Ты — побивший все рекорды, верхолаз и альпинист,

Путь к вершинам, путь к искусству — разве это

не одно?!

И совсем как ты когда-то, обретясь лицом к горам,

Я свой тост провозглашаю (горы выстроились в ряд!)...

— За святое братство песен! За того, кто близок

нам!

За отважного поэта, кто вершинам — младший брат!

Вот привет от гор Чегемских, от таких, как ты,

седых!

Подтвердит его обвалом их немой согласный хор.

И — поверь! — что этот скромный, на заре

рожденный стих –

Только слабый отголосок голосов могучих гор! (Перевод с балкарского Ю. Нейман)

Мы не в силах спорить с неумолимостью времени. На такое способна только поэзия. Это еще раз доказывается на примере лучших стихов Николая Тихонова. Они остаются молодыми и сегодня, когда прошли десятилетия после их создания. Такова участь всего значительного в искусстве».

Алим Кешоков: «Есть обычай, уходящий своими корнями в глубину веков, - избирать хранителя огня в заоблачных просторах, у которого никогда не гаснет костёр. К нему можно ходить за горячими углями, если у тебя в очаге погас огонь, можно идти и за советом, но обязательно прихватив с собой сухи поленья, которые ты должен отдать хранителю огня взамен тепла или доброго совета, без которого он тебя не отпустит. В моем воображении Николай Семенович Тихонов — хранитель вечного огня в многоликой советской литературе. Сколько поэтов и писателей вошло в литературу с его напутственными словами, ободренные и вдохновленные его советом. Я счастлив тем, что не раз грелся у огня, слушал его и заражался неиссякаемым оптимизмом, жизнелюбием поэта, прикасался к его светлой мудрости».

Алим Кешоков (Перевод с кабардинского Я. Козловского)

Хранитель огня (Н. Тихонову)

Прославленный всадник из горского рода,

Увенчанный званьем — хранитель огня.

Поддерживал пламя вблизи небосвода

Средь полночи черной и белого дня.

Костер полыхал и с грозой в поединке

Одерживал верх и осиливал тьму.

И конных и пеших по кручам тропинки

Из дальних сторон приводили к нему,

И каждый подкладывал в пламя при этом

Сухие поленья, колени склоняя,

Седой, озаренный пророческим светом.

Советом дарил всех хранитель огня.

К земле обращенная ликом латунным,

Луна ль проплывает над гребнями гор

Иль тучи клубятся,

мне в мире подлунном

Высокой поэзии виден костер.

Наездники, в седла мы прыгаем ныне,

И в небо любой из нас гонит коня,

Где в звездном соседстве на белой вершине

Живет седоглавый хранитель огня.

Вспомним стихи Николая Тихонова:

* * *

Я ночью родился на перекрёстке

И с первым дыханием голос земли

Вошёл в мои уши длинно и жёстко,

Как входят в степь журавли.

Я жил, как тропа под старой елью,

Где колёса стучат по ночам,

Озябшая кошка у колыбели

Грела лапы, ворча.

Сами пришли ко мне воды и страны

Берёзные, птичьи глаза,

Отец не сказал мне, кем я стану,

И он не глядел назад.

Так машинисту в машинном шуме

Рельсы пути блестят одному,

И только во сне, когда он умер,

Я встретил его и простил ему.

Но степь прорастает ковыльным словом

И есть закон: ковыли топчи,

Коня заседлал, проверил подковы,

Две ночи шашку точил.

На третью мать отвернулась от двери

И сестра сказала: ну, что ж? –

И дни я топтал, как галочьи перья,

Как гиблую чёрную рожь.

А! Всё было пеной, лижущей гору,

Ненужным земле удальством,

Остался лишь в жилах потрескивать порох

Вязким и узким огнём.

Сломано стремя - без стремени сяду,

Шатается конь - довезёт, ничего –

Не будет пощады ни полю, ни саду,

Ни роще, сбегающей с гор.

Никто нас не выкупит - помни - весельем,

Никто ни теперь, ни потом,

Ни брагой, ни пулей, ни новосельем –

Нательным своим крестом.

Всё берегут для тех, кого любят,

А можно ль любить таких,

Кто выбрал овраги, таёжные глуби

Да петли дорог кочевых.

За нас ни кусочка руки или грусти,

Улыбки никто не отдаст,

С последних обрывов мы головы пустим

В ночной, расколотый час.

Лишь беркут затравленный с дымною плёнкой

Над скошенным глазом косым,

Лишь кошка, которую грел ребёнком,

Придёт за сердцем моим.

***

Посмотри на ненужные доски –

Это кони разбили станки.

Слышишь свист, удалённый и плоский?

Это в море ушли миноноски

Из заваленной льдами реки.

Что же, я не моряк и не конник,

Спать без просыпа? Книгу читать?

Сыпать зёрна на подоконник?

А я вовсе не птичий поклонник,

Да и книга нужна мне не та...

Жизнь учила веслом и винтовкой,

Крепким ветром, по плечам моим

Узловатой хлестала верёвкой,

Чтобы стал я спокойным и ловким,

Как железные гвозди, простым.

Вот и верю я палубе шаткой,

И гусарским, упругим коням,

И случайной походной палатке,

И любви расточительно-краткой,

Той, которую выдумал сам.

* * *

Мы разучились нищим подавать,

Дышать над морем высотой солёной,

Встречать зарю и в лавках покупать

За медный мусор – золото лимонов.

Случайно к нам заходят корабли,

И рельсы груз проносят по привычке;

Пересчитай людей моей земли –

И сколько мёртвых встанет в перекличке.

Но всем торжественно пренебрежём.

Нож сломанный в работе не годится,

Но этим чёрным, сломанным ножом

Разрезаны бессмертные страницы.

Баллада о гвоздях

Спокойно трубку докурил до конца,

Спокойно улыбку стёр с лица.

«Команда, во фронт! Офицеры, вперёд!»

Сухими шагами командир идёт.

И слова равняются в полный рост:

«С якоря в восемь. Курс – ост.

У кого жена, брат –

Пишите, мы не придём назад.

Зато будет знатный кегельбан».

И старший в ответ: «Есть, капитан!»

А самый дерзкий и молодой

Смотрел на солнце над водой.

«Не всё ли равно, - сказал он, – где?

Ещё спокойней лежать в воде».

Адмиральским ушам простукал рассвет:

«Приказ исполнен. Спасённых нет».

Гвозди б делать из этих людей:

Крепче б не было в мире гвоздей.

Мальчики

Сияет майский Ленинград.

Народных волн кипенье.

Глядит мальчишка на парад,

Весь красный от волненья.

Как лес, пред ним штыки растут,

Блестят клинки нагие,

Какие танки мчатся тут,

Броневики какие!

Идут большие тягачи

И тянут сто орудий,

На них сидят не усачи,

А молодые люди.

И шепчет мальчик, как во сне,

Пленён зеленой сталью:

– Вот если б мне, вот если б мне

Такую б пушку дали.

Мальчишка рос, мальчишка креп,

Носил уж галстук бантом...

Глядишь, уж ест солдатский хлеб, –

Стал мальчик лейтенантом.

И пушку дали, целый склад

Снарядов чернобоких,

И вышел мальчик на парад,

Смертельный и жестокий.

Там, где залива плещет вал,

На солнечной опушке,

Там, где ребёнком он играл, –

Свои поставил пушки.

За ним был город дорогой,

За ним был город милый,

А перед ним – леса дугой,

Набиты вражьей силой.

И через голову идут

Куда-то вдаль снаряды,

Не вдаль враги куда-то бьют,

А бьют по Ленинграду.

И он, сжимая кулаки,

Сквозь всё пространство слышал

И стон стекла, и треск доски,

И звон разбитой крыши.

Он представлял себе до слёз

Так ясно это пламя,

Что рвётся там и вкривь и вкось

Над мирными домами.

Над домом, где родился он,

Над школой, где учился,

Над парком, где в снегу газон,

Где в первый раз влюбился.

Кричал он пересохшим ртом:

– Огонь! – кричал, зверея.

Стегал он огненным кнутом

По вражьей батарее.

И, стиснув зубы, разъярён,

Сквозь всех разрывов вспышки,

Всегда мальчишку видел он.

Шёл улицей мальчишка.

Лишь вражий залп отбушевал,

И дым унёсся пьяный,

Уж он осколки подбирал

Горячие в карманы.

И так он сердцу близок был

За гордость и за смелость,

Что весь свой гнев, что весь свой пыл

Ему отдать хотелось.

– Такого мальчика не тронь! –

От ярости бледнея,

Вновь лейтенант кричал: – Огонь!

Бей беглым по злодеям!

...И наступила тишина,

Над зимней рощей реет...

– К молчанию приведена

Фашистов батарея!

– Приведена, ну, хорошо,

То дело нам знакомо,

Так, значит, мальчик мой дошёл,

Поди, сидит уж дома...

– А что за мальчик? – Это так!

Так вспомнилось чего-то,

Ведь не о мальчике, чудак,

У нас сейчас забота.

И, сам на мальчика похож,

Лукавый, лёгкий, тощий,

Чуть усмехнувшись, лейтенант

Пошёл вечерней рощей.

Ленинград

Петровой волей сотворён

И светом ленинским означен –

В труды по горло погружён,

Он жил - и жить не мог иначе.

Он сердцем помнил: береги

Вот эти мирные границы, –

Не раз, как волны, шли враги,

Чтоб о гранит его разбиться.

Исчезнуть пенным вихрем брызг,

Бесследно кануть в бездне чёрной.

А он стоял, большой, как жизнь,

Ни с кем не схожий, неповторный!

И под фашистских пушек вой

Таким, каким его мы знаем,

Он принял бой, как часовой,

Чей пост вовеки несменяем!

***

Опять стою на мартовской поляне,

Опять весна - уж им потерян счёт,

И в памяти, в лесу воспоминаний,

Снег оседает, тает старый лёд.

И рушатся, как ледяные горы,

Громады лет, вдруг превращаясь в сны,

Но прошлого весенние просторы

Необозримо мне возвращены.

Вновь не могу я вдоволь насмотреться

На чудеса воскресших красок дня,

Вернувшись из немыслимого детства,

Бессмертный грач приветствует меня!

Мы с ним идём по солнечному склону,

На край полей, где, как судьба, пряма,

Как будто по чужому небосклону,

Прошла заката рдяная кайма.

* * *

И встанет день, как дым, стеной,

     Уеду я домой,

Застелет поезд ночь за мной

     Всю дымовой каймой.

Но если думаешь, что ты

     Исчезнешь в том дыму,

Что дым сотрёт твои черты,

     Лишь дым я обниму...

В заката строгого резьбе,

     Одной тебе верны,

Твои мне скажут о тебе

     Норвежцы со стены.

Тебя в картине на стене

     Найду в домах у них,

И ты поднимешься ко мне

     Со дна стихов моих,

Ты будешь странствовать со мной,

     И я не отрекусь,

Какую б мне, как дым, волной

     Ни разводили грусть.

Если тебе не всё равно,

     А путь ко мне не прост, –

Ты улыбнись мне хоть в окно

     За десять тысяч вёрст.

Стихотворение, которое к месту в прошедший недавно Всемирный день домашних животных:

Переулок кота-рыболова

Там подошла, к стене почти, стена,

И нет у них ни двери, ни окна.

И между них, такой, что видно дно,

Бежит ручей - название одно.

Когда-то был он полон водных дел,

И умный кот на том ручье сидел.

И в поисках хозяину харчей

Кот лапу запускал свою в ручей,

Рассматривал, каков его улов,

На серый коготь рыбу наколов,

И если рыба шла как будто в брак,

То снова в воду лазал кот-батрак.

И говорили люди тех дворов:

«Вот это кот, прозваньем - рыболов».

И переулок отдали коту,

Как мастеру ловить начистоту.

Уединясь от громких злоб и зал,

Париж мне эту повесть рассказал.

Сейчас ручей такой, что видно дно,

Над ним дома - название одно.

И нет сентиментальности во мне,

Ни жалости к ручью или к стене.

Но так служивший человеку кот

Пускай героем в песню перейдёт.

Из переулка, узкого, как дверь,

В страну родную я смотрю теперь.

Вам всем, собаки – сторожа границ,

Вам, лошади, что быстролётней птиц,

Олени тундр, глотатели снегов,

Верблюды закаспийских берегов –

Я не смеюсь и говорю не зря,

Спасибо вам от сердца говоря,

За дней труды, за скромность, простоту,

Уменье делать всё начистоту.

Хочу, чтоб вас, зверей моей земли,

За вашу помощь люди берегли

И чтили б так за лучшие дела,

К которым ваша доблесть привела,

Вот так, как этот город мировой

Чтит батрака с кошачьей головой!

Советуем прочитать вместе с детьми чудесные рассказы Тихонова о его любимой кошке Лемуре и её семействе, высоко оценённые Василием Песковым.

Белка и Лемура

Лемура – так звали сиамскую кошку, мать наших котов, – изумительно лазила по деревьям. Она и своих котят с первых дней их существования учила лазить по деревьям, искусству кошачьего боя, умению отражать нападения чужих котов, она была особа очень своенравная, гордая, самолюбивая и предприимчивая.

В нашем саду водились белки. Но появлялись они редко и больше проносились с дерева на дерево, чем спускались на землю. Наша кошка раз влезла довольно высоко, наслаждаясь своим лазаньем, и растянулась на большом суку, как пантера. Она лежала, хмурясь и вглядываясь в чащу деревьев. Вдруг на ветке против неё появилась белка – быстрая, пушистая и, видимо, очень любопытная. Я всё это наблюдал из окна нашей кухни. Белка, вынырнув из чащи листьев, замерла. Перед ней лежало на противоположном суку существо, несомненно, беличьей породы, но совершенно необыкновенное. Белка позвала его по-своему. Не знаю, что ей ответила Лемура, но, видимо, белка её тоже удивила. Познакомиться ближе было невозможно. Ни белка, ни Лемура не могли покинуть свои места. Они глядели во все глаза друг на друга. Белка стала бегать по дереву, как бы приглашая и кошку принять участие в этой игре. Но Лемура не могла позволить себе резкого движения, потому что сук, на котором она лежала, был не очень надёжен.

Тогда белка снова села и стала рассматривать Лемуру. Она смотрела так пристально, как будто хотела запомнить все подробности. Вдруг белка исчезла куда-то, а Лемура осталась, ей нравилось лежать на суку.

Я не мог долго наблюдать за животными и ушёл. Через час я вернулся. Белка, куда-то исчезнувшая, снова появилась и снова пыталась объясниться с Лемурой. Она бегала по дереву, зазывая всячески соседку, цокала и присвистывала, но ничего не выходило. Лемура привольно развалилась на суку и, в свою очередь, глядела на белку: она, верно, думала, что это кошка особой породы, так как в жизни она никогда не видела белок.

Как долго это длилось, я не знаю. Я ушёл, но, верно, белка у себя рассказывала своим подружкам, какую она встретила необыкновенную белку, и ей никто не верил…

         Урок акробатики

И вот настали дни, когда Лемура с тремя котятами вышла в сад, чтобы преподать им урок лазания по деревьям. Она сама, первая, глубоко погружая свои острые маленькие когти, поднялась до большого кривого сука на берёзе и долго показывала разные приёмы, как надо подняться над суком, встать на него, как перевалить через его узловатые разветвления и спуститься на землю.

Два котёнка один за другим выполнили все упражнения, спустились и сели возле своей тренерши. Третий котёнок довольно неуверенно сделал упражнения над суком, но, дойдя до сука, не мог его никак преодолеть. Он пищал, повиснув в воздухе, зацепившись двумя лапами, ища опору, потом перевернувшись, снова оказывался над суком, но у него ничего не получалось. Он застрял. Лемура сердито мяукала, но котёнок лёг на сук так, что две передних лапки свесились с сука, а две задних вцепились по другую сторону. У котёнка не было смелости оторвать их от дерева и начать спуск. Тогда Лемура послала котёнка посильнее помочь терпящему беду братцу. Как она растолковала ему, что он должен делать, но он влез выше cyкa, как бы выполняя первое задание, спустился до котёнка и начал помогать ему одолевать сук. Он возился долго, пока ему не удалось протолкнуть котёнка ниже сука и тот застрял там, уцепившись всеми лапами в ствол, вися вниз головой.

Только увидев нетерпеливое движение Лемуры, сидевшей против дерева и не спускавшей глаз с него, котёнок, закрыв глаза, ринулся по стволу вниз и кубарем полетел в траву, отдышался и сел недалеко от Лемуры. Тогда Лемура покинула своё место и, подойдя к отдыхавшему неудачнику, с ходу залепила ему две таких пощёчины, что он упал на бок, а она, не смотря на него, пошла к дому, и за ней шли два котёнка. А третий котёнок плёлся, едва передвигая ноги. Урок акробатики был окончен.

Читайте сами, читайте с детьми теплые рассказы Николая Тихонова

Не забывайте трагические «Ленинградские рассказы», используйте для бесед, выставок о блокаде Ленинграда, наверняка эти сборники ещё остались в библиотеках.

В железных ночах Ленинграда...

Блокадные времена – это небывалые времена. Можно уходить в них, как в нескончаемый лабиринт таких ощущений и переживаний, которые сегодня кажутся сном или игрой воображения. Тогда это было жизнью, из этого состояли дни и ночи.

Война разразилась внезапно, и всё мирное пропало как-то сразу. Очень быстро гром и огонь сражений приблизились к городу. Резкое изменение обстановки переиначило все понятия и привычки. Там, где жрецы звездного мира – почтенные учёные, пулковские астрономы – в тишине ночей наблюдали тайны неба, где по предписанию науки было вечное молчание, воцарился непрерывный грохот бомб, артиллерийской канонады, свист пуль, гул обваливающихся стен.

Вагоновожатый, ведя из Стрельны трамвай, взглянул направо и увидел, как по шоссе, которое шло рядом, его догоняют танки с чёрными крестами. Он остановил вагон и вместе с пассажирами начал пробираться по канаве через огороды в город.

Непонятные жителям звуки раздались однажды в разных частях города. Это рвались первые снаряды. Потом к ним привыкли, они вошли в быт города, но в те первые дни они производили впечатление нереальности. Ленинград обстреливали из полевых орудий. Было ли когда что-нибудь подобное? Никогда!

Над городом встали дымные разноцветные облака – горели Бадаевские склады. В небе громоздились красные, чёрные, белые, синие Эльбрусы, – это была картина из апокалипсиса. Всё стало фантастическим. Тысячи жителей эвакуировались, тысячи ушли на фронт, который был рядом. Сам город стал передним краем. Рабочие Кировского завода могли с крыш своих цехов видеть укрепления противника.

Странно было подумать, что в местах, где гуляли в выходные дни, где купались, – на пляжах и в парках, идут кровопролитные бои, что в залах Английского дворца в Петергофе дерутся врукопашную и гранаты рвутся среди бархата, старинной мебели, фарфора, хрусталя, ковров, книжных шкафов красного дерева, на мраморных лестницах, что снаряды валят клены и липы в священных для русской поэзии аллеях Пушкина, а в Павловске эсэсовцы вешают советских людей.

Но над всей трагической неразберихой грозных дней, над потерями и известиями о гибели и разрушениях, над тревогами и заботами, охватившими великий город, господствовал гордый дух сопротивления, ненависти к врагу, готовности сражаться на улицах и в домах до последнего патрона, до последней капли крови. Всё, что происходило, было только началом таких испытаний, которые и не снились никогда жителям города. И эти испытания пришли!

Машины и трамваи вмёрзли в лёд и стояли как изваяния на улицах, покрытые белой корой. Над городом полыхало пламя пожаров. Наступили дни, которых не смог бы выдумать самый неуемный писатель-фантаст. Картины Дантова ада померкли, потому что они были только картинами, а здесь сама жизнь взяла на себя труд показывать удивлённым глазам небывалую действительность. Она поставила человека на край бездны, как будто проверяла, на что он способен, чем он жив, где берёт силы... Кто не испытал сам, тому трудно представить всё это, трудно поверить, что так было... 

А что в творчестве писателя Николая Семенович Тихонова нравится вам?